Текст книги "Эдельвейсы растут на скалах"
Автор книги: Борис Черкун
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
13
Операции по удалению одного надпочечника прошли успешно. Но «Кушинг» остался: второй надпочечник берет на себя функции удаленного. Круг замкнулся. Ариан Павлович говорит, что разорвать его можно, лишь удалив оставшийся надпочечник. Эксперименты на животных прошли успешно. Однако тут встал новый психологический барьер: больным придется всю жизнь принимать искусственные гормоны. Сможет ли такой организм в будущем противостоять инфекциям, физическим и психическим перегрузкам? Или первый же грипп, любая травма или непредвиденная операция окажутся для организма губительными? Ведь гормоны надпочечников олицетворяют собой защитные силы организма. Даже при частичном удалении невозможно было предвидеть, как поведет себя организм. Один в день принимает две-три таблетки искусственного гормона, другой совсем не принимает, а у третьего рецидив…
Состоялся консилиум. Было решено произвести операцию по удалению второго надпочечника. Честь идти первым на такую операцию выпала Боровичку.
В состоянии ли будет организм, лишенный естественных гормонов, противостоять неблагоприятным факторам – на это сможет дать ответ только время…
* * *
На пятый день после операции Боровиков делает попытку встать. Он садится на койке, берет костыли, осторожно опускает ноги на пол. Распрямляется. На лице возникает странная гримаса… У меня в груди все так и оборвалось…
– Что? Надо крикнуть кого-нибудь на помощь?
Но Володя вдруг отставляет костыли, брови у него встают шалашиком. Он не может выговорить ни слова и только качает головой: не болит.
– Ле-по-та… Эй, люди, сюда-а!
В коридоре раздаются торопливые шаги, дверь распахивается, вбегают двое больных с обеспокоенными лицами. Я показываю на Володю пальцем:
– Смотрите, какие штучки мой Дублер откалывает!
Дублер, переставляя ноги, как паралитик, идет, держась за спинку кровати, и не верит еще, что это он навсегда уходит от костылей, невыносимых болей – уходит от «Кушинга»…
В палату спешат люди с тревожными лицами, но, узнав, в чем дело, в мгновение преображаются: смеются, перемигиваются, балаганят:
– Боровичок, пошли в коридор в чехарду играть.
– Да на нем уже пахать можно!
– Во дает. Ну чисто – Майя Плисецкая.
– Эй, публика, не сглазьте его!
Мне, наконец, тоже разрешили вставать. Теперь мы с Володей соревнуемся: кто из нас медленней ходит. Я передвигаюсь с тросточкой.
В палате освободилась койка, и к нам положили старого знакомого, Зануду. У него щитовидка. Ему и раньше предлагали оперироваться, но он отказывался. Однако болезнь свое берет: Зануде пришлось вернуться и просить, чтобы снова приняли. На нем своя шикарная пижама, мягкие комнатные тапочки. Он знакомится с обстановкой. В хирургическом отделении он впервые.
Сестра делает Володе перевязку.
– Это кыто такая? – шепотом спрашивает у меня Зануда.
– Перевязочная сестра.
– Она и меня будыт перевязыват, да?
– Она всех перевязывает.
– О, дэвушка! Ка-кой ма́ладой, сы́мпатычный, – обращается он к ней. – Я хачу вас у́гастыт. Угащайтэс пажалуста, – раскрывает коробку дорогих конфет. Сестра отказывается. Зануда набирает горсть и высыпает ей в карман. Та смущается, благодарит.
Так он угощает всех, кто будет его лечить: мелкую сошку – всех из одной коробки, а для тех, кого считает поважнее, открывает новую. Еду Зануде приносит жена. Дежурная сестра спрашивает, почему он не идет в столовую. Зануда поднимает брови:
– Я же нэ свинья, читобы жрать ба́льничную пищу. Я же гатовлус к а́пирации.
Сказать Зануде пару ласковых? Да разве до него дойдет? Я уже знаю его. Это не ребенок, который по неопытности может что-то сказать не так. Нет смысла даром тратить порох. Мы игнорируем его. На праздные вопросы не отвечаем, советуем обратиться в Мосгорсправку. Возвратясь из столовой, вылизываем по-шутовски стаканы, ложки, похрюкиваем. Зануда понимает, в чей огород камушки, но не смущается: он верен себе.
Жена приносит Зануде еду несколько раз в день. Тумбочка, стол, подоконник завалены продуктами. Под койкой, в раковине умывальника валяются огрызки. Санитарки не успевают убирать за ним, заочно клянут его, но с ним разговаривают учтиво: он каждый день дежурной санитарке, не глядя, сует в руку рублевку.
Володя подмигивает мне:
– Насобачился.
Зануда и прежде жил в больнице роскошно, а поступив в хирургическое отделение, возвел себя в ранг великомученика и требует от жены и персонала удесятеренного внимания.
С моей легкой руки у Зануды появляется новое имя: Пуп Земли.
Но вот Зануду прооперировали. Теперь жена ходит в магазин только два раза в день. Остальное время сидит подле него. Дежурная санитарка тоже почти не отходит – он теперь дает по трешке, такса повысилась. Однако трудно отрабатывать эту трешку.
Зануда уверен, что за деньги можно купить все. Он не ходит в туалет, хотя ему разрешили вставать. В палате потребует утку, а потом идет гулять по отделению.
Если утку выносит жена, бранит ее – ведь он платит санитарке! А жена сгорает от стыда и, как может, старается помочь ухаживать за ним – вопреки его грубым внушениям, которые он делает ей по-грузински. Она стоит молча, как провинившаяся девчонка, не смея поднять взор на своего грозного господина.
Наконец Зануду выписали, и всем стало легче, будто расстались с больным зубом.
На радостях отправляемся с Боровичком на первый этаж за утренней почтой. В вестибюле кого-то поджидает респектабельный мужчина: лакированные туфли, в холеной руке с золотым перстнем – министерский портфель, сытая, самодовольная физиономия, кавказские усики, золотой зуб во рту… Сначала я даже не признал в нем Зануду…
14
Володя быстро идет на поправку. А у меня с каждым днем рана становится все хуже.
С сестрой на перевязку приходит Ариан Павлович. Садится на Володину койку, напротив меня.
– Придется, наверно, делать тебе ревизию. Посмотреть, не зашил ли там ножницы, – мрачно шутит он.
Володя лежит за спиной хирурга, слушает, глядя то на него, то на меня.
Ариан Павлович поворачивает лицо к Боровикову, ерошит ему волосы:
– А ты заказывай билет. Дней через пять выпишу. Тебе с какого вокзала?
От радости Володя пискнул, закачался на панцирной сетке.
– Тише ты, меня столкнешь, – урезонивает его Ариан Павлович.
– А мне не на поезд – на самолет.
– Где ж у тебя такие деньги: на Сахалин – самолетом?
– Горздрав выдал. Самолетом туда и обратно.
– Сколько ж билет стоит?
– Туда и обратно – триста. Третий раз сюда приезжаю, и каждый раз – самолетом. Горздрав оплачивает.
– Да, братцы, если б не бесплатное лечение, вы б покукарекали, – крутит головой хирург. – Да еще и пенсию платят.
Из операционной меня привозят в палату. Володя сразу приступает к обязанностям сиделки.
Минут через десять приходит Ариан Павлович. Проверяет пульс.
– Ничего подозрительного я у тебя не нашел. Посмотрим, как теперь будет.
Боровикова выписали. А я лежу, гнию.
На Володино место положили старика. Он весь какой-то рыхлый, с сияющей лысиной, обрамленной на затылке редкими волосиками. Когда он говорит, в горле у него свистит, хрипит, булькает. Старик оказался общительным, через час он уже знал, кто, где и когда родился, чем болеет, какая семья, есть ли родители, живы ли родители родителей…
Вскоре его прооперировали. После операции на щитовидке улучшение наступает уже на третий-четвертый день. А старику все хуже и хуже. Его мучит удушье, особенно по ночам. Чтобы не мешать спать остальным, он уходит из палаты, и в коридоре тогда долго слышатся его шаркающие шаги и натужные хрипы.
Мне тоже пока радоваться нечему. Опять обед приносят в постель.
Ариану Павловичу очень не хочется вскрывать рану. Но другого выхода у него нет.
Во сне мне часто слышится топот копыт. Он будит в душе невольную тревогу, предчувствие близкой опасности, вызывает неодолимое желание вскочить на коня и скакать, скакать, лететь навстречу опасности!.. Я просыпаюсь с сильно бьющимся сердцем. Сновидение тает, его невозможно удержать в памяти, как невозможно сохранить на ладони снежинку. Долго и очень явственно помнится только тревожный, удаляющийся топот копыт…
Топот копыт! Был у меня в училище еще один друг – конь по кличке Ловчий.
Я – кандидат (это как в институте абитуриент). Командир над нами – высокий толстый старшина-сверхсрочник. Ходил он степенной походкой хозяина, заложив пальцы за пряжку ремня на животе, и подгонял салажат басовитым голосом. Однажды он подошел к группе кандидатов и спросил:
– Хто любит коней?
Все молчали, выжидая и ехидно улыбаясь. Один раз старшина «купил» нас: пришел вот так же и спросил: «Хто любит рыбачить?» Рыбаков нашлось много, в их числе был и я. Думали, рыбу поедем ловить… А старшина дал нам по два ведра, и мы битых три часа таскали воду, а он стоял, покрикивал, чтоб быстрее шевелились…
В этот раз видит старшина – пассивничает народ. Спросил по-другому:
– Я сурьезно: хто имел дело с конями?
– Ну, я имел, – отозвался я.
Старшина ощупал меня взглядом, будто приценялся: крепкий, загорелый паренек, на земле стоит твердо. На мне серый хлопчатобумажный костюм, на коленях и локтях вздулся пузырями, полосатая сатиновая рубаха с расстегнутым воротом. Обут в матерчатые, с кожаными носками, коричневые полуботинки. Рукава у пиджака коротковаты, из них выглядывают мускулистые, знающие тяжелую работу руки с набрякшими венами; кисти не по росту большие, тяжелые.
– Ходим, хлопче, – сказал старшина.
Привел меня в конюшню, кивнул на солового красавца.
Золотистая короткая шерсть на нем отливала шелковистым блеском, белая грива, длинный белый хвост и белые «чулочки» придавали коню царственный вид. Увидев людей, он зло заплясал в станке, захрапел, косясь звериным глазом.
– Вот за этим чогртом будешь ухаживать. – «Чогрта» старый служака произнес любовно, с восхищением. Я не узнавал сухаря-старшину: на лице умиление, любуется конем, как девушкой.
– Сразу предупреждаю: вин дуже не любит, когда матюкаются. У него до этого хозяином був страшный матерщинник. Бувало, бье его и матюкае. Ты, хлопче, будь с ним поласковее. Конь – вин ласку любит. Токо в станок до его не заходь – убьет. Он подпускает токо свого коновода та нового хозяина. Корм задавай, чистий, одвязуй из соседнего станка. А то как бы не пришлось отвечать за тебя.
Я принес мерку овса, высыпал в кормушку. Конь заметался в станке, лязгая копытами по цимбалинам. Попытался успокоить Ловчего, ласково приговаривая:
– Ну, ну, дурачок, не бойся.
Но конь знакомиться не хотел.
Вечером принес ему хлеба и свою пайку сахару. Ловчий угощения не принял – прижимал уши, скалил большие желтые зубы, норовил укусить.
Я скормил хлеб другому коню, а сахар припрятал до завтра.
На другой день конь сторожко взял сахар, а потом и хлеб, разрешил потрогать за шею.
В обеденную уборку я осторожно вошел в станок. Ловчий прижимал уши, приплясывал, скалил зубы, но терпел присутствие постороннего. А я говорил и говорил ему ласковые слова, держался спокойно, и конь стал успокаиваться, разрешил гладить по шее, только при каждом прикосновении вздрагивал, как от боли. По его сильному, играющему мышцами телу пробегала судорога.
А тут откуда ни возьмись – старшина. Лицо его налилось кровью, он сжал кулаки, выпучил глаза и натужно просипел:
– Сейчас же вылазь из станка!
Я – будто не слышал – продолжал гладить Ловчего.
Старшина перевел дух. Вытер тыльной стороной ладони выступившую на лбу испарину.
– От сатана, а не хлопец! Як же тебе удалось приручить этого чогрта? – В его голосе слышалась большая похвала.
– Ласкою, товарищ старшина, ласкою, – говорил я с ехидцей, поглаживая Ловчего. – Конь – вин ласку любит.
Теперь, приходя на конюшню, я уже издали ласково звал:
– Ловчий, Ловчий…
Конь ждал, повернув голову. Я заходил в станок, Ловчий тянулся губами к ладоням – искал угощение, брал сахар теплыми, бархатистыми губами.
Прошло еще несколько дней. Ловчий уже встречал меня тихим ржаньем, нетерпеливо бил копытом и, когда я входил в станок, терся мордой о плечо, дышал в ухо горячим воздухом, челкой щекотал щеки, ласково покусывая за руку. Я ворковал с ним, как с малым дитем.
Вернулись из отпуска старшекурсники, и мне пришлось расстаться с Ловчим: за ним теперь ухаживал коновод командира дивизиона старшего курса. Я стал курсантом, мне дали лошадь, но я не забывал Ловчего, ходил к нему в гости и баловал больше, чем своего коня.
Ловчий не подпускал к себе никого, кроме коновода, хозяина и меня. А хитрым Ловчий был конем! Как ни привяжут его – снимет недоуздок и убежит. Ловить идут человек десять – и не могут поймать. Ловчему представляло удовольствие дурачить ловцов: отбежит от них и остановится, будто говорит: «Ну берите меня, чего же вы?» Подпустит совсем близко – и вдруг рванет галопом, отбежит немного – и снова встанет.
Дневальный-старшекурсник приходил ко мне и просил:
– Овчаров, помоги поймать Ловчего.
Я шел, звал коня:
– Ловчий! Ловчий! Иди сюда, дурачок! – И конь, радостно заржав, бежал ко мне, гордо выгнув шею, распустив по ветру длинный белый хвост, картинно выбрасывая тонкие точеные ноги. Подбежав, терся головой о плечо, ощупывал мягкими бархатными губами ладони, бил копытом – просил сахару. Почти всегда у меня находился кусочек. Ловчий брал сахар нежными губами, хрумкал, признательно кивал головой и снова толкал мордой куда-то под мышку – просил еще. Я ласкал доверчивое животное, прижимался щекой к его щеке. Потом клал руку на шею, говорил:
– Ну, дружище, пойдем домой. – И мы шли в обнимку на конюшню. Ловчий заходил в станок и сам подставлял голову, чтобы я надел недоуздок.
…Тревожный сон тает, я не могу вспомнить, что снилось, закрываю глаза и вижу: ко мне весело бежит Ловчий, будто рисуясь, выгибает сильную лоснящуюся шею, белая грива и длинный белый хвост развеваются по ветру, конь красиво выбрасывает тонкие, в чулках, ноги с большими круглыми копытами: то́кток, то́кток, то́кток… Или вижу: Ловчий, всхрапнув, срывается галопом, из-под копыт шрапнелью летит галька – и он, насмешливо повернув голову, боком, играючи, уходит от ловцов: тыгдык, тыгдык, тыгдык, тыгдык…
Как давно это было! Будто и не в этой, а в какой-то другой жизни!
15
Сажусь к столу написать письмо. Вдруг слышу страшные хрипы, и вслед за этим – топот бегущих людей.
Когда больному бывает плохо, об этом узнают по топоту в коридоре: и сестры, и врачи, независимо от их ученых степеней, бегут к больному. И это не спешка – это оперативность, стремление оказать скорейшую помощь. Здесь нет этакой нарочитой медлительности, показной невозмутимости. Такие моменты напоминают мне заставу, поднятую по сигналу тревоги, где все делается бегом, без малейшей сумятицы или растерянности, где нет ни одного лишнего движения, каждый четко выполняет то, что ему положено.
В открытую дверь вижу, как в сторону перевязочной несут сидящего на стуле моего соседа-старика. Через несколько минут его вносят в палату и кладут на койку.
– Выйдите из палаты, – говорит мне дежурный врач.
– Я лучше лягу.
Пока писал письмо, устал, мне стало хуже. Если станет совсем плохо, со мной некому будет возиться, сейчас все заняты стариком.
А старик хрипит все громче и все реже. Ему делают вливание внутривенно. Не помогает. Врач массирует грудную клетку – у старика останавливается сердце.
– Еще в вену, – командует врач.
Сестра не может попасть иглой в вену.
– Чего возишься! – кричит врач. Выхватывает у нее шприц и вгоняет иглу старику в грудь, в область сердца.
Но старик больше не хрипит. Его лицо из натужно багрового сразу становится восковым.
– Все… – выдыхает врач и медленно распрямляется. – Вот не везет. Второй за неделю, и оба в мое дежурство.
Старика отгораживают от меня ширмой.
Другой сосед в палату не заходит.
Я лежу и думаю. Старика оперировал Ариан Павлович. Завтра будет оперировать меня. И я вот так же буду лежать, накрытый простыней и отгороженный ширмой?.. Три дня назад умерла женщина, тоже «Кушинг», в дежурство этого же врача. Уже ходила. Наверно, радовалась, что дело идет на поправку…
Мне никогда еще не приходилось быть вот так близко с покойником, тет-а-тет… Отгороженный ширмой старик своим присутствием убедительно, неоспоримо убедительно говорит о бренности бытия, о неизбежном конце, разница только в том, что один приходит к нему раньше, другой – позже; что я, да и все остальные ничем в этом отношении не отличаемся ни от Медынцева, ни от него – старика; что действительность – это совокупность случайностей, в чем-то ты властен воздействовать на события, а в чем-то, извините, нет. И потому ты – борись! Борись до конца! Но то, что от тебя не зависит, принимай таким, какое оно есть. Правде и смерти надо смотреть в глаза, говорил Суворов.
Уже двенадцать часов, а меня не везут в операционную. Наконец, приходит Ариан Павлович.
– Знаешь, давай сегодня не будем оперироваться, – говорит он. – У меня что-то нет настроения. Вчерашний случай. Правда, у него был рак. Знаешь, как плохо работать без настроения. Можно напортить. А с хорошим настроением я и сделаю лучше. Договорились? Потерпи еще денек.
* * *
Когда я, уже в палате, прихожу в сознание, хирург рассказывает:
– Снова сделал тебе ревизию. Прошел до самого надпочечника – где он должен быть. Оказывается, тогда в этом месиве была задета поджелудочная железа. Поэтому рана так сильно гноилась. Поджелудочная уже зарубцевалась, я хорошо вычистил, теперь должно заживать. – Он вздыхает. – Ты в рубашке родился. Задень я поджелудочную чуть больше – и уже ничто бы не спасло. Не зря тогда я так боялся оперировать, ох не зря… Но, как говорится, все хорошо, что хорошо кончается.
16
За окном осень вылила все дожди, зима высыпала все снега, и апрель переплавил снег и лед в звонкие ручьи.
Наступил май. Больным разрешили гулять во дворе института. Кругом зеленая трава. Никогда еще я не воспринимал так остро красоту окружающего мира, не сознавал столь отчетливо, что каждая травинка, каждая букашка – это жизнь! После долгой зимней спячки все радуется теплу, тянется к солнцу, бурно растет, набирается сил – готовится к цветению! Вскоре кусты сирени окутались лиловой пеной, разливающей вокруг нежный аромат. Потом зацвел клевер. В яркой зелени травяного «неба» маленькими солнцами зажглись одуванчики. А еще через несколько дней белые цветы, точно снежные хлопья, облепили кусты жасмина. Дохнет ветерок с той стороны, и окунешься в облако тонкого, дурманящего запаха.
За больничной оградой даже лето не такое, как здесь, во дворе. Во дворе оно какое-то ненастоящее.
Скоро домой… Письма от Дины мне не очень нравятся. Там есть прежние «родной, жду, обнимаю, целую», но мне кажется, что сказаны они как-то не так. Они какие-то ненастоящие, будто по обязанности. А может, я стал придирчивым?
Скоро год, как из дому. Что бы там ни было, а дом есть дом. А если вдалеке, да еще долго не виделись… За дымкой времени и расстояния все смягчается, принимает другую окраску. Может, все еще не так плохо?..
Чем ближе дом, тем настойчивей, ярче мысли о доме, Сережке, Дине. Наконец, они вытесняют все остальное…
Сергею уже шесть лет! Наверно, отвык. А может, и совсем забыл… Да нет, Дина же как-то писала, что он, как придет из садика, по десять раз заглядывает в почтовый ящик, нет ли письма от папы… Как-нибудь тихим вечерком пойдем втроем на Венец, будем смотреть на плывущие по Волге теплоходы, баржи, на тающие в мареве заволжские дали… Дождемся, когда начнут зажигаться огоньки бакенов, фонари в сквере, из парка будет доноситься музыка… А впереди – самая трудная операция. Еще бы хоть раз пройтись по родному городу с дорогими сердцу людьми, насмотреться на их лица, а там – будь что будет!
* * *
Теплый солнечный день. Настроение приподнятое. Меня провожает почти весь институт – и больные, и персонал. Даже неловко от такого внимания. Слышу шутки, напутствия, пожелания больше сюда не возвращаться. Отшучиваюсь:
– Я бы и рад, да уж больно Ариану Павловичу полюбился.
Сажусь в «Волгу» с красным крестом на кузове, машина трогается. Оглядываюсь – все машут мне вслед.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Вот я и дома. Ох, как тяжело подниматься на пятый этаж. Пришлось несколько раз подолгу отдыхать, пока взобрался. Своим ключом открываю дверь, вношу узел с зимней одеждой, прохожу в комнату. Как хорошо после восхождения на пятый этаж упасть на пружинящий диван, вытянуть ноги, расслабиться… Диван словно понимает мою радость возвращения и по такому случаю по-особому добр ко мне. Соскучившимся взглядом обвожу комнату. Еще вчера был в Москве, в больничной палате, а сегодня уже дома… Я – дома!
В первые минуты даже как-то не верится в реальность сбывшегося.
Но исподволь, все настойчивей дает о себе знать тишина, которая, мне кажется, чувствует себя в квартире хозяйкой, а меня – пришельцем. Эта тишина как бы говорит: нет, ты еще не совсем вернулся домой, ведь ты еще не видел ни Дины, ни Сережки.
А мне так не терпится увидеть его! Ведь он здесь, совсем уже рядом!
Не медля больше ни минуты, встаю с гостеприимного дивана и иду в садик. В душе солнечным зайчиком подрагивает предвкушение встречи…
На площадке, обсаженной кленами и сиренью, раздаются визг, плаксивые голоса, смех детей. Они догоняют друг друга, толпятся у доски-качели, облепили деревянную машину. Меня сразу окружает стайка любопытных:
– За кем вы пришли?
– Вы чей папа?
– А зачем у вас палочка?
– Кого вам позвать?
Я прошу позвать Сережу. Гонцы мчатся в разные стороны с восклицаниями:
– Овчаров Сережа, за тобой пришли!
Из теремка, разрисованного петухами, вылезает Сергей… Как вырос! И загорел. Круглая, смышленая мордашка, коротко подстриженная светлая челка. Смотрит на меня удивленно. Он в зеленой клетчатой рубашке, в коротких черных штанишках на лямках. Колени вымазаны землей.
– Кто это? – спрашивает воспитательница, показывая на меня.
– Папа, – он радостно улыбается и подбегает ко мне.
Не забыл…
– Здравствуй, Сережа.
Сергей хлопает ладошкой по моей ладони:
– Здравствуй. А чё ты такой толстый?
– Да вот… толстый…
– Вот и дождался своего папу, – говорит воспитательница.
Снова взбираемся на пятый этаж. Сережа не отходит от меня ни на шаг.
С нетерпением жду Дину. Даже немного волнуюсь. После работы она зайдет в садик за Сергеем и узнает, что я приехал. (Конечно, интересней было бы появиться неожиданно!)
Наконец, в замочной скважине звякает ключ. Отворив дверь и увидев меня, Дина издает приветственно-удивленное «Хо!» и бросается мне на грудь.
Но я вдруг чувствую, как меня неприятно кольнуло. Точно льдинка упала средь солнечных зайчиков, трепыхавших в груди все это время. Дина сделала это чуть порывистей, усердней. Так обычно встречают гостей, когда хотят показать, как им рады.
Весь вечер меня не покидает ощущение, что я для Дины – гость, которого стараются убедить, как рады его приезду.
