Текст книги "Эдельвейсы растут на скалах"

Автор книги: Борис Черкун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Эдельвейсы растут на скалах

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Я сижу перед большим зеркалом, висящим над раковиной умывальника, бреюсь. Из зеркала на меня смотрит чужое толстое лицо с заплывшими глазками. Шея, недавно такая сильная, тренированная, утопает в тройном подбородке… Я никак не могу привыкнуть к этому – такому чужому – своему лицу… А как Дина воспринимает мою метаморфозу?.. Если уж сам себе… то ей и подавно я должен казаться чужим… Не повезло ей со мной. Ей больше не повезло. Болезнь сама по себе – это полбеды. Не я первый, не я последний. И мы еще посмотрим, кто – кого!.. А вот перед нею постоянно чувствую себя в чем-то виноватым, будто подвел… Выходила-то она за меня за здорового…

Сверкнув отраженным окном, бесшумно отворяется застекленная дверь, и на пороге появляется Ариан Павлович. Прислоняется плечом к косяку, складывает на груди руки и с минуту молчит. Я выжидающе смотрю на него, держа безопасную бритву у намыленной щеки. Ариан Павлович высокий, лобастый, лицо смуглое, с поджатыми губами.

– Овчаров, как думаешь, что лучше, рентгенотерапия или операция? – вдруг спрашивает хирург, мягко произнося шипящие.

Ничего не скажешь, оригинальный вопрос. Как по форме, так и по содержанию. Я совсем по-другому представлял себе ритуал сообщения больному о предстоящей операции, думал, это делается с подходом, с тысячью ухищрений. А оказалось так просто!

Отвечаю так, как уже давно решил про себя:

– Думаю, операция.

Кладу бритву на умывальник.

– И я так думаю, – соглашается Ариан Павлович, будто не он меня, а я должен его оперировать. Хирург все больше нравится мне.

– А когда?

– В понедельник, – говорит он и собирается уходить.

– С одной стороны будете оперировать или с двух? – Я настроился на операцию, понимаю, что от нее никуда не денешься. Но два раза ложиться на стол… Лучше уж – сразу!

– Думаю, с двух. За раз – два раз, как говорят у нас в Чувашии, – говорит доктор и уходит.

Я заканчиваю бритье и ложусь. Вот и все. Сделают с двух сторон, и через месяц-полтора буду уже дома. У меня снова будет мое лицо. И для нее перестану быть чужим. Все снова встанет на свои места! Другим же помогла операция.

А все началось еще на заставе: стало полнеть лицо, повысилось давление. Врачи сказали, что с таким давлением на границе оставаться нельзя: нужен режим, спокойная обстановка. Вскоре и приказ пришел: уволить в запас.

Но вспоминается почему-то не прощание с заставой, а первая стажировка на границе, где все для меня было впервые: настоящая застава, пограничный столб – на самом краешке нашей земли, боевая, а не учебная тревога.

…Подняли ночью. Старшим «тревожной» группы начальник заставы назначил меня. Стажировка заканчивалась, к этому времени я уже хорошо знал особенности участка.

…На галопе выносимся из ворот заставы и мчимся на правый фланг. Над нашими головами бушует гроза. Одна за другой сверкают близкие молнии, высвечивая на мгновенье деревья, потоки воды, повисшие в воздухе, лошадей, замерших в стремительном порыве. Припавшие к луке всадники в брезентовых плащах с островерхими капюшонами в свете молний похожи на воинов грозного Тимура. Почти не переставая, гремит гром. Отпустив поводья, мы доверились умным животным: кони мчатся по дозорной тропе, разбрызгивая воду, скользят на спусках, рывками выносят на крутые подъемы, от копыт далеко назад летят шматки грязи…

Из ущелья наряд доложил на заставу, что во многих местах размыло контрольно-следовую полосу. Вот начальник заставы и послал туда меня с тремя пограничниками, чтобы надежно перекрыть самый уязвимый участок.

…Спускаемся в ущелье. Вдруг строгий окрик:

– Стой! Пропуск!

Отвечаю. Спрашиваю отзыв.

Подходит старший наряда, докладывает обстановку. Младший стоит за деревом, метрах в пятнадцати. По дну ущелья уже шумит поток.

Двоих прибывших со мной пограничников и прежний наряд решаю оставить на этой стороне, а с одним солдатом – переправиться через поток.

Освещаю следовым фонарем реку. Ширина шагов десять. Мутная вода бурлит, несясь под уклон, кипит в камнях, разлетается брызгами. Представляю, во что она превратилась там, далеко внизу!..

– Может, не надо? – предостерегает невысокий солдат первого года службы – он остается на этой стороне.

Молча трогаю шпорой коня. Начальник заставы надеется, что все ущелье будет перекрыто. Надеется на меня, Макара Овчарова.

Конь ступил передними ногами в воду и пугливо захрапел, заплясал на месте, приседая на задние ноги. Я потуже собираю поводья, даю под бока шпорами, и конь медленно, вздрагивая, входит в воду. Чувствую, как под седлом напряглись все мышцы животного, оно осторожно нащупывает копытами грунт. Вода упруго бьется коню выше колен. Я пришпориваю его, освещая путь фонарем, и вполголоса твержу сквозь зубы: «Впер-ред! Ну, впер-р-ред!». Лошадь моего напарника идет за ведущим смелее. Вдруг конь подо мной оступился, теряя равновесие, – вода сразу хлестнула по сапогу… В моем воображении вспыхивает картина: через мгновение поток опрокидывает меня с конем и несет вниз, ворочая и швыряя о камни… Я сразу отдаю поводья, вонзаю в напруженные бока шпоры, и конь, напрягая все силы, делает рывок, другой – и падает, сбитый потоком, ошалело барахтаясь в воде. Я вылетаю из седла и плюхаюсь на мелководье, автомат больно бьет в грудь. Но поводьев не выпускаю – они зажаты в судорожно сжатом кулаке. Быстро вскакиваю на ноги, тяну коня. Круп его сносит стремниной, но передними ногами он тоже на мелководье и, стараясь выскочить, бьет ими, разбрасывая брызги и лязгая по камням подковами. Фонарь путается у меня в ногах, болтаясь на длинном шнуре, и бесцельно шарит по воде лучом.

А над всем этим – слепящие сполохи молний, сменяющиеся адской теменью, громовые раскаты по всему небу и хлесткий, с ветром, ливень.

Я промок до нитки. Сажусь на выпирающий из земли корень, снимаю сапоги, выливаю из них воду, выжимаю портянки.

А молнии так и мечутся по тучам. Над самой головой со страшным треском, будто разгрызают орех величиной с гору, рождается гром и, дробясь, бежит к горизонту, – точно осколки гигантской скорлупы скатываются, громыхая, по ухабистому куполу неба. Не успевают затихнуть эти раскаты, как на небе разгрызают новый орех, и от его треска вздрагивает под ногами земля, пугливо съеживается лошадь и в груди у меня что-то обрывается. Люблю грозу! Стою и твержу про себя: «Под-дай! Под-дай еще!» Такой грозы я никогда не видел. Громыхает и сверкает так часто, что, кажется, гром сам по себе – молния сама по себе. После вспышки – чернота и зеленые вертушки в глазах. Снова молния – снова чернота и вертушки. Тени от деревьев мечутся, лес будто ожил. Зрению доверять нельзя: дерево можно принять за человека, а идущего человека – за дерево. Полагаюсь на слух. Земля раскисла и чавкает под ногами. Даже за шумом дождя и за раскатами грома звук шагов можно уловить. Но самое надежное – внимательно наблюдать за поведением коня. Он сразу учует постороннего. Оставшимся по ту сторону потока тоже советовал внимательней наблюдать за поведением лошадей.

Конь стоит под дождем неподвижно, с грустной покорностью, и только чутко прядает ушами. Я прислоняюсь плечом к его плечу, и спина постепенно согревается. Но ливень продолжает зло сечь, глухо барабаня по намокшему брезентовому капюшону.

В эту ночь я впервые заставил рисковать другого человека. Ведь лошадь могла оступиться и под моим напарником… Он еще салажонок, вдруг растерялся бы, не справился с конем? Тут уж никто не смог бы помочь…

Мысли мои перескакивают с одного предмета на другой, порою очень далекий от того, почему я стою в этом ущелье, под ливнем, – а слух настороженно ловит звуки, машинально оценивая каждый из них. Вот что-то треснуло. Это ветер сломал ветку, она мягко упала на землю. Сразу определяю направление и расстояние до нее. Справа слышатся сосущие звуки – это напарник переступил с ноги на ногу…

Я продрог до самого позвоночника. Ветер пронизывает сырую одежду, руки окоченели, пальцы плохо слушаются. Сжимаю зубы, чтобы не клацали. Лопатками чувствую, что лошадь тоже вся дрожит.

Гроза неистовствует еще целый час. Но вот начинает откатываться на запад, громыхая и озаряя громады туч синим огнем. Дождь стихает. На востоке обнажается зеленоватая полоска неба. Оказывается, уже светает!

Небо быстро очищается от облаков. Наконец дождь перестал. Но при каждом порыве ветра заскорузлый капюшон гудит от сыплющихся с дерева крупных капель, и по спине пробегает озноб. В ущелье еще сумеречно.

Вскоре приходит смена. Я окликаю напарника, и мы идем вниз, разминая онемевшие ноги.

Идем пешком, чтобы скорее согреться. Солнце поднимается все выше и пригревает сильнее.

Мы согрелись, сняли плащи, сели на лошадей и зарысили, стараясь не задевать отягченные водой кусты.

Показалась застава. Освещенная солнцем, будто умытая, она выглядит игрушечной у подножия горы, подпирающей небо. Спешиваемся у родника, метрах в трехстах от ворот. Кругом трава по колено, сизая от росы. Отпускаем подпруги. Ложимся по очереди на берег ручейка и пьем удивительную родниковую воду. Садимся на расстеленные плащи, ребята закуривают. Лениво плывут голубые облачка дыма. Лица после бессонной ночи немного бледные, осунувшиеся. В кустах тьохнул соловей. Покурив, встаем, отряхиваем плащи. Рвем дикий лук к завтраку и не спеша идем к заставе. Ни один наряд не проходил мимо родника без того, чтобы не напиться вкусной студеной воды и не нарвать луку. Это стало уже традицией…

2

Но все это – невозвратное прошлое!.. А настоящее – это то, что я лежу в палате на больничной койке и на понедельник назначена операция…

Я уволен из армии. С женой и годовалым сынишкой приехал в Ульяновск. До сих пор я знал, что всякая болячка отболит, сколько ей положено, и все встанет на свои места. Думал, и на этот раз будет так же. Здоровьице мое, однако, продолжало ухудшаться. Приду в душевую мыться, ребята шутят:

– Макар, ты поправляешься как на дрожжах!

Пришлось идти в поликлинику. Направили к врачу с заморским названием: эндокринолог. И слова-то такого никогда не слыхивал. Зашел в кабинет. Меня встретил невысокого роста крепыш с русым ежиком на голове, у губ глубокие борозды, они придают лицу мужественное выражение; рукава халата засучены по локоть. Достаточно было ему взглянуть на мое расплывшееся, малиновое лицо, чтобы определить: болезнь Иценко-Кушинга. Мне этот ребус ни о чем не говорит. Недели через две, после тщательного обследования, доктор сказал:

– Мы хотим направить вас в Москву. Поедете?

«Ничего себе… Неужели так серьезно?…» – подумал я, а доктору ответил:

– Если нужно – поеду.

– Там вас будут лечить профессора.

– А я думал, головную боль может вылечить любой врач.

– По-видимому, вас будут оперировать.

Я сразу представил, как буду задыхаться от хлороформа, хотя в жизни не нюхал его, представил адские боли, мучительные дни перед операцией, наполненные страхом. Поэтому первым моим желанием было – увильнуть от операции. И я сказал:

– Доктор, а нельзя отделаться таблетками или какими-нибудь припарками?

– Боюсь, что нет.

– По правде сказать, не хотелось бы, чтобы долбили голову. Но что поделаешь? Начальству виднее.

– Оперировать будут на надпочечниках, они у вас, по-видимому, увеличились.

– Вот так штука! Болит голова, а резать будут почки…

– Не почки, а надпочечники. Это возле почек вот такие, – врач показал фалангу мизинца, – небольшие железы. Это они слишком много гормонов вырабатывают.

«Надо же, какие мудреные детали во мне, а я и не знал».

– Мы написали запрос в Москву, в Институт экспериментальной эндокринологии. Это все, чем мы можем вам помочь. Рады бы, да… – И врач беспомощно развел руками.

Прошел месяц, а из Москвы никакого ответа.

Меня выписали из больницы, направили на ВТЭК – там дали инвалидность второй группы… Да, никому не дано знать, что ждет тебя завтра, через пять минут. В жизни, бывает, средь ясного неба гремит гром… Еще на заставе я как-то спросил у своего командира, почему, собственно, год службы нам засчитывается за полтора. Служить-то все равно, как медному котелку, до определенного возраста, пусть хоть год за десять идет.

– А вот пойдешь на пенсию, тогда стаж будет считаться не календарный, а за год – полтора, – пояснил начальник заставы.

Помню, я тогда только свистнул: для меня в то время понятие о пенсии связывалось с далекой и потому казавшейся невозможной старостью: я – дедушка, окруженный внуками!.. Ну и ну… Мне, только-только разменявшему третий десяток, такая картина представлялась дикой.

И вдруг колесо жизни так вильнуло, что не прошло и трех лет, а я уже на пенсии…

Вызов в Институт экспериментальной эндокринологии пришел через полгода. Здесь для начала меня повели в конференц-зал. Профессор, высокая женщина с властным выражением лица, стала задавать вопросы:

– Сколько вам лет?

– Двадцать четыре.

– Вы всегда были таким полным?

– Худым никогда не был, но за последние полгода очень прибавил в весе.

– Воды много пьете?

– Да… Иногда просто не могу напиться. Особенно к вечеру.

Она поворачивала меня то одним, то другим боком и поясняла аудитории:

– Посмотрите: типичный, наглядно выраженный «Кушинг»: лицо лунообразное, жировые отложения на туловище, шее, голове, а конечности худые… У вас руки были толще?

– Да. У меня были сильные руки – двухпудовыми гирями я играл, как мячиками.

– Вы кто по профессии?

– Не знаю, что и ответить… Окончил пограничное училище, служил на заставе. Когда давление повысилось, был уволен из армии. Окончил техническое училище, стал работать машинистом крана, поступил в институт и вот…

– Когда же вы все успели?

– Очень просто: после десятилетки – в училище, потом – граница. Я и жениться успел!

– Ничего, не отчаивайтесь, мы вас вылечим. – Кому-то кивнула: – Госпитализировать.

Меня привели в палату. В палате всего три койки. У двери умывальник. Над ним большое зеркало. На окнах белые полотняные шторы.

Соседи были на месте, только что пришли с обеда. Познакомились. Один был, видимо, уже пенсионер, полный, сутулый, с мешками под глазами, с астматической одышкой. Мне понравились его глаза: внимательные, доброжелательные.

Другим соседом был Володя, молоденький парнишка, очень веселый, и фамилия у него веселая: Боровиков. Он сразу стал вводить меня в курс. Потом показал фотокарточку:

– Вот каким я был до операции. Толще вас! – и засмеялся, не в силах сдержать радость. С фотокарточки смотрел страшно толстый человек. Возраст определить невозможно. Сравниваю с оригиналом – ничего общего между физиономией с поросячьими глазками, тупо смотрящими с фотокарточки, и – скуластым, ушастым, сияющим лицом Володи. Ему шестнадцатый год. Стройный, гибкий парнишка. «Надо же!..» – у меня в голове не укладывалось, что это – один и тот же человек.

– И не верится даже, что все это было со мной, – говорил Володя. – А тогда думал, что никогда уже не стану, как все люди. Домой приехал уже худым. Постучался. Мама вышла и спрашивает: «Тебе кого?» Не узнала сначала… Я не написал, что приеду, хотел неожиданно… обрадовать… – Володя замолчал. Он улыбался, а в глазах были слезы…

Я представил, как сам приезжаю домой, еще не совсем окрепший, зато похудевший… Своим ключом открываю дверь. В первое мгновенье жена не верит, что это я… Она будет рада, наверное, больше, чем я сам. Как испугала ее эта болезнь!..

– Пошли в хирургическое, сегодня Витьку Медынцева оперировали. Узнаем, как его дела, – предложил Володя.

– А разве можно?

Володя посмотрел на меня, как на младшего братишку, которому все нужно объяснять.

– Конечно, можно. Я обещал наведываться. Недавно он день рождения отмечал. Угощал конфетами. Ему пятнадцать исполнилось.

В послеоперационную палату Володя вошел, как к себе домой.

У кровати, поблескивая стеклами очков в золоченой оправе, высокая молодая врач манипулировала с системой колбочек и резиновых трубочек, смонтированных на металлической стойке. На самом верху системы закреплена стеклянная банка с прозрачной жидкостью.

– Здравствуйте, Алла Израилевна, – весело сказал Боровиков.

– Привет, Вова, привет, – поздоровалась она как с ровней. – Что, с сончаса сбежали?

– Ага.

– Приятно иметь дело с честным человеком.

На высокой кровати лежал толстяк с одутловатым лицом. В ноздри вставлены две резиновые трубочки, приклеенные над верхней губой полосками лейкопластыря. Глаза закрыты. В углу – баллон с кислородом.

Мне стало жутковато. Остановился у двери, не зная, куда деть руки. Я не мог отделаться от мысли, что здесь лежит человек, над которым совершено насилие. Пусть для его же пользы, но… насилие.

А Володя запросто подошел к больному, натянул ему одеяло до самого подбородка, спросил:

– Витька, как дела?

Тот с усилием поднял веки, посмотрел на Боровикова красными, тусклыми глазами и плачущим голосом сказал:

– Очень больно дышать.

– А ты как думал? На то и операция. Потерпи. Почаще делай глубокий вдох. А то получится застой в легких – наживешь воспаление. А тебе только воспаления сейчас и не хватало, – явно кому-то подражая, поучал Володя.

– Вова, ты пригляди за ним, а я отлучусь минут на десять, – попросила Алла Израилевна.

– Ладно, идите, – разрешил он. Воткнул поглубже в ноздрю Медынцеву трубку, прижал пальцем отставший лейкопластырь.

– Витек, ты потерпи. Только первые сутки тяжело, а потом легче будет. Зато через полгода похудеешь, станешь таким, как я, – уговаривал Володя товарища, вытирая ему полотенцем испарину со лба.

Потрескавшиеся Витины губы скривились в жалкую, счастливую улыбку, взгляд сразу стал осмысленней.

– Утка нужна? – спросил Боровиков.

– Дай…

Боровиков достал из-под койки стеклянный сосуд, сунул его Вите под одеяло.

Пришла Алла Израилевна. Я удивился, как она могла доверить больного этому мальчишке.

Врач заметила недоумение на моем лице, сказала:

– Боровичок у нас опытный, сам прошел через это. И он лучше нас знает, что нужно такому. – Она кивнула в сторону Медынцева. – Больной больному доверяет больше. Если я скажу: «Дыши глубже, а то пневмонию наживешь», он еще подумает, дышать или не дышать: может, врач только пугает пневмонией. А больного – послушается.

Боровичок, довольный похвалой, скорчил рожицу и двинул ушами.

– Давай утку, – сказал он Медынцеву.

От смущения на серых Витиных щеках проступил румянец.

– Стесняться будешь, когда выйдешь отсюда, – продолжал Володя наставительно, как старичок. – За мной больные так же ухаживали. Давай утку!

Витя подал.

– Молодец! – Володя поднял сосуд, чтобы Алла Израилевна видела. – Витька, у тебя, значит, все в порядке! Ты миллион выиграл! – сказал Боровиков и унес утку.

Вернулся вместе с высоким врачом. Лицо у того озабоченное, с тонкими поджатыми губами. На лбу двумя шишками бугрились надбровья. Врач подошел к Вите, достал из-под одеяла его руку, стал считать пульс.

– Это Арианчик. Хирург. Кандидат наук. Он и меня оперировал, – тихо говорил Володя. – Во мужик! – показал он большой палец.

Так я впервые увидел Ариана Павловича. Кладя руку больного снова под одеяло, хирург сказал Боровикову, не поворачивая головы:

– А ты, оказывается, у нас подхалим.

Боровиков состроил рожицу, двинул ушами и показал спине хирурга язык.

– Ариан Павлович, а он вам язык показал, – как первоклашка, наябедничала Алла Израилевна.

Я прыснул со смеху. Медынцев тоже улыбнулся потрескавшимися губами.

– Я когда-нибудь отрежу ему язык, – сказал Ариан Павлович и погрозил пальцем.

Теперь послеоперационная представлялась мне не такой уж и страшной. Исчезло и неприятное ощущение, что над Медынцевым совершено насилие. Пройдет немного времени, и он похудеет, станет таким же веселым, как Боровичок… К Алле Израилевне, к Ариану Павловичу я почувствовал большое доверие, с каждой минутой они становились для меня все симпатичней. Доверие у меня появилось и к операции, которая, видимо, неизбежна…

Медынцев часто впадал в забытье, врачи почти не отходили от него, то и дело измеряли давление, считали пульс. Несколько раз приходила сестра и делала Вите уколы. Забегали больные, спрашивали, как он себя чувствует. Им отвечал Боровиков.

В палате стало темнеть. Ариан Павлович включил ночное освещение – лампочку под желтым плафоном. В домах на противоположной стороне улицы тоже зажигались огни.

– Ну, братцы-кролики, благодарим вас за неоценимую помощь, а теперь… – Алла Израилевна дала Боровичку ласковый подзатыльник, – марш на ужин.

Когда отошли от палаты, Володя сказал:

– Эта ночь Витьке до-олгой покажется. Ариан и Алла Израилевна тут будут ночевать. А живут они здесь. – Володя подошел к окну и указал пальцем на пятиэтажный дом рядом с институтом. – Ни один врач не сидит возле больного, как Ариан Павлович. Когда тяжелый случай, бывает, по трое суток домой не показывается. Ночью у больного, а днем, как всегда, работает. Двужильный какой-то.

– А как жена его на это смотрит?

– Кто их знает. Жена у него тоже врач. Может, такая же шальная…

И вот меня самого переводят в хирургическое отделение. Если все будет хорошо, выпишут месяца через полтора… Неужели похудею, как Володя? Приеду домой – и никто не узнает! Сергейка подрастет, купим мотоцикл, палатку, будем ездить с ним за грибами, на рыбалку. Зимой – на лыжах… Как здорово будет! Рюкзак за плечи – и пошел!..