Текст книги "Котовский (Книга 1, Человек-легенда)"

Автор книги: Борис Четвериков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 39 страниц)

Начались мытарства, поиски работы, поиски пищи. Иной раз удавалось найти случайный заработок. Котовский не отказывался ни от какой работы. Заработав, покупал хлеб, мясо и нес это к Маркеловым.

Маркелов все еще не мог найти работу. Бедствовали они ужасно. Проданы были все вещи, какие только можно было продать. Один раз Раиса получила заработок: ей дали в стирку белье. В другой раз оба – Маркелов и Котовский – работали два дня на железной дороге, грузили шлак.

И вдруг пришла удача: встретил на улице Кишинева старую знакомую ганчештинскую учительницу, которая учила когда-то Котовского играть на гитаре. Она расспросила Котовского обо всем, слушала, покачивала сокрушенно головой:

– Нет чтобы к старым друзьям заглянуть... Постойте, кажется, я смогу вам помочь...

И действительно помогла: порекомендовала своего ученика помещику Семиградову.

Семиградов, маленький, круглый, с животиком, веселый, с мясистым подбородком, сочными губами и смеющимися глазками, встретил Котовского хорошо. Да, да, ему нужен опытный садовник. Они быстро договорились об условиях.

– Я очень люблю розы, – говорил Семиградов, – пожалуйста, сделайте так, чтобы в комнатах всегда были букеты роз.

Была весна. Все зеленело, все расцветало, все набирало цвет. Белые акации наполняли воздух сладким, медовым благоуханием. Котовский с увлечением возился на клумбах, поливал, подрезал, пересаживал розы, ремонтировал парники.

В первую же получку он отнес половину заработка переплетчику. Тот долго отказывался, но все-таки взял.

Когда Котовский вернулся от него и, сняв пиджак, взялся за лейку, он обратил внимание на какое-то шуршание в кармане.

"Уж не положил ли Иван Павлович деньги обратно?"

Но это оказалась листовка. Котовский пошел в самую отдаленную аллею сада и там прочитал:

"Тяжела наша доля, невыносима жизнь. Слабыми, хилыми детьми вошли мы в мастерские, с малых лет взвалили на наши плечи тяжелую ношу беспрерывного труда. Душная мастерская, изнурительная работа с утра до ночи, нищенская заработная плата, грубые оскорбления хозяев, вонючий угол, тяжкие муки и постоянные страдания – такова ужасная картина нашей жизни..."

Григорий Иванович еще раз прочел небольшой листок, напечатанный на газетной бумаге.

"Тут еще не все сказано, – подумал он. – Написать бы, как обращается Скоповский со своими батраками или как избивали они всей лакейской сворой связанного, беспомощного человека, виновного только в том, что не пресмыкается перед барином и жалеет бедняков".

Он стоял среди густых высоких кустов, скрывавших его от всего мира, и думал о судьбах человечества: "Неужели никогда не настанет такое время, чтобы не было голодных, чтобы всем хватало работы и еды?"

Сад благоухал. Цвели розы – темно-красные, нежно-розовые, белые, чайные – самых разнообразных оттенков. Как бы хорошо и нарядно мог жить человек!

Совсем рядом с аллеей сада, за сквозной проволочной сеткой, находился просторный помещичий двор, с амбарами, погребами, конюшнями, со столбом гигантских шагов и качелями посредине. До слуха Котовского донеслось тарахтение пролетки. Кто-то приехал.

"Опять будут всю ночь играть в карты", – подумал Котовский и тут же вспомнил, что жара уже спала и можно начинать поливку газонов, клумб и парников.

– А! Гость дорогой! Милости просим! – услышал Котовский голос Семиградова.

И в ответ – голос приезжего, показавшийся Котопскому знакомым.

Котовский не ошибся. Это приехал Скоповский. Садовник решил, что лучше не показываться ему на глаза.

Медленно угасал день. Вот засветились окна в помещичьем доме. Там накрывали ужин. На столе среди бутылок и графинов, среди судков с соусами и всевозможных закусок стояли огромные букеты роз.

– Не могу пожаловаться, – тараторил без умолку Семиградов, – новый садовник попался мне толковый. И даже, кажется, не пьет! Можете себе представить?

– А я опять без управляющего, – пожаловался Скоповский, – выгнал этого Котовского: оказывается, политикан, состоит под надзором полиции...

– Позвольте... как вы сказали? Котовский? Так он ко мне и поступил на работу.

– Что-о? К вам? На работу? Гоните его в шею, пока он не испортил вам всю прислугу!

– Скажите на милость! А такой приличный на вид. И толк в садоводстве понимает...

– Гоните! И не откладывайте! Завтра же вон! Эта публика на все способна.

– Конечно, выгоню. Спасибо, что предупредили. Разрешите муската? Преотличнейший!

И снова Котовский оказался на улице. Правда, на этот раз его не избили, не бросили связанного на дороге, и у него была небольшая сумма, на которую он мог некоторое время перебиваться.

Опять пришел он к Ивану Павловичу. Там встретили его как родного, даже у Раисы появилось подобие улыбки.

– Выгнали? Чего же удивляться? Это в порядке вещей. А я вновь переплетчиком поступаю. Повезло. Мало нас, а то бы мы им показали! Какая у нас тут промышленность? В мастерских по десять – пятнадцать человек. Ничего, Григорий! Правда ведь, ничего?

– Не ничего, а будет правда! Должна она быть! Пусть они нас хоть на кусочки полосуют, будем стоять на своем. За правду-то и мучения переносить радостно.

– Ого! Как он заговорил! Садись-ка за стол, Раиса сегодня еду какую-то приготовила.

Иван Павлович наклонился ближе и скороговоркой сообщил:

– Сегодня ночью полиция в тайную типографию ворвалась... Все арестованы... Добрались, собаки! Говорят, возами возили литературу. Бумаги-то мы им поставляли достаточно...

"Хорошо переносить безработицу в летнее время, – думал Котовский, блуждая по Кишиневу в поисках хоть какого-нибудь заработка. – В летнее время на одних фруктах просуществовать можно".

Иногда удавалось ему помогать снимать урожай яблок. Веселая, приятная работа! И уж в эти-то дни он был сыт по горло.

А потом начался "месяц ковша", как называют молдаване октябрь за то, что в этот месяц виноградного вина много и пьют его, черпая ковшом.

Кончился "месяц ковша". Все чаще стали перепадать дожди.

5

В один из пасмурных дней Котовского остановили на улице:

– Ваши документы.

Котовский понял, что за ним следили. Непонятно было только, за что сажали его в тюрьму. Кажется, и сами тюремщики этого не понимали.

Российские тюрьмы неприглядны. Облезлые фасады наводят тоску. Полосатые будки, толстые стены, покрытые лишаями сырости, грязные дворы и зловонные камеры... И словно выставленные на позор, на поругание – часовые по углам, в неказистых вышках. Особенно омерзительны пересыльные тюрьмы, и трудно сказать, которая хуже: питерские ли "Кресты" с их железными галереями и металлическими сетками в пролетах лестниц, чтобы нельзя было броситься вниз и покончить самоубийством, или захудалая вологодская, или иркутская тюрьма, с грязными, залежанными нарами...

Не таким казалось это учреждение в Кишиневе. Построенное в мавританском стиле, оно походило издали на волшебный замок, с его зубчатыми башнями, круглыми цитаделями.

Так могло казаться издали. А на самом деле Кишиневская тюрьма ничем не отличалась от других. Об этом хорошо знали ее обитатели. Узнал и Котовский.

В ней были такие же сырые, с тяжелым, затхлым воздухом камеры, такие же гулкие коридоры, по которым бродили тюремные надзиратели с массивными связками ключей.

Когда человек оказывается в тюрьме неповинно, не совершив ни убийств, ни ограблений, то он сам становится судьей своих тюремщиков. Он внимательно и строго рассматривает их, вооруженных, но имеющих дело с безоружными, привычных к созерцанию страданий, но с годами теряющих душевный покой, щелкающих кандалами, но и прикованных по долгу службы к этим ржавым решеткам на всю свою беспросветную опоганенную жизнь.

В тюрьме Котовский познакомился со странной породой людей. Это были те, кто в газетах именуется "подонки общества". Страшные физиономии увидел Котовский: холодные, гадючьи глаза; лица, измотанные морфием, или, на воровском жаргоне, "марфушей".

Тут был знаменитый Володя Солнышко, который еще никому не проиграл ни одной партии в карты – в стос, в буру. Игравшие с ним в карты (и, разумеется, проигравшиеся до нитки) с гордостью рассказывали: "Я играл с самим Володей Солнышко". Уже одно это могло поднять авторитет.

Его побаивались даже тюремщики. Кое-кто получал от него "лапу". А вообще каждый мог получить удар ножом. Володя Солнышко не промахивался и бил прямо в сердце.

Проигравшие с себя все до нитки сидели тут же, голые, озябшие, синие, и с завистью поглядывали на игроков. Карты были самодельные и не совсем похожие на обычные. Их печатали вырезанными ножом трафаретами, и очень быстро. Но не дай бог сделать ставку, проиграть – и не уплатить! Такие назывались "заигранными". По воровскому закону им полагалась смерть. Был один выход – поставить на кон голову начальника тюрьмы или корпусного надзирателя.

Из-за этого в тюрьме преследовались карты. Вот уже в который раз, проследив в волчок, что игра идет полным ходом, надзиратели врывались в камеру и производили поголовный "шмон", то есть обыск среди арестантов. Колода карт исчезала бесследно.

Наконец вызван был специалист по обыскам Каин, про которого говорили, что он найдет даже то, чего не было. Он был косолап, ходил как-то боком, был изъеден оспой, пропитан спиртом, как какой-нибудь музейный препарат.

– Ого-го! Каин пришел! – встретили его уголовники. – Ну, теперь будет дело!

Однако и Каин ничего не нашел. Как будто и спрятать карты негде... И камера-то небольшая, с голыми каменными стенами... И вещей немного у арестантской братии...

Явился сам начальник тюрьмы, тучный, с одышкой. Сонными глазами смотрел на арестантов и о чем-то думал.

Каин еще раз обшарил все углы, заставил всех открывать рот, раздел наголо. Карт не обнаружили.

– Вот что, деточки, – сказал начальник тюрьмы, – ваша взяла, всё, молодчики. И я обещаю больше не беспокоить вас, только раскройте мне секрет, где же вы их, черт вас возьми, прячете!

Воры посовещались, заставили начальника тюрьмы повторить свое заверение, что даст им безнаказанно играть в карты, и затем объяснили:

– Когда входят надзиратели в камеру, мы сразу же суем карты самому корпусному в карман. А когда кончается обыск, мы забираем карты обратно. Вот и вся хитрость. Ничего мудреного.

И снова арестанты играли в карты, ссорились, пели воровские песни. В песнях прославлялись худые дела, на жаргоне упоминались какие-то "гамзы", "марухи" и звучала тюремная тоска:

Дорога дальняя... Тюрьма центральная...

И мы конвойными окружены...

Опять по пятницам пойдут свидания

И слезы горькие моей жены!..

Котовский оказался в компании "изящных" воров, неразговорчивых убийц и отпетой шпаны, презирающей себя, бога и человечество.

В женской камере молоденькая воровка Женька показывала свое воровское искусство. Она предлагала желающим положить возле себя любой предмет, что не жалко. Вся камера следила за каждым ее движением. Глаз не спускали. Женька проходила мимо – и выложенный на самом виду, оберегаемый всеми присутствующими предмет – рублевка, или кусок мыла, или носовой платок бесследно исчезал. Как она это делала – уму непостижимо. Женьку хвалили, восхищались ее ловкостью и проворством:

– Это я понимаю! Чистая работа!

Быть ловким, уметь отнять у другого... Об этом мечтали с одинаковым упорством и воровка Женька и помещик Скоповский. Только у каждого были свои приемы.

"Стыдно жить, – думал Котовский, – пока Женька вызывает восторг, а Скоповский – всеобщее уважение".

Однажды во время прогулки Котовского окликнул незнакомый человек, пожилой, в очках, с остренькой светло-русой бородкой:

– Коллега! Вы за что сидите?

– На этот раз ни за что, – ответил Котовский, – но в следующий раз посадят за дело.

Незнакомец назвал себя просто товарищем Андреем. Оказывается, он человек бывалый, много раз попадал в тюрьмы, сиживал и в Таганке, в Москве, и в Иркутске, в Александровском централе, и в Питере, на Шпалерке, и где только не сидел он за свою жизнь! Даже в Парижской тюрьме молчания!

– Я работал в подпольной типографии, – сообщил товарищ Андрей.

– Слыхал! – ответил Котовский и весело добавил: – Кажется, чуть ли не семнадцать пудов литературы полиция вывезла?

Котовский знал от Ивана Павловича, что в Кишиневе была подпольная типография ленинской газеты "Искра". Типография помещалась в маленьком домике, на углу Армянской и Подольской улиц. Знал Котовский и некоторые подробности разгрома типографии.

– Когда полиция нас накрыла, – рассказывал новый знакомый Котовского, – мы печатали статью Ленина. Статья эта полиции явно пришлась не по вкусу. А я нахожу, что это была превосходная статья!

Месяц продержали Котовского в тюрьме.

Прокурор, к которому поступило дело арестованного Котовского, тонко улыбаясь, сказал:

– Дела тут явно никакого. Но и не посадить голубчика было бы просто неудобно. Донос подписан такими почтенными лицами, нельзя было не уважить их просьбы. Сам господин Скоповский дает пространное описание преступной деятельности его бывшего управляющего, а на поверку выходит, что тот жалел мужиков! Жалеть по нашим законам не возбраняется, даже в евангелии написано... гм... да. И Семиградов тоже подписал этот донос. Вы знаете, сколько лежит в банке у Семиградова? А от этого проходимца не убудет, если месяц просидел на казенных харчах. Даже нравоучительно. Ну, а теперь напишите распоряжение, чтобы его выпустили. Можно сформулировать так: "Ввиду отсутствия состава преступления..." Что? Вы думаете: слишком? Хорошо. Тогда мы напишем так: "Ввиду того что мотивы обвинения не подтвердились..." Что там у нас еще есть новенького? Ага! Подпольная типография! Вот это, я вам доложу, дельце! На таком дельце карьеру можно сделать! Тут меньше чем пятнадцатью годами Сибири они не отделаются!

Прокурор щелкнул отличным серебряным портсигаром, с выгравированной на нем красавицей, закурил и с явным удовольствием стал перелистывать толстую папку аккуратно подшитых документов.

Котовского выпустили. Одновременно с ним покидала здание тюрьмы воровка Женька, она – "за недоказанностью преступления".

– А ты что? – спросила она Котовского, когда они вышли за тюремные ворота. – В отрицаловку шел? Молодчик! Самое главное – характер! Факт!

6

Котовский побывал в Ганчештах, но дом свой родной сторонкой обошел. Не нравился ему муж Софьи, манукбеевский прихвостень, и не хотел нарушать их покоя. А к учительнице Анне Андреевне заглянул.

– Можете меня ругать: у Семиградова я больше не работаю.

– Что так? Характерами не сошлись?

Котовский рассказал о приезде Скоповского, о том, что находится под надзором полиции и вполне естественно, что ему везде будет трудно удержаться. Рассказал, что его месяц продержали в тюрьме.

– Ну так вот, – выслушав его, тоном, не терпящим возражения, заявила Анна Андреевна, – прежде всего, вам нужно дать денег. Много не могу, а вот вам на первое время... Не возьмете – на всю жизнь обидите, покажете, что вы мелкий и самолюбивый человек. Это во-первых. Во-вторых, все равно подыщем вам работу. Вы с мужем сестры вашей, Софьи Ивановны, как? Ах, никак? Вполне вас понимаю. Значит, этот вариант отпадает, он мог бы вас устроить на работу, но не надо. В таком случае, я поговорю в лесничестве, не требуется ли им какой-нибудь работник. Ну вот. А теперь деловая часть закончена. Пироги с яблоками любите? Но сначала будет борщ по-украински!

– Анна Андреевна! Вы просто чародей! Вы – настоящая контора по устройству безработных. Представьте, меня приняли лесным объездчиком в селе Молешты. Работой я очень доволен и бесконечно благодарен вам за хлопоты.

Это сообщил Котовский своей бывшей учительнице в скором времени, заехав к ней уже верхом на коне и даже привезя ей в подарок живого зайчонка, которого поймал прямо руками, найдя его в колее дороги.

Анна Андреевна шумно радовалась удаче, уверяла, что "это – карьера", что в лесу работать приятно и полезно для здоровья.

– Я изучил в этих краях каждую тропинку и могу с закрытыми глазами добраться до любого селения. И надо сказать – красивейшая местность! Я почему-то думаю, что красивее нет на земле... Так мне нравится все: и молдавское солнце и молдавское небо... А как шумят деревья, послушали бы вы! Ведь мне часто приходится и ночью ездить по лесным дорогам... А какие рассветы бывают! Какой гомон поднимают птицы! И какой у нас хороший, приветливый народ... И какие песни поют в Молдавии!..

Вместо ответа Анна Андреевна тихо пропела:

Лист зеленый, куст терновый,

Правды нет у нас в Молдове...

Они сидели перед открытыми окнами. Было время самой широкой распутицы. Грязь стояла невылазная. Посреди дороги еще можно было с грехом пополам проехать, а по обочинам, в глубоких канавах, либо стояла зеленая вода, либо с грохотом и ревом неслись мутные потоки.

– Смотрите! – воскликнул Григорий Иванович. – Неужели это дядька Антон?

– Теперь уже не дядька, а дедка. Старый он стал.

– И надо же ему непременно в такую грязищу с возом тащиться! досадовал Григорий Иванович.

Кляча деда Антона тянула воз, а сам дед шагал рядом, то и дело проваливаясь и непрерывно понукая свою кобылу.

Вдруг, откуда ни возьмись, вымахнула навстречу пара сытых рысаков серых, в яблоках. Котовский так и ахнул. Ярко, отчетливо вспомнилось детство.

– Как? – вскрикнул он. – Разве Манук-бей вернулся?

– Нет, Манук-бей не вернулся. Это лошади ганчештинского купца Гершковича.

Серые кони в яблоках мчали прямо на клячонку деда Антона. Кучер крикнул:

– Э-гей!

Дед Антон засуетился, зачмокал, свернул в канаву. Воз накренился и свалился в воду, а серые кони промчались мимо, и кучер так, для забавы, вытянул кнутом вдоль костлявого хребта Антоновой клячи. Сидевший в коляске купец Гершкович затрясся от сытого утробного смеха, явно довольный этой проделкой лихого кучера.

Вся сцена, запомнившаяся с детских лет, повторилась в точности. Котовский выскочил из-за стола, выбежал на улицу, помог деду Антону вытащить воз из канавы и собрать рассыпавшиеся жерди.

Когда он вернулся, Анна Андреевна посмотрела на него, ласково улыбаясь:

– Это хорошо, что вы добрый. Обязательно надо жалеть людей. А чай у вас остыл, давайте я налью новый.

Анна Андреевна рассказала, как Гершкович сначала открыл мелочную лавочку, в которой продавалось подсолнечное масло, керосин, свечи и пряники. Попутно он покупал у разорившихся крестьян то лошаденку, то овцу... и еще какие-то темные дела обделывал. Говорят, скупал краденое, хранил контрабанду... А потом вдруг открыл второй такой же магазин в городе, потом купил два дома...

– Сейчас у нас в Ганчештах два богатея: он да главный управляющий винокуренного завода князя Манук-бея Артем Назаров. Тоже паук. И как они ловко свои дела обстряпывают! Диву даешься!

До самого вечера просидел у Анны Андреевны Котовский и все спрашивал:

– Я вас не стесняю? Вам не будет неприятностей, что принимаете у себя п-подозрительную личность? Как-никак, а сидел в тюрьме!

Анна Андреевна махала на него руками и обижалась, что он спрашивает ее о таких вещах.

Вечером Котовский попросил:

– Тут недалеко... вы не пойдете, не спросите Софью... Может быть, она захочет меня повидать, так пусть придет сюда... Как жаль, что Елена уехала – вот душа человек, очень мы с ней дружили. Софья – та из другого теста сделана, а все-таки хочется словечком с ней перекинуться...

– Да, да, конечно! – всполошилась Анна Андреевна.

Пока она ходила за Софьей, Котовский рассматривал картины на стенах. "Аленушка" Васнецова. Левитан. Скромная обстановка, но умеет Анна Андреевна скрасить свою жизнь. Вот и коврик висит собственной работы, и абажур на лампе красивый, и на окнах цветы. Комнатка небольшая, вроде как столовая, а за печкой уголок есть, там кровать стоит – спальня, вот и получается целая квартира.

Софья прибежала. Запыхалась, сразу метнулась к брату, обняла и заплакала.

"Значит, знает, – подумал Котовский, – и о тюрьме и обо всех моих мытарствах. Наверное, Анна Андреевна посвящает".

– Похудел-то как! – первое, что проговорила Софья.

– Да и ты что-то не полнеешь, – отшучивался Григорий Иванович. – Я думал: вот такая помещица стала!

– А! Что обо мне говорить! Ну, Анна Андреевна сообщила мне, что сейчас у тебя хорошее место. Держись уж за него. Дай-то бог, чтобы все устроилось.

– Елена пишет?

– Как уехала – словно в омут канула. Ни звука.

Больше ни о чем таком семейном не говорили. Немножко стесняло присутствие хоть и хорошего, сердечного, но все-таки постороннего человека. Уселись за стол (в комнатке больше негде было садиться) и стали перебирать ганчештинские новости. Григория Ивановича все интересовало. Он всех здесь знал и помнил.

– Как наша школьная сторожиха, которая нас все с огорода гоняла?

– Живет и здравствует.

– А этот... у кого мы грушу подпилили... Роман Афанасьевич?

– Знаю, знаю, о ком ты говоришь. Перебрался в Оргеев.

– А как дедушка, которого еще, помнишь, всё мальчишки дразнили?

– Никанор? Помер. Еще в прошлом году. Отмаялся.

– Ой! – вскочила вдруг Софья. – Мне еще ужин готовить, сейчас мой-то вернется с работы...

Они попрощались. Анна Андреевна их провожала, стоя на крыльце. И затем каждый направился в свою сторону. Софья стала осторожно пробираться по лужам, а Котовский исчез в сумерках – только слышно было некоторое время, как хлюпал по грязи его конь.

Котовский разъезжал по лесам и оврагам своего участка. Ночевал, где застанет ночь: или на сеновале, или даже в лесу. Загорел, поздоровел. Все лето прошло в этом счастливом отдыхе.

А затем, как и следовало ожидать, лесничий несколько смущенно заявил Котовскому, что больше в его услугах не нуждается. Он извинялся, оправдывался, наконец его честная натура не выдержала, и он сказал откровенно, что ему дали понять: лесной объездчик Котовский нежелателен.

– В чем там у вас дело, я не знаю, – сказал лесничий, – я далек от всякой политики... У меня семья... ну и приходится, знаете ли, считаться...

Жизнь готовила Котовскому новые испытания.

Скоповский опять строчил донос. Велика была злоба этого человека! Он задался целью во что бы то ни стало сгноить в тюрьме бывшего своего управляющего. Для своего замысла он привлек и Семиградова. Каких только небылиц не выдумывали они, усевшись вдвоем над листом бумаги!

Скоповского подогревала распространившаяся по всему городу история с этим злосчастным окном. Пустил этот слух садовник, случайно наблюдавший полет. А в городе, изнывавшем от скуки, шутники придумали массу забавных подробностей. Некоторые говорили, что Скоповский, выброшенный управляющим в окно, летел вниз головой, воткнулся в мягкую землю по плечи и его пришлось – понимаете? – выдергивать, как редьку из гряды! Наконец, уверяли, что никакого управляющего вообще не было, а была разъяренная супруга, и Скоповский сам выбросился в окно и попал не то в куст шиповника, не то просто в крапиву...

Скоповскому нельзя было появиться в обществе. Сразу на него показывали глазами: "Тот самый помещик", – и начинались перешептывания да смешки.

Скоповский и Семиградов ездили в жандармское управление, лично нанесли визит бессарабскому губернатору Харузину. И двадцать второго ноября 1903 года Котовский опять очутился в тюремной камере.

Снова загремели тюремные ворота, снова гулко прозвучали в темных тюремных коридорах тяжелые шаги, затем распахнулась дверь в камеру и снова за ним захлопнулась. В подслеповатое окошечко, прочно загороженное толстыми железными прутьями, почти не проникал свет. Затхлый воздух был неподвижен. Да, все здесь было устроено с таким расчетом, чтобы тот, кто попал сюда, медленно чахнул и гнил.

Но Котовский совсем не собирался чахнуть. Нет, он еще только начинает по-настоящему жить. Все, что прожито до сих пор, – подготовка. И ведь он не выполнил обещания! Еще в прошлом году, находясь в тюрьме, он сказал одному человеку, что следующий раз будет сидеть в тюрьме за дело. Где же это дело? Что может делать он, Котовский?

Котовский лежал на нарах и обстоятельно разрабатывал план действий. Он посвятит всю свою жизнь борьбе с богачами, помещиками, правителями – со всеми, кто мучит и терзает бедняков.

Эти мысли были бесформенны, Котовский шел на ощупь, своим собственным опытом, своими побуждениями и чувствами. Он только осознал, что навсегда связывает судьбу с обездоленными. Он только понял, что будет бороться всеми средствами со сворой сытых, самодовольных, облеченных властью, со Скоповским и Семиградовым, с тем хозяйчиком, который выбросил на улицу Ивана Павловича, с купцом Гершковичем и всеми другими пауками-кровососами.

В этих мыслях незаметно прошло время. Как и в прошлый раз, Котовского вскоре выпустили.

Совершенно случайно, блуждая по городу, Котовский увидел приказ о мобилизации, наклеенный на заборе. Котовский вдруг остановился на цифре "1881"... Тысяча восемьсот восемьдесят один! Это и есть его год рождения! Значит, отсидев два раза в тюрьме, вдоволь наголодавшись и настрадавшись, – теперь он должен пойти защищать ненавистных ему правителей и проливать за них кровь в русско-японской войне? Не будет этого!

На следующий день Котовский приобрел на толкучке документы. Ну вот. Теперь у него другая фамилия и согласно документам непризывной возраст.

Через два дня в Киеве, по Крещатику, шагал плотный, рослый человек, по документам – Михаил Тарутин.

В Киеве было неспокойно. Всюду было много полицейских, с бляхой, с шашкой, которую в народе звали "селедкой", и с угрожающе громоздкой кобурой. Они расхаживали взад и вперед, в белых перчатках, усатые, вежливые... Для устрашения публики по улицам проезжали казаки. Женщины визжали, прохожие шарахались на тротуары.

Но вот появилась вдали и медленно проследовала к центру рабочая демонстрация. "Долой самодержавие!" – прочел Котовский-Тарутин на красном полотнище. Полиция куда-то исчезла. Рабочие шли посреди улицы. Кто-то запел "Варшавянку". Другие подхватили. В окнах домов мелькали испуганные лица обывателей.

Ночевал Котовский в ночлежке, с утра ходил в поисках работы, но всюду ему отвечали: "Своих-то увольняем".

Каждый день у него проверяли документы. Правительство то объявляло о решительных мерах, то отменяло их. Начались аресты.

Котовский ездил в Харьков, но и в Харькове была та же обстановка. Всюду волнения, всюду стачки...

Все явственней, все ощутительней испытывал Котовский тоску по родным местам. И хотя отлично понимал безрассудство поступка, все же не выдержал – вернулся в Бессарабию.

Кишинев после Киева и Харькова показался маленьким, грязным, приземистым. Но как вдохнул этот воздух, как глянул на свое родное небо так стало радостно на душе!

Но не долго он погулял. В январе 1905 года Котовского арестовал пристав. Пришлось назвать свою настоящую фамилию.

– Я скрываюсь от отбывания воинской повинности. Моя фамилия Котовский. Вам ясно?

– Очень даже ясно, – весело согласился пристав, красавец с нафабренными усами и набриолиненной головой. – А поскольку вы являетесь балтским мещанином, я вас туда и направлю для принятия надлежащих мер.

Пристава не интересовали убеждения, взгляды. Он исправно нес службу и полагал основой своей деятельности неукоснительность. Он послал запрос в Балту. Послал донесение по инстанции. Потом послал извещение о получении разъяснения и разъяснение по поводу извещения.

А Котовский тем временем находился в кутузке, при полиции. Кутузка, по-видимому, никогда не проветривалась, никогда не подметалась, в ее стенах были гнезда клопов, нары были отполированы боками часто сменявшихся здесь обитателей. Котовский разглядывал и этот клоповник, и тупые лица полицейских, и накуренную до невозможности дежурку. Все это сливалось в его представлении в одно слово, крупно выписанное на красном полотнище демонстрантов в Киеве: "Самодержавие". Вот оно – затхлое, тупое, клопиное. Оно и есть то, что следует ненавидеть.

После длительной переписки между Балтой и Кишиневом Котовского отправили в Девятнадцатый Костромской пехотный полк, в Житомир. Здесь он встретил замуштрованных мужичков, которые с перепугу забывали, где правая нога, где левая, на городской площади с разбегу втыкали штык в соломенное чучело, гремели котелками, получая солдатскую кашу, и учились рявкать: "Здравия желаю, ваше высокородие!"

Дождавшись, когда стало теплее, Котовский сказался больным, и его отправили в лазарет. И вот в приказе по Девятнадцатому Костромскому пехотному полку появилось сообщение, что рядовой Григорий Котовский, находившийся на излечении в лазарете, бежал. Об этом невозмутимо сообщал командир полка, по-видимому, привыкший к частым побегам солдат. Он преспокойно предписывал исключить Котовского из списков полка.

Когда Григорий Иванович возвратился домой, он не узнал своей тихой Молдовы. Стачки, митинги, демонстрации... Котовский слушал ораторов, отбивался вместе с другими от полицейских, выгонял штрейкбрехеров из помещения почты, пел "Марсельезу"...

Встретились с Леонтием неожиданно на улице и не сразу узнали один другого. Котовский очень изменился. Он за эти годы вырос, возмужал, утратил незамутимую ясность, какая была у него раньше во взгляде. Теперь он смотрел пронизывая, изучая. И походка у него стала иная. И голос иной. Леонтий же обрел все черты бессарабского царанина. И все-таки они узнали друг друга и очень обрадовались встрече.

Словно мимоходом, Леонтий сообщил:

– А тут у нас в Бардарском лесу разбойнички появились.

– Какие разбойнички?

– Простых людей не обижают, а на купцов да помещиков нападают. И под селом Присаки тоже, говорят, неспокойно. Там вторая шайка завелась. Неплохо работают.

Больше оба ни слова. Пошли в чайную, заказали солянку, пили чай. Платил Леонтий. Разговаривали о том о сем. Леонтий сообщил, что женился. И только когда расставались, Котовский спокойно заявил:

– Завтра будешь дома? Вечером приду – сведешь меня туда, ну ты сам понимаешь куда: в Бардарский лес.

Леонтий не ответил ни да ни нет.

А первого декабря обе вооруженные группы – и из Бардарского леса и из села Присаки – объединились под руководством Котовского и начали партизанскую борьбу. Отряд народных мстителей не собирался шутить. И что-то стало неуютно, стало не по себе некоторым толстосумам.

Ч Е Т В Е Р Т А Я Г Л А В А

1

– Стой!

Повозка остановилась. Возница не столько испуганно, сколько с любопытством ждал, что будет дальше.

Несколько верховых маячат поблизости, на опушке леса. К повозке подошли трое. Несмотря на темноту, можно было разглядеть, что в руках у них револьверы.

– Кто едет?

– Дворянин Иван Дудниченко.

– Потрудитесь, дворянин Иван Дудниченко, вручить нам всю наличность, какая при вас имеется. Оружия нет? Если есть, сдайте и оружие.

– Позвольте...

– Не будем тратить понапрасну время. Бумажник? Вот так-то лучше. Как обстоит дело с оружием?

– Помилуйте! Какое у меня оружие?