Текст книги "Котовский (Книга 1, Человек-легенда)"

Автор книги: Борис Четвериков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц)

– Мне точно известно, – с возмущением рассказывал Котовский Гарькавому, – они получают от "Национальной лиги" субсидии. Как это вам нравится?

– Идемте-ка, идемте ко мне в кабинет, – заторопился Гарькавый, слегка подталкивая его к обитой кошмой и клеенкой двери. – Я вам расскажу кое о чем посерьезнее.

И они скрылись за дверью, провожаемые любопытными взглядами машинисток и секретарей.

В кабинете уже сидел начальник революционного штаба Венедиктов и другие фронтотдельцы. Здесь же был комендант станции. Они оживленно обсуждали что-то. Вскоре и Котовский включился в беседу.

Серьезное дело заключалось, оказывается, в том, что в Кишиневе подготавливался, как удалось выяснить, вооруженный переворот.

– Понимаете, подлецы какие! – басил Гарькавый. – Украинская рада собрала трансильванских пленных, соответственно обработала их, снабдила оружием и теперь якобы отправляет на родину транзитом через Кишинев. Здесь господа из "Сфатул-Цэрия" только ждут сигнала. Трансильванцы выскочат из вагонов с оружием в руках, их поддержат так называемые национальные полки "Сфатул-Цэрия". А через час мы с вами будем болтаться на телеграфных столбах, что лично мне совсем не улыбается. Таков, по крайней мере, у них план.

– Ловко придумано. Но ничего у них не выйдет, – усмехался Венедиктов.

– Эшелон находится уже в пути.

– Мы его встретим, не беспокойтесь насчет этого. Нас ведь тоже не так мало.

– Мы все пойдем! – с воодушевлением говорил Котовский. – И не забывайте, что Пятый Заамурский конный полк – наша надежная опора и сила.

– Да и железнодорожники нас поддержат, – напомнил комендант станции Кишинев.

– Ну, давайте действовать, – заключил Гарькавый. – Конечно, ничего у них не получится с их хитроумным планом.

Но времени оставалось в обрез. Котовский справился у дежурного по станции – эшелон был уже в Раздельной.

– Получайте, товарищи, оружие! Стрелять умеете? – распоряжался, придя в железнодорожное депо, командир Пятого Заамурского конного полка, с первых дней перешедшего на сторону революции.

Машинисты, стрелочники, рабочие депо подходили, брали винтовку и две обоймы и уступали место следующим. Заняли позиции и заамурцы, деятельно распоряжались и комиссар Рожков и комендант станции.

Котовский установил наблюдение за "Сфатул-Цэрием". Там явно готовились, стараясь сделать все незаметно. И Котовский тоже позаботился, чтобы никто не видел их истинных приготовлений к встрече "гостей".

– Поезд проследовал через Бендеры, – сообщил дежурный по станции.

Было припасено десятка два букетов – роскошных, пышных, из оранжерей. Поставили на перроне духовой оркестр, но у каждого музыканта были в карманах револьверы. Вывесили огромное полотнище "Добро пожаловать!" по-русски, по-молдавски и по-украински. Прибыло на вокзал по меньшей мере пятьдесят коммунистов. Приехали Гарькавый и Милешин. Выслушали доклад Котовского, усмехнулись, посмотрев на плакат, на букеты, на духовой оркестр.

Соглядатаи из "Сфатул-Цэрия" докладывали:

– Подумайте! Эти головотяпы встречают с букетами наших трансильванцев!

– Они им покажут букеты, – проворчал Херца и снова повторил указания: – Один эскадрон сразу же захватывает телеграф, второй эскадрон ликвидирует "советчиков". По улицам – патрули. Разгонять любые сборища и, пожалуйста, без этих телячьих нежностей: стрельба в воздух и прочее. Ничего не случится, если будет немножечко жертв. Коммунистов расстреливать без суда и следствия, не водить их туда и сюда. Никаких арестов. Приканчивать. Проверьте сами, все ли поняли мои распоряжения. Можете идти.

– Эшелон прибудет в два сорок, – сообщил дежурный по вокзалу Котовскому.

Голос раздраженный, глаза холодные. Котовский посмотрел на него внимательно: свой человек не будет так озлоблен. Отыскал знакомого телеграфиста:

– Как там с трансильванцами?

– Подходят к семафору.

Соврал дежурный, когда сказал, что поезд придет в два сорок! Интересно, с какой целью? Не было еще и двенадцати, а поезд уже был тут!

Котовский доложил обо всем этом Венедиктову и подал знак музыкантам. Сигналом "Приготовиться" был бравурный марш духового оркестра. Оркестр грянул. За вагонами, в воротах депо, в киосках прохладительных напитков, в зале ожидания, в камере хранения ручного багажа – всюду поблескивало оружие.

Паровоз ревел, дымил, выпускал пары. Эшелон принят на первый путь. Добро пожаловать!

Как только поезд остановился, перрон наполнился вооруженными. Солдаты держали винтовки наперевес. В каждый вагон вскочило по нескольку человек из отряда железнодорожников и из Пятого Заамурского полка.

Трансильванцы увидели, что поезд окружен. Котовский лично наблюдал, чтобы был отцеплен паровоз.

– Сдать оружие!

– Сдать оружие!

– Руки вверх!

– Бросайте оружие на пол! Побыстрее, я не буду сто раз вам повторять!

– Что? По-русски не понимаете? А вот револьвер видите? Это хороший переводчик!

В каждом вагоне происходило одно и то же. Ни одного выстрела не было сделано.

Один офицер-трансильванец пытался спорить:

– Вы поступаете незаконно... есть международное право...

– А заговоры устраивать – тоже международное право? – спросил его Рожков.

Дежурный удивленно смотрел на эту дружную работу. Груды карабинов, ручных пулеметов быстро увеличивались. Затем все это исчезло в воротах депо.

– Размещайте дорогих гостей в номерах отеля! – весело распоряжался Котовский. – Всех запереть и поставить охрану!

Трансильванцев, все еще не успевших опомниться, запирали на гауптвахте, в складских пустых помещениях. Офицеров отвезли во фронтотдел.

– Сколько их в общем и целом? – спрашивал Котовский, когда пустой эшелон медленно уполз с первого пути.

– Всего-то? Шестьсот без малого.

– Арестуйте дежурного! – приказал Венедиктов. – Тоже отправить во фронтотдел.

Ночная мгла окутала Кишинев. Была тревожная, настороженная тишина.

Музыканты, кроме медных труб имевшие еще и револьверы, не спеша покинули вокзал. По указанию фронтотдела всю ночь разъезжали по городу патрули, только не от "Сфатул-Цэрия", как предполагал господин Херца, а назначенные большевиками.

Ни один эскадрон "Сфатул-Цэрия" не выступил. Они были разагитированы и перешли на сторону большевиков. Херца молча выслушал бежавшего от расправы солдат кавалерийского полковника.

– Поверьте, – доказывал полковник, все еще бледный от пережитого, они все в душе большевики.

Ночью Херца составлял длинный доклад. Куда он намеревался его отправить? В докладе он утверждал с присущим ему красноречием, что своими силами с большевиками никогда не справиться, нужна помощь извне.

5

Это учреждение без вывески помещалось в Яссах, на одной из тихих боковых улиц, где оно не так бросалось в глаза.

Окна трехэтажного здания были тщательно занавешены. Даже днем там горел электрический свет. В двери непрерывно входили и выходили люди в штатском, люди в военном. Некоторые прогуливались перед зданием и курили сигары. Одни разговаривали на английском языке, другие на русском, на румынском. Молодые и старые, толстые и худые, они болтали о том о сем и шли в ближайшее кафе посидеть за столиком и потянуть через соломинку из огромных бокалов, которые с феноменальной быстротой и ловкостью разносили официанты.

Внутри здания были длинные коридоры и множество дверей. В одном из кабинетов сидел, потягивая крепкий коктейль, рослый, мускулистый военный, голубоглазый, розовый, с повадками, свидетельствующими, что он привык приказывать. Это и был глава оффиса Гарри Петерсон.

Перед ним сидел русский офицер.

Гарри Петерсон только что ознакомился с докладом о положении дел в Бессарабии. По-видимому, в курсе дел был и русский офицер, капитан Бахарев, стройный, подтянутый, с красивыми, немножко неприятными глазами. Оба они молчали и молча пили. Затем Бахарев сказал:

– Мы и не должны были ожидать другого. Бунтовать – любимое занятие русских.

– Вы, однако, не бунтуете? Подонки общества, безработные, кому терять нечего, – другое дело, – возразил Петерсон.

– Сэр, вы не знаете России! Там всем терять нечего.

– И вам, Юрий Александрович? Лично вам?

– Ну, я не говорю о тех, кого ограбила революция. Имущие объявлены сейчас вне закона. А ведь в руках имущих были сосредоточены все богатства, мы и были Россией, ее славой, ее величием, мы – дворянство, которое правило, руководило, владело, даже, если хотите, поставляло мастеров кисти и пера! За нами тянулось купечество, духовенство, наиболее жизнеспособные крестьянские хозяйства. Около нас отлично жила интеллигенция, чиновники, военная каста. Капиталы, постройки, имущество... На несколько лет хватит, чтобы жить, потроша наши сейфы и сундуки.

– На несколько лет? Господин Бахарев! На несколько лет?

– Я хотел сказать "хватило бы". Но мы прекратим этот разгул в самое ближайшее время.

– Вы прекратите или мы, Америка и весь цивилизованный мир?

– Во всяком случае, поможем друг другу.

– Ну, наконец-то мы сказали с вами основное. Как эта русская пословица, происхождения которой я так и не понимаю: поставим точку над "и".

– Видите ли, у нас в алфавите три "и", в том числе "и" краткое – с хвостиком наверху и еще есть "и" десятеричное – "и" с точкой.

– А! Да-да! Ужасный язык, труднее китайского!

– Но вы с этим ужасным языком справляетесь идеально.

– Приходится: служба. Вы знаете, капитан, какая вам задача предстоит? Мы пошлем вас в Бессарабию.

– Вот как? А Москва?

– Москвой займетесь после. В Бессарабию мы сейчас двинем войска королевской Румынии... ну и немножечко подбавим русских частей, белых русских частей, разумеется. На эту операцию потребуется, я думаю, дня три, максимум четыре. И сразу же появитесь вы и поможете наладить порядок. Адреса, документы – все приготовлено. А сейчас я познакомлю вас с мистером... как его? Одним словом, с одним мистером.

– Очень приятно.

– Мы позволим румынам оккупировать Бессарабию, ну, а потом... потом вообще придется пересмотреть карту. Мы стоим, капитан, перед новой эрой.

Тут Гарри Петерсон позвонил.

– Попросите! – сказал он явившемуся на звонок секретарю и снова обернулся к Бахареву: – Вы знаете, я нашел чудесные перстни для моей коллекции. Чудесные!

– Будьте осторожнее, сэр. Наше офицерство бедствует. В Румынии скопилось много русских офицеров. Ну и... естественно... пускаются во все тяжкие... Вчера, например, я видел одного князя, из старинной фамилии... Торговал на мосту фальшивыми бриллиантами.

– О! В этом отношении не беспокойтесь! Я ведь собираю коллекцию перстней, я отлично разбираюсь...

Гарри Петерсон только что хотел подробно рассказать о своей коллекции, но вошел тот самый мистер, фамилии которого шеф никак не мог вспомнить. Это был смуглый человек небольшого роста. Держался он с достоинством, хотя и без всякого на то основания. Бахарев знал его. Он играл какую-то роль в правительственных кругах Румынии.

Войдя, этот человек сделал общий поклон и помахал ручкой. Гарри Петерсон предложил ему сесть и без предисловий объявил:

– Ну что ж, завтра начинайте, как мы уже говорили. И, пожалуйста, не затягивайте кампании. Оружие и все необходимое вы будете получать и в дальнейшем. Вообще действуйте уверенно, помните, что есть мы.

6

Враги были под Кишиневом.

Котовский ворвался в кабинет Гарькавого:

– Требуют снарядов на фронт!

– Садись, дорогой. Не хочешь ли чего-нибудь выпить? Да и голоден, наверно. Теперь о деле: ты ведь и сам знаешь – ни снарядов, ни пушек ничего этого у нас нет.

Ему трудно было все это произносить. Горькая складка залегла около его губ.

– Видишь ли, какая история. Если бы просто Румыния – ну, это еще туда-сюда. Но на нас ведь наступает не одна Румыния. Ты понимаешь это? Стеной идут. Мы можем, конечно, лечь здесь все костьми. Стоит ли? Мы еще будем драться, но надо перестроить силы. А сейчас надо найти в себе мужество, чтобы отойти...

Котовский и сам понимал все это. Спокойный внешне, но полный глубокой печали, голос Гарькавого отрезвил его.

Гарькавый продолжал:

– Хорошо, что ты приехал. Ты мне очень нужен. Тебе поручается эвакуация города, вывези все, что только можно.

Гарькавый заставил Котовского съесть бутерброд, выпить крепкого чаю. Они тем временем обсуждали подробности эвакуации. Действовать нужно было стремительно, нельзя было медлить.

– Железнодорожники у нас молодцы... Да вот беда: нет ни паровозов, ни вагонов, – прикидывал и соразмерял силы Котовский. – Придется отправить, что успеем, на подводах, гужом...

Гремела орудийная канонада. Тоскливо дребезжали стекла в домиках Кишинева. А потом снаряды стали ложиться совсем близко. Двигались подводы с военным и городским имуществом, с запасами продуктов, с семьями защитников города – женщинами и детьми. Одновременно уезжали на грузовиках, на конных подводах учреждения с папками дел, с пишущими машинками и бухгалтерскими счетами. Многие советские служащие и рабочие уходили пешком.

Странно было представить, что вот по этим самым улицам, по этим исхоженным родным дорогам через несколько дней будут разгуливать они вражья сила, ненавистные захватчики, и будут любоваться на эти деревья, поселятся в этих домах, осквернят своим присутствием священные места, площади, зеленые переулки.

Котовский заметил дряхлого старика, вышедшего за ворота своего домишка. Старик недоуменно смотрел на вереницу подвод, покидающих город. Он щурил слезящиеся глаза с красными воспаленными веками, заслонялся ладонью, смотрел и сокрушенно покачивал головой.

– Что, дед, невесело смотреть на это? – промолвил Котовский. Уходим, оставляем город, не хватило сил, чтобы защитить...

– Плохо дело, совсем плохо, – прошамкал старик.

– Плохо, да не совсем, потому что мы вернемся, дед, непременно вернемся, недолго врагам праздновать победу.

Сказал эти слова Котовский, а сам подумал, что вернуться-то они вернутся непременно, но доживет ли дед до этих светлых дней?

Старик как будто прочел его мысли.

– Пока солнце взойдет, роса очи выест, – пробормотал он и опять стал всматриваться в обозы, поднявшие пыль на дороге, прислушиваться к скрипу колес, к нетерпеливому понуканию возниц.

Впоследствии, когда приходилось особенно туго и вражеские полчища особенно яростно наступали, Котовский вспоминал об этом старом человеке, провожавшем красные войска. "Он ждет, надо торопиться", – думал Котовский, и у него удваивались силы.

Но сейчас было не до раздумий. Город пустел, сиротел. Котовский вывозил все, что только можно было. А в окна особняков осторожно, из-за занавесей наблюдали за движущимися по улицам повозками те, кто здесь оставался, те, кто ждал прихода оккупантов.

Кажется, все. Последние воинские части покинули город. Котовский медленно ехал по безлюдным улицам. Город молчал. Грустное было расставание! Котовский прощался с каждым домом, с каждым деревом, с каждым садом.

Вот и Теобашевская улица... тот самый забор, за которым когда-то росли георгины... А вот и домик, где приняли его незнакомые люди и оказали ему помощь, перевязали раны... А здесь жил переплетчик Иван Павлович... Весь город был исхожен. Всюду были места, связанные с воспоминаниями, с каким-то куском живой жизни. Его город! Его Кишинев!

Одним из последних выехал Гарькавый. Они поцеловались, расставаясь, и Гарькавый сказал:

– Жду тебя, очень-то не задерживайся. Что делать! Приходится уходить. Встретимся за Днестром. А ты не отчаивайся, борьба еще не кончена, я бы даже сказал, она только начинается.

– Я знаю, товарищ Гарькавый. Врагам нашим было бы преждевременно радоваться. Я приеду не один. Найдется народ по селам.

7

Котовский сдержал свое слово. Уже в Ганчештах, когда он распрощался с Софьей, у него набралось несколько конных. А теперь, когда он сидел в хате Леонтия, пришло немало новых добровольцев.

– Двенадцать лет! – повторил Леонтий. – Это много, Григорий Иванович? А? Как ты думчешь? Двенадцать лет мы не виделись! Постой, когда в последний раз?

Они перебирали в памяти давние дела и происшествия, которые уже почти позабыты, и людей, которых уже, может быть, нет в живых. Всю ночь Котовский рассказывал Леонтию о своих злоключениях и как бы снова переживал и борьбу, и тюремную безысходность, и дерзкие побеги, и скитания по тайге...

Утром отыскали Котовского два человека: один – пожилой, широкий и грузный, другой – юный и подвижной.

– Я Марков, из Кишинева. А это мой сын... вот какое дело...

– Понятно.

– Мы записались в отряд, – пояснил Миша Марков, не выдержав медлительности отца. – Мы теперь тоже конники, только у нас нет коней. Вы не думайте, ездить-то я умею. Отец, конечно, больше на паровозе, потому что мы железнодорожники. А я могу. Думаю, что могу.

– Не умеешь – научишься, всему можно научиться.

– Это-то конечно, – вздохнул Марков, – но нет их, коней, откуда их взять!

– Нет коней? – удивился Котовский. И с горечью добавил: – Не только коней – у нас ничего нет. Нет оружия, нет продовольствия, нет бойцов. Ну так давайте, чтобы было!

Помолчал немного и затем тихо, раздумно заговорил:

– У нас ничего нет, но все будет, потому что это необходимо для победы. Я тебе ночью, Леонтий, рассказывал... У меня ничего не было в камере. Но я так хотел выбраться на свободу! А когда сильно хочешь, то добьешься своего!

Леонтий попросил Котовского повторить свой рассказ собравшимся в избе конникам. Котовский припомнил один случай. Потом увлекся, увлек за собой всех...

Молодежь слушала. Этим юношам тоже хотелось бороться, не отступать ни в коем случае, не бояться ничего на свете – вот как он!

– А помнишь, Григорий Иванович, ты рассказывал, что в день побега сделал веревку из одеяла, которое я передал тебе, а в камере соорудил чучело...

– Да. Надзиратель заглянул в мою камеру и увидел, что я лежу, укрывшись с головой. Это было чучело, а я уже сидел на чердаке. Говорят, после этого случая стали запрещать арестантам закрываться с головой.

– А голуби? – подсказывал Леонтий. – Расскажи про голубей!

И пояснял тем, кто раньше не слышал этой истории:

– Голубей много было в карнизах тюремной башни. Григорию Ивановичу дорога каждая минута, а голуби переполошились, вспорхнули, привлекли внимание часовых и чуть не испортили всю музыку.

Котовский улыбался, слушая этот пересказ. И жена Леонтия улыбалась. И Миша Марков, не отрываясь, смотрел на Котовского и все подталкивал отца, считая, что тот недостаточно сильно восхищается:

– Папа! Да слушай же! Ведь это удивительно! Ты понял про чучело? Правда, хорошо, что мы отыскали Котовского? Я же говорил тебе...

– А как в шахте тонул? А как по тайге шел? – напомнил опять Леонтий и опять рассказал сам: – Семь лет томился Григорий Иванович в каторжных тюрьмах. А потом бежал...

– Да, – задумчиво смотрел Котовский куда-то в пространство, на стену, где висел многоцветный ковер, – двадцать дней колесил в тайге. А вышел! Человек никогда не должен отчаиваться. И еще: непременно делайте гимнастику! По системе Анохина. Летом и зимой.

Миша Марков на всю жизнь запомнил этот день. С юношеским обожанием смотрел он на Котовского. К юношескому обожанию примешивалось еще чувство, похожее на зависть: хотелось тоже преодолевать трудности, опасности, хотелось самому все испытать.

– А теперь вы приехали из Кишинева? – спросил Миша, надеясь, что его вопрос вызовет новые рассказы.

– Сейчас я на родине побывал, в Ганчештах. Теперь вот отряд по селам собираю. Мы не из той породы, которая может смириться! Разве сломили вашу волю? Вот вы, молодежь, скажите: разве живет трусость в ваших сердцах?

Нет, они не были трусами, эти молодые поселяне!

Не понадобилось договариваться и с Леонтием о том, что дальше они отправятся вместе. Это само собой подразумевалось. Просто Леонтий поцеловал жену и детей. Просто оседлал коня. Когда нужно сражаться, все берутся за оружие. Тут думать не приходится.

8

Отряд Котовского отходил к Тирасполю.

– Фронтовики в каждом селе найдутся? – спрашивал Котовский. – Где фронтовики – там и оружие. Все снаряжение русской армии растащили по деревням. Сейчас каждый овин – оружейный склад и пороховой погреб!

Отряд Котовского рос. Дрались котовцы яростно. Но для каждого становилось очевидным, что силы неравные...

Вот и Днестр. Величавый и мудрый. Все запомнивший, поседевший от всего, что видел. Старый Днестр.

Отряд остановился. Никто не решался первым начать переправу. Командир сжимал эфес. Он молчал, и все не шелохнулись. В наступившей тишине было слышно, как потрескивает лед в полынье, как ветер ходит в камышовых зарослях. Котовский смотрел туда, на поля Бессарабии, на покидаемую родную сторонушку.

Вот он сошел с коня, снял фуражку. И тогда все, весь отряд, тоже обнажили головы. Котовский низко поклонился, коснулся рукой земли и громко, отчетливо произнес:

– Прощай, к-край мой родимый, цара молдовей... Сегодня мы тебя покидаем, но клянемся, что не выпустим оружия, пока наша родина не станет свободна, пока красное знамя не будет снова развеваться над Кишиневом.

Миша Марков видел, как у отца его и у многих других бойцов выступили слезы. Да и самому ему было не по себе. Сердце сжимало, грудь теснило... Миша Марков думал о том, что на веки вечные запомнится эта горестная и торжественная минута.

Командир вскочил на коня:

– Слушать команду!

И началась переправа. Туда, на советский берег, к Тирасполю.

9

– Формируется по указанию Румчерода Тираспольский отряд! Слышите, товарищи? В отряд входит и наш конноразведывательный отряд! – сообщил Петр Васильевич, придя из штаба.

– Значит, скоро примемся румын выкуривать, – радовался Василь.

– Теперь дело пойдет! – уверенно говорил Леонтий.

– В Одессе и Николаеве созданы рабочие отряды, их тоже посылают сюда, к Днестру, – добавил Петр Васильевич.

Настроение у всех было приподнятое. Казалось, еще немного – и будет освобождена Бессарабия.

– Вот и приказ! – пришел торжествующий Котовский. – Первая наша операция!

Это было только началом. Вскоре об отряде заговорили. Слава о его геройских подвигах дошла до Одессы. Приехал корреспондент из одесской газеты, длинный, в очках. Над ним добродушно подшучивали:

– Поосторожнее, товарищ. Вы такой высокий, а тут постреливают.

– Вы думаете? – спрашивал корреспондент недоверчиво, высоко поднимая брови и наклоняя голову чуть-чуть набок.

Хотел записать отдельные фамилии, но раздумал.

Через несколько дней Миша Марков вбежал в жарко натопленную хату, где поместились Леонтий, Петр Васильевич и еще несколько человек.

– Внимание! – закричал он еще на пороге.

Все выжидательно смотрели на него. Не хочет ли он сообщить, что выдают табак – по три пачки махорки на человека? Так они уже получили, только бумаги нет для завертки.

– Внимание! – повторил еще раз Миша и вытащил из-за пазухи газету.

Курильщики жадно смотрели на нее. Миша с важностью развернул газетный лист и прочел:

"Нашумевший в свое время на юге России Григорий Котовский, по

полученным в Одессе сведениям, встал во главе отряда, действующего

против румын.

Хорошо знакомый с местностью, Григорий Котовский сформировал в

Тирасполе отряд из добровольцев и направился во главе его по

направлению к Дубоссарам.

Отряд Котовского, по словам прибывших лиц, выказывает чудеса

храбрости.

Все участники отряда хорошо вооружены и имеют в своем

распоряжении лошадей и артиллерию".

– Всё? – спросил Петр Васильевич.

– Всё, – подтвердил Миша.

– Хорошая заметка. Мы ее внимательно выслушали, а теперь ты, конечно, отдашь нам газету в наше полное распоряжение?

– Не подумаю! Я буду ее хранить.

После горячего спора Миша согласился оторвать половину газеты. Ее честно поделили между собой Леонтий и Петр Васильевич. Опоздавшему коннику Андрею Куделе Миша вынужден был оторвать еще кусок, по самую кромку, где начиналась заметка.

Андрей Куделя, железнодорожник, примкнувший к отряду в Бендерах, закурил, пустил сизый дым к потолку и мечтательно заговорил:

– До того как пойти на железную дорогу, работал я на табачной плантации Андрианова, в Оргеевском уезде. Говорят – я-то, конечно, не знаю – самая большая была плантация в России. Вот где я покурил!.. Двести десятин засаживали!

Здесь же, среди бойцов, вертелся мальчуган, прибившийся к отряду в Бендерах. Отец его сражался в числе дружинников-железнодорожников. Костя Гарбар тайком от отца пробрался к баррикадам. И здесь он встретил самого Котовского, сказочного Котовского, о котором слышал столько удивительных рассказов. Костю гнали домой, а он все старался попасться на глаза Котовскому. Котовский улыбался ему и спрашивал, не страшно ли. Начался артиллерийский обстрел, на Бендеры двинулись регулярные войска. Завязался неравный бой. Стрелять Костя не умел, он стал подносить патроны. И когда, стиснув зубы, бойцы оставили город, Костя Гарбар ушел вместе с ними и больше уже не разлучался с отрядом.

Когда делили по кусочкам газету на курево, Костя не претендовал на свою долю: он не курил и так и не научился этому занятию в дальнейшем.

10

Котовский был в Румчероде. Там настроение пасмурное. Румыния явно хитрила. Что они затевают, эти румыны?

Бойцы отряда загрустили. Милая Бессарабия осталась там, на том берегу. Когда-то удастся ее снова увидеть. Часто можно было наблюдать, как стоят эти суровые, знавшие горе люди и смотрят, смотрят туда, в голубую даль... И можно было прочитать на их лицах, о чем они думают. О родном доме думают, об оставленных семьях...

Однажды пришел к Котовскому Леонтий. Долго мялся, наконец решился и попросил отпустить его.

– Не могу больше, сердце болит. Мне хоть взглянуть, как они там. Взгляну – и обратно. Людей еще приведу.

Как с братом, попрощался Григорий Иванович с Леонтием. Молча, потому что ничего нельзя было говорить, ни упрекать, ни жалеть. Иногда молчание самое сильное, самое убедительное слово.

С Леонтием ушел и Петр Васильевич Марков. Сына оставил, а сам ушел, объясняя не совсем вразумительно, что "будет и там нужен", что будет "действовать изнутри".

Ушли они ночью. Леонтий повел через плавни, он знал эти места. Благополучно переправились через Днестр, минуя полыньи, по хрустящему тонкому льду, местами покрытому водой. Когда выбрались на середину реки, Леонтий сказал:

– Сейчас мы – ничьи. Ни туда и ни сюда. А завтра как бы не полетели наши головы... Тогда опять будем ничьи.

Но вот и берег. Скорей ступить на него! Берег был тинистый, пахло гнилой рыбой и водорослями.

– Вот и противно пахнет, а родное! – вздохнул Леонтий.

Петр Васильевич безмолвствовал.

Не успели шагнуть в кусты, как нарвались на заставу. Леонтий побежал. А Петр Васильевич поскользнулся и упал. Подумал с горечью:

"Вот где довелось свести все счеты! В болоте, как лягушке какой..."

Однако никто его не схватил, шаги удалялись, по-видимому, его не заметили. Вдали послышался выстрел. Что там произошло? Уж не погиб ли Леонтий?

Петр Васильевич стал осторожно пробираться лозняками. Весь день шел. Ночью тоже шел.

Один раз очутился близко от шоссейной дороги. По дороге скрипел возок, за возком шли мужчина и женщина. Может быть, счастливый случай? Выручат, покормят... А вдруг в них-то и погибель? Перепугаются, выдадут?

Пока Петр Васильевич стоял так, в нерешительности, возок проехал. Так иногда близко-близко проходит человек от человека... и страшится протянуть руку...

Измученный, еле передвигая ноги, Петр Васильевич добрался наконец до Кишинева. Как заколотилось сердце, когда увидел кирпичные заводы на окраине!

Откуда взялся этот железнодорожник, с фонарем, в тулупе? Прятаться было поздно. Оставалось только сделать вид, что не произошло ничего особенного.

– А-а! Петру Васильевичу! А еще говорят, что мертвые не воскресают!

– Да я-то жив пока что. Как вы?

– Помаленьку. Ты что же? Оттуда?

На этот вопрос Петр Васильевич ничего не ответил, будто бы не слышал. Вместо прямого ответа что-то такое пробормотал о погоде, о тяжелой жизни... А сам вглядывался: выдаст или не выдаст? Кондуктор с товарного, так себе человечишка, неважный. Поговорили и разошлись.

И еще через минуту Петр Васильевич обнимал жену и свою Татьянку. Татьянка прижалась к нему. А Марина всплеснула руками, перепугалась, бросилась закрывать на окне занавески... Потом обе наперебой стали рассказывать, рассказывать... и вдруг Марина заметила голодный блестящий взгляд мужа, брошенный им на хлеб. Да ведь он голоден! А они тут с разговорами! Марина отрезала ломоть, он схватил, отвернулся и стал жевать.

– Вы ничего, рассказывайте, не обращайте на меня внимания. А ты, дочка, принеси-ка скорей табачок!

Когда Петр Васильевич закурил, Марина осторожно и вся трепеща спросила:

– А как Мишенька-то наш? Жив?

– Живехонек! Ты о нем можешь не беспокоиться.

– Он тоже придет?

– Конечно, придет! Вот победит революция, и он явится, можете быть уверены! Что касается меня... я пришел... видишь ли, тоскую я... привык к железнодорожному депо, к дому... Ты не подумай, что я дезертировал, меня командир по-хорошему отпустил. Я теперь начну здесь, в тылу врага, сколачивать боевую дружину. Здесь много хороших людей...

– Страшно здесь, – прошептала Марина. – За разговор по-русски сажают... На кого покажут – "большевик", расстреливают без рассуждения... Помнишь машиниста Петро Кащука? Расстрелян. Скворцов – тоже расстрелян... Коваленки – вся семья уничтожена, и дом спалили... Профессор Литвинов как арестовали, так и исчез без следа...

Петр Васильевич слушал, даже козья ножка у него потухла. А Татьянка молча, зажмуривая глаза от счастья, терлась щекой об отцовский рукав, как котенок.

– Ничего, – произнес после долгого молчания Петр Васильевич, как-нибудь все устроится.

И вздрогнул невольно: перед его взором встало серое лицо кондуктора... Предаст или не предаст?

– А я ведь у самого Котовского в отряде состоял! – с гордостью сообщил он потом.

– Тише! – всполошилась Марина и пошла даже к двери, проверила, не подслушивает ли кто-нибудь их разговор. – Одного этого имени достаточно, чтобы они взбесились от ярости!

– Я думаю! Они еще познакомятся с ним! Они еще хорошо узнают, что такое котовцы!

Тут Татьянка приоткрыла глаза:

– Папа, я знаю, кто Котовский! И Миша тоже вместе с ним? А девочек туда принимают?

Всю ночь не спали. Беседовали, горевали...

На рассвете раздался стук. Петр Васильевич на всякий случай ушел за перегородку, а Марина пошла открывать дверь.

Вломилась полиция. Предал кондуктор! Пришли арестовывать большим отрядом, подняли на ноги всю полицию: в донесении указывалось, что "в Кишинев проникли советские агенты". Когда офицер увидел, что перед ним всего лишь один старый и испуганный железнодорожник, он страшно рассердился. Это издевательство! Опять газеты будут высмеивать полицию за ее страхи перед "воображаемыми агентами Коминтерна"!

Татьянка не видела, как это произошло, но услышала странный звук, какой-то хруст и затем стон: это офицер ударил со всего размаху отца.