Текст книги "Будни Севастопольского подполья"

Автор книги: Борис Азбукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

V

Вторые сутки Жора и Костя скрывались то у Коли, то у Сани. Как только темнело, прибегали Толик, тринадцатилетний братишка Кости, и младшая сестренка Жоры. Дома, по их рассказам, все было спокойно, уличные старосты и полицаи к ним не заглядывали. По словам Петьки, который дважды приходил, о новых арестах ничего не слышно. Словом, опасения Жоры не подтверждались. Он даже начал подтрунивать над своей мнительностью. Но Саня и Костя считали, что опасность не миновала.

За эти дни Жора внимательно обследовал Санину квартиру, особенно погребок, в который вел люк из коровника, хорошо замаскированный под кормушкой. Погребок оказался меньше подземелья типографии, но имел запасной выход – лаз, который тянулся под двором и улочкой и выводил в пустынный овраг. При облавах и обысках этим лазом пользовались нелегальные и бежавшие из концлагерей моряки. Понравился Жоре также проход, сделанный в глинобитном заборе за домом, которым можно было незаметно, минуя улицу, проникать во двор и покидать его, выходя прямо к стене Исторического бульвара. Лучшего места для конспиративной квартиры сейчас не сыскать.

У Жоры зудели руки немедленно взяться за дело. Созрел план – с утра пойти домой, зарядить батареи, сделать самому недостающие части для сломанного детского радиоприемника, спрятанного на чердаке, с наступлением темноты перетащить все сюда, в погребок, установить и ночью записывать вести с фронта.

– Идти днем безопасней. Именно сейчас надо, а не ночью, когда гестаповцы охотятся за нашим братом и проводят обыски и аресты, – развивал свою мысль Жора. – Как, Кость, пойдем?

– Ты, Жора, не имеешь права сейчас рисковать. Теперь ты заместо Саши. На тебя вся надежда, – как всегда, пылко возражал и убеждал Саня. – Без тебя мы и радио не наладим, и листовок не выпустим.

– До каких пор будем отсиживаться? Мы не имеем права сейчас бездействовать.

– А если за твоим домом слежка?! Дело провалишь, сам завалишься и сюда приведешь легавых!

– Не бойся. Я не улицей, а задами пойду, с огорода, через сад. Вы лучше не отговаривайте меня. Костя, если не хочет, пусть остается, я и один схожу.

Костя считал, что идти рискованно, но боялся, что Жора заподозрит его в трусости.

– Если ты пойдешь, то и я должен идти, – сказал он. – Тебе одному не управиться.

– А ну вас! – Саня с нескрываемой досадой махнул рукой и схватил кепку. – Только так я вас все равно не пущу. Сперва разведаю. Подождите, скоро вернусь.

Спуститься с Нижней Чапаевской на Лагерную – минута-две. Когда Саня пришел к Михеевым, Коля лежал в постели.

Температура у него еще держалась, и по настоянию матери он не вставал.

– Ты что так рано? – удивился Коля.

– Дело есть. Пошли-ка братишку узнать, как там у ребят дома. Пусть сперва к Белоконю сбегает, а потом вместе с Толиком проверит, нет ли слежки за домом Гузова. Только скажи, чтоб поосторожней.

– Не учи. Сам знаю, – послышался ломкий голос.

Из-под старого стеганого одеяла на сундуке высунулась голова Шурика, и черные глазки его насмешливо уставились на Саню.

– Ты посчитай, сколько мы с Толиком листовок и газет порасклеили и подсунули в двери. Небось побольше, чем ты с Колькой.

– Нам, конечно, за вами не угнаться. – Коля подмигнул Сане. – Ты только смотри нигде не трепись о листовках.

– А то я не знаю! – буркнул Шурик, вставая.

…Шурик и Толик заявились только к полудню. Вести были утешительные: слежки за домами нет, полицаев на улицах не заметно и облав вроде не предвидится.

Через четверть часа Жора и Костя пошли вслед за ребятами на Верхнюю Чапаевскую.

Костя и раньше бывал в доме у Жоры, но в мастерскую ему заглядывать не приходилось. Сарайчик показался ему очень маленьким, тесным. Слева от двери все пространство до стены, противоположной входу, занимал небольшой верстачок с тисками и инструментами, справа – плита, а между ними – узкий проход. Косте бросился в глаза котел, вмазанный в плиту, с герметической крышкой, манометром и трубкой, толщиной в палец. А куда ведет трубка – не видно: остальная часть плиты закрыта мешковиной.

– Что это? Самогонный аппарат? – удивился он.

Жора сбросил мешковину, и перед Костей предстала модель миниатюрного парового двигателя с резиновой передачей от маховичка к небольшой автомобильной динамке.

– Да у тебя тут целая электростанция! Что ж ты молчал? Жора улыбнулся:

– Ты знаешь, я от этого двигателя любой ток могу получить. И для приемника, и для зарядки батарей, и для освещения. Сегодня нам не поспеть, а в другой раз мы это все разберем и перетащим к Саньке.

– Ты это сам сделал?

– Еще когда учился в школе. Это моя детская мечта.

В голосе товарища Костя уловил затаенную грусть.

– Каждый из нас мечтал о чем-то своем, – задушевно сказал Жора. – Ты вот мечтал служить на флоте и наверняка хотел стать каперангом. Брось, не запирайся. Потому-то и кличка у тебя Матрос… А моя мечта – вот это. – Жора опять улыбнулся. – Я хотел стать корабельным инженером…

Жора умолк. Но Косте и так все было ясно.

Эта сверкающая никелем, с любовью сделанная модель являлась живым воплощением юных увлечений и грез. Мечта привела Жору со школьной скамьи в техникум, затем в мастерские порта, потом предстоял институт… Его мечту растоптала война.

Костя вытирал тряпочкой смазанные детали. Ну и молодчина Жорка! Только благодаря ему уже сегодня ночью они опять услышат голос Москвы. А через день на стенах домов снова запестрят листовки. Не беда, что их придется размножать от руки. Ему и ребятам не привыкать. Скоро фронт придвинется к городу, и заговорят не листовки, а уже автоматы.

Разгоряченная фантазия уносила Костю вперед, к тем счастливым дням, которые неизбежны, как неизбежен сияющий розовый восход над рейдом после черных штормовых ночей.

Двигатель был собран. Жора растопил плиту и сказал:

– За часок нагоним пар и начнем заряжать батареи. А пока поищу или сделаю недостающие части приемника.

– А я сбегаю домой поесть и теплую рубашку возьму, а то у Саньки холодно спать.

Костя взял с верстака бушлат и пошел на Куликово ноле.

Возвращаясь из дому к Жоре, он пересек дорогу, свернул за развалины в переулок и вдруг услышал отдаленный шум мотора. Автомобили на Верхней Чапаевской – слишком редкое явление, чтобы не привлечь внимание. Костя бросил взгляд поверх развалин – и остолбенел.

За квартал от него остановилась полицейская машина. Из кузова выпрыгнул автоматчик с собакой на поводке, а из кабины вылезли высокий офицер и Сережка Сова в коричневом кожаном пальто, с левой рукой на перевязи.

«Эсэсовцы! За кем это они?» Костя пригнулся, прячась за камни, и почувствовал, что внутри у него все леденеет. Эсэсовцы приближались к дому Гузова.

«Неужели за Жорой! Как предупредить?» Костя заложил в рот пальцы, и отчаянный, заливистый свист разнесся над улицей.

Бутовый забор закрывал с улицы двор Гузовых. Услышал Жора сигнал или нет? Догадается или не догадается бежать со двора садом?

Новый пронзительный свист разорвал тишину. Ищейка остановилась и, повернув морду к переулку, навострила уши. Костя пригнулся еще ниже и не спускал глаз с забора позади дома, через который час назад они с Жорой проникли в сад. Что же Жора?

Оглох он, что ли?

Офицер поравнялся с воротами Гузова. Сережка, не глядя на номер дома, словно бывал здесь не раз, первым вошел во двор.

Все кончено…

Костя смотрел на улицу, и сердце его стучало где-то в горле. Он видел, как вышел из калитки высокий лейтенант, держа в руке кусок красной материи, видел Жору с посеревшим лицом и прядью волос, развевающейся над высоким лбом, видел Сережку Сову, который нес в здоровой руке сорванную с плиты динамку.

Костя дрожал от бессильной ярости, до боли сжимая кулаки. Он не смел даже подняться и крикнуть товарищу, уходившему на смерть, последнее дружеское слово. Когда офицер, Сережка и Жора умчались в машине, Костя выскочил из развалин, пронесся мимо дома и садика Гузовых вниз, к тропе на Чапаевскую.

Саня слушал товарища, до крови прикусив нижнюю губу.

– Ты еще не знаешь всего, – мрачно сказал он, и голос его задрожал. – Сегодня утром раскрыта типография, арестованы Ваня Пиванов, Лида, Люба Мисюта и Женя Захарова. Знаешь, кто предал? Людвиг.

– Людвиг?! – Лицо Кости покрылось красными пятнами.

– Этот гад, которого мы спасли от смерти, выдал всех.

– Да ведь Людвиг с отрядом ушел в лес!

– Сегодня Майер привез его с собой на машине, и с ними был еще румынский офицер. Петька видел с горы, как Людвиг повел всех к будке и показал подземный ход в типографию.

Чудовищен нанесенный удар. Костя был ошеломлен. Людвиг жил и у него в доме. Он знал всех, кто бывал в типографии; знал не только клички, но и фамилии и даже некоторые адреса. Саша, Ваня, Лида, Женя, Жора – это лишь первые жертвы. За кем очередь теперь? За ним, за Саней и Колей? Не-ет! Живыми они не дадутся! Не повторят ошибок Саши и Жоры. Все, кто известен Людвигу, должны немедленно скрыться.

– Мне-то бояться нечего. Меня Людвиг ни разу не видел, – сказал Саня. – А тебе придется хорониться. Да ты не дрейфь! У меня в погребке место надежное.

Костя долго и напряженно что-то обдумывал и, наконец придя к какому-то решению, глянул в глаза друга.

– Нет, Саня! Ни у тебя, ни у Кольки я не останусь. Зачем подвергать вас опасности? Ведь тут все знают, что мы корешуем.

– Брось! Куда ты пойдешь? – вскинулся Саня.

– Куда? Да вот тут буду – рядом. Вон сколько развалин! В них как в лесу. С Четвертого бастиона, браток, мы никуда не уйдем. – Костя звенящим голосом чеканил: – Запомни, Сань. Тут наш дом! Наша крепость! Туго нам станет – в подземных ходах бастиона будем скрываться. И никакими пушками фашистам не выбить нас с этого клочка земли.

До вечера Костя оставался у Сани. А ночью, когда туман наполз с моря и прикрыл Чапаевку, Лагерную балку, станцию, он тихо вышел со двора и растворился в тумане.

Дни и ночи

I

Костя спускался с кручи Четвертого бастиона. Цепляясь то за дерево, чтоб не сорваться, то перелезая через груды камней, он выбрался наконец на узенькую тропу – единственную прохожую часть Лагерной улицы, повисшей над крутояром. Тропа тянулась по самой кромке обрыва и порой, как бы боясь скатиться вниз, пугливо прижималась к поломанным заборчикам и покореженным снарядами хатенкам. Там, где склон был не так крут, чуть пониже тропы и прилепилась халупка Табакова, покинутая хозяином еще в дни второго штурма, когда фашистская авиация беспощадно бомбила станцию.

По ступенькам, пробитым в скале, Костя спустился к жилищу. Дверь на замке. Подойдя к окну, он раздвинул доски, влез в лачугу и посветил карманным фонарем. В крохотной десятиметровой комнатушке все было по-прежнему. К одной стене, позеленевшей от сырости, прислонился кухонный столик с двумя табуретками по бокам, у другой стояла небольшая глиняная плитка. Возле нее две оконные рамы без стекол, забитые досками. Костя прошел в угол к проему в задней стене, выводившему в чуланчик, выдолбленный в скале под уличной тропой. Оранжевый глазок фонарика уперся в известняковую стену и наполнил чуланчик слабым, рассеянным светом. Справа от входа на камнях лежала доска от топчана. На ней мочалочный матрац и подушка.

Костя убедился: за год в лачугу никто не заглядывал. Теперь она снова послужит ему приютом. Здесь холодно и сыро. Зато место надежное. Кому придет в голову, что кто-то скрывается под тропой в этом каменном мешке? Хорошо и другое: недалеко от дома, рукой подать до Коли и Сани и наблюдательный пункт отличный. Из одного окошка видно, что делается на станции, из другого легко пересчитать машины, бегущие через переезд из города на Лабораторную улицу, на Корабельную сторону и обратно. По ночам отсюда можно делать вылазки на пристань и станционные пути. Но сейчас для него главное – скрыться, замести следы и выждать.

Костя зябко поежился. Сырость и холод проникли под бушлат. «Надо бы взять из дому одежду потеплее и одеяло, – подумал он. – Тогда живи тут хоть до лета».

За домом на Куликовом поле, вероятно, уже установлена слежка. Людвиг, конечно, и о нем не забыл. У тетки на Лабораторной тоже не покажешься. Петька сказывал Сане – улица кишмя кишит шпиками и полицаями.

А что, если попросить Валю? Она зайдет к тетке и подождет, пока та сбегает за одеждой на Куликово поле! Все равно нужно забрать у Вали подшивку газет и листовок. Нельзя подвергать ее риску. Костя посмотрел на часы: пожалуй, еще не спит. Не мешкая, он подошел к окну, раздвинул доски и выскользнул наружу.

Погода менялась. Подул резкий сырой ветер, разгоняя застоявшийся туман. Мокрый снег слепил глаза. Напоследок гримасничала гнилая крымская зима.

И все же чувствовалась весна: говорливые ручьи, талая земля под ногами, неуловимая весенняя свежесть воздуха, запахи прели, раскисшей глины. Еще неделя, и зацветет миндаль – первый вестник черноморской весны.

Много злосчастий обрушилось на Костю: провалы, разгром подпольных групп, потеря близких друзей и угроза, нависшая над ним самим. Но горе, скорбь не повергли его в отчаяние, не лишили способности ощущать радостное пробуждение природы, остро чувствовать волнующие, пленительные запахи чародейки весны.

После случая с жандармом Курцем, когда ему пришлось проявить всю свою ловкость и находчивость, чтобы спасти Валю от обвинения в преднамеренном убийстве, он понял, что эта девушка чем-то ему дорога. Ему всегда хотелось быть рядом с ней, помогать ей, оберегать. Он стал замечать, что и у нее изменилось к нему отношение. Последнее время они виделись не только на пристани, но и как бы случайно, не сговариваясь, встречались в доме у Фроси, куда он с Колей заглядывал по вечерам и где нередко заставал Валю, приходившую к подруге ночевать.

С каждым днем дружба их крепла. Но откровенные разговоры не переходили известной грани. Давая Вале читать листовки, он говорил, что получает их от одного из своих товарищей. И не потому, что не доверял. Суровая школа подполья научила его многому и убедила в том, что не все можно и нужно говорить даже самому близкому человеку.

Мысль привлечь Валю к подпольной работе давно зародилась и не покидала его. Неделю назад он говорил об этом с Александром, и тот обещал встретиться с Валей, потолковать по душам. Но арест помешал состояться свиданию.

Валя, конечно, о многом догадывалась, но у нее хватало такта не спрашивать о товарище, у которого он берет листовки, и почему он то один, то вместе с Колей и Саней вдруг куда-то по вечерам исчезает. Интуиция подсказывала ей, в какие уголки его внутреннего мира не стоит заглядывать. И он ценил ее деликатность и чуткость.

Ежедневно видеть Валю, слышать ее голос, делиться с ней мыслями для него стало потребностью. Три дня, которые он не видел ее, показались ему бесконечными.

Костя спешил. Всю дорогу он думал, как лучше объяснить и оправдать свое позднее появление. Он, конечно, скажет Вале, что пришел по делу, что без ее помощи ему не обойтись. Он даже приготовил нужные фразы и старался их запомнить.

По первому звонку Валя вышла в коридор, закутанная в шаль, и провела Костю в свою комнату, освещенную коптилкой и красными отблесками пламени железной печурки.

В комнате было жарко. Валя сбросила шаль и осталась в цветном сарафанчике, обнажавшем шею и плотно облегавшем девичий стан; волосы, еще не просохшие после мытья, были повязаны алой косынкой.

Вся она была какая-то свежая, розовая, сияющая. Все, от милого лица до маленьких босых ног в тапочках, было так пленительно и ново, что он, видевший Валю всегда либо в грубой спецовке на пристани, либо в обычной простенькой блузке, заправленной в юбку, внутренне замер и даже смутился.

– Вот хорошо, что ты пришел! – воскликнула она. – Где ты пропадал целых три дня? Я уж думала, с тобой что-нибудь случилось.

Костя видел лицо, сияющее теплой улыбкой, блеск радости в глазах, и все заранее подготовленные им слова вдруг улетучились из головы.

– Хоть и не в пору пришел… но по правде… уж очень соскучился.

Сказав эти неожиданно выпорхнувшие из сердца слова, он вконец растерялся и, смущенный, умолк.

– Не верю, – Валя зарделась от нечаянного полупризнания, но сделала вид, что не принимает его всерьез. – Так просто ты бы не зашел. Признавайся, я угадала?

– Признаюсь. – Костя поднял вверх руки. – Иначе бы не решился.

– Видишь, угадала! – Валя старалась скрыть за улыбкой разочарование. – Почему ты не был на работе? Болел?

Костя уже оправился от смущения.

– Ты слышала, что всюду идут аресты?

– Да. А что? – Валя насторожилась.

– Видишь ли, жандармы арестовали того парня, который давал мне листовки.

– Теперь и до тебя могут добраться. Тебе обязательно нужно скрыться.

– Я уже облюбовал местечко. Но там долго не высидишь. Костя обрисовал свое убежище, не называя улицы, где оно находится, и попросил сходить к тетке.

– Ну конечно! Я все сделаю, как ты сказал. А где ты сегодня ночуешь?

– Да там и ночую.

– Ну и простудишься! Оставайся у нас. И я и мама будем рады.

– Неудобно как-то, – возразил он.

– Неудобно? Тебя никто не видел. Почему же не остаться?! Костя колебался: не поставит ли он Валю и Ольгу Андреевну под удар?..

Печка гудела и жарко дышала. Он представил себе сырое, холодное убежище под Лагерной и зябко поежился. Вспомнив, что собирался взять подшивку газет и листовок, он попросил принести их. Валя вышла из комнаты и вскоре вернулась с пачкой газет, сшитых серой рыбацкой ниткой.

– Я последние, что ты давал читать, тоже подшила, – сказала она.

Костя сел на скамейку у печки и в раздумье стал перелистывать газеты. Каждая страничка будила воспоминания, одна за другой перед ним возникали картины будничной жизни подполья.

Вот памятный листок, один из первых, отпечатанных на пишущей машинке, похищенной у Филле. Эту сводку с фронта он принимал вместе с Жорой на квартире у Миши Шанько, а потом расклеивал в центре города. Теперь Жора, Миша, Виктор Кочегаров и Мила томятся в фашистских застенках и не быть им на воле…

А эту газету, с оторванным уголком, делали Жора и Женя Захарова. Женя учила его набирать, и Жора рассыпал тогда набор и ругал себя, а она смеялась. Нелегко было Жене: день работала в типографии городской управы, а по ночам в душном подземелье обучала товарищей наборному делу. Иногда, чтобы не уснуть за кассой, она пела «Раскинулось море широко». Жора, украдкой вздыхая, поглядывал на нее. Они, кажется, любили друг друга, скрывая свои чувства и от самих себя и от товарищей.

Перевернув еще листок, Костя прочел заголовок, набранный крупным шрифтом на всю страницу. Этот заголовок Сашин. Верстка газеты тогда задержалась. Жора и Женя требовали от Саши «шапку» на полосу, а у него ничего не получалось. Наконец он принес вот эту самую «шапку» и, наверстывая время, сам набирал ее. А Кузьма с Ваней, дожидаясь конца верстки, уснули в кухне на полу: они обычно печатали газету.

С горечью и грустью в сердце Костя листал пожелтевшие уже странички, и перед ним, как на экране, возникали дорогие лица товарищей. В этих строках, полных пафоса борьбы, гнева и ненависти, запечатлелись их пылкая мысль, их кипящая кровь, их гордые, непокорные души. Сколько ночей и дней провели они в подземелье, печатая эти листовки, потрясавшие своей взрывчатой силой советских людей. Что с ними сейчас?

Валя видела, как Костя перевернул последний листок, поглядел на пылавшую печь, и в уголках его глаз сверкнули словно капли росы.

– Придется сжечь, – сказал он.

– Зачем? Я могу их сберечь. Или… или ты мне не доверяешь?

– Ну что ты! Их нельзя здесь оставить. Жандармы все дома подряд перетряхивают. Уж лучше так…

Он бросил подшивку в огонь. Пламя робко лизнуло уголки листков, потом поползло по верхним страницам и загудело. Не отводя затуманенных глаз, он следил за тем, как огонь пожирал бумагу.

Девушка тоже смотрела на бушевавшее пламя, чувствуя, как волнение, охватившее Костю, передается и ей. «Как дороги ему эти листки, если до слез жаль расставаться с ними, – думала она. – Для него это бесценная реликвия… И все-таки он сжег, чтобы уберечь меня. Значит, я ему дорога…» Щеки ее горели жарким румянцем, глаза расширились и отливали влажным блеском.

Дрожащее пламя последний раз всколыхнулось над пеплом и угасло.

– Вот и все, – выдохнул Костя. – Как ничего и не было…

– Слушай, – растроганно прошептала Валя и заглянула я глаза. – Ты сделал это из-за меня? Зачем же такая жертва?..

За дверью послышались шаги Ольги Андреевны. Валя отстранилась и поправила на голове косынку…

Уступив настояниям Вали и ее матери, Костя остался у них и в свое убежище на Лагерную вернулся через день, когда Валя принесла ему теплую одежду от тетки.