Текст книги "Человек-эхо и еще кто-то (Сборник)"

Автор книги: Борис Пшеничный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

32

Следователь. Продолжим, Эдуард Павлович, я нисколько не сомневаюсь в искренности ваших чувств к Сотнику. Вам хотелось помочь другу, и вы предлагаете слетать в лагерь. Там-де он повидается с Ириной Константиновной, объяснится, и все недоразумения, если они возникли, благополучно разрешатся. Но у вас был и свой интерес.

Нечаев. Разумеется. Полосов. К сожалению, я его не застал.

Следователь. Может, вас больше интересовала Монастырская? Вы даже не заметили, что лишаете своего друга возможности побыть с ней.

Нечаев. У нас было всего два часа.

Следователь. И почти все это время вы провели с ней.

Нечаев. Она могла в любой момент прервать наш разговор.

Следователь. Да, но она этого не сделала. Почему? Вы ведь могли предположить: она боялась объяснения с Сотником и была рада, что вы ее занимаете. К тому же, и это едва ли не главное, ей хотелось говорить о Полосове.

Нечаев. Вопросов в связи с ним было много.

Следователь. Я почти уверен, вы еще до поездки догадывались, что отношение Монастырской к вашему другу сильно изменилось. И причиной тому – опять же Полосов. Она, попросту говоря, увлеклась им. Вы этого хотели?

Нечаев. Так далеко в своих предположениях я не шел.

Следователь. Раньше, возможно, не шли. Но когда взглянули на обстоятельства глазами Сотника, когда встретились с Монастырской, вы убедились: это случилось… Теперь попробуем представить дело так. Ваша лаборатория проводит эксперимент. Программа почти выполнена, остается заключительный этап. Интерес к исследованию, с ваших же слов, утрачен, вас занимают другие планы. И вдруг ситуация резко меняется. Полосов плюс Монастырская, любовный дуэт. Программой такой поворот не предусмотрен, не посмели предусмотреть, с любовью не шутят. Но это же чрезвычайно интересно! Как поведет себя человек-эхо, что предпримет Монастырская и вообще какая каша сварится? Вы ведь большой охотник до такого рода блюд. И тогда вы бросаете все ваши дела и снова с головой в эксперимент.

Нечаев. Вы рисуете меня каким-то монстром. Да будь у меня хоть малейшие опасения… Я и полетел в лагерь, чтобы разобраться на месте.

Следователь. Разобрались, убедились, но эксперимент тем не менее не прервали.

33

Из дневника И. К. Монастырской

Сон. Будто просыпаюсь ранним утром на городской квартире и чувствую, во дворе что-то происходит. Выбегаю в ночнушке в подъезд, вижу: по газонам бродит большущий медведь. (Такие громадные только в снах). Голова к земле, ищет что-то, вынюхивает, меня не замечает. А мне страсть как хочется разбудить весь дом, чтобы люди тоже увидели, какое у нас во дворе косматое диво. Соображаю: если бросится на меня, успею шмыгнуть в дверь. А он уже учуял, глянул красными глазами – и как метнется ко мне. Я за дверь. Хочу запереть и – ужас! не могу сладить с замком. Зверь уже рядом, слышу сопенье. В отчаянии подпираю дверь плечом, а медведь даже ломиться не стал, трахнул лапой – в двери пролом. Последнее, что увидела – над головой огромная когтистая лапа.

* * *

Это еще вчера, сразу не решилась записать. Боюсь, будет выглядеть, как записки из сумасшедшего дома. Попахивает мистикой, не для нервных.

Вторая половина дня. Все в сборе, заняты кто чем. Я отсела в сторону, штопаю блузку – она уже вся в шрамах, от кустов не убережешься. Слышу, подходит кто-то. Уверена, что это Алевтина Ивановна. Только у нее такой мелкий, семенящий шаг. Спрашиваю, не поднимая головы, что ей надо. Отвечает: «Меня заинтриговало, чем это вы так увлечены, милочка». Я не могла ошибиться: голос ее, слова ее – одна она зовет меня милочкой, а глянула – и оторопела: Валентин! Он тоже ошалел, как человек спросонья – что-то сморозил во сне и не знает, как теперь загладить. Извините, лепечет, я только что стоял с Алевтиной Ивановной. Объяснил, называется. Сам тут же ретировался, а мне сиди и гадай, что он хотел сказать. Выходит, я и не виновата, что обозналась – так и должно быть. Но откуда ему знать, с кем я его спутала? Или, постояв рядом с нашей старушкой, он теперь и ходить должен, как она, и говорить ее словами?.. Голова кругом. Я чуть палец к блузке не пришила.

* * *

Знает ли он, зачем я хожу к арчовнику, чем занимаюсь? Вся наша группа завязана на одной теме, разговоры вокруг одного и того же,– тут любая бестолочь поднатореет. Года три назад был у нас статистом Кузьма Петрович – человек, начисто забывший, где и чему он учился, – так и тот к концу полевого сезона заявил: я теперь по вашей части профессор, могу лекции читать. И ведь прочел. Взгромоздился на перевернутый ящик из-под консервов, руки за спину, откашлялся и пошел чесать про растительные сообщества, биоценоз, экосистемы – мы ушам своим не поверили.

Валентин о моей работе за все время, что мы в лагере, ни словом. Обидно даже. Хотя бы из вежливости поинтересовался, как дела. Полная отстраненность. Почему? Безразличие, черствость? Но он же, по уверению Нечаева, сама внимательность, гений чуткости. Тогда в чем дело?

Будь здесь Эдуард Павлович, он, разумеется, не дал бы Полосова в обиду, свалил бы все на меня. Это, мол, я такая охладела к теме, работа меня не греет, не волнует, никаких в связи с ней эмоций, переживаний – вот Валентин и «молчит», не отзывается, и нечего к нему цепляться.

Как все просто, до отвращения. Машинная логика. А если мне сейчас нужно, чтобы кто-то растормошил меня, зажег работой, вызвал к ней интерес? Он что – так и будет «молчать»?

* * *

Арчовник почти у истока двух ущелий. Возвращаюсь в лагерь не по своему, а вторым – куда ходили он и Лариса. Менять маршрут не рекомендуется (Малов: «Категорически!»), но уже поздно, иду. Что-то заставило. Самое убедительное объяснение: черт попутал. И сидит этот черт во мне – шкодливый, настырный, и спасу от него нет. Иду воровкой, озираюсь, словно что украла или собираюсь украсть и боюсь – застукают.

Прошла уже изрядно, вдруг слышу – крик. Протяжный, с нарастанием. Издалека, из низовий ущелья, до меня лишь слабая волна докатывается. Вначале не по.верила: кому здесь кричать, глушь, безлюдье. Померещилось. Нет, крик повторяется. Побежала на голос.

Бегу и уже догадываюсь: он, конечно, Валентин, кто еще! Пора бы привыкнуть – от него всего ждать можно. Вообразить только: стоит на дне ущелья детина, ладони у рта рупором и орет. Прокричит и вроде бы слушает, как откликнется.

Заметили друг друга почти одновременно. Деваться некуда, иду на сближение. Он смущен. «Вы как здесь?» Очень просто, говорю, ногами: услышала, орет кто-то дурным голосом, бросилась очертя голову – решила, беда какая, помощь нужна, а тут… Он, оказывается, здесь развлекается, эхо по ущелью гоняет. «Хотите послушать?» Чистый ребенок. Нет уж, наслушалась, пока шла. «Совсем не то, не то, вы с этого места, только отсюда надо. Сами попробуйте». Настаивает, почти умоляет. Уговорил: пробую, чтобы отвязаться, ору. Вначале никакого отзвука, тихо, потом кто-то слегка огрызнулся, заворчал и вдруг как рявкнет, как завопит. Вот это эхо! Сама птица Рох между скалами заметалась, да не одна, целую стаю переполошила. Вдоволь поругались, подразнились – и снова в скалы… По первому разу впечатляет. Но он же слушает часами. И какой уже день! (Я-то гадала, куда это он из лагеря исчезает?)

Мы впервые вот так – одни, без свидетелей. Стоим друг перед другом, совсем близко. Пока орали, болтали, все было ничего, никакая блажь в голову не лезла. А тут вдруг до меня доходит, что одни, без свидетелей, и совсем близко. Ну и покатило. Во рту сушь, дыхания никакого. Он тоже насторожился, в струнку. Разговор, естественно, побоку. Застыли зверьками, чего-то ждем. Знаю, что в глаза сейчас смотреть никак нельзя, унесет по течению, но оторваться уже нет сил, впилась намертво. Хоть бы, думаю, помешал кто, камень сорвался. Эй, птица Рох, где ты? Слети со своей скалы, оглуши криком, ударь крылом! А кому мешать, если одни, без свидетелей и совсем близко? Только на себя и рассчитывай. Не смей, говорю, дуреха, очнись, никому это не нужно. Потом же не простишь себе, возненавидишь… И вот тогда происходит нечто странное. Валентин отшатнулся, обхватил голову руками, будто она разваливалась, а он хотел ее удержать. Лицо перекошено, сам дрожит. «Почему? – спрашивает. – Почему вы хотите, чтобы я вас ударил?» Я не ослышалась, он сказал «ударил». Ни о чем таком я его даже в мыслях не просила, с чего он взял? Но если подумать… Бедный, кто же сотворил тебя таким несчастным? Ну, ударь, ударь, если тебе станет легче, я того заслужила.

Возвращаться вместе нельзя. Иди, говорю, как пришел, а я пройду дальше. «Но почему?» Так надо, дурак.

* * *

Какое же бдительное око у нашего табора! Заметили, что я пришла не с той стороны. «Вы же, милочка, уходили утром туда» (Алевтина Ивановна). «Она обошла вокруг шарика, в кругосветке была. Колумб» (АСУ). Ладно, язва, я тебе припомню Колумба.

Малов не смотрит, сопит. Бережет до очередной пятницы, накапливает материал, потом уж отыграется. Плевать!

Сложнее с Ларисой. Поглядывает подозрительно. Взгляд на меня, взгляд на Валентина. Пришли-то мы почти одновременно. Вечером, забывшись, шепчет доверительно: «Знаешь, куда мы с ним тогда ходили?» Знаю, говорю: аукаться. Лариса – в слезы.

* * *

Вспомнила сон. Мы с Ларисой работаем в цирке. Идет представление. На арене – бочка. С порохом. Мы жонглируем горящими факелами. Это трюк у нас такой. Зрители сидят смирно, ждут, когда факел в бочку, а мы на воздух. Может, и дождались, конца не помню.

34

И. К. Монастырская. Я ведь в дневник не все писала. Может, о самом важном для Нечаева как раз и умалчивала, не хотела, чтобы он узнал. Наблюдать за человеком, причем не для себя, для других – все равно что судить его. Так или иначе выносишь приговор – подбором фактов, оценкой. Помню: наука, эксперимент. Но это же не обезьянник! Там не только наблюдать, морить голодом простительно – подсовывать вместо конфет горькую пилюлю и смотреть, как макака отплевывается и какие рожи корчит. А здесь человек. Скажете, врачи тоже наблюдают? Так то больных, болезнь изучают. А что изучала я?

И если бы действительно наблюдала – подсматривала! Выглядело все как тайная слежка, а мой дневник – настоящий донос. Не донесение, именно донос, с самым скверным душком. Меня больше всего это и угнетало. До сих пор не возьму в толк зачем нужна была какая-то скрытность, конспирация. Почему бы с самого начала не предупредить Полосова: эксперимент есть эксперимент, так что знай, ты будешь под наблюдением? Одно время у меня даже возникло желание подойти к нему и сказать все как есть. Я, наверное, так бы и сделала, если бы не одно подозрение.

Дело вот в чем. С некоторых пор мне стало казаться, что Валентин раскусил меня, то есть каким-то образом разгадал, что я слежу за ним. Полной уверенности в этом у меня, конечно, не было, но думать так я все же могла. Он сам дал мне понять, возможно, я даже спровоцировала его, затеяв скользкий для нас обоих разговор.

День, помню, был пестрый, с утра солнце, к полудню задул ветер, непонятная хмарь, а вечером остро запахло грозой, быстро стемнело. Прятаться по своим конурам не хотелось, и вся наша вольница потянулась к столовой, послушать приемник. Слушать можно и из палаток, гремит на все ущелье, но колхозом веселей.

Лариса пошла под навес, я задержалась, готовила к ночи наше логово. А Валентин, думаю, ждал, когда я останусь одна, и тут же сделал знак: отойдем, мол. К тому времени у нас уже отношения такие – можно и знаками.

Удалились метров на тридцать, за кусты, расположились .на валуне. Темень вокруг, но наших мы различаем, на столе у них фонарь; нас же они при всем желании увидеть не могут. Кажется, не заметили, что мы уединились, пока спохватятся, наговоримся.

Зачем меня позвал Валентин и о чем мы говорили, рассказывать не обязательно. Только самую суть. Это было на второй или третий день после нашей бурной встречи в ущелье, и я еще не совсем, что называется, очухалась. Впечатлений хоть отбавляй, сразу не проглотить. Мне даже боязно стало с Валентином, чем-то он пугал меня. Мистика какая-то. Ну, хотя бы с этим эхо. Что за странность? Не мог же он просто так, от нечего делать, ходить на одно и то же место и орать. Не мальчик, в конце концов, не ребенок. Это уже много позже Нечаев пытался мне объяснить: мол, эхо служило ему какой-то моделью, помогало что-то понять. Но тогда я не знала, что и подумать. И как раз в тот вечер решила спросить у Валентина, что за блажь у него такая. Он отшутился: не с кем душу отвести, так хоть с горами, с часок поаукаешь – вроде как наговорился. И вдруг серьезно: «А зачем вам, Ирина Константиновна, знать?» Меня словно током ударило. Ага, думаю, жди, так я тебе и сказала. Обхожу вопрос, гну свое. Понимаю, говорю, какое-никакое развлечение; должно быть, скука заела. Ну, а вам, спрашивает он, не скучно? Нет, отвечаю бодро, меня работа развлекает, не замечаю, как дни летят. И на это, обратите внимание, он мне говорит: «Что-то вы, Ирина Константиновна, перерабатываете. Нагрузок много?»

Ох, как я тогда пожалела, что темно, не видать, что в глазах у него.

35

Из дневника И. К. Монастырской

Эдуард Павлович! Эти строки адресованы лично вам. Читая дневник, вы, думаю, уже обратили внимание, что поминаю я вас часто и не совсем лестно. Если намеки и полунамеки не произвели впечатления, то сейчас скажу открытым текстом.

Вы злой, бесчестный человек! Во что вы меня впутали? Вы, безусловно, знали, какая каторга меня ждет, и тем не менее бросили на адскую сковороду. Конечно, так мне, дуре, и надо, сама полезла в пекло, но жаровня – с вашей кухни, вашего изготовления, и только вы могли предупредить, обязаны были предупредить, как она будет печь. В качестве цыпленка-испытателя свидетельствую: печет изумительно, работает безотказно, сверх ваших ожиданий. Только в следующий раз, если найдете еще дураков, берите, как взяли у Полосова расписку в том, что жариться иду добровольно, прошу никого не винить.

Вы обманули меня многократно. Наставляли быть нейтральной, объективной, бесстрастной. Ложь! Не чурка я, не автомат. Желаю вам оставаться бесстрастным, когда будете читать это послание. Далее. Вы уверяли, что от меня требуется только вести дневник и что роль моя – сторонний наблюдатель. Снова ложь! В вашей затее нет и не может быть сторонних наблюдателей. Здесь все – главные действующие лица. Я такой же подопытный кролик, как и Полосов, и мой дневник – это кляуза не столько на Полосова, сколько на меня. Можете радоваться: я исправно веду «слежку за собой. Каждая дневниковая строчка – итог этой слежки. Вы лгали и тогда, когда просили быть совершенно откровенной, искренней, не стесняться интимных подробностей – в науке-де нет интима. Можно подумать, вы ложитесь в постель в обнимку с наукой и потом рассказываете об этом, да еще совершенно откровенно.

После всех этих излияний (здесь действительно искренних и откровенных) я хочу попугать вас. Поскольку заведомым обманом (акцентирую – обманом!) вы втянули меня в свои темные делишки и заставили страдать (не преувеличиваю – миллион терзаний!), я как всякая обманутая и страдающая женщина горю жаждой мести.

Будучи психологом, вы, надеюсь, отлично понимаете, что желание мое вполне естественное. Иначе я не была бы женщиной.

Вот только какую придумать месть? Не улыбайтесь, не настолько я беспомощна и не настолько вы недосягаемы, чтобы с улыбкой отнестись к угрозе женщины. О, как мы умеем мстить! Вот пойду сейчас к Валентину и скажу, что я ваш тайный агент, занимаюсь здесь слежкой. Могу я так сделать? Могу. Вы заставили меня шпионить, а я явлюсь с повинной, и тогда вся ваша затея псу под хвост. Что, побледнели? Пока успокойтесь, я этого не сделаю. Слишком примитивно, не изящно. И эффект не тот: сорву эксперимент – и только. Со временем вы сделаете второй заход, и помешать я уже не сумею.

Что, если подсунуть вам жирненького поросенка в виде липового дневника? Буду писать не то, что есть, а что моя левая нога захочет. Ведь съедите – еще как! – с потрохами проглотите. Вы, наверно, заметили: у меня склонности к сочинительству. Думаете, не заморочу вам голову, разоблачите? А давайте попробуем. Я вот сейчас переворачиваю в тетради лист, ставлю дату и пишу: «Вчера Валентин утащил меня в кусты». И таких подробностей наворочу, такого насочиняю, что вы поверите, обязательно поверите. Ведь ваш выкормыш поступает так, как другим хочется (он же человек-эхо!), а у меня, представьте, как раз желание такое, чтобы утащил в кусты. Ну, как?

Не завидую я вам, Эдуард Павлович. Рискованная у вас работенка – на психике играть. Того и смотри, сам психом станешь.

Чтобы сохранить за собой инициативу, я не скажу, как собираюсь отомстить. Помучайтесь.

Для размышления подбрасываю совершенно сумасшедшую идею. Присмотритесь повнимательнее, кто кем играет. Вдруг в нашем треугольнике главный игрок – Полосов, а мы для него всего лишь игрушки. Вы не допускаете такого варианта?

Думайте, профессор Нечаев, думайте!

36

Следователь. А ведь Монастырская высказывала похожую мысль.

Нечаев. Остроумно, но не более. Я бы отнесся к этой идее серьезно, будь Полосов жив. Если бы он взял инициативу в свои руки, все бы сложилось по-другому. Тогда бы и дела никакого не было.

Следователь. Как знать. При ваших, извините, экспериментах та же Монастырская вправе подать на вас в суд. И вам, уверяю, пришлось бы не легче, чем сейчас. Нечаев. Подскажите ей. Еще не поздно.

Следователь. Пока и она под следствием. Может оказаться, что Ирина Константиновна, пусть неумышленно, существенно повлияла на ход событий. Да так оно и есть.

Нечаев. Ну, знаете, с таким подходом можно обвинить кого угодно.

Следователь. А вы что думаете? Из ближайшего окружения каждый внес свою лепту. Обстановочка в лагере была, я вам скажу…

37

Из дневника И. К. Монастырской

Инцидент. Малов расписал программу на завтра. Кому в лагере, кто в маршрут. И все шло гладко. Не поделили статиста. Антон Львович Швец (из вечно недовольных, дверью ударенный) требует себе: без помощника он завтра никак не может. Алевтина Ивановна и слышать не хочет. «Как же так! Мне обещали, мы еще на той неделе договорились». Развели базар, конца не видно. Алевтина Ивановна бегает от одного к другому: «Вы видите? Вы слышите? Никакого уважения? Какая-никакая, но я все-таки женщина».

Такого рода спектакли у нас случаются, ими нас не удивишь. Малов даже повеселел, взбодрился. Пришел его звездный час. Что бы мы сейчас без него делали» как бы развязали узел. А он одним махом: «Товарищ Полосов останется в лагере, он мне самому нужен». Гений все-таки. Никому не приказывал, никого не просил и никого не обидел, не ущемил.

Но вот Валентин… Не ушел, не отвернулся. Скандал-то из-за него, тут любой почувствовал бы себя неловко. Хоть бы сделал вид, что ему все до лампочки, разбирайтесь, мол, без меня, как знаете. Нет же, стоял посреди базара и смотрел во все глаза – жадно, остро, с каким-то садистским любопытством. Да еще, клянусь, ухмылялся. Меня даже передернуло. Он ли это или его двойник? Сколько ж у него обличий?

* * *

От инцидента пошли круги. Львович, видимо, решил отыграться на статисте. Еще при дележе, оставшись с носом, прошипел во всеуслышанье: «Не ожидал от вас, молодой человек. Это вам так не пройдет». Никто не понял, чего он не ожидал, но знали – не пройдет. Иначе он не был бы Дверью-Ударенный. Часа два он где-то пропадал, а во время ужина вручил Малову запечатанный конверт. Принародно, демонстративно – чтобы все видели и слышали. «Вот. Заявление. Прошу рассмотреть и принять меры. Самые радикальные!»

Все-Таки-Женщина приняла на свой счет, пальцы к вискам: «Вы почему всех пугаете?! Кто вам дал право?! У меня от вас давление. Не могу!» Ушла, оставив недопитый компот. Потом, когда все разошлись, вернулась, допила.

Кому весело, так это АСУ. Постреливает во всех подряд. Ему только дай повод, а тут такой полигон, столько мишеней! Меня до времени не задевает, знает, что и сам может схлопотать. Но не выдерживает, это выше его сил. «Вы истинная олимпийка, Ирина Константиновна, такое спокойствие! В конверте-то бомба». Это что еще за намеки?

* * *

Пока светло, надо отписаться. Все пишут. Повально, поголовно. Не лагерь, а канцелярия. Пристроились кто где и строчат. В самых разных жанрах – отчеты, графики, письма. Малов – наверняка приказ или инструкцию. Кто-то, не исключено, вдохновился на очередное заявление. Тоже уважаемый жанр. Ни к какому другому не относятся с большим вниманием.

И Валентин пишет. На «нашем» валуне. Одну ногу под себя, другая коленом вверх. На колене рыжий блокнот, с которым он не расстается – кенгуренком так и торчит из заднего кармана джинсов. Заполняет, значит, дневник. Там, думаю, и про меня. Заглянуть бы!

Ко мне спиной, лица не вижу. Интересно, какое у него сейчас выражение?

В очередной раз поднимаю глаза и холодею: двойник! Смотрит на меня, как в микроскоп на амебу. Ах ты, перевертыш! Грожу кулаком: я вот тебе! Двойник мигом исчезает, появляется другой, привычный. Помахивает рукой – не буду, мол, больше подсматривать, так получилось, случайно. Отворачивается и снова пишет. Как в нем эти двое уживаются?

Сегодня пятница. Скоро на экзекуцию к Малову.