Текст книги "Эдельвейсы растут на скалах"
Автор книги: Борис Черкун
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)
4
Сестричка Нина приносит утром термометры; мы притворяемся спящими.
– Опять не хотите температуру мерять? Ох, аферисты (это ее любимое словечко). А что я буду ставить в температурный лист?
Из сестер Нина самая энергичная, самая заботливая, деловая. (Здесь всех сестер, кроме старшей, называют по имени.) Она среднего роста, худенькая, отчего кажется выше. Плечи, локти мальчишеские, угловатые.
– Да у нас у всех температура нормальная, – бубнит кто-то из-под одеяла.
– Ты мне эти шуточки брось! Ну ладно, бес с вами, всем поставлю нормальную.
Но у меня, как у послеоперационного, градусник греется под мышкой.
По коридору Нина шагом почти не ходит. Вот она бежит в палату.
– Ни-на! – зовет ее кто-то из другой.
Заскрипели «тормоза» – это она в тапочках, как на лыжах, проехалась по полу – затормозила. Вбегает:
– Это ты, аферист, звал меня? Чего тебе? – через минуту бежит дальше.
Больные в ней души не чают. Приносит завтрак. Я смотрю на тарелку, как кролик на удава.
– Аферист, Макар Иванович, уже третий день ничего не ешь.
– Не хочется, – загнусавил я, голосом, гримасой умоляя не напоминать о еде.
– Вот съешь хоть одну ложечку, сразу силы прибавятся. Сметана – люкс.
«Люкс» – тоже ее любимое словечко. За это называем между собой Нина-Люкс.
Открываю рот… Нина снова набирает.
– Мы договаривались только одну ложечку…
– Ты мне эти шуточки брось! Вот поешь. Приедешь домой – все попадают. Никто тебя не узнает! – а сама кормит и кормит. Наконец я сжимаю губы. Нина не настаивает, она довольна:
– Вот и молодец, почти все съел. А то все не хочу да не хочу. Ох, аферист!
В обед меня кормит Зина – смуглая, черноволосая сестричка. Она улыбается мне глазами, губами, щеками – всем лицом, одной рукой гладит по плечу, по голове, а другой – подносит ложку, ласково приговаривая:
– Ешь, миленький, ешь. Ешь, хорошенький. – И слова ее звучат так искренне, с такой лаской, даже мольбой, что я готов сделать все, что она ни скажет.
Она стоит, склонившись, у моей высокой послеоперационной кровати и кормит так усердно, что вместе со мной невольно открывает и закрывает рот. Мне кажется, что я снова стал маленьким, ласка расслабляет, я готов расплакаться, как в детстве – ни с того, ни с сего… Испытываю беспредельную благодарность к этим девчушкам, а выразить это чувство не могу, хотя бы потому, что все еще нахожусь на их попечении.
Зина уходит. Но вскоре возвращается с письмом в руках.
– Овчаров, пляши! – и подает конверт с фиолетовым треугольником.
От Вани Истомина. Коротенькое письмо: жив-здоров, новостей никаких, служим помаленьку. А я мысленно уже на заставе… Весенний солнечный день. Дина с Сережкой на руках садится в кабину. Я кидаю в кузов два чемодана и следом за ними влезаю сам. Нас провожает вся застава. Шофер заводит мотор, машина выезжает за ворота, минует шлагбаум, набирает скорость – застава и провожающие становятся все меньше и меньше. Вдруг в небе расцветают разноцветные букеты ракет – так провожают тех, кто навсегда покидает заставу… На душе у меня так, как бывало в минуты, когда осенним днем слушал курлыканье улетающих журавлей. Глаза заволокло пеленой, сквозь которую смутно различаю все новые и новые вспышки ракет… Вот уже и не видно заставы, только в той стороне с небольшими промежутками взлетает и разгорается в голубой бездонной выси то красный, то зеленый огонек. Вдруг, как флаг, распускается и зависает в безветрии оранжевое облако дымовой завесы…
А как боялся Ваня Истомин майских жуков! Он был безответный, и ребята любили подшутить над ним. Перед отбоем накидают под одеяло майских жуков, он это знает и, прежде чем откинуть одеяло, ощупывает трясущимися руками койку, как заминированную. Обнаружив жука, брезгливо сбрасывает его палочкой, победно ругаясь: «У-у, фляги! Снова жуков накидали! Вовка, я знаю, это твоя работа!» – А Вовка, будто знать ничего не, знает, отмахивается: «Ты чё, ты чё?» – «Вот дам по шее, тогда узнаешь, чё!» – грозится Ваня, но угроза так и остается угрозой… А сейчас – старший лейтенант, боевой офицер, начальник заставы…
– Макар Иванович, чему это вы так хорошо улыбаетесь? – спрашивает сосед. Он лежит на койке с наушниками на голове, отчего смахивает то ли на летчика, то ли на шпиона, передающего шифровку.
– Да так… Друга вспомнил.
– Небось тоже пограничник?
– Да. Вместе учились, на соседних заставах служили.
– Переписываетесь?
– Изредка.
И снова – воспоминания…
5
Я иду на поправку, но вес не снижается. Хирург говорит, что результат не всегда виден сразу. А мне так хотелось приехать домой похудевшим!..
Прошел месяц, меня выписали. Сажусь в автобус, еду на вокзал. Вот и осень начинается. С неба сеет ровный дождь, на мокром асфальте отражаются деревья, пешеходы, машины; на деревьях появился первый желтый лист, опадает на тротуары. Увидишь такой лист в блестящем зеркале лужицы – и повеет на тебя светлой грустью, как из есенинского стиха. Сквозь заплаканные стекла автобусного окна смотрю на расплывающиеся силуэты людей, домов… Кажется, ехал бы так и ехал, встречая, провожая взглядом надвигающиеся, уплывающие серые видения. «Приехал в дождь и уезжаю в дождь. А что изменилось?..» Останавливаемся у светофора. Вдруг рядом с автобусным окном мелькает зеленая фуражка. Приникаю к стеклу. Может, кто из однокурсников? Нет, совсем незнакомый курносый профиль, погон капитана. Светофор открыл зеленое око. Автобус, набирая скорость, обгоняет пограничника, Еще раз мелькает курносое загорелое лицо. Если б это был Ванька! Затарабанил бы ему в стекло, вышел бы на остановке. Тот, наверно, и не узнал бы.
Я снова дома. Дина готовит обед. Позвала меня на кухню, чтобы посидел рядом. Поминутно подходит и заглядывает в лицо грустными голубыми глазами. Я касаюсь лбом, губами ее шелковистых волос, вдыхаю их запах. Сережа зовет меня, чтобы почитал книжки, а Дина просит сына:
– Пусть папа посидит со мной. Я ведь тоже соскучилась. И ты посиди с нами.
Весь день меня не покидает мысль, что если бы не заболел, то, может, никогда так и не узнал бы, какая она у меня заботливая, ласковая. «А если б это была Надя?» – подумалось вдруг. Мысль, как по клавишам, пробегает по былому. «Поняла, что не смогу жить где-нибудь в глуши. Не выдержала бы…» А что бы она сказала сейчас?
На следующий день Дина начинает примерять на меня весь немудреный мой гардероб. Но все мало, и она огорчается до слез.
– Я думала, после операции похудеешь. Думала, приедешь, наденешь военную форму – и мы пойдем в кино. Мне так нравится, когда ты в военном. А на эти твои запорожские шаровары я уже смотреть спокойно не могу!
Я утешаю ее, говорю, что это пустяки, я еще похудею. Главное, что мы снова вместе, и я снова смотрю в ее глаза и прячу лицо в ее ладони. От ее внимания, заботы, от того, что она здесь, со мной, мне так хорошо, что даже болезнь кажется не бедой, а только временной неприятностью. Представляю, какое будет у Дины лицо, когда похудею… Она тогда тоже заплачет. Но это будут совсем другие слезы! Ах, как все-таки чертовски хорошо, когда ты знаешь – чувствуешь всем своим существом! – что у тебя есть вот такой преданный друг! Если я когда-нибудь стану тебе в тягость и ты уйдешь от меня, я не буду на тебя в обиде. Но мне тогда будет очень плохо. Я, наверно, эгоист, но я хочу, чтобы ты всегда оставалась такою, как сейчас. Я готов благодарить треклятую болезнь за то, что она помогла мне увидеть вот такую безбрежную доброту твою.
Через три месяца я, наконец, увидел, что худею. И силы стали прибывать. Теперь я целыми днями хожу именинником. Дина тоже повеселела. Снова в руках у нее все спорится, она, как девчонка, бегает вприпрыжку по квартире, потихоньку напевая и накручивая на палец локон. Давно я не видел ее такой – с тех пор, как лег в больницу.
…Но месяца через два самочувствие ухудшилось. Написал об этом Ариану Павловичу. Пришел вызов. Я снова еду в Москву.
6
Узнаю, что в институте находится и Витя Медынцев – тот самый паренек, к которому мы с Боровичком ходили в послеоперационную.
Разыскал Медынцева. У него, как и у меня, рецидив. Витя еще больше растолстел. Ариан Павлович нацеливается на повторную операцию.
Больница – это, с одной стороны, средоточие страданий человеческих. С другой же – здесь витает дух, способный очищать душу, делать ее чуткой и мягкой. Витя оказался одной из счастливых жертв этого духа: он очень общителен и привязчив, вхож во все палаты, его приходу всегда рады. Он у всех просит книги про любовь и читает их запоем. От больных он перенял многие ремесла: умеет плести авоськи, делать шкатулки из картона, открыток и рентгеновских пленок, плести пояса и галстуки из сутажа, наряжать кукол-голышек принцессами: из лент делает им роскошные декольтированные платья и широкополые шляпы, – и дарит их больным и детям, что приходят навестить папу или маму.
И вдруг он влюбился. В отделение поступила новенькая, ей лет девятнадцать, миниатюрненькая, симпатичная, с маленьким носиком и ямочками на щеках – как большая живая кукла; похожей на куклу делают ее и светлые, вьющиеся колечками волосы, и большие, чуть навыкате, голубые глаза. Витя зачастил в ее палату. Он не умеет прятать свои чувства – он всей чистой душой потянулся к ней. Святая простота! Он с робостью, как к божеству, прикасается к ее плечу, а она судорожно отстраняется. Он же ничего этого не замечает: ласкает ее взглядом, и рука вновь тянется к ней.
Все сочувствуют Вите и жалеют его. Мы решили как-нибудь отвлечь его. Девушку мы не осуждаем: в самом деле, что для нее этот ожиревший до безобразия мальчик? Да к тому же, как выяснилось, она недавно вышла замуж. И мы стали осторожно говорить Вите, что ему не следует туда ходить; была бы она холостая – другое дело. Витя соглашался… и продолжал целыми днями пропадать в ее палате.
А женщины жучили куклу, мол, что, тебя убудет, если приласкаешь мальчишку? Она же, вся в слезах, отвечала, что у нее есть муж, ей нет никакого дела до чьей-то любви, что она видеть не может этот жирный кисель, что по ней мурашки бегают, когда он прикасается… А женщины стыдили ее, говорили, что в больнице все равны: толстые и худые, симпатичные и не очень, что она не знает: может, завтра будет такая же, как Витя, – пусть представит, что у нее увеличилась не щитовидка, а надпочечники. Ему, может, жить осталось месяц-другой, а он так и не узнает ласкового прикосновения женской руки, доброго взгляда, не услышит в милом голосе нежной нотки. Ведь у него такая же душа, как у всех, а может, и лучше, чем у них, да и у нее тоже. Этим она не изменит мужу, и душа ее убытка не понесет, если приласкает того, кого судьба глухой стеной отгородила от всех человеческих радостей…
Победили женщины. Девушка сумела перебороть неприязнь: шутила с Витей, ерошила волосы, от чего Витя совсем потерял голову и всякое чувство меры: льнул к ней, клал голову на колени. Она все это стоически переносила. Но когда он попытался поцеловать – окатила таким взглядом, что он больше не осмеливался на подобную вольность.
А тут вскоре ее прооперировали. Теперь Витя не отходил от нее, преданней и опытней сиделки ей было бы не сыскать – он знал все тонкости ухода за послеоперационными (как, впрочем, каждый, кто долго скитался по больницам).
Эти восемь дней, пока ее не выписали, были самыми счастливыми днями в его жизни. В ней пробудилось к нему теплое чувство, возможно, это было чувство благодарности за преданность, за его заботу. Она смотрела на него грустными сестринскими глазами, клала ручку с ухоженными ногтями на его руку, и тепло ее ладони согревало безгрешное мальчишечье сердце; нежно касалась его щек, и у обоих в глазах блестели слезы: у нее – от сострадания, у него – от счастья…
* * *
А у меня снова обострилось чувство косвенной вины перед Диной… Медынцева ждет повторная операция. Значит, и мне этого не миновать… Сколько ж это еще протянется? Из-за меня пропадают лучшие ее годы. Ей хочется в кино, хочется, чтобы я был в военном. А тут в запорожских шароварах. Я уж – ладно. Пока молода, могла бы устроить свою жизнь. А если проболею не один год, да и… Тогда ей очень сложно начинать все сначала.
Мне уже два раза снится один и тот же сон. Будто пробираемся мы с нею меж диких скал, карабкаемся по отвесным утесам. Для страховки мы связаны длинной веревкой. Вдруг из-под моей ноги срывается камень, и я лечу в пропасть. Меня охватывает ужас. Не от мысли, что погиб, а от того, что через мгновение веревка натянется, и я увлеку Дину за собой. Я кричу: «Держись!!», выхватываю нож и успеваю перерезать веревку. И сразу испытываю облегчение – нет, я ликую! Я совсем не думаю о близкой гибели – я испытываю глубочайшее удовлетворение от того, что успел перерезать веревку. Исполнил свой последний долг…
И вот пишу ей письмо. Ох, как трудно писать об этом!..
«…Я все понимаю. Не хочу быть тебе обузой. Ведь понимаю, что стал не тот, что ты выходила не за такого. Если встретишь человека по душе, знай: ты свободна. Я не обижусь. И не хочу, чтобы из-за меня твоя жизнь пошла кувырком.
Но о двух вещах все же тебя попрошу. Пусть все будет честно. Пожалуйста, если уйдешь, то сделай это с достоинством. И если уйдешь к другому, то не создавай преград для моих встреч с Сережкой. Больше ни о чем не прошу…»
Как я не хочу, чтобы Дина когда-нибудь повторила Надю Топоркову! Не хочу, чтобы и она за моей спиной… Но об этом я не напишу. Это она сама должна. Если уж…
Отправил письмо. На душе почему-то очень тревожно. Может, не надо было посылать?.. Поймет ли она правильно?.. Нет, я должен был сказать, что она свободна. Если я нужен ей, она не придаст ему значения. А если стал в тягость, то это письмо поможет избавить ее от лжи. Что угодно, только не ложь!
Ответ пришел необычайно скоро. Кажется, я боюсь распечатывать.
«…Не смей больше присылать мне такие письма! У тебя, наверно, очень много свободного времени. А по ночам мучит бессонница. И от безделья в твоей голове рождаются такие глупые идеи. У меня тут и без этого твоего письма голова кругом идет. Мне ведь и так тяжело.
Макарушка, родной, выкинь из головы эти дурацкие мысли. Никого у меня нет и никто мне не нужен. Не думай ни о чем. Выздоравливай побыстрее и приезжай домой. Мы очень ждем тебя. И ждем твоих писем. Только не таких! Сергей по пять раз в день заглядывает в почтовый ящик, нет ли письма от папы. И все спрашивает, когда папа приедет домой…»
Как хорошо она меня отругала! Обиделась. Я бы на ее месте тоже, наверное, обиделся. Ей, бедняжке, и так достается, а тут я еще.
7
Я принял курс рентгенотерапии, и меня выписали. Зашел к Ариану Павловичу проститься.
– Ариан Павлович, что дальше делать будем?
Хирург барабанит пальцами по столу.
– А что тебе в терапии сказали?
– Если через полгода не будет улучшения, еще курс вкатят.
Ариан Павлович морщится.
– А вы что скажете?
– Я думаю, надо полностью удалять левый надпочечник. Тогда должен похудеть.
– Да и я чувствую, что для меня эта рентгенотерапия – что мертвому припарка.
Я уже знаю, что одномоментные операции – сразу на обоих надпочечниках – запретили делать: из пяти – два летальных исхода. И вообще после частичного удаления надпочечников почти у всех – рецидив. Ариан Павлович предлагает удалять один надпочечник полностью, но многие считают это авантюрой: медицина утверждает, что человек без надпочечников жить не может.
– Ариан Павлович, я слышал, вы животным полностью удаляли один надпочечник. Они как, выживают?
– Все выжили. Кролики, суслики, собаки, обезьяны. Правда, я оперировал, по сути, здоровых животных: вызвать у них болезнь Иценко-Кушинга до сих пор не удается.
– Наверно, выживают потому, что другой-то надпочечник вырабатывает гормоны? Тогда, наверно, и люди должны выживать?
– Прямо профессор. Твоими бы устами да мед пить. Да, вырабатывает. Но ты попробуй убеди в этом моих коллег!
– А что ж тут непонятного?
– Каноны, научные догмы, Макар Иванович, – это страшная вещь. Их невозможно опровергнуть никакими доводами, потому что канон зиждется не на фактах, не на логике, а на вере. Если бы ты был медик, я бы никогда не сказал тебе, что надо удалить надпочечник: тебя тогда на аркане в институт не затащил бы. На выпускном экзамене, когда я уже ответил на билет, профессор задал мне вопрос: может ли жить человек, если у него будут удалены надпочечники? Я тогда подумал, что при заместительной терапии гормонами надпочечников человек будет жить, о чем и доложил профессору. Профессор принял мой ответ за личное оскорбление и выгнал из кабинета, да еще прокричал вдогонку: «За-ру-би-те себе на носу: без надпочечников человеческий организм существовать не может! Не мо-жет! Это только у сусликов есть ткани, частично выполняющие функции надпочечников!» И что ж ты думаешь? Он не привел ни одного довода в пользу своего утверждения, но авторитет профессора был для меня непререкаем, поэтому слова его я запомнил на всю жизнь. И если бы еще год назад мне кто-то сказал, что надо удалить надпочечник полностью, я бы, наверно, сам сказал ему в лицо, что он идиот. Недаром Энгельс говорил, что догмы, традиции являются могучей силой не только в католической церкви, но и в науке. И только когда стало ясно, что продолжать делать частичное удаление нельзя, я решился на опыты по удалению надпочечника.
– Если после удаления надпочечника должен похудеть – я к вашим услугам. А то жена уже не может спокойно смотреть на мои запорожские шаровары.
Хирург хлопает меня по плечу:
– Потерпи. День и ночь думаем, как помочь вам.
8
Я дома. Проходят месяцы, а улучшения никакого. Вес медленно, но упорно увеличивается. Угрожающе повысилось давление. Мне уже нельзя наклоняться. Если что уроню, поднять не могу. Я стал совсем развалиной. Из дома почти не выхожу. У Дины жизнь тоже не богата событиями: дом – детсад – работа; работа – детсад – дом. За все эти месяцы мы даже в кино ни разу не сходили. Да что там кино! Просто в скверике ни разу не гуляли.
Наконец, наступает некоторое улучшение. Я довольно бодро шагаю по комнате. За окном бабье лето. Я вдруг чувствую, как опостылели мне эти четыре стены! В моей голове зарождается грандиозный план: придут Дина с Сергеем, и мы пойдем на Венец, под мягкое осеннее солнце, будем любоваться с высокого берега прозрачными заволжскими далями. Сегодня я что-то особенно нетерпеливо жду их…
Наконец они приходят. Я не даю им разуться, излагаю свою идею.
– Макар, я так сегодня устала. И мне надо постирать.
– Разве это так срочно? Постирать и завтра можно.
Она уходит на кухню и оттуда отвечает:
– Ну да, буду я копить грязное белье. Потом не достираешься. – В ее голосе слышится раздражение.
Сережка стоит у порога: он настроен идти гулять, выжидает, чья возьмет.
– Сергей, разувайся, иди мой руки. Ужинать скоро будем, – непререкаемым тоном говорит Дина.
Я чувствую себя так, словно провинился в чем. Вдруг возникает мысль, в которой я боюсь себе признаться.
Нет, не может быть!
Проходя мимо зеркала, вижу свое отражение. Невольно смотрю на себя глазами Дины. Безобразно толстый, лицо малиновое… Да, она не хочет, чтобы ее видели рядом со мной. Чувствую, как в душе у меня что-то сникло.
После ужина Дина каким-то виноватым голосом говорит, не глядя на меня:
– Ну идите, погуляйте с Сергеем.
Мы с Сергеем идем на берег Волги. Но на душе – кошки скребут.
Возвратились домой. Весь вечер Дина со мной виновато-предупредительна. Избегает моего взгляда…
Никогда больше не заговаривал я о прогулках. Она – тоже. Да и самочувствие мое после короткой передышки снова ухудшилось. Наконец Ариан Павлович присылает вызов.
Провожать меня идут Дина с Сергеем и соседи. На вокзале, в вагоне, жена старается держаться в стороне, словно она здесь – случайный человек.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Я снова в Институте экспериментальной эндокринологии. Положили в терапевтическое отделение. На этот раз моим лечащим врачом оказалась Зоя Ивановна, молодая красивая женщина. Голос у нее мягкий, голубые веселые глаза смотрят приветливо и только что не скажут: я хочу помочь тебе, я знаю, как это сделать.
Давление у меня высокое, она назначает резерпин. Я отказываюсь:
– Он мне не помогает.
– Тогда уколы дибазола. – Голос ее становится еще мягче: – Если это не поможет, что-нибудь другое найдем.
– Не поможет и дибазол.
– Попробуем еще раз. – Улавливаю в голосе нотки материнской строгости, брови ее становятся тверже…
– Зачем?
– Вы сюда лечиться приехали или нас учить? – в голосе прорывается раздражение.
– Лечиться. Сначала я выполнял все назначения. Мне ничего не помогло. Делать новый заход не хочу. Если есть что-нибудь новенькое – давайте попробуем.
– Тогда уколы магнезии. – Голос у врача уже совсем обиженный, видимо, предчувствует, что и это будет отвергнуто.
– Извините. Честное слово, от магнезии у меня был колоссальнейший абсцесс, – с виноватой улыбкой отвечаю я.
Она молча защелкивает пластмассовый футляр тонометра и уходит из палаты совершенно расстроенная.
Я совсем не хотел злить это милое существо с таким певучим голосом, кроткими, добрыми глазами. Но и я же не виноват, что другие врачи уже испробовали на мне все эти лекарства.
Иду к Ариану Павловичу. Вижу, хирург не рад моему приходу.
– Ариан Павлович, что будете со мной делать?
Он отвечает с неохотой:
– В общем, надо резать. Но очень не хочется. – Тяжело вздыхает. – Повторно оперировать очень сложно. Резать по старому рубцу – там много спаек. Да и живот у тебя вон какой. Давай пока сдавай все анализы, а там видно будет. И директора института сейчас нет, она в ГДР, а завотделением в отпуске. Без них я не могу решать.
Спустя несколько дней Зоя Ивановна говорит, чтобы я готовился к очень неприятному исследованию – пневморену. У меня даже колени задрожали.
– Зояванна! – взмолился я. – Мне до операции делали, и то ничего не получилось, а сейчас там спайки…
– Больной, вы опять меня учите?
Я не знаю, как сделать, чтобы врач, которая для меня же хочет как лучше, не хмурила брови и не сжимала от досады губы.
– Зояванна, поймите меня правильно, я не строю из себя умника. И не хочу вас учить.
– Готовьтесь на завтра – и никаких разговоров.
Отправляюсь искать Ариана Павловича. Случайно встречаю его на лестнице. Рассказываю о своей беде.
– Ладно, я с ней поговорю.
– Ариан Павлович, вы забудете. Или что-нибудь помешает. Вы же знаете, как тяжело переношу я эту процедуру.
– Пошли, – сдается он.
Ариан Павлович заходит в ординаторскую, а я остаюсь в коридоре. Слышу, разговаривают на высоких нотах. Через минуту выходит Зоя Ивановна, окатывает меня гневным взглядом:
– У-у, ябеда! – Немного помолчала. Взгляд ее потеплел. – Ваша взяла. Только не надейтесь, что буду идти у вас на поводу! Скажите своему благодетелю спасибо.
Еще в приемном отделении мне сказали, что в изоляторе хирургического отделения лежит Витя Медынцев. Его дела плохи. Полгода назад собрался консилиум. Спасти Медынцева могла только операция. Делать частичное удаление – нельзя, через несколько месяцев больной может вернуться с новым рецидивом. Поэтому на консилиуме было решено удалить полностью один надпочечник. Операция, однако, оказалась неудачной. Ариан Павлович не смог добраться до надпочечника: Медынцев был очень толстый, после первой операции образовалось много спаек, в этом месиве хирург нечаянно повредил больному кишечник, и операцию пришлось прервать. И вот уже полгода Витя лежит на животе, даже на бок повернуться ему нельзя. Но шутит по-прежнему! И у всех просит книжки про любовь.
– Что говорит Ариан Павлович? – спрашиваю у него.
– Скоро еще резать будет. Говорит: «Попытаюсь все же добраться до надпочечника». Поскорей бы. А то так надоело на животе лежать.
* * *
Проходят дни, недели. В «гарнизоне», где я бессменный комендант, не успели выписать двоих, как на их место положили Серго – грузина лет тридцати пяти, и Володю Боровикова. У Володи тоже рецидив. Но он не очень полный. Только лицо раздобрело да болит позвоночник. Боровичок по палате передвигается на костылях. Два года назад он так радовался, что похудел, думал, навсегда отделался…
Серго здесь тоже не новичок, но ни со мной, ни с Володей не знаком. С ним мы не сдружились, хотя он как будто и не хотел портить с нами отношений. Было в нем что-то такое… что словами сразу и не обскажешь, но мы стали относиться к нему сдержанно. Серго всегда был чем-нибудь недоволен, для него здесь все не так: и грязно, и кормят ужасно плохо, на наволочках, видите ли, пуговицы, а должны быть тесемки, и пижамы, наверно, женские, потому что петли с двух сторон…
В Туркмению бы его, думаю, где вокруг ни одного деревца, только гольный песок, да разок-другой взыграл бы «афганец» (ураган, дующий с юга), когда в двух шагах ничего не видно, песчинки до крови секут лицо, режут глаза, скрипят на зубах. Тогда ему эта палата показалась бы если не раем, то райской прихожей.
Между собой мы стали называть Серго Занудой.
Когда приносят лекарство, Боровичку прочитывается обязательная лекция:
– Ты знаешь, чито такое лэ́карство? Нэ-эт, ты нэ знаешь. Ты маладой, ты ничего еще нэ знаешь. А я всо знаю. Я работал на фа́рмацевтицком заводэ. Лэ́карство – это хымия, атрава. И мы п’ем эту атраву.
Затем следует аккуратное, даже ритуальное поедание таблеток. Зануда берет таблетку щепоткой, открывает широко рот, запрокидывает голову, разжимает щепоть – таблетка падает в рот. Отхлебывает из стакана воды, снова картинно запрокидывает голову и с клекотом глотает: глллёк! После этого следует монолог о том, что все мы – подопытные кролики, а врачи – сущие изверги, они «возятся» с нами и «практикуются» на нас только затем, чтобы написать диссертацию.
– Зачем же вы лежите здесь? – спрашиваю его однажды. – Вас сюда никто силком не тащил.
– Если я балной, нада же минэ́ где-та лэчица!
Мне непонятна такая логика.
Врача Серго встречает лавиной вопросов, и деликатная Зоя Ивановна каждый день объясняет ему одно и то же. Ей приходится призывать на помощь всю свою изворотливость, чтобы уйти из палаты.
А с Боровичком мы неразлучны. Помогаем сестрам делать ватные шарики, разносим по палатам градусники, как и другие больные, ходим в хирургическое отделение, помогаем ухаживать за оперированными.
Много времени проводим у Медынцева. В изоляторе он лежит один, мы чувствуем здесь себя хозяевами. Нас сдружило не столько положение, в котором мы оказались, сколько отношение к своему положению. Я почти не чувствую разницы в годах между мною и этими мальчишками. Иногда ловлю себя на мысли, что такая дружба бывает на фронте.
