Текст книги "В исключительных обстоятельствах 1979"

Автор книги: Борис Воробьев

Соавторы: Сергей Диковский,Петр Шамшур,Виктор Кин,Игорь Голосовский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 80 страниц)

8. «ГУСАРЫ УДАЧИ»

– Тебе ничего не говорят две цифры: семь и три? – спрашивает Куликов.

Нина нас поместила в том номере, где жил Яковлев. Когда надо что-либо вспомнить, лучше всего осматриваться вокруг. Какой-нибудь предмет вызовет нужные ассоциации. Семь и три? Слева, у стены, – деревянная кровать. Тетя Клава сказала, что в последнюю ночь Виктор не ложился: постель была не смята. У окна стоит большой фикус, и, чтобы дотянуться до форточки, надо отстранить ветки. Форточка перекосилась и до конца не открывается: ключ можно бросить только вниз или влево от окна. А ключ лежал справа! Посередине комнаты стоит круглый стол, на нем лампа с зеленым абажуром. Семь и три... Возле стола два мягких кресла. В том, что слева, сидел Яковлев. Правая рука повисла, выронив на коврик наган. А в револьвере... Вспомнил!

– Вместо семи патронов Яковлев почему-то зарядил три!

– Верно. К тому же патроны были вставлены не подряд, а разбросаны по барабану, – говорит Куликов. – Я это узнал в цейхгаузе карбата. Четыре гнезда пустых, а в трех – патроны. Яковлев крутанул барабан и, не глядя, приставил дуло к виску. Могла выпасть и удача... Помнишь, строчку из его последнего письма? «Пожелайте мне удачи»!

– Дурацкая игра со смертью! Зачем?

– Скоро узнаешь. Садись на диван и приготовься писать протокол допроса бывшего корнета лейб-гвардии Павловского гусарского полка Анатолия Аверьяновича Войцеховского.

В дверь номера стучат. Куликов встает.

– Войдите!

Войцеховский держится уверенно. Он в парадной форме: на гимнастерке галуны и нашивки, синие брюки с алым кантом, высокие сапоги со шпорами. На широком ремне какие-то цепочки и украшения, в новой блестящей кобуре – небольшой пистолет. В Красной Армии немало бывших царских офицеров, отдавших все свои знания Советской власти. Но среди старого офицерства много наших врагов. Я знаю по делам в трибунале, сколько в каждом белогвардейском заговоре участвует кадровых военных. Каков же этот бывший гусар, а ныне начальник штаба караульного батальона?

На листочке бумаги я хочу набросать словесный портрет Войцеховского, но после общего описания, вроде того, что «рост высокий», «брюнет», «нос прямой», никак не могу найти характерных особенностей, отличающих этого человека от других.

А Куликов тем временем расспрашивает Войцеховского о распорядке дня в батальоне, об объектах охраны, военной учебе. Войцеховский отвечает спокойно, обдумывая каждую фразу.

– Вас не беспокоит длительное отсутствие комиссара батальона? – спрашивает Куликов. – Ведь срывается политическое воспитание бойцов.

– Хочу напомнить, – улыбается Войцеховский, – что я отвечаю только за военную подготовку батальона.

– А вы уверены, что ценность бойца может быть высокой и без политической подготовки? – замечает Куликов. – Ведь даже в царской армии вы поручали своему фельдфебелю проводить своеобразный политчас, так называемый «урок словесности».

– От забот по политвоспитанию прошу меня освободить, – холодно отвечает Войцеховский. – В Красной Армии есть институт комиссаров.

– А со временем у нас будет единоначалие! – возражает Куликов. – Как вы готовите командиров к этой высокой миссии?

Демонстративно встаю и бросаю карандаш. Зачем записывать все эти рассуждения?

– Планы в штабе батальона, – сухо бросает Войцеховский. – Прошу завтра зайти, я их вручу.

– Но разработанный вами «кодекс чести» командира, наверное, у вас с собой? – тихо говорит Куликов.

Наступает тишина. Войцеховский выпрямился в кресле и смотрит в сторону.

– Кодекс – это слишком громко сказано, – через минуту выдавливает он. – А некоторые правила поведения командиров – наше внутреннее дело.

– Нет, почему же, – возражает Куликов, – поступки командиров – пример для красноармейцев. Командиры у нас не обособленная каста, как было в царской армии.

– Странно, что беседы в батальоне среди узкого круга лиц получили широкую огласку, – говорит Войцеховский.

– Придется вам рассказать об этих беседах, – жестко бросает Куликов.

– Что ж... – пожимает плечами Войцеховский. – Кое-какие заметки находятся у меня в номере. Разрешите принести?

– Прошу вас, Анатолий Аверьянович! – отвечает Куликов.

Звеня шпорами, Войцеховский уходит. В коридоре гулко звучат его шаги.

– Этот тип пытался привить нашим красным командирам гусарские замашки, – говорит Куликов. – Выйди в коридор покурить. Как бы он не увильнул от неприятного разговора.

Греясь у печки, закуриваю.

Войцеховский выходит из своего номера, сворачивает в другой коридор. Наш дом похож на две длинные коробочки, под прямым углом приставленные друг к другу. Куда же пошел начштаба? Но волноваться не надо: выход из гостиницы только один, а в окно зимой не вылезешь.

Тетя Клава идет закрывать печи. Подойдя ко мне, шепчет:

– Возьмите этого офицера в оборот! Гонору у него много.

Звенят шпоры. Войцеховский, продефилировав по коридорам, возвращается в наш номер.

– Сумку со своим блокнотом я не нашел. Наверное, оставил в штабе, – спокойно говорит он, усаживаясь в кресле.

– Я был уверен в этом, – произносит Куликов. – А вот скажите, вы окончили Павловское юнкерское училище?

– Я этого не скрываю, – огрызается Войцеховский.

– Насколько я помню, Павловское училище готовило офицеров для императорской гвардии. Был в училище «кодекс чести» павловца, предписывающий оскорбления смывать только кровью. Были посвящения в «гусары смерти» тех, кто остался жив после дуэли.

– Завидная осведомленность... – замечает с иронией Войцеховский, а лицо его начинает медленно бледнеть, и вот дрогнули губы.

– Большевики изучали своих врагов, – спокойно говорит Куликов. – И как видите, знания эти пригодились. Ведь «гусары смерти» появились и в Надеждинском караульном батальоне. Странно, правда?

Молчит Войцеховский. Встаю, подхожу к столу, поправляю в лампе фитиль. Надо быть поближе к Куликову, как бы не кинулся на него гусар. Но как переменилось лицо Войцеховского, если смотреть на него сейчас в профиль! Прямой нос оказывается изогнутым и нависает над подбородком. Сжатые губы кажутся тонкими, на горле проступает кадык. Срисовать бы такого хищника!

– У павловских гусар бывали дуэли в одиночку, – задумчиво говорит Куликов. – Вложит такой смертник в револьвер вместо семи патронов, скажем, три, напишет записочку о самоубийстве, покрутит барабан не глядя и приставит дуло к виску. Может, выпадет удача, и он станет «гусаром смерти». Или раздастся выстрел. Как это случилось с Яковлевым...

Нахмурил брови Войцеховский, не шелохнется.

– Но кто был противником Яковлева? Как прошла у соперника игра со смертью? Из-за чего была назначена дуэль? Вы не знаете, Анатолий Аверьянович?

– Нет! – отвечает Войцеховский и вдруг, перегнувшись через стол, спрашивает: – Разрешите курить?

– Пожалуйста... – роняет Куликов.

Начштаба достает большой серебряный портсигар, разминает тонкую папиросу, щелкает зажигалкой. Затянувшись, встает и, подойдя к окну, открывает форточку.

Не глядя на него, Куликов продолжает:

– Открытая форточка помогла нам выяснить обстоятельства смерти Яковлева. При гусарской дуэли обязательно присутствует секундант. Надо проследить, чтобы никто не ушел в сторону от правил игры, не струсил в последний момент. Так ведь было у павловцев? Был секундант и у Яковлева. Он открыл форточку, когда все было кончено, и в гостинице после выстрела никто не шелохнулся. Вышел из номера, запер дверь, а ключ взял с собой. Потом со двора пытался подбросить ключ под окно – вроде бы ключ выкинул сам Яковлев перед самоубийством. Но секунданту помешала тетя Клава, она вышла из сарая. Анатолий Аверьянович! Прочтите акт о том, где мы нашли ключ.

Повернулся в сторону Войцеховский, ощупывая крючки на гимнастерке, спросил:

– Что вы от меня хотите?

Встает Куликов:

– Мы хотим знать правду.

Друг против друга стоят Войцеховский и Куликов. Войцеховский тяжело дышит, его губы вздрагивают.

Дверь нашего номера распахивается, и стремительно входит командир взвода карбата Барышев. Я знаю, он живет в гостинице. Невысокий, плотный комвзвода в белом полушубке, перехваченном ремнем, и широких, разбитых валенках, не обращая внимания на Куликова, делает несколько шагов к столу и докладывает:

– Товарищ начштаба! Вас вызывает комбат. Явиться немедленно!

– Что случилось? – спрашивает Войцеховский. – Я занят.

– Не могу знать! – отвечает Барышев. – Приказано передать, что вам надо срочно явиться в штаб.

– Простите, – щелкает шпорами Войцеховский. – Я должен уйти. Мы продолжим нашу беседу в свободное от происшествий время. Идемте, Барышев!

Хлопает дверь. Куликов опускается в кресло.

– Ускользнул на этот раз гусар от прямого ответа. Ловок он и умен. Два года Войцеховский в Красной Армии и вроде бы вел себя хорошо. Может, ждал своего часа?

Я молчу, мне неприятен Войцеховский, но считать его преступником оснований нет. Допустим, он способствовал дуэли Яковлева и даже был секундантом. Может быть, умышленно не вскрыл на дознании причин самоубийства. Все это не больше чем дисциплинарные проступки. Чтобы избежать ответственности за них, нет смысла, став дезертиром, совершить тяжелое преступление. Или Куликов знает о Войцеховском больше, но пока не говорит мне?

– Новая загадка, – внезапно произносит Александр Лукич, – валенки у Барышева были сухие, ни одной капли нет на полу. Он пришел не со двора. Ну-ка, посмотри внимательно!

Да, странно. В валенках нельзя зайти в дом и не оставить мокрого следа: мелкие снежинки забивают все поры обуви, а затем быстро тают в помещении. А тут – ни одной капли на полу. Чепуха какая-то...

В дверь стучат. Показывается тетя Клава:

– Будем чай пить, друзья-товарищи?

– Конечно! – восклицаю я. – Приходите с Ниночкой!

– Сейчас, – отзывается тетя Клава. – Только форточку закройте. Я улицу обогревать не нанималась.

Куликов быстро подходит к окну, поднявшись на носки, захлопывает форточку и смотрит во двор. Я иду к окну. Что интересного заметил Александр Лукич? Во дворе темно, наискосок от нас светятся окна номеров другого крыла гостиницы. Куликов меня тихо спрашивает:

– Барышев живет в том крыле?

– Да, – отвечаю спокойно и вглядываюсь в Куликова. Я ведь знаю, что, когда он говорит так тихо, значит очень волнуется.

– Слышишь? Спроси, может, Барышев был в своем номере весь вечер? Мог ли он из своего окна видеть, как открывается наша форточка? Быстро.

Удивительно спокойна и рассудительна Нина: не надо повторять вопросы Куликова. Мы заходим в номер Барышева, и уже через пару минут докладываю Куликову:

– Барышев весь вечер был дома, и из его номера хорошо видно наше окно. Значит, по сигналу Войцеховского он организовал этот «вызов» в карбат. И ушел вместе со своим начальником.

– А ведь Барышев член партии... – задумчиво произносит Куликов. – Вот какие глубокие корни пустило гусарское воспитание в карбате. Неужели сбежал Войцеховский? Что же его так испугало? Сходи-ка в Чека, к Миронычу! – продолжает Александр Лукич. – Пусть перекроет вокзал на всякий случай. Если станет уезжать Войцеховский, надо задержать под любым предлогом. Как видно, дело не в одном Яковлеве...

Поздно вечером мы пьем чай с тетей Клавой и Ниночкой. Оказывается, тетя Клава вовсе не глуховата и не так уж стара. Она лет двадцать, если не больше, работает в гостинице, но впервые чаевничает в номере с постояльцами.

– Душевный ты человек, Лукич! – говорит она Куликову. – Меняй работу: трудно тебе с разной пакостью возиться.

Смеется Куликов, улыбается Ниночка. У всех хорошее настроение, и в номере становится уютней и светлее.

Ночью иду провожать домой Ниночку. Живет она невдалеке, в маленьком домике за покосившейся оградой. Ждет ли ее кто, прислушиваясь к мягкому скрипу шагов по снегу?

Высоко в небе большая луна. Запоздалые дымки из труб тянутся вверх: ветра нет. Городок укрылся белоснежной шубой и замер. Тишина.

Мы прощаемся на улице. Я сжимаю горячую руку Ниночки и молчу. Ведь хорошие слова нелегко найти.

Внезапно у горизонта вспыхивает кусочек неба. Вздрогнула Нина, подалась ко мне. Через пару секунд доносится глухой взрыв. Похоже, кто-то бросил там ручную гранату.

Ярко светит луна – зимняя сказка вокруг. Но еще нет покоя на сибирской земле.