Текст книги "Эдельвейсы растут на скалах"
Автор книги: Борис Черкун
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
7
Стоило переступить порог хирургического отделения, как на душе стало покойно, словно после долгих скитаний вернулся в родной дом.
Дежурит Зина. Она очень занята, делает на сон грядущий уколы.
– Макар Иванович, иди в холл, там для тебя приготовлена постель.
Иду в холл. Диван застелен простыней, в головах две подушки. Вскоре Зина приносит ужин.
– Наверно, проголодался? Это раздатчица оставила. Говорит, может, нигде не придется ему поужинать, еще голодным спать ляжет.
«Заботились бы дома хоть вполовину…»
Меня готовят к операции. В эти дни получаю от матери письмо.
«Здравствуй дорогой сыночек! С сердечным приветом к тебе папа и мама. Я сегодня вернулась из Ульяновска и сразу пишу тебе письмо. Приедь я к вам днем раньше – еще бы застала тебя. А я как чувствовала. У меня так неспокойно на душе было так сердце болело я не выдержала дай думаю поеду. Приехала пришла к вам а соседи говорят он вчера в Москву улетел. Да и ты бы мог написать что едешь в Москву. И в кого ты такой упрямый. Ну почему я не приехала раньше проводила бы тебя. Дина была на работе. Я дождалась ее у соседей. Потом пришли Дина с Сережей. Она рассказала что из-за нелетной погоды самолет отменили и ты ночевал на аэродроме, как она утром поехала туда и посадила тебя в самолет. Я опоздала всего на несколько часов. Ну почему я не приехала на день раньше. Так терзаю себя за это. Как чувствовала! Я привезла вам трехлитровую банку вишневого варенья любимого Сережиного. Он за один раз съел целую вазочку. Дина приняла меня очень хорошо никогда еще так не принимала. И Сережа очень обрадовался моему приезду. Рассказывал как вы летом приезжали к нам и ходили на рыбалку как он поймал большого окуня. Дина все о тебе да о тебе. Она очень за тебя переживает. Хорошо что съездила. Все же легче на душе стало. Хоть тому порадовалась что дома у тебя все хорошо. Все родные часто спрашивают про тебя как твое здоровье. Все они передают тебе чистосердечный привет. Крепись родной мой сыночек. Выздоравливай поскорей и приезжайте всей семьей в гости. Пиши чаще письма. Дай бог тебе скорейшего выздоровления. До свидания. Твои папа и мама».
Не упрямый я, мама. Мне тоже хотелось повидаться с вами, со всеми близкими… может, в последний раз… Простите меня, мать и отец. Я знаю, как горько и обидно будет вам, что не попрощались даже. Но я не мог пригласить вас. Не хотел, чтобы вы знали, какими были мои последние дни дома. Вам будет горько. А если бы знали всю правду – было бы во сто крат горше. А теперь вы знаете, что хоть дома у меня все было хорошо… Простите меня.
А Дина уверена, что я никому ничего не скажу… Значит, она знает меня. А я ее не знал…
Для меня операция стала уже столь привычным делом, что иду в операционную как на работу, правда, работу трудную, сопряженную со смертельным риском, но необходимую.
Операция длилась четыре часа.
Просыпаюсь от того, что руку сдавила манжетка тонометра. Слышу голос Ариана Павловича:
– Опять шестьдесят на сорок пять, – и с ожесточением добавляет: – Никак, ну никак не могу поднять давление.
«Никуда ты, Арианчик, не денешься», – думаю про себя и снова куда-то проваливаюсь.
В следующий раз Ариан Павлович ничего не говорит, только тяжело вздыхает. Значит, пока без изменений. Но меня это почему-то нисколько не волнует, будто мое давление – сугубо личный интерес Ариана Павловича.
И только под утро, очнувшись, слышу облегченный вздох хирурга:
– Ну, кажется, поехали: шестьдесят пять на пятьдесят.
А я мысленно говорю ему: «Вот видишь. А ты боялся».
Когда у меня становится достаточно сил, чтобы оглядеться, вижу на тумбочке в банке с водой две веточки тополя. «Кто бы это?..»
Загадка раскрылась, когда в палату вошла санитарка тетя Клава:
– Шла сегодня на работу, – говорит она, – и сломила пару веточек. Дай, думаю, поставлю на тумбочку Макару Ивановичу, может, распустит листочки – все ему веселее будет.
– Спасибо, Клавдия Ивановна.
8
Перестал принимать искусственные гормоны. Самовольно. Чтобы посмотреть, что из этого получится. Так прошла неделя.
Хирург на минуту забегает в палату.
– Ариан Павлович, у меня к вам дело.
– Ну, какое еще дело?
Ему сейчас некогда, он куда-то спешит. Но когда он не спешит? Даже, бывает, сделает операцию, а зашивать поручает ассистентам – уже опаздывает на ученый совет.
– Неделю не принимаю таблеток – и прибавил в весе.
Если бы я вдруг закукарекал, хирург не так бы поразился. Теперь он уже никуда не спешит. Он садится на кровать, наклоняет голову и трет пальцами крутой шишкастый лоб.
– Загадка природы… Целую неделю, говоришь, не принимал преднизолон?
– Целую неделю.
– И прибавил в весе? – переспрашивает, словно не верит ушам.
– И прибавил.
Он смотрит сквозь меня и напряженно думает. А думать есть над чем. Даже я знаю, что по всем канонам медицины я уже должен сыграть в ящик, а мне – хоть бы что!
– Ариан Павлович, я решил провести этот эксперимент, пока рядом врачи. В случае чего вы бы спасли. А я бы смотрел, что вы со мной делаете – учился бы, как поступать, если будет недостаточность. А может, и врач не будет знать, что делать. – И я рассказал про своего участкового врача, которая отговаривала меня от удаления второго надпочечника.
– Это ты правильно сделал, что перестал принимать… и правильно понимаешь, что тебе самому нужно знать свою, болезнь, чтобы мог, если понадобится, и врачу подсказать. По самочувствию будешь назначать себе дозу. Но непонятно, почему ты можешь обходиться без преднизолона! Так не может быть… Так не должно быть!.. Где-то оставил кусочек надпочечника? Так я хорошо помню, что все вырезал. Неужели в организме где-то есть ткани, частично выполняющие функцию надпочечников?.. И где ты такой уродился?
– А что мне теперь делать: принимать таблетки или нет?
Ариан Павлович морщит лоб, на минуту задумывается.
– Попробуй не принимать, посмотрим, что дальше будет.
– А сколько времени не принимать?
– Сколько вытерпишь!
– Бог терпел и нам велел. – У меня вырывается невольный вздох. Я так ждал, что у меня будет недостаточность! Это был бы верный признак, что похудею. Ариан Павлович замечает мой вздох, хлопает по плечу:
– Терпи, казак, атаманом будешь.
– А может, терпи, душа, в рай попадешь? – делаю намек.
– Это будет свинство с твоей стороны.
Веточка тополя на тумбочке распустила листочки, по три-четыре на месте каждой почки, и дала большие корни.
– А я тогда загадала, – говорит тетя Клава. – Если пустит листочки – значит, выживете, Макар Иванович. А на ней, смотрите, какие листья!
На улице уже апрель. Иду в холл почитать. Солнце через стекло начинает припекать.
Отрываюсь от книги, смотрю в окно. Снег почти весь растаял, только кое-где в тени еще лежит – заледенелый, покрытый грязью. Дворники скалывают его. А рядом, наперекор ночным морозам, уже зеленеют стрелочки травинок.
Думать о том, что будет, когда приеду домой, не хочется. От Дины – ни одного письма. Я тоже не пишу; не написал даже, что сделали операцию и иду на поправку. Вряд ли ее это обрадует.
Ко мне подходит солидная женщина, на голове – копна черных волос.
– Вы Макар Иванович? – спрашивает она.
– Я, – отвечаю удивленно: она почему-то очень покраснела.
– Вы извинице меня, – еще больше смущаясь, говорит она с заметным белорусским акцентом, – можно вас кой-чё спрасиць. Мне посоветовала Алла Израилевна.
Я и так догадываюсь, что это ее рук дело: анестезиолог уже не первый раз присылает ко мне больных для душеспасительных бесед.
Женщина садится в кресле напротив, натягивает полы халата, стараясь закрыть колени.
– Ня знаю, як вам сказаць, – продолжает она. – Мяне Ариан Павлович предлагает аперацию, а я ня знаю, соглашаться мне чи не. В палате гаво́ряць хто што. А одна меня сильно напужала. Я даже плакала. Ана таки страхи рассказуе. И таго врачи зарезали, и таго… Гаво́ряць, вам уже несколько раз делали аперацию. Вот што вы мне присаветуеце: соглашаться чи не?
– Знаете, я стараюсь никому не давать советов. И сам ничьих не слушаюсь. Бывает и так: мне посоветуют, а я сделаю наоборот – и хорошо получится! Да на всех и не угодишь. Один так посоветует, другой совсем наоборот. Так что если когда и ошибусь, так сам виноват.
– Та яно так, – соглашается она.
– Потому советовать ничего не буду. Но если хотите, расскажу и о тех, кого вылечили и кто погиб. Так ведь на войне без убитых не бывает.
– Та яно так, – снова соглашается она со вздохом.
– А вы потом сами думайте и решайте, как вам поступить. – И я рассказываю о себе, о Медынцеве, о Боровикове. Лицо женщины то хмурится, то улыбается, то становится счастливым, будто не Боровиков, а она сама собирается поступать в институт.
– Вот так здесь лечат.
– Спасибо вам большое, – простодушно улыбаясь, говорит она. – Вот пагаварила с вами, и ат души атлягло. А то уже собиралася цикаць атсюдова.
– Если уж давать совет, то – верьте врачам. И еще: никогда не слушайтесь больных, а то они вам насоветуют!
– А когда после аперации можно работаць? – задает она традиционный вопрос. Я рассказываю, что знаю.
Воистину, у кого что болит, тот про то и говорит. У мужчин обычно первый вопрос таков:
– А водку можно будет пить, если вырежут эти самые надпочечники?
Второй обязательный вопрос:
– А как потом насчет женского пола?
Можно ли вернуться к труду, и если можно, то когда – это третий традиционный вопрос. Есть мужчины, которые его не задают. И еще такая закономерность: если очень допытывается, можно ли будет пить водку, то насчет работы обычно спросить забывает.
А женщин в первую очередь заботит, смогут ли вернуться на производство, выполнять домашнюю работу. А о чем еще они спрашивают друг друга в тесном женском кругу, мне не ведомо.
Собеседница благодарит меня без конца, будто я миллион ей подарил.
– Теперь мне пусть хоць што гаво́ряць май саседки, я им ня паверу. Я теперь сама знаю, што им атвециць! Ну спасибочко ж вам большое. Правду гаворяць: слово раниць, слово лечиць. Як я переживала! А вот послушала вас и уже ня баюся, хоць завтра на аперацию. А то меня та старуха напужала досмерти. В женской палате просто сидець невозможно; с утра да вечера толька и разгавору, что пра балезни. Так хоць бы толька пра сваи, а то и пра чужия: у каго як галава балиць, кому як… Их паслухаешь – ня схочешь, так забалеешь, – никак не может выговориться словоохотливая собеседница.
Иду к Ариану Павловичу за последними наставлениями – меня выписывают.
– За тебя я спокоен, – говорит он. – Ты в обстановке разбираешься правильно.
– А что будем делать, если не похудею? – Я так и не принимаю гормоны, а вес не уменьшается.
– Должен похудеть. Теперь надо рассчитывать на время – время покажет. Я все вырезал, что можно было вырезать. На меня больше не надейся – теперь на бога уповай. Пиши, как будешь чувствовать. Можешь всегда рассчитывать на мою помощь, – говорит Ариан Павлович, улыбаясь. У него очень хорошее настроение.
– Ариан Павлович, большое-большое спасибо вам за все…
– Ладно, ладно, – отмахивается он от меня, как от назойливой мухи. Подает руку: – Ну, будь здоров.
За него говорят его глаза. Для меня хирург стал вторым отцом, и он это чувствует.
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
1
Домой приезжаю вечером.
Отворив дверь и увидев, что это я, Дина молча поворачивается и уходит в комнату, садится на диван досматривать телепередачу.
Прохожу в спальню. Сергей лежит в кроватке в одних трусиках и маечке, скомкав одеяло к стенке; свернулся калачиком, положил ладошку под щеку и сладко посапывает, приоткрыв рот. Тихонько, чтобы не разбудить, погладил сына по голове – тот вытягивает ноги, откидывает руку, плямкает губами и снова затихает, блаженно посапывая. Постояв еще возле кроватки, выхожу из спальни. Сажусь в кресло, тоже смотрю телевизор.
– Я должна тебе сразу сказать, – раздается вдруг натянутый Динин голос, – что жить с тобой больше не буду. Хватит! – взвизгивает она. – Мне это осточертело!
Я не шелохнулся. Что ж, этого надо было ожидать, все к тому и шло… А в груди все равно пусто, холодно, гадко…
– Дело твое, – отвечаю, не поворачивая головы.
Посидев еще немного, Дина встает и выходит на кухню. Глухо стукает тарелка, звякает ложка.
– Ешь иди.
– Спасибо, я сыт.
Мы досматриваем телепередачу, тяготясь друг другом.
Утром Дина будит Сергея, ведет умываться. Увидев меня, он говорит удивленно:
– Мама, смотри: папа… Пап, а откуда ты взялся?
– Здравствуй, Сережа, – тихо говорю я.
Сергей подбегает ко мне, обнимает, прижимается.
– А дядя Олег меня на «Волге» катал! – делится он самым интересным, что приключилось с ним, пока отец был в Москве.
– Ладно, Сережа, идем умываться, а то в садик опаздываем. – Дина подходит, берет его на руки и уносит в ванную.
После умывания Дина одевает Сергея, и они уходят. А еще совсем недавно Сергей обходился без няньки.
Я лежу и думаю. Ариан Павлович сказал: «Должен похудеть». Сколько лет ждал я этих слов! Когда-то, чудак, рисовал в своем воображении: возвращаюсь домой с победой – Дина поражена, от радости и волнения не знает, что делать, счастливыми слезами туманятся ее глаза… Да, я хотел бы, чтобы кто-то заплакал от радости за меня…
Вечером Дина приходит без Сережки. Я ожидал и этого… Не снимая пальто и не разуваясь, она стоит у двери.
– Мне надо с тобой поговорить. Я хочу взять кое-какие вещи. Что ты намерен дать нам?
– То, без чего мне не обойтись, останется. Остальное – забирай.
Она опускает глаза. У нее не хватает духу снова их поднять.
– Нам надо решить еще один вопрос. Я знаю, ты… Сережку любишь… Он обещал усыновить его. Я думаю, Сергею так будет лучше.
«Вот оно что!..» – поражаюсь я. Хотя в ее словах нет ничего неожиданного. Но уже в следующий миг зло усмехаюсь про себя: «А ты что думал? Конечно же, не вчера это она и не сегодня… Муж всегда узнает последним… Решила рубить под корень: «Так Сергею будет лучше…» Так тебе, подлой, удобнее будет!..» Чувствую, что теряю над собой власть.
– Ты ведь дашь согласие? – она с тревогой взглядывает на меня.
– Разумеется, – говорю, как в пропасть шагаю. Неудержимый гнев распирает грудь. Я приближаюсь к какой-то ужасной черте. С каждым новым ее требованием – все ближе, ближе… Напрягаю всю свою силу, всю выдержку – но тщетно…
– И ты не будешь?.. – Дина не может подыскать удобного слова.
– Постараюсь не напоминать о своем существовании, – выручаю ее. – Не ради тебя. А чтобы не калечила душу ребенку. Да ты, знаю, и без этого постараешься… Видишь, я, наконец, научился понимать тебя! – Мне самому страшна усмешка, которая кривит мои губы.
Я же просил ее в том письме… Ну что ей еще? Почему не уходит? Ей этого мало?!
– Я знаю, ты очень оби…
И тут я срываюсь, из груди вырывается рык:
– Уходи, уходи скорей! – чувствую, как мое лицо перекашивает страшная гримаса. – Вон!
Как от хлопка в ладоши в горах срывается снежная лавина, вспучиваясь и сметая все на своем пути, так ее «сочувствие» всколыхнуло все прошлое, пробудило страшную ярость, хлынувшую к горлу, чтобы через мгновенье вырваться жутким воплем, затмить рассудок.
Но крик не вырвался из моего горла: Дины уже нет передо мной. Неизлившаяся, закупоренная ярость рвет, грызет грудь, не дает вздохнуть… Медленным взглядом обвожу комнату – она кажется огромной, будто из нее вынесли все вещи, даже, мнится, эхо блуждает по углам. И я – посреди этой пустоты.
Один… Совершенно один… Никогда больше не прозвенит здесь Сережкин голосок. Вот я и дома… Вернулся с победой… Медынцев, Медынцев, не знаешь ты, какой ты счастливый… Вот где ты, жизнь, подловила меня… Зачем тогда нужны были все те операции, борьба, боль, муки? Чего я этим добился? Последнее, что составляло смысл жизни, потерял. Видишь, Арианчик, чего ради ты мучился сомнениями, рисковал, не спал ночей, отстаивая меня у смерти. Стоило ли?..
Немного погодя, меня начинает беспокоить какое-то брезгливое чувство, неясное, но навязчивое. Я не могу понять, от чего оно исходит… Ноги подкашиваются, сажусь на стул. Чувство брезгливости сразу возрастает… И тут я понимаю: оно исходит от вещей – от ее вещей. Я не знаю, что она возьмет, потому все кажется враждебным. Мне нужно лечь, но лечь на чужое противно… Ага, вот кровать, ее не отдам… Поднимаюсь со стула, тоже ставшего ненавистным, и ложусь в кровать. Лицом к стене.
2
На другой день, часов в десять утра, раздается звонок. Подхожу к двери, отворяю и вижу Дину, и с нею – трех мужчин. Дина инстинктивно оглядывается на одного из них… У меня нет желания разглядывать его. Но в мозгу, помимо воли, отпечатывается его коричневая кожаная куртка и торчащие из рукавов волосатые руки… Он здоровается – негромко, с виноватой неловкостью. Я поворачиваюсь и ухожу в комнату.
Дина входит нарочито бодро, хозяйкой, и сразу – к шифоньеру, распахивает его и облегченно вздыхает: все на месте.
За нею как-то неуклюже, будто идут на дело, которое им не совсем по душе, входят мужчины, начинают торопливо выносить вещи.
«Вот кто теперь будет Сергейке отец! – в бессильном бешенстве думаю я, стоя у окна, спиной к вошедшим. – Но по какому праву?! Кто для него Сергейка? Забавный, милый мальчик? А он вложил в него хоть грамм своей души?! Да за сто, за тысячу лет он не даст Сергею той любви, с какой я наглаживал его распашонку; не почувствует и малой доли того тепла, что я испытал на елке, когда Сергей подбежал с кульком в руках, в помятом жабо, сверкая глазенками. Мечтал вырастить сына честным, добрым. А чему будет учить этот дядька?»
По комнате ходят люди, двигают мебель, кто-то, видимо, новый муж, о чем-то робко спрашивает Дину. И я едва сдерживаюсь, чтобы не сказать: «Только, смотри, никогда не болей!» К нему я испытываю двоякое чувство: жалость – «Ну и вляпался же ты!», и злорадство: «Хотел бы я на тебя посмотреть, окажись ты в моей шкуре!» – но смолчал. Я знаю, что если скажу хоть слово, то уже не смогу владеть собой, и уж тогда натворю глупостей.
Ярость и напряжение воли, сдерживающее ее, с катастрофической быстротой поглощают остатки сил, которые еще теплятся во мне.
Так и стою у окна, вцепившись пальцами в подоконник и сжав до боли зубы, пока не вынесли все вещи.
Тогда оглядываю комнату – она стала еще пустыннее, одиночество – невыносимей; от пыльных плешин на полу, где стояла мебель, веет враждебностью, чем-то очень чужим, они оскорбляют, не дают утихнуть гневу, навязчиво лезут в глаза, нагнетая своим видом чувство безысходности… На этажерке, где была стопа Сережкиных книг, осталось четыре книжки. На них лежит небрежно брошенная тетрадь со стихами. Подхожу. Это те книжки, что привез из Москвы в этот раз. Их я не успел прочитать Сергею. Она их не взяла, хочет, чтобы ничто не напоминало ему об отце.
Раскрываю тетрадку:
Дождик, дождик,
Динь-динь-ди…
Я вдруг вижу Сергея, скачущего в одних трусиках под веселым, шумным дождем…
Это было вскоре после нашей первой рыбалки. С самого утра парило. После обеда пышные белые облака собрались в тяжелую темную тучу. Она надвинулась на солнце. Но духота не проходила. «Пуф!» – в пыль упала тяжелая капля. За нею другая, третья и по крыше, по земле, по листьям защелкала жидкая картечь. Запахло мокрой пылью. За пестрой клушкой со всех ног улепетывали в курятник цыплята. Где-то зашумело, тревожный шум быстро надвигался и вдруг накатил, побежал дальше спорым, теплым, почти отвесным дождем. Сергей, в одних трусиках, выбежал под дождь, заскакал по лужам, без конца приговаривая:
– Дождик, дождик, поливай! Дождик, дождик, поливай!..
Мне быстро приелась эта песенка, захотелось сбить ее монотонность, и я прокричал:
– Дождик, дождик, динь-динь-ди, нас водичкой напои!
Сереже понравилось, он сразу подхватил.
Я чувствовал, как сам собою выплясывается стишок.
Сделав доброе дело, дождь быстро стихал. Из-за тучи выглянуло солнце, в его лучах алмазными нитями мелькали редкие дождинки, они рождали в лужах большие бульбы, монотонно выбивали по ведру, висящему на штакетнике: «бим-бирим-бирибим-бим-брим…»
– Хватит, дождик, хватит, уходи! – кричал Сережа и махал руками. – Пусть теперь солнышко будет!
Дождинки падали все реже. Манерно выгнув спину, задрав хвост, большими скачками пробежала кошка. Барыня, старалась не замочиться. Блестящие налитые листья, усталые после дождевого душа, разморенно обвисли: отдыхали.
Я сам впал в ребячество, мне хотелось как-то проявить это, приобщиться к Сережкиному восторгу – к его миру. Но скакать по лужам я не мог. Не мог и оставаться в бездействии. И мое настроение вылилось в новый стишок:
Дождик проливной!
Хорошо ты землю
Напоил водой!
А теперь на тучке
Дальше уходи,
Солнышку на небе
Место уступи!
Подпевая, Сергей снова замахал в небо руками:
А теперь на тучке
Дальше уходи,
Солнышку на небе
Место уступи!
…Закрываю глаза… Я физически ощущаю, что в мире произошел страшный разлом: по одну его сторону остался Сережка, – с этим дождем, с рыбалкой, с новогодним утренником, а по другую сторону – я… И с каждой секундой эти половинки дальше и дальше уплывают друг от друга.
Мысленно оглядываюсь на прожитые годы. Казалось, ничто не предвещало беды. И вдруг навалилась болезнь, словно вспучилась на ясном горизонте чудовищная волна, обрушилась на цветущий берег, круша все вокруг, – и схлынула, оставив после себя пустыню. И меня – истерзанного, жалкого, одинокого. Какие нужно иметь силы, чтобы выстоять, остаться самим собой?! Где взять эти силы?
Вяло, бесстрастно переворачиваю пальцем обложку – закрываю тетрадку. Бросаю небрежно на этажерку. Не для кого больше сочинять и читать стишки.
С этим жестом в груди у меня что-то окончательно надламывается, и я опускаюсь на кровать. Она стоит в углу комнаты, словно утлая лодчонка среди жалких обломков разбитого шквалом корабля…
