Текст книги "Да будет воля твоя"
Автор книги: Борис Тумасов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)
Мудрые, многознающие глаза посмотрели на Минина:
– Чем тяготишься, сыне?
– Трудно мне, отче Феодосий.
– Ответь, сыне, легко ли было Иисусу Христу, егда нес крест на Голгофу под каменьями и злыми насмешками?
– Заботит меня, отче, справлюсь ли с доверием люда? Удастся ли убедить князя Пожарского? Ну-тко упрется?
– Тебе народ судьбу ополчения вверил, и отринь сомнения. А что о Пожарском, так не может князь Дмитрий отказать, честь великую оказывают ему нижегородцы.
– Но ежли на раны сошлется? Не будет срама в его отказе…
Помолчал архимандрит, задул свечи, направился к выходу. На паперти повернулся к Минину, промолвил буднично, по-мирски:
– Собирайся в дорогу, сыне, а я велю заложить колымагу да и отправлюсь с тобой. – Поднял голову, на небо посмотрел: – Господь вёдро шлет. – И снова повернулся к Минину: – Подмогну те словом Божьим…
У Алябьева, в Передовом полку, сотня ватажников. Намерился воевода поставить над ними дворянина Квашу, да ватажники запросились:
– Хотим Акинфиева!
– Ин, быть по-вашему, – согласился Алябьев, – но коли в сражении к врагу задницей поворотитеся, на первом суку вздерну.
– Как милости твоей угодно, а честью твоей довольны, – закивали ватажники, – Артамошка – атаман славный.
– Уж видать рожу разбойную, да не время часа судного. – Алябьев положил руку на саблю. – Россию спасать надо. Испытаю вас, мужики, в ертауле.
А из Троице-Сергиевой лавры расходились и расходились монахи, мужики из окрестных сел: Клементьева и Копнина, Панина и Благовещенья, Кокуева и Служней слободы. Шли с призывами Дионисия и Авраамия в Казань и Владимир, Шую и Вологду, в Пермь и Тверь, в Белоозеро и Великий Устюг и иные большие и малые города. Посланцы лавры звали народ в земское ополчение: «…Пусть, – писали архимандрит и келарь, – весь народ положит подвиг страданья, чтоб всем православным людям быть в соединении, а вы, служилые люди, поспешайте без малейшего замедления к Москве в сход, к боярам и воеводам и ко всему множеству христианского народа…»
Набатом звучали голоса Дионисия и Авраамия: «Не жалейте жизни за освобождение земли Русской!»
В ста двадцати верстах от Нижнего Новгорода, в Пурецкой волости, в лесном, озерном краю, богатом дичью и рыбой, стоит деревенька Линдеха, вотчина князя Пожарского.
Видать, оттого, что прячется она в далекой глухомани, не сворачивали сюда воровские шайки и избежала Линдеха разорения.
В деревне с десяток изб, крытых потемневшей соломой, во дворах, обнесенных сухими жердинами, хозяйственные постройки, загоны для скота, на взгорочке – княжеский домик из теса, а внизу, и полверсты нет, – большое озеро.
Когда рыба идет на терку, слышно, как шумит, играет, а у мужиков закон: в такую пору рыбу не тронь.
С двух сторон подступали к деревеньке леса, а с юга – крестьянские поля, зимой под белым саваном, весной в зеленях. На исходе лета гнется золотой колос, радует рожь. Самый большой праздник наступает в деревне, когда стучат цепа и обмолачивают крестьяне хлеба…
Линдеху князь навещал редко, и барский дом в запустении, а все княжеские дела в деревне вел староста Егор, чернобородый, цыгановатый. Строг Егор, но мужиков не притеснял и от князя не воровал…
По снегу привезли Пожарского в Линдеху, бережно внесли в хоромы. Всколготилась деревня, мигом затопили печи в господском доме, и вскоре по комнатам потянуло теплом и запахло березовыми дровами. Бабы приготовили жаркую баню, обмыли стены кипятком, напарили травы духмяные. До головокружения запахло сушеной мятой, собранной в летнюю ночь. Сам староста Егор помог Пожарскому разоблачиться в предбаннике, провел в баню, а две ядреные молодки бережно мыли князя, но не парили, избави от греха, – кровь из раны хлынет. Явилась столетняя знахарка Кузьминчиха, лечившая еще деда и отца князя Дмитрия, ласково приговаривая, натерла Пожарского целебной мазью из растертой в пыль крапивы, поднесла кружку настоя.
– Вишь, сокол мой, как вражина тебя пометил. Ну да Бог не выдаст – свинья не съест. По солнышку заживет рана, а там и до девок бегать будешь…
С легкой руки Кузьминчихи пошел Пожарский на поправку. Помогли ее мази и настои. Ко всему годы молодые сказались. И когда стаяли снега и зазеленела первая трава, князь Дмитрий уже выходил из дома, шел к лесу либо заглядывал в крестьянские избы. Днем здесь оставались только древние старики и малые дети, а остальные в поле или управлялись со скотиной. Старухи пряли либо ткали, постукивал станок в большой половине избы, а в углу старики шорничали, и пахло сыромятной кожей.
Завидев князя, старухи спешили угостить его молоком, а старики, отложив дело, расспрашивали о Москве и долго ли еще ляхам разбойничать на Руси.
Но откуда знать Пожарскому, что в Москве творится? Разве со слов старца, побывавшего недавно в Линдехе. Говорил старец: ляхи в Москве, в Кремле засели, ближние деревни вконец разграбили… Князь Трубецкой в Подмосковье, атаман Заруцкий с Маринкой в Калуге, а Сапега вокруг Александровской слободы шакалом рыскает…
Пожарский часто задумывался: где его место после излечения? В Москве бояре-изменщики; с Трубецким и Заруцким ему не с руки, он царевича-воренка за царя не признает. И по всему выходило, надо повременить в Линдехе…
Как знать, может, и отсиделся бы Пожарский в деревне, но к лету дошел слух: Нижний Новгород земское ополчение собирает.
О Пожарском Минину мало что известно: в Зарайске воеводою сидел да в Москве с ляхами бился. А какой норов у князя, вдруг откажет посольству, да и здоров ли?
До Линдехи ехали с Феодосием в одной колымаге. Трое суток добирались. На полпути застряли у кузни, шину набили, перековали коренного.
В дороге Феодосий больше помалкивал, и Минин доволен: свои мысли одолевали. Эвон с ополчением затянули, до морозов бы поспешать… И прокормить такое воинство прорва денег требуется. Спасибо, настоятель и келарь Троице-Сергиевой лавры просили все монастыри оказать ополчению денежную помощь.
Перед самым отъездом Татьяна слезу уронила:
«Поберег бы ты себя, Кузьма Захарьич, для нас с сыном. На кого оставляешь?..»
Душу защемило, обнял жену, успокоил:
«Да куда я подеваюсь. Ко всему, Татьяна Семеновна, негоже мне при твоей юбке состоять, егда вся Русь вздыбилась. Не сохраню я имя доброго, коль долга своего не исполню…»
Под самой Линдехой послали наперед к князю Пожарскому дворянина Квашу – упредить о послах.
На все воля Божья, и тот поймет это, кто в час тяжкой хвори вырвется из тисков смерти, дохнет в полную грудь и возрадуется всему сущему, взглянув на мир глазами младенца. Удивится жизни, как дивно и мудро создал ее Творец. И поразится, отчего раньше не замечал мирских чудес, открывшихся ему вдруг разом, волею Провидения.
Такое чувство охватило Пожарского в тот день, когда он, поборов смерть, выбрался на зеленевший луг, глянул на деревья с распустившимися почками, вслушался в веселое пение птиц…
Известие о земском ополчении встряхнуло Пожарского, изменило намерение отсидеться в Линдехе. Понимал: его место там, в Нижнем Новгороде…
Князь Дмитрий Михайлович смотрел, как мужики с лодки завели невод и тянут его к берегу. Дождался, когда выволокли и с тяжелого гузыря схлынула вода, в сети серебристо забились широкие крутолобые караси. А потом сидел он у костра, хлебал из казана наваристую обжигающую уху и слушал мудрые мужицкие речи.
«Господи, – думал Пожарский, – может, в этом и есть суть бытия? Не в разрушении, а в созидании, каков удел мужика-пахаря, мужика-мастерового, мужика-воина, кому суждено грудью прикрыть все сущее, имя коему – отечество…»
И как-то враз Пожарский почувствовал: для него оно все, что вокруг, вся российская земля от порубежья до порубежья, с ее городами и селами, деревнями и погостами, церквами и крестами на могилах.
Теперь, когда отступила болезнь, князь Дмитрий особенно обостренно почувствовал себя малой частицей отечества, необходимой и важной, как вот эти сидящие с ним мужики и иные, живущие на Руси…
Встретили послов всей деревней. Николи не видела Линдеха таких гостей: эвон, к самому архимандриту подходили под благословение.
Пожарский стоял у ворот усадьбы в льняной белой рубахе навыпуск, подпоясанной крученым пояском, в льняных портах, вправленных в легкие сапожки. Голова не покрыта, кудрявятся копнистые волосы.
Князь приглаживал подстриженную бороду, на гостей смотрел по-доброму. А в трапезной тем часом девки накрывали столы, в поварне хлопотали стряпухи, а из трубы баньки змеился сизый дымок, гостям с дороги попариться. Для послов староста велел заколоть кабанчика, жарилось мясо, запекали карасей в сметане, в печи уже доходили пышные, румяные пироги с рыбой и грибами, капустой и лесной ягодой…
Обменялись нижегородцы с Пожарским поклонами, князь справился о дороге, ответил на вопрос о здоровье, а после бани Пожарский повел гостей в трапезную. Ели степенно, хвалили хозяина и его стряпух, а когда перешли в большую горницу и расселись вдоль стен на скамьях, архимандрит заговорил о деле:
– Провидением Божьим явились мы к тебе, князь Дмитрий Михайлович, вслушайся и вразуми словам гражданина Нижнего Новгорода Кузьмы Захарьича Минина, коему поручено суть изложить, с чем к тебе прибыли.
Встал Минин, сказал с поклоном:
– Князь Дмитрий Михалыч, речь моя короткая, но просьба нижайшая. И не моя токмо, но и всех нижегородцев и тех городов, какие с нами заедино. Что терпит Русь и Церковь Православная, то тебе ведомо. Поднимается ныне на недруга вся земля российская и собирается в Нижнем Новгороде земское ополчение. Много в нем воевод, мужей разумных и храбрых, но все они кланяются вместе с нами тебе и просят быть над ними главным воеводой.
Сел Минин, задумался Пожарский. Тут Феодосий снова голос подал:
– Прежде чем ответ свой высказать, князь Дмитрий Михалыч, помни, Богу было угодно на тебя указать, не откажи гражданам России, поведи полки на врага, освободи землю Русскую, встань на защиту Церкви нашей.
Едва архимандрит замолк, как заговорил Пожарский:
– Честь великую оказали мне граждане Нижнего Новгорода, на святое дело зовут. Принимаю их просьбу. – Перевел взгляд на Минина: – Слышал я об избрании нижегородца, земского старосты рядов мясницких Кузьмы Захарьевича Минина-Сухорукова казной ополченской ведать и иные дела вершить. Седни убедился, достойный он человек, долгу верный, а посему прошу и впредь быть со мной в ополчении равным, вдвоем нелегкую ношу нести и ответ перед отечеством вместе держать… Вернетесь в Нижний Новгород, послы уважаемые, передайте слова мои: прибуду вскорости, а пока тебе, Кузьма Захарьевич, все дела ополчения вершить…
ГЛАВА 9
Земское ополчение. Ходкевич идет на Москву. Смерть патриарха. Пожарский не торопится. Последние часы Василия Шуйского. Тимоша встречает ватажников. Сомнения Трубецкого. Ополчение укрепляется. Поражение Ходкевича. Кремль освобожден
В доброе время август-зорничник крестьянину три заботы придает: косить, пахать и сеять. Однако в лихую годину, когда недруг отечеству грозит, мужик первым делом за оружие берется.
К осени Нижний Новгород напоминал муравейник. Со всей Руси сходился люд в земское ополчение. Воеводы и казачьи старшины мужиков по полкам определяли, бою обучали.
У Минина дел невпроворот, по деревням отправил обозы закупать продовольствие, на пожертвования приобретал оружие и броню…
В самом конце августа приехал в город Пожарский, но полки на Москву повел не сразу, во все вникал, у Минина и воевод расспрашивал, в чем у ратников нужда и какой дорогой намерены двигаться. А потом, по совету Минина, нарядили людей в те города, по каким пойдет ополчение, дабы запасы продовольствия загодя готовили.
Воеводы удивлялись:
– Пути до Москвы месяц, а Пожарский, по всему, черепахой ползти намерен.
Боярин Черкасский спросил как-то:
– А что, князь Дмитрий, уж не засиделись ли наши молодцы, пора бы и ноги размять. Поди, Жигмунд не сложил ручки…
– Оттого, князь, и сдерживаюсь. Не на потеху собираемся, на бой смертный, для Руси решительный, и какими ворога встретим, с нас, воевод, спрос…
Всю долгую осень и ползимы готовилось ополчение и только в январе 1612 года выступило из Нижнего Новгорода и пошло вверх по Волге на Балахну, Юрьевец, Решму, Кинешму…
Прислал Трубецкой к Пожарскому гонца с предложением вести нижегородцев к нему в Каширу. А Пожарский ему в ответ:
– Не к тебе, князь, в службу веду земское ополчение, а Москву вызволять, и посему, коль твое желание с нами заодно за честь отечества постоять, рады будем. В ратном деле каждому место сыщется…
Авангард ополчения бежал впереди, на лыжах. Артамошка шел вслед за Андрейкой, улыбался: эко молодо, и устали нет.
Сразу за лесом увидали Кострому: стены, башни, избы бревенчатые на посаде, церкви, хоромы. Иван Шереметев, костромской воевода, закрылся в кремле, велел стрельцам город оборонять.
– Кострома Владиславу присягала, – заявил он.
Артамошка с Андрейкой к самым воротам подкатили, закричали в два голоса:
– Так-то вы Москве служите?
За ними и другие зашумели:
– Чем вам королевич приглянулся, аль под Речью Посполитой жить намерились?
Взбунтовались стрельцы, открыли ворота. Костромичи выговаривали ополченцам:
– Эко, баяли, под королем жить! Чать, не латиняне! Позабыли: не вы, нижегородцы, а мы, костромичи, к Ляпунову ратников слали.
Авраамий заметил Артамошку, когда от Пожарского выходил. Остановился, благословил:
– Живота не жалей, сыне, живи по заповедям Божьим.
Умостился в монастырский возок. Ездовой, молодой послушник, причмокнул, кони тронули. Акинфиев смотрел келарю вслед и вспоминал тот день, когда Авраамий напутствовал его, посылая в Нижний Новгород.
Келарь же, сидя на кожаных подушках монастырского возка, совсем об ином думал. Авраамия и Дионисия волнует несогласие в земском ополчении. О нем прознали в лавре, и архимандрит сказал:
– Брат Авраамий, меж воевод неудовольствие зреет: весне начало, а земцы едва до Ярославля добрались да и засели в городе. Этак до раздора дойти может.
Воеводы корят Пожарского в медлительности. Не помогли и увещевания ростовского митрополита Кирилла.
Келарь вздохнул. Правы воеводы, не слишком поторапливается князь Дмитрий. Намедни Андрей Алябьев на совете воевод попрекнул Пожарского:
– Заботит меня, князь Дмитрий Михалыч, почто на месте топчемся, когда нам под Москвой уже стоять надобно.
Алябьева другие воеводы поддержали; Минин их урезонивал:
– К чему препираться, прав князь Дмитрий: эвон как по пути мясом обрастаем, Русь раскачиваем, эвон сколь ратников прибывает.
Молчавший до того воевода Михайло Дмитриев заметил:
– То, Кузьма Захарьевич, может, и так, но дале тянуть нельзя, иначе появятся под Москвой новые вражеские хоругви…
Накануне отъезда из Ярославля Авраамий имел с Пожарским долгий разговор. Князь хмурился, обиды на воевод высказывал:
– Нижний Новгород мне ополчение доверил, но воеводы мнят себя велемудрыми. Я же их умом мыслить не желаю, к Москве приведу ратников не малым числом и не скопищем.
Провожая келаря, пообещал:
– Архимандриту и лавре, отче, передай: на неделе Ярославль покинем. – Повременив, вздохнул: – Не личного ищу и не корысти ради согласие давал я. Коли же когда заблуждался, то не по злому умыслу.
Под Ростовом Великим князь Дмитрий Михайлович, опередив ополчение, завернул в Спасский Суздальский монастырь поклониться гробам своих предков, какие род от Рюриковичей вели.
Тихо и покойно в монастырском дворике, и никто не мешал Пожарскому оставаться один на один со своими думами.
Безмолвны замшелые плиты, скрывая многие тайны человеческих жизней. Да и кто обвинит предков князя Дмитрия? Служили отечеству и государям по чести и совести.
Опустив голову, Пожарский долго ходил между могил. Потом вошел в монастырскую церковь, отстоял обедню вместе с монахами и, прощаясь, протянул архимандриту кожаный кошель с монетами:
– Помолитесь, отче, за упокой близких мне, молитесь за успех дела нашего правого…
По оттепели, в паводок, повел гетман Ходкевич хоругви гусар и роты жолнеров к российскому рубежу. От Бреста до Смоленска верст пятьсот и в месяц не уломали. От Западного Буга до Днепра не одна переправа, и на речных разливах в трое, четверо суток не всегда управлялись.
У Смоленска дожидалась Ходасевича сотня каневских казаков. По требованию короля привел их походный атаман Рябошапка, седой, с лицом, посеченным саблей. В той сотне отыскался и Тимоша. За два лета заматерел Тимоша, степными ветрами задубило кожу, и не в одном набеге за Перекоп играл он со смертью. Но то были походы и схватки с неприятелем, а ныне скакал Тимоша с ляхами на Русь. Не радовало его весеннее тепло и музыка, какая постоянно играла в колонне шляхетского воинства.
Бывало, прежде любил Тимоша ту пору весны, когда земля, отойдя от зимы и отпаровав, подсыхала, бралась корочкой, а степи одевались в зеленый покров и зацветали подснежники и ландыши, а чуть позже распускались воронцы и вытягивали головы маки.
В этом походе Тимоша весны не чувствовал. Когда походный атаман объявил идти с Ходасевичем на Москву, Тимоша сначала не задумывался, но у Смоленска, увидев разрушенный и сожженный город, вдруг оторопел: куда и зачем идет он на Русь? Прежде хаживал он на Москву с Болотниковым, но тогда народ хотел посадить на царство Димитрия, а теперь панов, какие в Кремле закрылись, спасать и Владислава на российский престол сажать. Тимоша русич и смотрит, как ляхи разоряют российские города и деревни, а копыта их коней вытаптывают российскую землю… Смерть российскому мужику несут гусары и жолнеры. Так отчего Тимоша им пособник? Не доведи Бог убивать русичей!
Поделился сомнениями с атаманом, но походный рассердился:
– Забудь о том, ты королю служишь…
И был месяц изнурительной дороги, когда хлестали дожди и в грязи по ступицу застревали обозы. Сушились и обогревались у костров, спали на еловых ветвях или в седлах и подтягивали животы на жидком кулеше. В Вязьму въехали уморенные, и Ходкевич приказал полкам сделать недельный привал.
Каневцам места в посаде не досталось, и походный атаман дозволил казакам жить на постое, по ближним деревням. Десяток каневцев облюбовали деревеньку верстах в трех от Вязьмы. Пяток изб, обнесенных жердевым тыном, лепились к лесу. В деревне старики и старухи да бабы с ребятишками. Глухой беззубый старик прокричал Тимоше:
– Почто же ты, сын, с ляхами, ты-то не шляхтич? Тебе бы в земском ополчении место!
Вконец разбередил старик Тимошину душу. Как жить ему?
Зимой ледяно выстудило келью, и на толстых бревенчатых стенах у зарешеченного оконца – иней мучным налетом. Даже весеннее тепло не проникает в келью.
Зябнет Гермоген, не греет кровь его дряхлое тело. Ему бы в трапезную, где печь гудит, к огню поближе, но стража у дверей.
Давно уже никто не переступает порог его кельи. Но на Сретенье явился вдруг Струсь. Разговор повел сначала по-доброму:
– Слыхал ли ты, поп, что шведы заставили новгородцев присягнуть королевичу Филиппу? Отпиши им, пускай сохраняют верность Владиславу.
– Не звал я вас, латиняне, и не получите моего благословения. Не соглашусь яз ни на Филиппа, ни на Владислава. Оставь меня, не вводи во грех!
Струсь зло рассмеялся:
– Эй, стража, не давайте попу еды, может, поумнеет!
Перевалило на вторую половину февраля-снежника. Тихо угасала жизнь патриарха…
Скончался непримиримый и упрямый, несговорчивый и несломленный владыка Гермоген, а к Москве подтягивались две силы.
Гонсевский на Думе объявил:
– Панове, крулю угодно видеть гетманом над рыцарством, какое в Московии, вельможного пана Ходкевича.
Оставив Кремль на полковника Струся, Гонсевский вместе с боярином Михайлой Салтыковым отъехал в Речь Посполитую…
К концу подходило и время, отведенное историей «Семибоярщине»; коли победит коронное войско, на московский трон сядет Владислав либо сам Сигизмунд; ополчение одолеет – Земский собор царя изберет…
Андрейка еще спал, а Акинфиев уже двери кузницы открыл, горно раздул. В избах затопили печи, потянуло дымом. Артамошка подумал, что с той поры, как ушли из-под лавры Сапега и Лисовский, все здесь изменилось, Клементьево заново отстроилось. С западной стороны от монастыря, по настоянию Дионисия и Авраамия, на возвышении, именуемом горкой, срубили первые домики, и городились дворы Пушкарной и Стрелецкой слобод. Мастеровые из сельских и монастырских стараются, не кому-нибудь возводят – стрельцам и пушкарям, защищавшим лавру.
Дома получались ладные, высокие, с подклетями, с резной обличкой. Рамы оконные пузырями бычьими затянуты.
Встал Акинфиев на пороге кузни, залюбовался. Вот-вот застучат топоры, запахнет смолистым духом, а землю на стройке усеет свежая щепа.
Мужики возвращению Артамошки обрадовались и хоть знали: скоро уйдет кузнец с ополчением, – но работы натащили – знай поторапливайся.
В первый вечер Пелагея обрадовала Артамошку: воротишься, сказала, стану твоей женой…
Доволен Акинфиев, Андрейка тоже в коий раз заявил: освободим Москву, к Варварушке вернусь.
«Человек не медведь-шатун, – думает Артамошка, – он пристанище постоянное иметь должен».
Староста клементьевский предлагал Артамошке:
– Не поклониться ли нам князю: может, останешься. Нельзя нам без кузнеца.
На что Акинфиев ответил:
– Вернусь непременно, ядрен корень, но не раньше, чем ляхов одолеем.
Через несколько дней земское ополчение выступило из Троице-Сергиевой лавры…
Князь Пожарский медлил еще и потому, что не знал, как поведут себя Заруцкий и Трубецкой. Атаман на коварства горазд. Эвон у Переяславля наскочили его казаки на авангард ополчения, но были отбиты, а теперь, Коломну пограбив, вместе с Мариной Мнишек отправились опустошать рязанскую землю.
Молчит и Трубецкой. Не замыслил ли он к Ходкевичу перекинуться? Соблазнится на посулы Жигмунда и станет служить Речи Посполитой…
Но в лавре нежданно побывал у Пожарского Шаховской и заверил: Трубецкой ожидает земское ополчение, чтобы вместе ляхов из Кремля выбить.
Ходкевича задерживал обоз. Тяжело груженный пороховым зельем, бочками с солониной и кулями с мукой и зерном для осажденных в Кремле, он едва тащился по российскому бездорожью.
За Вязьмой повстречался гетман Гонсевский.
– Панове, швыдче поспешайте, – едва из возка высунувшись, бросил Гонсевский, – иначе вас опередит нижегородское ополчение. Бейте московитов особно, найпред Трубецкого, а познева Пожарского.
Расстались гетманы холодно. Ходкевич и без Гонсевского знал, как ему поступать, потому и ответил:
– Але вельможный пан Александр того допрежь не знал? Ему бы не умничать, а князя Трубецкого поколотить и от Москвы прогнать.
Плюнув вслед отъехавшему возку, проворчал:
– У пана Гонсевского нет гонора, и он бежит от москалей, как крыса с тонущего корабля.
Сыро в Гостинском замке и мрачно. Укрытый теплой шубой, лежит на жесткой тесовой кровати Василий Шуйский. Смерть дышит в лик бывшему государю российскому. Перед затуманенными, гаснущими очами жизнь прокручивается. Его жизнь, царя Василия. Ох, если бы он мог повторить ее заново, разве взял бы на себя столько греха? К скипетру тянулся жадно. А к чему? Власти алкал, будто она годы ему продлила. И вот оно, конец всему, на чужбине, не в родной земле покоиться…
Жена, Марьюшка, в монастыре, брат Дмитрий эвон, тут, в сторонке топчется. Видать, проклинает Василия, что обрек на такое существование. А кто виноват, сколь раз воинство губил?
Катерина, жена его, в святом углу поклоны отбивает, грехи замаливает. Отпустит ли их Господь? Кровь Малюты Скуратова в ее жилах…
Седни, с утра, велел Шуйский привезти к нему Филарета, решил собороваться, в мир иной отойти, как православному положено.
Вздохнул. Ему бы в Москве, в родных хоромах, на пуховиках помирать – все легче было бы. А для него венец царский в терновый обратился…
В замке полумрак, свет едва просачивается сквозь узкие окна-бойницы. Катерина на коленях шепчет слова молитвы, но Василий не разберет какой.
А она одними губами выговаривает:
– Пресвятая Дева Мария, спаси и помилуй…
К ней тихо подошел Дмитрий, остановился за спиной. Она резко обернулась, глаза горят неистово. Прохрипела:
– На колени! Грешница я, молись!
Опустился князь рядом с женой, а Катерина шепчет:
– Прости и помилуй, прости и помилуй…
Знает Дмитрий, в какой вине кается.
Тихо в замке, но в голове Василия отчего-то звон колокольный. Колокола бьют басовито, колокольцы-подголоски ведут хитро. Какой же это праздник?
– Почто отвернул ты, Боже, взор от меня? – промолвил Шуйский и приподнял голову. – Приехал ли Филарет?
Никто не ответил ему.
Слабеет мозг, нет сил. Но вот наконец мысль донесла знакомый образ Овдотьи.
– Овдотьюшка, – четко выговаривает Василий и плачет.
Может, оттого и вся его жизнь так горька, что нарушил он седьмую заповедь: «Не прелюбодействуй!»
Не в том ли причина потери силы духовной, что в жестокой вражде, как в котле, варился…
А сколь раз предавал забвению девятую заповедь: «Не лжесвидетельствуй!»
Видать, позабыл он, Василий, «Память смертную», пренебрег учением Христовым: всякий живущий о смерти помнить должен.
– Господи, – чуть слышно произносит Василий, – готов яз умереть, дай лишь храбрости. Верую в воскресение из мертвых…
И вдруг – будто варом обдало – вспомнил, как везли его варшавскими улицами: люд сбежался поглазеть на плененного московского царя, зубоскалили, перстами тыкали.
Затрепыхалось, забилось глухими рывками сердце. Перед Шуйским как наяву предстал окоем леса и до боли знакомая усадьба. Он силился вспомнить, где видел такое, но чей-то голос упредил: «Это твоя вотчина, Василий, родина твоя… Аль не узнал?»
Каневцы шли левым крылом коронного войска. В авангарде, далеко опередив сотню, ехал Тимоша, а с ним еще пятеро казаков. Малоезженая дорога вела краем леса, иногда, сужаясь, заводила в заросли, и тогда каневцы двигались гуськом.
– Ино степи днепровские, – сказал сивоусый казак Сероштан, – куда ни глянь, сердцу радостно.
Тимоша с ним не согласен. Степь хороша, особенно весной и в начале лета, в пору цветения. Но в знойную пору, когда выгорают травы и нет коням корма, беда куреням. Сколько раз Тимоша ловил себя на мысли, что, если поднять степь сохой и хлеб посеять, поди, добрый урожай выдался бы. Тимоша лес любил, сколько раз укрывал он ватажников и кормил…
– Хлопцы, – обернулся Тимоша к товарищам, – в лесу гляди в оба, как бы лихие люди не наскочили.
– У нас сабли вострые, – рассмеялся кривой казак.
Однако, когда каневцы въезжали в лес, старались держаться осторожно. Версты через четыре они снова развеселились, зашумели, и только Тимоша все осматривался. Хлестали по лицу ветки, хрустел под копытами валежник. На миг почудилось Тимоше, что он в Орле, у сестры Алены, она топит печь, и в огне потрескивают поленья…
Приближалось время к обеду, и решили дать лошадям отдых. На опушке казаки стреножили коней, достали из переметных сум сухари, вяленую с осени рыбу, сало. Поели, вздремнули. Тимоша пробудился от неугомонного крика сороки.
– Чуете? – сказал он.
– Зверь спугнул, – отмахнулся кривой казак.
Тимоша возразить не успел, как лес вдруг выбросил с полсотни ватажников с самопалами, топорами, кистенями. Каневцы и сабли обнажить не успели, как их уже свалили. И пролиться бы крови, но вдруг, перекрывая шум, раздался голос молодого ватажника:
– Тимо-оша!
– Андрейка!
А с другой стороны к Тимоше уже бежал и Артамошка…
Вскоре ватажники и каневцы сидели вокруг костра и делились воспоминаниями. А когда настала пора расставаться, сказал Тимоша каневцам:
– Вы меня, братья, в свой курень приняли, и с вами я судьбу делил. Но отыскались мои товарищи, с какими горькую чашу испил, и как мне ныне быть, посоветуйте?
Молчали каневцы, молчали ватажники. Наконец сивоусый Сероштан промолвил:
– Братство наше не по принуждению держится, и поступай, как твое сердце подсказывает.
Поклонился Тимоша:
– Передайте походному и куренному атаману: коль примут меня клементьевские мужики, останусь в селе с Артамошкой. Нет – ворочусь к вам, на Днепр.
Облокотившись на выскобленную добела сосновую столешницу, князь Трубецкой сидел в одиночестве в трапезной Донского монастыря, теребил рыжую, с проседью бороду, хмыкал недовольно.
В трапезной пахло кислыми щами и луком, но ничто не нарушало княжеские мысли. Даже заходившие в трапезную монахи не отвлекали его внимания.
Насупился Трубецкой, лик пасмурный. Да и как ему не хмуриться, года давно за сорок перевалили, своевольством Бог не обидел, оттого и Шуйского за царя не признал. Родом-то Шуйские ниже Трубецких, а, вишь ты, царем сел.
А сегодня воротился князь Дмитрий Тимофеевич из земского ополчения, и есть над чем задуматься. Встречался с Пожарским и Мининым. Воеводы приняли его радушно, потчевали хлебосольно. С Пожарским Трубецкой прежде дружбы не водил, но и неприязни не питал: как-никак род Пожарских от Рюриковичей, а Трубецких от внука Гедимина Дмитрия Ольгердовича. Встретились князья как равные, а вот Минина Трубецкой увидел впервые. Будто ничего примечательного, роста среднего, волосы стрижены низко, тесьмой перехвачены, бородка кудрявая, а вот гляди же, великую силу обрел нижегородский мясник. Пожарский и воеводы к его слову прислушиваются. Да и как иначе, когда Минин все это ополчение собрал, детище оно его. А в силе земской рати Трубецкой убедился: пешее и конное воинство с хоругвями и иконой Казанской Божьей Матери несколькими колоннами подтягивалось к Москве, занимало место вдоль стены Белого города до Алексеевской башни, что у Москвы-реки, а шатры Пожарского и Минина поставили у Арбатских ворот.
Ополчение укреплялось рвом и палисадом, пушкари ставили огневой наряд, готовились к бою.
В шатре у Пожарского, за угощением, Трубецкой предложил всему земскому ополчению передвинуться в табор казаков, к Донскому монастырю, но князь Дмитрий Михайлович наотрез отказался:
– Ты, князь Дмитрий Тимофеевич, прав, одним кулаком бить – удар сильнее, но, по моим расчетам, Ходкевич с обозом будет пробиваться в Кремль от Поклонной горы, и мы должны его задержать, не позволить гетману соединиться со Струсем. Мы принудим кремлевских сидельцев сложить оружие.
Трубецкой и обидеться не успел, как в разговор Минин вмешался:
– Может случиться и такое, когда гетман от Донского монастыря попытается прорваться, и тогда, князь, твоим казакам, что в Белом городе и Замоскворечье засели, горячая пора предстоит, а мы им поможем. Сообща станем бить Ходкевича…
Трубецкому Минин понравился, без хитрости, и говорил, будто совет держал.
Вспомнился разговор с Пожарским и Мининым, и Трубецкой с их доводами согласился, но на душе осадок горький. Пришлось признать, надежда быть первым воеводой не сбылась и попытка казаков прорваться в Китай-город и Кремль успеха не дала. Не казаки ныне под Москвой сила, а земское ополчение.
