Текст книги "Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская"

Автор книги: Борис Мансуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

По рекомендации Гутчина мою статью, начиная с декабрьского номера 1999-го, стал печатать журнал «Большой Вашингтон» в США. Его издатель Кузнецов гарантировал публикацию «столь важной» статьи в четырех номерах журнала, выходившего ежемесячно. Но после выхода трех номеров заключительная часть статьи, где приводились прямые свидетельства о завещании Пастернака, неожиданно напечатана не была. Мои звонки и возмущение Гутчина результата не дали. Как оказалось, некие лица уговорили владельца журнала не печатать последнюю часть статьи о завещании Пастернака, пока Савеловский суд не захлопнет свою мышеловку. После неожиданной смерти Вадима в марте 1999-го каким-то людям удалось уговорить и Ирину написать в журнал о том, что, поскольку завещание Пастернака не обнаружили, публиковать о нем информацию не следует. Это нелепое короткое письмо Ира упросила подписать и Митю, который мне сообщил об этом с виноватым видом.

– Она такой же миротворец, как и мама, – говорил об Ире Митя, – всегда пытается оправдать мерзости семейства по отношению к Пастернаку. Но чем больше добра мама и Ира делали Евгению Борисовичу, тем больше получали зла от него. Чего стоит эта его хамская реплика о мытье Пастернака в горячей ванне с мылом после возвращения от Ивинской, сказанная с экрана в документальном фильме Рязанова!

В середине 2000 года из недр Росархива поступило заключение о том, что все архивные материалы, сохраненные Ольгой Ивинской ценой ее тюрьмы и тюрьмы ее дочери, являются национальным достоянием. Поэтому, гласило решение, эти материалы должны остаться в РГАЛИ. 28 августа 2000 года судья Чаплина огласила это решение, удовлетворив иск Натальи Анисимовны Пастернак и Елены Пастернак об изъятии всего архива у Ольги Ивинской. Протест адвоката Генриха Падвы, направленный в Мосгорсуд, был оставлен без удовлетворения. Только тогда, спустя полтора года, заключительная часть моей статьи «Тайны архивов Бориса Пастернака» была наконец напечатана в журнале «Большой Вашингтон» в № 1 от 2001 года.

После последнего заседания суда Митя решил подарить мне редкую книгу – стихи Бориса Пастернака, изданные в Германии в 1959 году с автографом Пастернака для Ольги Ивинской: «Олюша, на с. 69 твое стихотворение [267]267
  Речь идет о стихотворении «Недотрога». Я уже упоминал о том, как под впечатлением от позорного решения суда, отнявшего архив Ивинской, я сказал Мите: «Ты напиши, что добровольно подарил мне эту уникальную книгу, а не то РГАЛИ и ее отнимет у меня, заявив, что я стащил книгу у наследников». Митя улыбнулся и с ремаркой «ты прав» написал на книге знаменательные для меня слова: «Эта книга подарена мною Борису Мансурову, испытанному, верному любящему другу моей мамы, О. В. Ивинской, и в порядке наследования – моему. В судный день 28 августа 2000 г. Д. А. Виноградов – сын О. В. Ивинской». И дописал: «Б. Пастернак выразил бы Боре Мансурову свою признательность более многословно. Но – что делать!»


[Закрыть]. 17 февраля 1960 г.»

После этого «судного дня» Митя стал мне подробно рассказывать о своем участии в охране поэта в дни нобелевской травли, а также о своей жизни под надзором органов после ареста мамы и Ирины в 1960 году. Важные свидетельства Мити я записал на магнитофон. За месяц до своей смерти (6 июля 2004 года) во время нашей встречи в Химкинском госпитале Митя взял с меня слово, что я напишу обо всем подробно в книге.

– Ради защиты чести, – сказал он, – в большей мере самого Пастернака, а не мамы!

* * * * *

• Ирина Емельянова читает материалы секретного архива по делу Б. Пастернака и О. Ивинской, находившиеся в ЦК КПСС с 1958 г.

• Фрагмент разгромного отзыва отдела культуры ЦК КПСС на роман Б. Пастернака «Доктор Живаго», 1957 г.

• Ирина Емельянова, дочь О. Ивинской, – студентка Литературного института им. Горького.

• «Все, что у меня или во мне было лучшего, я сообщаю или пересылаю тебе…» Б. Пастернак – Ольге, 1960 г.

• Первый лист описи № 1 от 14 февраля 1961 г. о передаче материалов об Ольге Ивинской из дела КГБ в ЦГАЛИ (84 позиции документов).

• Первый лист описи № 2 от 14 мая 1991 г. о передаче материалов об Ольге Ивинской из дела КГБ в ЦГАЛИ (55 позиций документов).

• Обложка книги О. Ивинской «Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени» Издательство «Либрис», 1992 г.

Глава третья
Завещание Бориса Пастернака

«При жизни моей и после смерти всеми моими гонорарами распоряжаться я уполномочиваю Ольгу Всеволодовну Ивинскую». Эти слова из распоряжения Пастернака, посланного им Фельтринелли, приведены Ивинской в книге «Годы с Борисом Пастернаком». Наш разговор о завещании Пастернака возник, когда я обратил внимание на ее заявление на суде в декабре 1960 года, опубликованное в книге. 51 спросил, почему о завещании Пастернака ничего не сказано в «Материалах к биографии», написанных Евгением Борисовичем в 1989 году. Нет никаких упоминаний о завещании Пастернака и в сборнике воспоминаний о поэте, который готовили к его столетию [268]268
  См.: Воспоминания о Борисе Пастернаке: Сборник. – М.: Слово, 1993.


[Закрыть]. Отсутствуют в сборнике и материалы Ивинской, Ирины Емельяновой, нет воспоминаний Зои Маслениковой о ее беседах с Пастернаком. Ольга Всеволодовна стала подробно разъяснять:

Тема завещания Пастернака была запретной не только при советской власти, она остается запретной и теперь, так как противоречит интересам тех людей, которые захватили мой архив в 1960 году. Право, мне неведомо, что от него нынче там осталось. Из-за содержания завещания и воспоминания Маслениковой не включены в сборник 1993 года, контролируемый ЦГАЛИ и наследниками советской номенклатуры. Впервые Борис Леонидович стал говорить со мной о завещании в дни нобелевской травли, когда неожиданно пришел в подавленном состоянии в нашу избу 28 октября 1958 года, потрясенный предательством сыновей. День был рабочий, но Евгений не пошел на работу, а Леня – в университет. Оба сына утром появились в Переделкине и предъявили отцу ультиматум: если он не откажется от Нобелевской премии, то они отрекутся от него. Я уже рассказывала, как Борис Леонидович при Мите просил меня уйти из жизни вместе с ним – отравиться таблетками нембутала, которые он принес с собой. Я бросилась спасать Борю. Стоило это мне невероятных усилий. Власти были в шоке, они боялись международного скандала. Гибель всемирно известного поэта, затравленного властью, не отвечала задачам муляжей хрущевской оттепели.

С того дня Боря стал говорить о завещании. Распоряжаться зарубежными гонорарами, когда мы уйдем из жизни, Борис Леонидович хотел завещать Ирине и намеревался просить Фельтринелли похоронить нас в Милане, где увидел свет «Доктор Живаго». Когда возникла угроза высылки Пастернака из страны, он решил оставить мне свои рукописи и дела в СССР, пока не добьется моего выезда к нему в Италию. Его семейство отказалось ехать с ним в изгнание, заявив, что они должны будут от Пастернака отречься [269]269
  Об этом написала в своих воспоминаниях Зинаида Николаевна. Галина Нейгауз, жена Стасика Нейгауза, также пишет об отказе Зинаиды и Лени ехать с Пастернаком в случае его изгнания из страны. Пастернак об этом говорит и Зое Маслениковой, как это видно из ее воспоминаний, опубликованных в журнале «Нева» в 1988 г., № 9.


[Закрыть]. Конечно, о выезде с Евгением у Бори и речи никогда не было.

Как пишет Зинаида Николаевна в своих воспоминаниях [270]270
  См.: Пастернак З. Н.Воспоминания. – М.: ГРИТ, 1993.


[Закрыть], с 1946 года, после смерти ее старшего сына Адика от первого брака с Генрихом Нейгаузом, она прекратила супружеские отношения с Пастернаком. Ивинская по этому поводу говорила:

– Я этого никогда не могла понять. Как можно лишить поэта женского тепла? Кому тогда он будет писать стихи? Ведь для Бориса Леонидовича всегда главными в жизни были Бог, женщина…

Зоя Масленикова записала разговор с Пастернаком после речи Семичастного на всесоюзном собрании пленума ЦК ВЛКСМ 29 октября 1958 года, где присутствовали Хрущев и члены политбюро. «Пастернака надо выслать в капиталистический рай, потому что даже свинья не гадит там, где кушает», – решительно заявил главный комсомолец Советского Союза Семичастный. На кадрах кинохроники видно, как заерзал в кресле при словах о свинье генсек Хрущев. Хрущеву, конечно, донесли слова Пастернака: «Раньше долго над нами царствовал безумец и убийца, а теперь – дурак и свинья» [271]271
  Митя остроумно заметил: «Та свинья, о которой говорил Семичастный, конечно, должна кушать». Семичастный вскоре был назначен Хрущевым на пост председателя КГБ СССР, однако в 1964 г. предал своего благодетеля: он активно участвовал в перевороте, в результате которого Хрущев был смещен и его место занял Брежнев. Семичастный рассказал в интервью журналу «Огонек» (1989 г., № 24) о подготовке речи к тому пленуму. «Хрущев вызвал меня и сказал: „Ты не возражаешь? В докладе надо Пастернака проработать. Давай сейчас мы наговорим, а завтра Суслов посмотрит – и давай“. Надиктовал он две странички. Конечно, с его резкой позицией о том, что даже свинья не позволит себе гадить. <…> Надо быть умным генеральным», – сетовал через 30 лет Семичастный.


[Закрыть].

31 октября 1958 года Пастернак говорит Зое Маслениковой: «Я уже решил: если придется уехать, я ничего с собою брать не буду <…> Всеми своими делами и вещами я завещаю распоряжаться своему другу. Я вам дам телефон, – он пишет номер Ольги. <…> – Я буду просить, чтобы ее выпустили».

Продолжение рассказа Ольги Ивинской:

Особенно активно Боря стал думать о завещании с апреля 1960 года, после участившихся случаев внезапно возникавшей слабости и сердцебиения. До этого он всегда был энергичен и жизнерадостен, даже после того, как перенес в 1952 году тяжелый инфаркт [272]272
  Ивинская говорила мне о ходившей в писательских кругах версии причины этого инфаркта. Ей рассказал об этом Фадеев. Рассказ Ивинской: «В 1952 году Сталин вовсю разворачивал дело врачей, разгромив перед этим еврейский антифашистский комитет и расстреляв его членов – видных деятелей советской науки и культуры. Сталин дал указание подготовить в Казахстане концлагеря для массовой высылки туда евреев с 1953 года. Фадеев сказал, что по требованию Сталина принес ему списки известных писателей-евреев. И Сталин вычеркнул из большого списка на выселение несколько имен, в том числе и Пастернака. Когда Фадеев рассказал об этом Борису, тот закричал и схватился за сердце. Речь его в адрес Сталина была нецензурной. Сам Боря об этом никогда мне не говорил. Но отголоски этой версии есть в воспоминаниях Исайи Берлина, литератора из Англии».
  В сборнике «Воспоминания о Борисе Пастернаке» (М.: Слово, 1993. С. 531) Исайя Берлин пишет: «После первой встречи в 1945 году я не видел Пастернака 11 лет. К 1956 году его отчуждение от политического режима, господствовавшего в стране, было полным и бескомпромиссным. К тому времени его друг, Ольга Ивинская, целых пять лет уже провела в лагере. Министр госбезопасности Абакумов сказал ей во время допроса: „А твой Борис, наверное, презирает и ненавидит нас?“ „Они были правы, – сказал мне Пастернак. – Она и не отрицала этого“. Он обнял меня и сказал, что многое произошло за те 11 лет, что мы не виделись, в основном ужасное. Затем остановился и спросил: „Вы, наверное, хотите мне что-то сказать?“ И я выпалил с невероятной бестактностью (если не сказать идиотизмом): „Борис Леонидович, я очень рад видеть вас в добром здравии. Самое замечательное – это то, что вы выжили; некоторым из нас кажется это просто чудом!“ (Я имел в виду антисемитские преследования периода Сталина.) Тут лицо Пастернака помрачнело, и он посмотрел на меня с нескрываемым гневом. „Я знаю, что вы думаете“, – сказал он. – „Что, Борис Леонидович?“ – „Я знаю, все знаю, что у вас на уме, – твердил он срывающимся голосом, слушать его было страшно. – Не виляйте, я читаю ваши мысли яснее, чем вы собственные“. – „Что же у меня на уме?“ – спросил я снова, огорченный и расстроенный его словами. – „Вы думаете – я знаю, что вы думаете, – что я сделал что-то для них“».


[Закрыть].

После моего возвращения из концлагеря в мае 1953 года наша жизнь в Измалкове вернула Борю, по его словам, «в молодые годы». Это было время удивительного творческого подъема, когда писалась вторая часть «Доктора Живаго», был переделан и заблистал перевод «Фауста» и, конечно, родились изумительные стихи в тетрадку Юрия Живаго. Боря говорил мне, что такое вдохновение у него было в молодости в период «Сестры моей – жизни». Тяжелым ударом для Бори стали дни гонений, когда мы с Д’Анджело и Фельтринелли сражались за выход «Доктора Живаго» в Италии. Но, конечно, разящий удар был нанесен в дни нобелевской травли, когда Борю предали родня и окружение Большой дачи. Именно тогда у него появились заметное недомогание и боли под лопаткой. Зародившаяся болезнь стала причиной того, что Боря не решился поехать со мной в январе 1959 года жить в Тарусу. Нас пригласили к себе Константин Паустовский и Ариадна Эфрон, чтобы дать возможность Боре освободиться от мрачной атмосферы разлада, сложившейся на Большой даче. Нервное потрясение от ультиматума сыновей 28 октября 1958 года, на мой взгляд, стало главной причиной зарождения у Бори беспощадной болезни – рака легких. Его переживания в тбилисской ссылке в феврале-марте 1959-го, а также сентябрьский скандал на Большой даче, когда Пастернак прогнал пьяного Ливанова и написал в его адрес резкое письмо, дали еще один толчок этой страшной болезни.

В апреле 1960-го Боря вновь стал говорить со мной о завещании. Передавая рукопись пьесы «Слепая красавица», он просил издать ее в случае его ухода тем же путем, что и роман. Стал убеждать меня, что должен быть похоронен в Милане:

– Пойми, Олюшка! Если советские власти оскорбляют и травят нас при жизни, то будут безнаказанно глумиться над моей могилой после смерти. Надо просить Фельтринелли, чтобы он выкупил мое тело у властей, а также выкупил тебя с детьми. Ирина выйдет замуж за Жоржа и уедет во Францию, а ты с мамой и Митей будешь жить в Милане рядом с моим прахом под покровительством Фельтринелли. Согласись, что это разумно и защитит тебя от преследования этой безнравственной и наглой власти. Денег у Фельтринелли и Жаклин на все расходы и твою достойную жизнь за границей достаточно, ведь основную часть гонорара я оставил у них. И Фельтринелли, и Жаклин ты можешь полностью довериться, они никогда не подводили нас в эти жестокие годы. Оттуда, Олюшка, ты сможешь помогать и моим сестрам, а если из страны смогут вырваться Стасик с Галиной, то и им ты станешь поддержкой [273]273
  Стасик Нейгауз – младший сын Генриха и Зинаиды Нейгауз, талантливый пианист, притеснявшийся в СССР. Ивинская считала, что таким подлым способом власть оказывала давление на Пастернака.


[Закрыть]. А здесь все деньги за мои пьесы и книги поступают Зине и Лене [274]274
  Большая часть денег, привозившихся от Фельтринелли и от Жаклин за роман, отдавалась Зинаиде Николаевне на расходы по Большой даче.


[Закрыть].

В своей книге «Пастернак приват. Ларе и Ире», вышедшей в 1974 году в Германии, Хайнц Шеве пишет: «Последняя воля писателя Бориса Пастернака не выполнена. Его воля была в том, чтобы Ольга Ивинская и ее дочь Ирина Емельянова безраздельно получили все доходы от романа „Доктор Живаго“».

В 1961 году, после того как Ивинская и Ирина, по словам Ариадны, «были подло преданы семейством», осуждены и отправлены по этапу, семейство захотело получить зарубежные гонорары Пастернака. В августе 1961 года к Суслову обратился Сурков, ненавидевший Пастернака (документ 82 в книге «Пастернак и власть»):

По имеющимся у меня сведениям, на счету Пастернака в разных местах за границей имеется несколько сот тысяч долларов, которые могли быть истребованы через Инюрколлегию и переданы наследникам в советской валюте. Я убедительно прошу Вас дать нам руководящий совет по этому мелкому, но щекотливому вопросу. <…> Жена Пастернака (Зинаида Нейгауз) безусловно лояльная к советской власти женщина, никогда не одобрявшая того, что сделал ее муж со своим последним романом.

Вскоре появляется записка из КГБ (документ 84 в книге «Пастернак и власть»):

Записка КГБ при СМ СССР о наследстве Б. Л. Пастернака за рубежом.

22 сентября 1961 года. Совершенно секретно.

По имеющимся в КГБ неофициальным данным, имеется в банках ФРГ около 8 миллионов марок, в Англии – 100 тысяч фунтов стерлингов, в банках скандинавских стран – 108 тысяч шведских крон за антисоветский роман Пастернака «Доктор Живаго».

В 1960 году Пастернак отказался от получения денег официальным путем. После смерти Пастернака, как известно, не оставившего завещания, прямыми наследниками являются: Пастернак Зинаида Николаевна, Пастернак Евгений Борисович и Пастернак Леонид Борисович.

КГБ полагает целесообразным: поручить Инюрколлегии принять меры по введению Пастернак Зинаиды Николаевны в права наследования, что даст возможность получить указанную валюту в фонд Госбанка СССР.

Председатель КГБ СССР А. Шелепин.

Учитывая ранее упоминавшиеся секретные записки КГБ в адрес ЦК КПСС «о пагубном влиянии антисоветчицы Ивинской на Пастернака» (документы 43 и 44 в книге «Пастернак и власть»), можно понять возмущение Козового, читавшего во Франции в 1994 году книгу с секретными материалами из архивов ЦК КПСС и КГБ. Вадим говорил:

– И какой степенью низости и подлости надо было обладать группе захвата, чтобы написать в «МК» и нескольких газетах на Западе в ноябре 1997 года перед заседанием Савеловского суда, что Ивинская являлась агентом партии и органов при Пастернаке! Уже из вышеприведенных записок КГБ и Суркова ясно, кто всегда действовал по указанию властей и КГБ.

КГБ мог уверенно написать в записке 22 сентября 1961 года об отсутствии завещания Пастернака, так как годом ранее его агенты это завещание похитили. В 2004-м в России появилось прямое подтверждение факта изъятия советскими органами завещания Пастернака, о чем написал Карло Фельтринелли в своей книге об отце. На странице 180 читаем:

Супружескую пару Гарритано попросили передать Фельтринелли (6 июня 1960 года) конверт с уведомлением о получении апрельских денег и завещание Бориса в пользу Ольги. <…> Хайнца Шеве в то время в Советском Союзе не было. Гарритано сказали Ольге, что на следующий день уезжают в Рим, однако отправились на Кавказ и потеряли (или позволили изъять у себя) документы во время сильного ливня. После этого Ольга прекращает всякие отношения с ними, доверяя лишь Хайнцу Шеве.

Ольга Ивинская подробно мне рассказывала о периоде болезни и смерти Пастернака в апреле-мае 1960 года. Часть сведений она включила в свою книгу, оставив многое за бортом и зашифровав ряд имен участников тех событий:

После эмоционального подъема, вызванного приездом в Переделкино на Пасху Ренаты Швейцер, с ее отъездом Боря почувствовал себя разбитым и больным. 21 апреля он решил полежать, пока не станет лучше себя чувствовать.

Но 23 апреля утром Борис Леонидович неожиданно пришел в наш дом «у шалмана» усталым и стал говорить, что ему придется несколько дней оставаться в постели, но чтобы я не беспокоилась и не приходила к нему на Большую дачу. Он успокаивал меня и несколько раз повторил:

– Я сам приду к тебе, как только станет мне легче, или вызову к себе обязательно, если станет совсем плохо. Еще в 1953 году я обещал Зине, что ты, Олюшка, не будешь приходить на Большую дачу, а она не будет вмешиваться в наши с тобой отношения. Будь спокойна, терпи дни разлуки, работай, пиши о нас, ведь мы и не из таких переделок выбирались.

Уже уходя, Боря вспомнил:

– Я принес тебе рукопись пьесы, храни ее и в чрезвычайном случае обратись к Фельтринелли. Он поможет издать пьесу, ему я полностью доверяю, доверяй ему и ты. Я знаю и верю, что ты любишь меня, и этим мы с тобою сильны. Если мне придется несколько дней отлежаться, то мы установим постоянную связь через Костю. Я обязательно обдумаю завещание, которое должно быть известно властям и родственникам, что позволит тебе иметь права на мои зарубежные издания и гонорары, о чем уже знает Фельтринелли. Только ты сможешь поступать так, как я того хотел бы. Мне надо принять решение по некоторым важным вопросам, с которыми я еще не определился. Об этом в крайнем случае я сообщу через Костю.

Оказалось, что с вечера этого дня Боря стал вести «Дневник болезни», который удалось передать Шеве и который тот опубликовал в немецком журнале, а затем и в своей книге в 1974 году.

Запись, сделанная Пастернаком вечером в субботу 23 апреля 1960 года; «Я чувствую себя вялым и усталым. Сердце беспокоит и спина болит очень. Думаю, что на Пасху я все же позволил себе больше, чем следовало. Я едва держусь на ногах. Мне придется прилечь».

Есть записи Пастернака в дневнике от 25 и 27 апреля 1960 года. Продолжение рассказа Ольги Ивинской:

В записке, которую принес 27 апреля Костя, Борис Леонидович написал:

«Позавчера вечером, в воскресенье (день 24 апреля! – Б. М.), я еще был в состоянии добрести до конторы и позвонить тебе. <…> Работай, пиши что-нибудь свое. Это тебя успокоит. Давай держать связь по средам через Костю Богатырева, а по воскресеньям – через Кому Иванова. Пока не предпринимай ничего решительного для свидания. Волны переполоха, которые бы это подняло <…>. Это бы меня убило. Зина по своей глупости не догадалась бы пощадить меня. Я уже зондировал в этом отношении почву. <…> Вспомни: все, все главное, все, что составляет значение жизни, – только в твоих руках. Будь же мужественна и терпелива. <…> Без конца обнимаю и целую тебя. Не огорчайся. Мы и не такое преодолевали» [275]275
  Ивинская О. В.Указ. соч. С. 436.


[Закрыть].

30 апреля 1960 года Пастернак делает в дневнике запись: «Я переехал на первый этаж и велел поставить мою кровать в рабочей комнате. Подниматься по лестнице мне стоит многих сил. Какая весна за окном! <…> Мы купили новую машину „Волгу“. Я еще слаб».

В субботней записке от 30 апреля Пастернак сообщает Ольге: «Есть надежда, что сегодня придет Кома, я что-нибудь узнаю о тебе. Моя болезнь в полном разгаре. <…> Если потребуется какой-нибудь решительный шаг и надо будет перешагнуть все препятствия, ты об этом узнаешь» [276]276
  Там же. С. 438.


[Закрыть].

О записках к Пастернаку Ивинская говорила:

– Все мои записки к Боре, а их более 20 (большую часть записок я передавала через медсестер), пропали или попали в руки органов и где-то упрятаны до сих пор. Когда меня освободили из второго концлагеря в 1964 году, то вернули мне лишь часть Бориных записок. Все его записки после 5 мая органы не давали медсестрам приносить ко мне.

Запись Пастернака в дневнике от 2 мая 1960 года (приведена в книге Шеве): «Почта из Германии. Шеве пишет, что приедет позже, чем планировал. Япередам его приветы. Если мне будет хуже, я хочу, чтобы ко мне позвали моих друзей».

Ранее Пастернак прислал Ольге специальную записку, чтобы Шеве мог беспрепятственно пройти к нему на Большую дачу. Ивинская не могла понять, почему Хайнц не смог за месяц предсмертной болезни Пастернака приехать в Переделкино. Она говорила мне:

– Боря очень ждал приезда Шеве, чтобы с ним решить вопрос своего захоронения в Милане под опекой Фельтринелли. Боря подготовил текст завещания, которое должно было защитить меня от произвола властей. Об этом сообщил мне Костя, который 5 мая принес подписанный Пастернаком генеральный договор для Фельтринелли и диплом Американской академии, присужденный Борису Леонидовичу. Костя говорил, что Борис Леонидович готовит окончательный текст завещания на русском языке, чтобы передать его в следующее Костино посещение 12 мая 1960 года. Я должна была распространить этот текст среди друзей и иметь на случай провокаций и шантажа властей или родственников.

В записке к Ивинской от четверга 5 мая Пастернак писал:

Мне уже немного лучше. Все, что у меня или во мне было лучшего, я сообщаю и пересылаю тебе: рукопись пьесы, теперь диплом. Все нам помогают так охотно. <…> Если бы я был действительно при смерти, я бы настоял на том, чтобы тебя вызвали ко мне. <…> Что слышно насчет фаустовских денег? Правда ли, что предвидятся деньги и в «Искусстве» (за Шекспира)? Прошейте, пожалуйста, тетрадь с пьесой. Как бы при чтении не разроняли выпадающих страниц. Крепко обнимаю тебя и умоляю успокоиться. Прерываю, очень усилилось сердцебиение [277]277
  Там же. С. 439.


[Закрыть].

Обнадеживающая запись в дневнике Пастернака датирована 5 мая 1960 года: «Сегодня чувствую себя намного лучше».

Ольга Ивинская вспоминала:

После 5 мая органы закрыли доступ к Пастернаку, 6 мая к нему приехали брат Александр Леонидович с женой. Ни Костя, ни Кома, несмотря на уговоры и требования, не смогли пройти к Боре, даже когда его самочувствие было относительно удовлетворительным. Как рассказывала нам медсестра Марина, дежурившая у постели, несколько дней Борис Леонидович чувствовал себя плохо. Но затем были легкие дни, когда он бодро говорил и что-то писал [278]278
  В записках прикрепленного к Пастернаку врача Анны Голодец, постоянно находившейся на Большой даче, сказано, что 10 и 11 мая «были самые светлые дни за время болезни».


[Закрыть]. 12 мая Костя пришел к воротам Большой дачи, но его не пропустили [279]279
  Соня Богатырева, тогдашняя жена Кости, рассказала мне при встрече в Москве летом 2003 года: «Костя приходил к болевшему Пастернаку, не встречая никого на пути от ворот к дому. Но 12 мая ему преградил путь в дом Александр Леонидович Пастернак. Зная решительный нрав Кости, видимо, там решили, что только Александр Леонидович может его остановить». В день похорон Пастернака подойти к Ольге, чтобы «предупредить об исключении эксцессов», Александр Леонидович не решился, семейство поручило сделать это Евгению Борисовичу. Этот эпизод, описанный в книге Ирины, я привожу в главе «Как сбылось пророчество Бориса Пастенака».


[Закрыть].

Помню, как в те дни приехала Анна Ахматова, которую пропустили на дачу, но не дали войти к Пастернаку. Тогда я вся исстрадалась от неведения, даже рассказы медсестер меня не успокаивали. Костя считал, что в доме все прослушивается и органы знают о желании Пастернака передать завещание. Я стала панически бояться за Борю и послала нарочного в Тарусу к Ариадне, умоляя срочно приехать и прорваться к Боре, чтобы увидеть его лицо и услышать его слова. Ариадна примчалась немедленно и прошла на дачу. Ее не посмели не впустить в дом, хотя органы считали ее «крайне нежелательным элементом». Но в комнату к Пастернаку Алю не допустили, сославшись на его плохое самочувствие и сказав, что «даже Ахматова к нему не вошла». Ариадна вышла в слезах, заявив, что «эти ничтожества совести не имеют, не дают повидаться с Борей». Тогда я решила написать записку Нине Табидзе с просьбой помочь увидеть Борю. Он лежал на первом этаже, и со двора можно было посмотреть на него в окно. Но меня как лагерницу и антисоветчицу органы категорически запретили пускать даже на территорию двора Большой дачи, и семейство беспрекословно выполняло эти указания.

Мою записку передали Нине Табидзе, но она даже не ответила мне, хотя еще в 1957 году мы вместе с ней ходили к Боре в больницу, и он был очень рад нашей дружбе. Но под пристальным вниманием КГБ Табидзе стала выполнять только указания органов. Позже мы с Ириной в этом окончательно убедились, читая судебное дело о нашем аресте, где были лживые заявления Зинаиды и Нины Табидзе [280]280
  В 1961 г. в письме из тюремного лагеря к Люсе Поповой Ивинская писала об этом бессердечии и предательстве Н. Табидзе: «Боря перевернулся бы в гробу, узнав о такой низости своей Ниночки».


[Закрыть].

О последних днях Пастернака Ивинская пишет:

Ко мне пришла Марина Рассохина, молоденькая шестнадцатилетняя медсестра, одна из дежуривших у постели Бориса Леонидовича. После дневного дежурства Марина часто оставалась у меня ночевать. Она рассказала, что Борис Леонидович без конца просит устроить наше с ним свидание. Он перебрался вниз, и Марина должна была подвести меня к его окну в нижней комнате. <…> 28 мая Марина пришла в приподнятом настроении: после переливания крови Боре стало лучше. Она сказала, что Борис Леонидович вызывает меня на давно задуманное свидание.

29 мая утром на шоссе я встретила Зою Масленикову. Последние два года Зоя с любовью лепила Борин скульптурный портрет, который мне нравился. Об этом портрете Боря говорил: «Теперь есть что установить на моей могиле. Если мне удастся упокоиться в Милане, то Фельтринелли поставит этот портрет для моего памятника. И тебя с семьей перевезет в Милан, чтобы ухаживали за моей могилой».

<…> В то утро Зоя со слезами сказала мне, что метастазы распространяются и надежды нет. Но я не могла поверить этому. Около дачи, вся в слезах, встретила Семена Липкина, спросившего у меня:

– Что, совсем плохо дело?

– Нет, нет, что вы, мы можем надеяться, – ответила я, не веря в трагический исход, особенно когда сам Боря прислал весть о встрече. Но все входы для меня на Большую дачу оказались закрыты. <…>

Понедельник 30 мая я весь день до позднего вечера провела у забора Большой дачи, где долго горел свет. Уже в сумерках на дачу кто-то приезжал, а на дороге стояли какие-то машины. Поздно я побрела в наш «дом у шалмана», чтобы вздремнуть и снова утром прибежать к Большой даче.

Рано утром 31 мая 1960 года меня будто кто-то толкнул и сказал, что теперь можно к нему идти. Я поспешно шла к Боре, и на перекрестке дачных улиц увидела старшую медсестру Марфу Кузьминичну. Она быстро шла с низко опущенной головой. Я ее догнала и с трудом выдавила слова: «Ну, что?» И все поняла – Боря умер. Не помня себя, видимо, что-то произнося, как в бреду, бросилась к нему. Как в тумане пролетела через ворота, на крыльцо и, словно по нити Ариадны, никого не встретив, вошла в его комнату [281]281
  Ивинская О. В.Указ. соч. С. 369–372.
  Из воспоминаний врача А. Голодец об эпизоде утра 31 мая 1960 г.: «В 6 утра во дворе появилась расстроенная, плачущая женщина, громко кричавшая: „Теперь вы меня можете пустить, теперь меня бояться нечего“. Все многочисленные обитатели дачи попрятались, осознав, на мой взгляд, всю низость и бесчеловечность своего поступка, но даже в этот час не допустив Ольгу проститься с умирающим Борисом Пастернаком». Ахматова сказала по этому поводу: «Какая жестокость семейства – не пустить Ольгу к умирающему Борису». Лагерное выражение Ариадны в адрес семейства, переданное мне Митей, я не могу повторить.
  Ирина пишет в своей книге об этом дне: «Мама поднялась на крыльцо, открыла дверь – никого не было. Она пошла по коридору, и тут ее встретила Татьяна Матвеевна, домработница Пастернака. Борис Леонидович ее очень любил, а она его – без памяти, несмотря на крайнюю внешнюю суровость, с которой проявляла свои чувства. Она провела маму к Б. Л. И там мама оставалась с ним, наверное, с полчаса. В комнату никто не зашел. Они простились. Митя и Марина (медсестра) ждали за воротами». Об этом «свидании» Ольги с Пастернаком мне также рассказывал Митя.


[Закрыть].

О прощании с Пастернаком на Большой даче Ивинская также написала в своей книге:

Боря лежал еще теплый, руки у него были мягкие в утреннем свете. Вспомнился его «Август». <…> Все сбылось по вехам рокового романа. Он все в себя вобрал. И плач Лары: «<…> Прощай, большой и родной мой, прощай, моя гордость, прощай моя быстрая голубая реченька, как я любила целодневный плеск твой, как я любила бросаться в твои холодные воды». И в ответ слышалось: «Прощай, Лара. До свидания на том свете. Прощай, краса моя, прощай, радость моя, бездонная, неисчерпаемая, вечная».

<…> Ариадна, отставив свою боль, стала готовить меня к похоронам. Ездила со мною в поисках траурного платья и уговорила сшить его для меня какого-то знаменитого портного, рассказав, кто я для Пастернака. Но поехать в Переделкино на похороны Бори не захотела, сказав: «Эти подлецы не дали мне проститься с еще живым Борей, а мертвыми я не видела ни отца, ни маму, ни Мура. Боря такой же родной мне, и его я не должна видеть мертвым».

Воронков, приставленный от органов наблюдать за Большой дачей, с согласия Зинаиды назначил похороны на 2 июня, в разгар рабочего дня, чтобы не допустить приезда тысяч поклонников проститься с Пастернаком.

Ариадна уехала в Тарусу 1 июня, убедившись, что я одета по чину, нахожусь под присмотром и снабжена лекарствами. Ира, провожавшая Алю на Курском вокзале, рассказала, что, сев в вагон, железная леди с многолетней гулаговской закалкой разрыдалась от боли и горя, от ненависти к этой власти и подлому окружению Большой дачи.

Конечно, ни в одной советской газете о дне похорон Пастернака не написали ни слова. Только 2 июня в «Литгазете» упомянули о смерти писателя, «члена литфонда» Пастернака Б. Л., и выразили соболезнование семье покойного, не дав сведений о часе похорон. Эту подлость мрачно и коротко прокомментировал Самуил Маршак: «Какие мерзавцы!» Но на Киевском вокзале бесстрашные люди развесили рукописные объявления о похоронах Пастернака в Переделкине. У меня сохранилось одно из таких рукописных объявлений, его принес вечером Митя: «Товарищи! В ночь с 30 на 31 мая 1960 года скончался один из Великих поэтов современности Борис Пастернак. Гражданская панихида состоится сегодня в 15 часов. Ст. Переделкино». Милиция и сотрудники органов срывали эти рукописные объявления, но они упорно появлялись вновь и вновь.

Хоронить Бориса Пастернака, по наблюдениям Шеве, пришло, как короновать, около трех тысяч человек. Повсюду сновало около сотни гавриков, фотографировавших нагло, в упор всех из процессии, растянувшейся на два километра. «Шли толпою, врозь и парами» за плывущим над головами гробом ПОЭТА от Большой дачи к трем соснам Переделкинского погоста [282]282
  См.: Там же. С. 374–375.


[Закрыть].

Ивинская рассказывала мне о дне похорон:

2 июня с утра во двор Большой дачи со мной пришли Ирина с Митей, Люся Попова, Жорж Нива, Хайнц Шеве и друзья Иры. Когда мы вошли во двор дачи, к нам направился из дома Евгений и стал что-то говорить о пристойном поведении и тому подобном, что звучало дико и нелепо. Уже позже, в Тарусе, Ирина подробно рассказала об этом Ариадне, что вызвало ее гнев и возмущение. Тогда я вспомнила пророческие слова Бори, сказанные им в июне 1953 года в Измалкове после неудачной попытки Евгения разлучить нас: «Евгений ненавидит тебя и бегом исполняет все гнусные поручения Зинаиды».

Еще до выноса гроба из дома, уже пройдя мимо холодного мраморного лица Бори, уходившего от меня куда-то в иной мир, я присела на ступени крыльца.

Далее из книги Ольги Ивинской:

Во двор вошел Константин Паустовский со своей привлекательной спутницей и, увидев меня, сразу подошел и наклонился ко мне. Он сказал мне что-то теплое, от чего у меня потекли слезы и сердце чуть отпустило. Потом Константин Георгиевич поднял меня за локоть и громко сказал:

– Я хочу пройти мимо его гроба с вами.

Мы вошли в дом и обошли еще раз вокруг гроба. <…>

– Я с Борей уже хорошо простилась, – нелепо сказала я. – Он уже другой, а тогда был теплый [283]283
  За этот благородный и смелый поступок власть отомстила Паустовскому, рассыпав в 1960 г. набор его книги. И через восемь лет, после смерти Константина Георгиевича, власти ему мстили. Ариадна Эфрон, постоянно жившая в Тарусе, рассказала Ольге, как после похорон Паустовского на тарусском кладбище власти дважды ночью посылали группы гавриков, которые разоряли могилу писателя. На третью ночь друзья Паустовского устроили засаду на кладбище и поймали изуверов, изрядно отколотили их и отняли удостоверения карательной организации.


[Закрыть].

<…> Когда шли за гробом, со мной неотлучно были Люся Попова, Шеве и подруга Иры, Нанка. Хайнц меня защищал от натиска корреспондентов. Паустовскому не дали сказать прощальное слово над гробом, выпустили с речью Асмуса.

Ольга Всеволодовна вспоминала:

Я припала к холодной щеке Бори, вырвались рыдания и какие-то бессвязные слова. Чья-то жаркая рука обхватила меня, и донеслись слова:

– Не убивайся, сердешная. Хороший человек тебя любил, а этих Бог накажет за зло.

Послышались чьи-то команды: «Довольно, митинг прекратить! Закрывайте крышку». Кто-то крикнул: «Слава Пастернаку!» Клич подхватили, и вдруг грянули колокола переделкинской церкви Преображения Господня. Меня оторвали от Бори и повели вглубь толпы, плотно окружившей могилу. Уже на поминках в нашем «доме у шалмана» рассказали, что люди не расходятся и непрерывно звучат стихи над могилой Бори. Шеве спросил меня:

– Что говорила вам няня Пастернака, которая вас так крепко обнимала над гробом?

Только тогда я осознала, что услышала «Не убивайся, сердешная» от Татьяны Матвеевны.

3 июня, после похорон и поминок, мы вернулись в Москву, где нас уже поджидали Хесин с представителями КГБ, которые путем обмана и грубой силы отобрали у меня рукопись пьесы «Слепая красавица». Тогда я удивилась отсутствию заявления Зинаиды с требованием отнять у меня все рукописи Бориса Леонидовича. Формально это дало бы возможность КГБ изъять у меня все, что им было угодно. Позже я вспомнила реплику Хесина, когда отняли рукопись пьесы:

– Мы не прощаемся, надеюсь, скоро вернемся за другими интересными материалами.

Время шло, но они не приходили. И я поняла, что родня Бори и органы не могут переступить через завещание Пастернака. Вернулся из командировки Костя Богатырев [284]284
  Соня Богатырева рассказала мне при встрече летом 2003 г., что в середине мая 1960-го, после того как стало ясно, что органы закрыли доступ к Пастернаку, Костя уехал в командировку с немецкой делегацией, где работал переводчиком. Костя не успел вернуться к похоронам Бориса Леонидовича, о чем горько сожалел.


[Закрыть]. Он пришел ко мне и рассказал о главных положениях завещания Пастернака, которые сообщил ему Борис Леонидович в день последней их встречи 5 мая 1960 года:

1. Все рукописи передавались Ольге Ивинской для организации их публикации за границей с помощью Фельтринелли.

2. Гонорары за советские издания и постановки пьес в переводах Пастернака в СССР предназначались семье. Все средства от его зарубежных гонораров оставались за рубежом для расходования и распределения согласно распоряжениям Ольги Ивинской.

3. Борис Леонидович верил, что наступит время, когда бесчеловечный советский режим рухнет, и что Ольга Всеволодовна или Ира доживут до этой поры. И Нобелевский комитет сможет вручить его Нобелевскую премию. «Тогда, – писал Боря в завещании, – я поручаю Ольге Всеволодовне Ивинской, Ларе моего романа, или Ирине Емельяновой – моим литературным наследникам – принять Нобелевскую премию» [285]285
  В письме к сестрам в Англию в октябре 1958 г. Пастернак сообщал об этом своем желании: «Если Нобелевская премия этого года будет присуждена мне и появится необходимость или возможность поехать мне за границу, я не вижу причин, чтобы не попытаться и не захотеть взять с собою Ольгу».


[Закрыть].

В 1989 году Нобелевский комитет сообщил советскому правительству о своем решении вручить Нобелевскую премию Пастернака, присужденную поэту в 1958 году. Мне как махровой антисоветчице об этом даже не было известно.

В ведомстве Крючкова [286]286
  Председатель КГБ СССР.


[Закрыть]оперативно подобрали лояльную кандидатуру – Евгения Борисовича. Нам об этом Евгений также ничего не сказал [287]287
  В 2006 г. Евгений Борисович сообщил в одном из интервью по телеканалу «Культура»: «В 1989 году для поездки в Стокгольм за Нобелевской премией власти оформили мне зарубежную визу за один день».


[Закрыть].

4. В завещании Борис Леонидович выразил свое требование: «Установить на могиле в качестве памятника мой скульптурный портрет работы Зои Маслениковой». Об этом желании Пастернака пишет Масленикова в своей книге «Портрет Бориса Пастернака».

5. Где должно состояться его захоронение, Пастернак еще не решил на день последнего разговора с Костей 5 мая 1960 года. Он ждал прихода Шеве, чтобы выяснить, сможет ли Фельтринелли выкупить его тело и вывезти в Италию семью Ольги Ивинской.

В письме от 14 ноября 1959 года к Жаклин де Пруайяр Пастернак сообщал: «Пусть Фельтринелли оценит мое уважение и дружбу. Даже в случае разрыва я хочу, чтобы он выкупил, пусть даже за большие деньги, мое тело у советской власти и похоронил в Милане. А Ольга отправится хранительницей могилы».

Вспоминая об этом письме, Ивинская говорила: