Текст книги "Будни Севастопольского подполья"

Автор книги: Борис Азбукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

II

Дома Александр немного поостыл. Но когда стал рассказывать Ивану, Кузьме и Лиде о встрече с Михайловым, не в силах был сдержать прорвавшиеся возмущение и гнев.

– Слушай, Иван: беги сейчас к Галине Прокопенко, пусть немедленно предупредит Висикирскую, Николаенко и всех, кто бывает у Михайлова, чтобы к нему не заходили. Заодно и листовки ей отнеси, – попросил Ревякин.

Вскоре Александр ушел в школу на Корабельную. После уроков он встретился на явочной квартире с Михаилом Фетисовым, через которого поддерживал связь с Владимиром Мариченко, служившим в полиции на Северной стороне. Но от последнего никаких сведений не поступало.

Под вечер, вернувшись домой и наскоро поев, Александр сел писать. В своем разведдонесении и письмах в обком партии он сообщал о существовании подполья, о необходимости создания боевой дружины, которая во время битвы за город могла бы ударить по немцам с тыла, просил прислать автоматы, винтовки, мины, взрывчатку, фотоаппарат, рацию и план города.

Было близко к полуночи, когда все написанное он спрятал в подземелье и, чтобы не разбудить Лиду, лег на кухне за ширмой. Но сон не приходил. Промаявшись с час, Ревякин поднялся и вышел на веранду курить.

Он чувствовал – почва под ногами становится зыбкой, подобно трясине: неосторожный шаг – и поглотит пучина. Немедленно, не откладывая надо отправить в лес всех, кто бежал из лагеря и не загружен работой в подполье. Иначе не избежать новых жертв. А как быть с оружием? Осокин прав, невооруженным в горы, которые кишат карателями, не пробиться. Добудет ли оружие Мариченко?

С Володей Мариченко он познакомился в первые месяцы оккупации на Корабельной стороне в доме его дальней родственницы. Ему понравился этот высокий, статный, красивый парень. Его открытое мужественное лицо, ясный, твердый взгляд внушали доверие. До войны он слесарил в порту, после оккупации города долго уклонялся от учета на бирже труда. Он выполнял разные поручения Ревякина: добывал одежду, когда готовился побег пленных из лагеря, подыскивал им квартиры, охотно брал и давал читать своим друзьям листовки. Осенью, когда на улицах города все чаще и чаще стала появляться газета «За Родину», когда жандармы начали охоту на партизан и всех, кто не работал, забирали как саботажников в концлагерь, Мариченко попросил знакомого рыбака дядю Паву перевезти его через бухту на Северную сторону. Здесь с ним и повстречался Ревякин, который дважды в неделю приезжал туда на занятия в школу.

– Уж и не знаю, Саша, что делать. Говорят, и тут того и жди будет облава. Куда податься? И жрать нечего. Все уже загнал, остались вот штаны да рубаха.

– А ты на работу поступай. Вон туда, – Александр указал на гору, где за разбитой снарядами церковью виднелся большой белый дом.

– В полицию? Да ты что?.. Я ж комсомолец!

– Вот и отлично. Нам как раз нужны там свои люди.

– Меня ж сразу арестуют и по этапу в рейх.

– Не бойся! Иди прямо к начальнику полиции Пьеро. Он поможет. И не теряй связи со мной…

Поведение начальника полиции давно уже привлекало внимание Ревякина. Переезжая на лодке или на катере через Северный рейд, Александр всегда прислушивался к разговорам женщин. Рыбачки обычно последними словами честили коменданта, который не давал им пропусков в город, чтобы отнести передачи мужьям и братьям, заключенным в концлагеря. Получалось, всякий раз их выручал Пьеро, который всегда давал пропуска.

– Он немец? – поинтересовался однажды Ревякин.

– Да нет! Тутошний он. Из рыбацкой семьи, – отозвалась пожилая женщина. – Кабы не Володя Пьеро, наши мужья померли бы с голоду за колючей проволокой.

– А почему у него такая фамилия?

– Говорят, у него в роду были греки.

Поведение Пьеро казалось загадочным. Быть может, он, предвидя крах оккупантов, хочет заручиться расположением населения?

Ревякин прислушивался к разговорам, осторожно расспрашивал жителей, школьников и узнал еще кое-что. Пьеро выручил из беды несколько парней, которым угрожал арест за саботаж: дал им биржевые карточки, необходимые справки и устроил на работу в пожарную охрану, где работал Фетисов. А потом Ваня Пиванов рассказал Ревякину, что трое пленных через родственников получили от Пьеро паспорта и бежали из лагеря. Посылая Мариченко в полицию, Александр стремился не только к тому, чтобы иметь там своего человека, ему представлялся удобный случай еще раз проверить Пьеро.

Пьеро охотно принял добровольца. Узнав, что Володя окончил десятилетку и понимает по-немецки, он направил его в комендатуру, где нужен был переводчик. Володя не только переводил, но и выписывал пропуска, выдавал жителям необходимые справки, периодически дежурил по участку. Словом, Володя стал в курсе всех дел и комендатуры и полиции. Через него Ревякин узнавал о секретных приказах городской комендатуры, обо всем, что творилось на Северной стороне. Как-то он рассказал, что ночью комендантский патруль задержал трех вооруженных партизан. Их привели в участок и начали избивать. Прибежавший из дому Пьеро прекратил расправу и сделал выговор дежурному, что тот не вызвал его немедленно в участок. Задержанные были освобождены. Коменданту Северной стороны Пьеро сказал, что эти люди выполняли его задание.

Чтобы выяснить отношение Пьеро к подполью, Ревякин посоветовал Мариченко дать ему газету «За Родину» и, если тот спросит, откуда она, сказать, что подобрал на улице. Прочитав газету, Пьеро спрятал ее в карман, посмотрел на Володю большими умными глазами и тихо сказал: «Найдешь еще – приноси». Володя Мариченко стал давать Пьеро все свежие номера «За Родину», и тот ни разу даже не спросил, где он их берет. Только стал чаще назначать его в ночное дежурство по участку и доверительней относиться к нему. Между ними словно установился молчаливый контакт.

Вскоре произошел случай, который намертво связал их судьбы.

Как-то в январе Володя задержался в комендатуре дольше обычного. Кроме него и коменданта Швабе, старого служаки из резервистов, никого не было. В это время в помещение вошел рябой мужчина, назвался Барюковым и спросил коменданта. Переводчица уже несколько дней болела, и Володе пришлось быть посредником в разговоре. Швабе, хоть и понимал по-русски, но говорить не умел. Барюков заявил, что в пустующей крайней хате на слободке – два партизанских разведчика. Они зашли, когда темнело, и, наверно, остались ночевать.

Швабе тут же позвонил в городскую комендатуру и в СД Майеру, затем вызвал наряд жандармов и карателей и приказал немедленно арестовать партизан.

Через час арестованные были доставлены в комендатуру, где их уже поджидал офицер-эсэсовец, прибывший из города на катере. Когда партизан под конвоем увезли в город, Володя поспешил рассказать обо всем Пьеро. Тот уже спал и вышел на стук в исподнем белье и накинутой на плечи шинели. Чтобы не разбудить детей и жену, они прошли на кухню. Перечисляя приметы партизан, Володя увидел, как Пьеро побледнел.

– Это же… ко мне шли, – прошептал тот. – Ах, рябая змея! Прикидывался своим… Он и других выдаст. Должны еще прийти.

– Заткни ему глотку, – предложил Володя.

– Его увезли в город?

– Нет, он остался.

– Значит, дома, – густые черные брови Пьеро сошлись на переносице, а глаза недобро сверкнули. – Вот мы и возьмем его будто на допрос в СД, к Майеру. Подожди тут…

Через несколько минут он вернулся уже одетый по форме и спросил:

– Ты знаешь, где стоит мой ялик?

– Знаю.

– Вот туда его и отведем. Будет гадюка собой рыбу кормить.

Перед уходом Пьеро взял с кухонной полки гирю и положил в карман.

Когда на следующий день агенты службы безопасности появились на Северной, то Барюкова в хате, где он жил один, не оказалось. По слободке поползли слухи. Одни говорили, что он сбежал, другие – что за предательство убит партизанами, третьи уверяли, что утонул.

Об участи, постигшей предателя, узнал Ревякин, которому Володя все рассказал.

– Сейчас идет следствие. Боюсь, как бы меня и Пьеро не зацапали.

– Вот что, Володя, – лицо Александра вдруг оживилось, – ты от Фетисова знаешь: нам позарез нужны оружие, топографическая карта Крыма и полицейское обмундирование. Добудешь?

– Добуду, – подумав, сказал Володя. – Можно взять у нас на участке.

– Тогда бери и сматывайся из полиции. А через несколько дней мы тебя с Фетисовым отправим в лес. Обмозгуй, как все провернуть, чтобы не зацепило Пьеро.

– Если смотаюсь, подозрения по делу Барюкова целиком падут на меня. Но за пропажу оружия Пьеро, пожалуй, несдобровать.

Расставаясь, Ревякин и Володя условились, как и прежде, держать связь через Фетисова и раз в неделю встречаться у Володиной родственницы на Корабельной.

Прошло несколько дней, а от Мариченко вестей не поступало. С беспокойством ехал Александр в школу на Северную сторону. Однако из разговора с уборщицей школы он понял, что никаких происшествий за эти дни на слободке не случилось, и это его немного успокоило.

У Гузова в тот день уроков черчения в школе не было, и Александр после занятий возвращался на пристань один. День выдался теплый и ясный. Изредка повеет в лицо ветерок, дохнет извечными запахами рыбацкого поселка – рыбы, просмоленных канатов, водорослей, пригретой солнцем земли – и снова затихнет.

Катер недавно отошел, и пристань пустовала. Только у кнехта причала стоял полицай в ладно пригнанной по фигуре серо-зеленой шинели. Это был Мариченко.

«Меня ждет», – подумал Александр и решил поговорить с ним. Хотя на причале никого не было, приходилось соблюдать осторожность: из любой хаты на горе пристань как на ладони. Пройдя по мосткам, Ревякин сел на другой кнехт лицом к берегу, спиной к Володе и, не оборачиваясь, тихо спросил:

– Ну как с тем делом?

– Все выполню, – так же тихо ответил Володя. – Через три дня, в ночное дежурство…

– Что слышно из лесу?

– Прочес идет у сел Гавры и Кучук-Узенбаш. Туда со всего Бахчисарайского района стягивают карателей…

– Все. Кончаем, – оборвал разговор Александр.

К пристани подходила группа женщин, а справа, из глинобитной хибарки, что стояла над обрывом у самого берега, вышел пожилой рыбак в брезентовой робе с веслами на плече и стал по тропке спускаться к ялику, привязанному у деревянных мостков. Лицо рыбака, прокаленное ветрами, солью, зноем, было темным, только правую щеку, как след от удара хлыста, пересекал желто-белый рубец.

Ревякин знал этого аборигена рыбацкого поселка – Павла Ивановича Григорьева по рассказам Володи. Раза два переезжал с ним на ялике в город, когда возвращался после уроков. Ему нравился этот суровый, молчаливый рыбак. В могучих плечах его и цепкой моряцкой походке вразвалку чувствовалась скрытая сила.

– Э-гей! Дядя Пава! – Мариченко поднял руку, приветствуя рыбака, и сошел с причала на берег. – Ты не подкинешь меня в Аполлонову балку или на Павловский мысок? Кстати, дело к тебе есть.

Рыбак положил весла в ялик.

– Не сручно мне, Володя… Ну ладно уж, сидай. Начальству не положено отказывать, – сказал он, пряча в усах улыбку.

…С того дня Володя Мариченко не давал о себе знать. Сегодня его дежурство. Сегодня ночью истекал назначенный им срок.

Опершись на косяк двери веранды, Ревякин курил.

Что таит эта сырая, туманная зимняя ночь? Что сулит она – радость успеха или огорчения? Быть может, в эти минуты решается судьба похода? Впрочем, чего гадать – орел или решка? Володя не бросает слов на ветер. Всегда был точен и аккуратен.

Кончив курить, Ревякин вернулся в дом, сел за стол, решив написать письмо на родину и отдать Осокину. Взяв лист бумаги, он задумался.

Прошло три года, как он расстался с отцом и матерью, с родной далекой Саратовщиной. Незадолго до лета сорок первого года, окончив институт, он вернулся из Балашова в свой колхоз. Учительствовать не пришлось в родном селе – началась война, и с первых дней он на линии огня. Рядовым бойцом артиллерийского полка сражался в южных степях Украины, оборонял Одессу, затем Севастополь. Его полк стал гвардейским, краснознаменным. После второго ранения его наградили орденом Красной Звезды, присвоили звание гвардии старшины и приняли в партию. Его не вернули на батарею, а до окончательного выздоровления послали работать на продсклад полка. В госпитале он получил последние вести из дому. Мать тогда писала: отец рвется на фронт, что ни день ходит в райвоенкомат. «Да, старик не мог усидеть дома. У него кипучая кровь рубаки-буденновца», – подумал Александр. Вспомнились рассказы отца о жестоких схватках с деникинцами в вихревых рейдах красной конницы по тылам белополяков. Где-то он теперь? Все еще в колхозе или где-нибудь на Днестре, Житомирщине, а может, под Ленинградом? Александр обмакнул перо в чернила.

«Дорогие папа и мама! – писал он. – Шлю вам из далекого края горячий сыновний привет и множество лучших пожеланий. Еще братский привет сестрам Марусе, Шуре, Вале и братишке Володе. Вы долго не получали от меня никаких вестей и, вероятно, считаете убитым. Но я жив. Подробней о своей жизни сообщить не имею возможности. Скажу лишь одно: живу примерно в том месте, где последнее время был, и в скором будущем надеюсь увидеться. Очень хочется что-нибудь узнать о вас. Но это пока невозможно.

С сыновним приветом, ваш сын. Всех крепко целую».

III

День теплый, пасмурный. Небо обвисло космами набухших облаков. Казалось, вот-вот польет, но дождя не было. К вечеру с моря снова наполз туман, поглотив голые грязно-рыжие холмы Северной стороны и главный рейд. Февральский день короток. А когда пасмурно да еще туман, он кажется еще короче.

В густых сумерках перед вступлением на дежурство Мариченко пересек площадь у пристани и взобрался на косогор у берега, где стояла хатенка рыбака.

Дверь открыл дядя Пава, провел его в кухоньку, освещенную коптилкой. Малюсенькое окошко было плотно завешено тряпьем. Рыбак смотрел на Володю и ждал. Он был скуп на слова, жизнь приучила его не сорить ими.

– Сегодня ночью перекинешь меня на Корабельную, – сказал Володя. – Приготовься.

– Весла завсегда под рукой. Только ты того, пораньше, чтобы затемно обернуться.

– Буду в третьем часу. Ночной пропуск тебе выписан. Ожидай.

– Добре.

Переступив порог хаты, Мариченко скрылся в тумане. Он знал – старый рыбак не подведет. У дяди Павы свои счеты с немцами. Фашисты убили его сына в Инкермане, и сам дважды пострадал. Сперва был ранен осколком снаряда, а позже – разрывом мины, от которых навек остались несколько шрамов на теле и отметина на лице.

По дороге в участок Володя перебирал в уме, все ли он предусмотрел. Перевоз обеспечен. Компас и фонарь с запасными батарейками есть и еще есть фонарь с динамкой. Ключи от сейфа и от стенных ящиков, где лежат оружие и патроны, Пьеро перед отъездом отдал коменданту. Он всегда так делал, когда надолго отлучался из участка. Это здорово, что он отдал ключи Швабе, а сам укатил в Симферополь. Начальник городской полиции даже пакет какой-то с ним послал. Теперь у Пьеро будет алиби. Можно действовать смело. А без ключей он вполне обойдется. Отмычкой он уже не раз открывал все двери участка и стенные шкафы с оружием. Сотню патронов уже снес домой и припрятал в надежном месте, где давно лежал пистолет-автомат, подобранный в Ушаковой балке в первые дни оккупации. С железным несгораемым ящиком, в котором хранятся секретные документы, пришлось повозиться. Но все же ему удалось снять слепок и сделать ключ. Перед отъездом Пьеро предупредил: сверху в ящике лежат перечень паролей на месяц для ночного хождения по городу и топографическая карта Крыма. Кажется, все предусмотрел, все подготовил…

Когда Володя принимал дежурство, в помещении участка, как всегда, толпились и судачили полицаи. Узнав, что начальник уехал, они быстро разошлись по домам.

Приближались тихие ночные часы, которые теперь редко нарушались какими-либо происшествиями. Володя уже собирался запереть входную дверь, когда в дежурку размашистой походкой вошел Мамед по прозвищу Жорка Цыган, чернявый парень с беспокойно бегающими глазками. Синяя кепка его была лихо сдвинута набок, на нижней губе лепился дымящийся окурок. Не здороваясь, он сел на табурет, закинул ногу на ногу и, скрутив цигарку, прикурил от не потухшей еще слюнявки.

«Вот некстати принесло эту легавую сволочь», – Володя стал листать тетрадь с записями дежурного.

Жорка Цыган до войны торговал на базаре, за воровство и поножовщину не раз был судим, отбывал наказание. С приходом фашистов он объявился в полиции безопасности, которая охотно воспользовалась услугами уголовника. В каком бы районе он ни появлялся – начинались массовые аресты. По его доносам были расстреляны сотни коммунистов, советских работников, евреев. Последнее время он неутомимо рыскал по городу, пытаясь открыть место, где скрывается «партизанская типография».

«Не я буду, если не пролезу в партизанское логово, не раскопаю ихней типографии», – похвалялся он не раз перед полицаями.

На Северной стороне Цыган появился на следующий день после таинственного исчезновения Барюкова. Было ясно, чем он занят.

Вскоре Володя понял, что Цыган, накапливая «материал», все ближе и ближе подбирается к нему и к Пьеро. Он предупредил об этом Пьеро и сам держался начеку, с нетерпением ожидая своего последнего ночного дежурства. Он понял, что появление Цыгана сейчас в участке не случайно, хочет что-то выведать, и выжидал.

Бросив слюнявку на пол, Цыган растер ее подошвой и спросил:

– Куда это начальник подался?

– Говорят, в Симферополь, – равнодушно бросил Володя.

– Чего это он надумал?

– А кто его знает? Об этом начальство нам не докладывает.

– Брось! Ты-то, его дружок, знаешь.

– Что значит «дружок»? – Володя уставился на Цыгана.

– Да нет, я к тому, – спохватился Цыган, – что он тебя взял на участок.

– Не меня только, а всех. А тебя что, в СД Майер приглашал? – усмехнулся Володя.

– Я-то сам пришел…

– Вот и я сам!

Цыган циркнул слюной сквозь зубы и, встав, небрежно бросил:

– Ну бывай! Пойду к своей марухе, – он назвал самую крайнюю улицу поселка.

– А я закроюсь и, пожалуй, прилягу, – сказал Володя, выходя с ним на крыльцо.

Он боялся, как бы Жорка не вздумал вернуться, и приступать к делу не спешил. После полуночи в участок обычно никто уже не заглядывает.

А время будто остановилось. Несколько раз Володя выходил наружу, подолгу прислушивался. Тьма и тишь, точно все вымерло. Даже собаки не лают. Туман плотно навалился на поселок.

Миновала полночь, и Володя принялся за дело. Два советских автомата, диски с полным зарядом патронов и винтовку он перенес в кладовку, где лежало обмундирование и находились чемоданы: один – с ветошью для чистки оружия, другой – с пачками автоматных и винтовочных патронов. Ветошь он вытряхнул, а патроны оставил, положил на них сверху новую немецкую шинель, сапоги, фуражку и френч с галифе. В другой чемодан легли диски, а вот автоматы не влезали. Пришлось поработать отверткой, чтобы отделить стволы от прикладов. Когда чемоданы были наконец увязаны, он вернулся в дежурку и открыл железный ящик с документами. Володя спрятал топографическую карту и тетрадь с ночными паролями в боковой карман шинели, вынес чемоданы с винтовкой из кладовой и закрыл ее и стенной ящик с оружием. Немного подумав, он бросил на пол рядом с железным ящиком самодельный ключ с отмычкой и, взяв чемоданы с винтовкой, вышел. Ключ от входной двери он забрал с собой. «Пусть повозятся, пока откроют», – подумал он.

Ветер тянул с востока – верный признак, что туман скоро рассеется и к утру повернет на мороз.

Тяжелые чемоданы оттягивали плечи, винтовка на ремне за спиной сковывала движения, но все же минут за десять он добрался до берега. Дядя Пава, уже поджидавший у мостика, молча принял поклажу, усадил Володю на корму и оттолкнулся. Ялик бесшумно исчез в тумане.

Володя облегченно вздохнул и, отвернув рукав, посмотрел на светящиеся стрелки часов. Три. До рассвета четыре с лишним часа. За это время надо доставить чемоданы на Комсомольскую улицу к Фетисову, если тот не встретит на берегу, сбегать домой, прихватить припрятанный автомат с патронами и успеть затемно пробраться на Воронцову горку. На Корабельной уж нельзя оставаться. С утра Жорка Цыган начнет за ним охоту, и в квартире наверняка устроят засаду.

IV

Темнело, когда к Ревякину пришел Ваня Пиванов. Александр что-то писал в тетради. Ваня спустился в типографию и стал тискать последние два десятка газет, которые не успели ночью отпечатать Жора и Костя Белоконь.

Сделав последние записи в дневнике, Александр тоже спустился в подземелье, чтобы спрятать тетрадь в нише, где хранились разведдонесения, письма и два комплекта подшивки газет.

– Я пошабашил, – сказал Иван, стирая ветошью краску с рук. – Бумага вся вышла. Надо доставать еще.

– Висикирская принесет.

Они поднялись наверх и, закрыв лаз, придвинули к стене шкафчик с посудой. Ваня вымыл руки и уже хотел идти домой, но в это время раздался условленный стук в кухонное окошко. Александр открыл дверь и впустил Осокина.

– Вам привет от Маши. Ее только что выпустили, – сказал разведчик.

– Когда?! – воскликнул Александр.

– Неужто выпустили? – Ваня весь засветился. Лида с шитьем появилась в дверях.

– Час назад. Я был у Ани Киселевой, когда Маша пришла домой. Страх смотреть на нее. Все лицо в синяках и подтеках..

По рассказу Маши, причиной ареста послужил донос. Ей предъявили обвинение в том, что она выдавала фиктивные справки военнопленным, бежавшим из лагеря, и биржевые карточки. Ее избивали, допытывались, кто давал ей задания, где находится подпольная типография. Она все отрицала. Улик у следователя не было, и «за недоказанностью обвинения» ее освободили.

Не успела Маша закончить свой рассказ, раздался стук. Хозяйка поспешила спрятать Осокина в чулан с дровами. В дом ввалились два жандарма. Убедившись в том, что Маша дома и в квартире, кроме нее и хозяйки, никого нет, ушли. Выждав, Осокин через соседний двор и огороды выбрался на другую улицу и поспешил на Лабораторную.

– Как быть с Машей? – спросил он Ревякина.

– Заявились, говоришь, жандармы? Значит, установлена слежка. А что, если ее выпустили как приманку? – предположил Александр.

– Наверняка так, – отозвался Ваня.

– А если так, ее надо отправить в лес вместо Кузьмы. Он пока в надежном месте и еще тут пригодится. Вот что, Вася, скажи Маше, чтобы она этой же ночью перебралась к Макарову. Завтра ты заберешь ее с собой в лес.

– А слежка?

– Пошли свою хозяйку за ведром или за корытом и черкни записку. Словом, подумай, как лучше сделать. А как с оружием?

– С оружием порядок. Все доставлено на квартиру Макарова: три автомата, две винтовки, карабин и ручной пулемет, есть еще четыре револьвера.

– Как с патронами, гранатами?

– Гранат штук сорок и патронов ящика два наберется.

– Отлично! – Ревякин потер руки. – Теперь, Вася, все зависит от тебя, как командира, и от товарищей. В дороге всякое может случиться. Всего не предусмотришь. Если не удастся сразу пробиться к партизанам, действуйте как самостоятельный партизанский отряд. Перед отправкой я скажу всем: возврата сюда нет. Заместителем у тебя будет моряк Громов, он находчив и решителен. А теперь давай займемся маршрутом.

Александр спустился в подземелье, вернулся с топографической картой и расстелил ее на столе.

– Вот погляди, что я вчерне набросал, и внеси поправки. Вместе с Осокиным они склонились над столом. Разведчик внимательно изучал нанесенный пунктиром маршрут.

– Есть несколько поправок, – наконец сказал разведчик. – Надо идти северней деревни Скели, держаться подальше от байдарских полицаев. Уж очень они усердствуют. Затем надо идти вот здесь. Здесь путь короче, я знаю, – он провел пальцем по карте. – Наш полк тут с боями проходил. Но есть одна закавыка.

– Какая?

– Как вот тут проскочить незаметно? – Осокин указал на пространство от окраин города до лесной полосы. – Это место все на виду. А у Черной речки, сам знаешь, контрольные посты.

– Тут вы проскочите с Чайкой на машине.

– С какой Чайкой? – Осокин удивленно вскинул глаза на Ревякина.

– С Наташей Величко. Она работает со мной водителем в штабе ШУ, – вступил в разговор Ливанов. – Ты о ней не слышал?

– Так бы и сказали. Слышал, конечно.

– А годится она на такое дело? Не испугается? – вставила Лида.

– Это ж такая деваха, что троих парней в рукавице упрячет! – горячо вступился Пиванов.

– Иван прав, Наташа смелая, – подтвердил Александр. – К тому же ей не впервые ехать по Ялтинскому шоссе. Там все постовые знают ее. Лучшего водителя нам не найти. Но сомнения Лиды не рассеялись.

– Все же лучше бы парня, да поотчаянней. Вот вроде тебя, Ваня, – возразила она.

Ревякин улыбнулся:

– Расскажи-ка Лидуше, Иван, как Наташа спасала мужа и батарею, а мы закончим с Васей прокладывать маршрут. Ему еще нужно сходить к Маше.

– Пойдем, Лида, к тебе. Я расскажу тебе о силе женской любви. Вы, женщины, страх как обожаете такие истории.

Лида засмеялась, вошла в свою комнату и села на кровать. Иван примостился рядом на табурете.

– Ты помнишь, Лида, как в декабре сорок первого фашисты прорвались было у горы Мекензи?

– Еще бы! Это во время второго штурма?

– Вот-вот. Тогда лейтенант Николай Величко со своим взводом морских пехотинцев вынужден был отойти на ближайшую батарею, а враги ее окружили, в двух местах перерезав Симферопольское шоссе. В тот день взвод Величко и артиллеристы отбили шесть атак. Но при последней снаряды у них кончились, да и патронов осталось мало. Наташа, узнав про это, не растерялась и, нагрузив полную машину снарядов, вызвалась пробиться на батарею к мужу. Начальство, конечно, не пускает – вся дорога пристреляна. Попадут в снаряды – от грузовика винтика не найдешь. А она твердит: прорвусь, прорвусь, немцы, дескать, не успели еще закрепиться. Ну и добилась своего. Вся надежда у нее была на скорость и на фары. Фары у ее машины что твой прожектор. И вот ночью на полном газу она рванула по шоссе и сшибла первый вражеский заслон, подмяв двоих под колеса. Ее обстреляли из автоматов, потом снарядами, а она знай мчится. Проскочила километр, захваченный фашистами, а перед ней прямо на дороге четыре автоматчика сигналят красным фонарем: «стой». Наташа включила фары и ослепила их. Те растерялись, попрыгали с дороги в кювет. А ей того и надо: выиграть секунду. Она проскочила и этот заслон. А потом опять поливали из автоматов, а с высотки застрочил пулемет. Ну и ранили ее в руку.

– Там же страшная крутизна, – вставила Лида.

– Наташа там чуть не слетела в пропасть, да вовремя выправила машину и, повернув за скалу, выскочила прямо к батарее. Утром враг снова пошел в атаку на батарею. Знали, что снарядов нет, и совсем обнаглели. Прут в полный рост.

Ну и дали там им напиться. Покосили сотни три. А тут наши части подоспели.

– Видно, Наташа крепко мужа любила?

– А как же! Потом сам командующий армией генерал Петров, вручая награду, сказал Николаю Величко: «Вы, лейтенант, счастливый. Вы можете гордиться не только отвагой своей жены, но и ее любовью. Берегите вашу любовь».

Лида задумалась.

– Да, Ваня, любовь – великая сила, – прервала она наконец молчание. – Мы вот говорим, что нами движет вера в наши идеалы, сознание, долг, а я бы добавила еще: и любовь. Любовь к дорогому тебе человеку, к местам, где ты родился, к небу, под которым вырос. Любовь эта умножает душевные силы, придает мужества, воодушевляет на подвиг…

Когда Лида с Ваней вернулись на кухню, Осокин уже ушел, а Александр готовил к набору обзор радиосводок с фронта.