Текст книги "Котовский (Книга 1, Человек-легенда)"

Автор книги: Борис Четвериков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 39 страниц)

– Очень глупо! – отозвалась княгиня, и лицо ее стало злым. – Что такое Хохландия сама по себе? Игрушка в чьих-то руках. Кто-кто, а я-то уж знаю, слава богу, этих Опанасов и Петрусей, этих ленивых животных! У них всю работу вытаскивают на своих плечах женщины – Гальки да Марусеньки. А хохол лежит на печи и знает только люльку да горилку...

– Княгиня права, – примирительно сказал Скоповский, – нам нужна единая, неделимая Россия с централизованной и очень жесткой властью, лучше всего с монархией, хотя эта форма и устарела.

– Я, пожалуй, готов согласиться с вами, – задумчиво произнес капитан, – но так называемый "Союз вызволения Украины", созданный в Вене еще в тысяча девятьсот четырнадцатом году, придерживается другой точки зрения, кстати поразительно совпадающей с точкой зрения Австро-Венгрии и Германии.

Обед длился долго. Сменялись блюда, из которых каждое носило звучное название и было необычайно вкусно. Тут были и кулебяки, и отварная севрюга, и жареная дичь, и бараний бок, и пудинги...

– Вы извините, – приговаривал Скоповский, – мы живем по-деревенски...

А сам сиял от удовольствия.

– Чем богаты, тем и рады, – подхватывала мадам Скоповская, тяжело дыша и с грустью думая, что опять не удержалась и поела лишнего.

Хозяин и хозяйка усердно потчевали гостей, то и дело приговаривая, что у них все запросто и, может быть, даже чем не угодили.

Остальные за столом безмолвствовали – востроносые тетушки, тихие приживалки, почтительные родственники. А княгиня была в отличном расположении духа, хвалила каждое блюдо и снисходительно выслушивала забавные истории, которые рассказывал Юрий Александрович.

Люси не вслушивалась в смысл его речей, она слушала только его голос, уверенный, звучный, бархатистый, и сама не могла понять, что такое творится с ней. Она была взволнована, бледнела, краснела и не смела поднять глаз, особенно на княгиню: та сразу бы поняла, что Люси влюблена, что Люси будет теперь бредить капитаном и что она с ее взбалмошной натурой может преподнести любую неожиданность...

После обеда у Бахарева и Скоповского завязался спор о будущем России. Они прошли в кабинет. Бахарев достал карту, выпущенную Государственным департаментом Соединенных Штатов Америки. Карта была специально отпечатана для того, чтобы весь мир знал, как намерена перекроить эту злосчастную Европу всемогущая заокеанская держава. Это был любопытный документ, в то время еще малоизвестный в широких кругах, и Скоповский не мог им не заинтересоваться, хотя мысли его то и дело отвлекались тем, что там поделывает княгиня... Однако откуда такие документы у этого молодого человека? И Скоповский поглядывал то на капитана, то на яркие пятна географической карты, развернутой на столе. Надписи были сделаны по-английски, и Скоповский не сразу мог разобраться в них.

– А что предусмотрено для Польши? – спросил он, с беспокойством думая, не наговорила бы княгине каких-нибудь глупостей его благоверная супруга.

– Гм... для Польши? Для Польши немного. Приблизительно то же самое, что предусмотрено пескарю, когда делят добычу акулы.

– Вот это ошибка. Уверяю вас, еще Польска не сгинела! О ней еще придется вспомнить, уверяю вас!

Бахарев вздохнул:

– Видите ли... как бы это вам сказать. Тут затевается драка большая, и вряд ли станут считаться со всякой мелюзгой. Вы не обижайтесь. Такова реальность.

– Не знаю, не знаю...

– Эта карта предназначается для предстоящей мирной конференции. Тут все учтено! Как видите, от России будут отторгнуты: ну, прежде всего, вся Прибалтика...

– Не говоря уже о Бессарабии? – усмехнулся Скоповский. – Ну что ж! Сами виноваты... Заварили кашу, хватили через край – извольте теперь расхлебывать!

– Белоруссия – это два, – загибал пальцы Бахарев, и нельзя было понять по его лицу, радуется он или печалится.

– Украина – это три, – заглядывал через плечо капитана Скоповский.

– Ну, и затем, – невозмутимо продолжал Бахарев, – разумеется, отторгаются раз и навсегда Крым, Кавказ, Сибирь и Средняя Азия.

– И от матушки России остаются рожки да ножки?

– Проще говоря, одна Вологодская губерния!

– А как же тогда с вашей горячей любовью к России? Вы давеча так красиво о ней говорили!

Бахарев пожал плечами:

– Не я составлял эту карту. Если бы от меня одного зависело...

– Что меня поражает, – бормотал Скоповский, опять и опять озирая разноцветные пятна и надписи, – уже и карта составлена! У них это живо! Как вам нравится? Не надо и к гадалке ходить. Все, кажется, стоит на местах, и Россия пока что целехонька, а оказывается – вон оно что! Нету России! Была Россия – и тю-тю Россия. И как – вы не знаете? Это уж окончательно решено?

Бахарев внимательно смотрел на Скоповского:

"Ага, разволновался все-таки полячишка! Дух захватило..."

Бахарев ответил не торопясь, свертывая карту и пряча ее в карман:

– Если Соединенные Штаты решили, значит, бесповоротно. Они шутить не любят. Я эту карту добыл с большим трудом. Ношу ее и все время о ней думаю... Перед какими огромными событиями мы стоим! Даже голова кружится!

Тут Юрий Александрович вздохнул и сразу же закурил сигарету.

Скоповский подумал:

"А все-таки это всего лишь политический трюк, пропаганда..."

И уже другим тоном отвечал:

– Положим, голова у вас кружится не потому, что исчезает Россия, а потому, что некая молодая особа из очень хорошей семьи, по-видимому, к вам неравнодушна.

– Вы думаете? Неравнодушна? Если бы это было так...

Бахарев глубоко затянулся, затем скомкал сигарету и глухим, не своим голосом договорил:

– Мне почему-то кажется, что здесь, в этой маленькой Бессарабии, решается моя судьба...

– Так серьезно?

– Александр Станиславович! Не подумайте, что я просто ухажер, искатель приключений... И я так благодарен, так благодарен вам, что вы пригласили меня к себе!

– Если бы даже не пригласил, это сделали бы дамы. Но я хотел бы вас предупредить: одно дело – пофлиртовать, у нас здесь самый воздух располагает к влюбленности, тут все влюбляются поголовно. Но решаться на более серьезный шаг во время мировых обвалов и несмолкающей по всей вселенной артиллерийской пальбы – это, молодой человек, просто легкомысленно. Вы простите меня за несколько поучительный тон, но я с вами говорю по-отечески, как сказал бы своему сыну, безвестно пропавшему в этом водовороте...

– Я очень рад, что мы остались с вами с глазу на глаз, – вдруг заговорил Юрий Александрович совсем другим тоном. – Я могу вам сообщить, что сын ваш, Всеволод, жив и здоров, вы, вероятно, скоро увидитесь.

– Где же он? – воскликнул Скоповский, обрадованный, взволнованный и вместе с тем удивленный самим тоном Юрия Александровича, заговорившего вдруг вполголоса, приглушенно и осторожно. – Где же он, бродяга? Почему вы сразу мне не сказали? И почему он ничего не напишет?

– Видите ли... Я вас прошу вообще в дальнейшем не касаться этой темы. Всеволод занят опасной, очень серьезной работой. Мы, наше поколение, не можем ограничиваться болтовней и оставаться в стороне от событий. Мы сами делаем события. Мы боремся. Можно за ужином, поднимая бокал, говорить общие фразы. А ведь дело-то серьезное, не шуточное дело: мы или они. Ведь так стоит вопрос...

– Еще бы!

– И правильно решают все европейские правительства и Америка: народ, который заболел опасной болезнью, чумой, – такой народ должен быть уничтожен, в крайнем случае – обезврежен. Придется свести на нет все доблестные дела наших предков. Все, что они собирали по крохам, по кусочку, столетие за столетием, – все разлетится вдребезги от этого безумного эксперимента...

– Я понимаю, но... зачем же оставлять одну Вологодскую губернию? Может быть, имело бы смысл чуточку больше?

– И это много! И это опасно! Мы сами не отдаем себе отчета, насколько пагубна и разрушительна идея, провозглашенная этим Лениным. Она угрожает не только России. Она может взорвать весь цивилизованный мир.

– Ну, это уже преувеличение! У страха глаза велики. Социалисты с давней поры водятся, а мир все стоит целехонек.

– Вы думаете, зря Вудро Вильсон излагает в своих знаменитых четырнадцати пунктах программу передела мира? Вы думаете, так, шутки ради, подготавливается десант американских и английских войск в Мурманске?

– Знаете... вы гораздо серьезнее, чем можно подумать по вашей внешности... Я приятно удивлен... Так вы говорите: десант на севере? Разумно. С этого и надо начинать.

– Да, и одновременно десант во Владивостоке, интервенция на Кавказе... Еще в декабре был разработан этот секретный план, причем Россия разбита на сферы действия. Французская зона – Украина, что вполне справедливо, учитывая, что французские капиталисты в одну только металлургическую промышленность Украины вложили более ста миллионов. Представляете?

Некоторое время молчали. Оба были одинаковых убеждений, обоим казалось, что их желания и предвидения безошибочны. Им нисколько не мешало то обстоятельство, что были они разных поколений: и старый и молодой веровали в одних богов.

Кабинет Скоповского был удобен, красив. По стенам стояли темного дуба шкафы с фолиантами, висели портреты каких-то внушительных и важных людей, на большом письменном столе было много бумаг и различных блестящих предметов: чернильниц, пресс-папье, хрустальных стаканов. Над огромной тахтой, которая, по-видимому, чаще привлекала хозяина, чем письменный стол, находился ковер, увешанный старинным оружием: кривыми саблями с ножнами чеканного серебра, пистолетами, которые не стреляют... И было очень приятно после сытного обеда беседовать здесь и пускать сизые кольца дыма, накапливая светлый пепел на конце сигареты.

Капитан Бахарев перечислял мероприятия для удушения революции, называл громкие фамилии лиц, принявших командование над войсками, посылаемыми в Россию, называл цифры: семьдесят тысяч штыков японской армии... десять тысяч американцев...

– Боюсь, что это не конец, – говорил задумчиво Юрий Александрович, еще предстоит всемирная драка. Шутка сказать – делить Россию! Это вам не африканские колонии!

А на следующий день Люси снова очутилась в оранжерее. Садовник Фердинанд, увидев, что вслед за красивой княжной пришел полюбоваться орхидеями рослый капитан, тотчас прекратил повествование о клубнях, о сортах виктории и скромно удалился, предоставив молодым людям наедине любоваться тропическими растениями.

– Мама уснула, – сказала смущенно Люси, – мне стало скучно, и я вызвала вас... Вы не сердитесь? Вы не подумаете, что я легкомысленна?

– Я должен завтра уехать, Люси. Сейчас идет сражение, в котором не может быть перемирия, пока не будет уничтожена одна из дерущихся сторон... я в этом сражении участвую. И сражаюсь за вас, Люси, за то, чтобы вы жили так, как того достойны...

Юрий Александрович замолчал, подыскивая слова и не замечая, что его рука отыскала робкую руку девушки и что слов было уже не нужно: Люси не отняла руки и только прятала взгляд и смущенно молчала.

– Вам может показаться это диким, даже оскорбительным. Но вы разрешите все вам сказать...

– Говорите... – прошептала Люси. Она была воспитана на французских романах, и обстановка как нельзя лучше соответствовала этому объяснению в любви: влажный воздух, стеклянные стены, странные сочные листья цветущих зимой растений...

– Мы почти не знакомы, но я полюбил вас... полюбил, как только увидел... Это трудно передать, все эти ощущения... Но я вас как будто давно знаю, всегда знал... и вот... нашел...

– Как же это так... быстро...

Люси говорила, но сама не сознавала, что говорит. Не должна ли она его остановить? Не должна ли отнять руку? Это нехорошо, он может подумать, что она ветреная... Но все равно, пусть что хочет думает! Она любит его!

Садовник Фердинанд отлично понял свою задачу: он должен охранять эту встречу и в случае надобности предупредить об опасности. Фердинанд стоял на страже у входа в оранжерею, пыхая коротенькой трубкой и чуть-чуть усмехаясь каким-то игривым мыслям...

Сквозь запотевшие стекла можно было наблюдать, как они там стояли около орхидей, потом приблизились, потом прогуливались взад и вперед...

– Вы понимаете, – говорил Юрий Александрович, волнуясь, – это было что-то необычайное... Я совершенно случайно очутился в этой веренице, движущейся на Кишинев... Случайно, но теперь-то я понимаю, что это моя судьба, мой рок! Я верю, что в нас есть – не знаю, как назвать, – инстинкт или ангел-хранитель, который безошибочно решает за нас в самые ответственные моменты, как поступить...

Люси слушала, рассеянно теребя листы орхидеи. Она смутно улавливала смысл его речи. Она ждала, когда он произнесет еще раз одно только слово "люблю". Все остальное, что он говорил, казалось ей милым предисловием, без которого можно было бы обойтись.

– И вот, – продолжал Юрий Александрович, хватая ее руку и крепко сжимая ее, – вот я увидел экипаж...

Юрий Александрович рассмеялся:

– Экипаж и феноменальное сооружение на голове вашей maman – что-то такое из перьев, вуалей, ленточек... в общем, что-то очень изящное, элегантное... Я увидел вас, Люси, нежную, милую, прелестную... единственную, какая есть в мире!..

– Уж будто я такая! – прошептала Люси. А сама хотела, чтобы он еще и еще говорил о ней, какая она красивая, как ему нравится, и опасалась, что он перейдет от этой темы к другим предметам.

– Вот когда я понял, почему ради женщины совершают подвиги и преступления... решаются на самые отчаянные вещи! Ставят на карту все!

Люси глубоко вздохнула. Как она хотела сейчас, чтобы он поцеловал ее! И он поцеловал ее... И шептал ей, что полюбил ее на всю жизнь, и что они должны повенчаться, и что он просит ее руки и будет умолять княгиню отдать ему дочь...

Фердинанд понял, что созерцание орхидей этой молодой парочкой может затянуться на неопределенное время, и потому подумывал, не набить ли табаком еще одну трубочку.

Но в это время одна из многочисленных тетушек примчалась в оранжерею. Тетушка была расстроена, бледна, лица на ней не было. Она спросила встревоженно, не видел ли Фердинанд княжну, которую повсюду разыскивают и очень беспокоятся.

Фердинанд решил, что во всяком случае в оранжерею он ее не пустит.

– Где же я мог видеть вашу княжну? Впрочем, шел кто-то вон туда. Наверное, это была она...

Когда тетушка исчезла, Фердинанд, настойчиво кашляя, вошел в оранжерею:

– Прошу прощения... Я бы, конечно, не осмелился...

Но ни капитан, ни Люси нисколько не рассердились на Фердинанда.

– Спасибо, дорогой! – негромко произнес капитан и сунул в руку Фердинанда ассигнацию. – Ты первоклассный садовник!

Затем они, не скрываясь, рука об руку направились к дому.

Там в самом деле был переполох, все были подняты на ноги, проснувшаяся княгиня нюхала спирт, Александр Станиславович пространно уговаривал ее, чтобы она не волновалась, и уверял, что девочка найдется.

Вскоре было обнаружено, что кроме Люси куда-то потерялся капитан. Престарелые тетушки были заинтригованы до крайности. Они так любили скандалы и всякие пикантные истории!

Когда вошла Люси, все еще под руку с капитаном, княгиня вскрикнула, расплакалась, должна была произойти нежная сцена.

Но Люси как-то странно шла к матери, медленно-медленно, как в полусне...

И невольно воцарилось молчание, и среди наставшей тишины прозвучал голосок Люси. Она внятно, отчетливо сказала, так, что слышали все:

– Мама! Юрий Александрович... это мой жених... Мы с ним объяснились...

4

В одну январскую ночь 1918 года в доме рабочего железнодорожного депо Маркова, в глиняной мазанке на окраине города, вблизи вокзала, состоялся семейный совет.

Стремительный, всегда говоривший скороговоркой, черноглазый и худощавый Миша Марков прибежал со службы и сообщил, что началась эвакуация. Слово было непривычное, непонятное и страшное.

– Эвакуация? А зачем эвакуация?

– Мама! Неужели непонятно? Они приходят, мы уходим. Мы – это кто за Советскую власть.

Марина пристально вглядывалась в лицо сына и старалась определить, опасно это или неопасно. Да, было очевидно, что настали тяжелые испытания.

Миша, захлебываясь, рассказывал, что Отдел народного образования выехал еще вчера, что воинские части покинут Кишинев сегодня ночью, что заведующий внешкольным отделом забрал и семью, а Василенко остается, но будет жить нелегально.

– Нелегально? – переспросила Татьянка, и у нее были вытаращены от любопытства и страха глаза.

– Ну да, нелегально! – Миша не счел нужным подробнее объяснять сестре, ни кто такой Василенко, ни как это он будет теперь жить.

Глава семьи, грузный, плечистый Петр Васильевич стал, по обыкновению, ругать буржуев: пропаду на них нет! Когда только с ними управятся! И чего только смотрит международный пролетариат!

Марина стала перечислять опасности, которые угрожают семье. Четырнадцатилетняя Татьянка с благоговением смотрела на старшего брата. Она считала его образцом, самым лучшим и самым храбрым. Между тем щуплый, тщедушный Миша совсем не выглядел героем. Он и ростом не вышел и, благодаря своей худобе, казался совсем мальчиком. Впрочем, трусом его никто бы не решился назвать.

Вообще-то положение было ясно. Петр Васильевич был выбран в профсоюзное руководство, Миша служил в Отделе народного образования. Это могло кончиться плохо: новые власти, конечно, не пощадят тех, кто работал с большевиками. Тут и думать нечего!

Марина высказывала опасения, но не смела произнести самого главного: какой же выход? Она все только подкладывала и подкладывала на тарелки мужа и сына вареной кукурузы, как будто хотела накормить их в счет будущих голодовок, которые, может быть, предстоят им, и выдать им запасы нежности и заботы, которых они будут лишены.

Мужчины ели. Некоторое время стояло тяжелое, напряженное молчание. Все думали. Думали об одном. Первым заговорил Петр Васильевич.

– Надо уходить, – сказал он и стал смотреть в черное окно, хотя в нем давно ничего не было видно.

Марина испуганно притихла. Перед ее глазами встала унылая дорога и два печальных путника, удаляющихся в темноту...

– Все уходят! – подхватил с жаром Миша. На его лице боролись недетская серьезность и мальчишеская гордость от сознания, что начинается большое испытание, начинается взрослая, необычайная жизнь.

– Но куда? Куда уходить? – спросила испуганно Татьянка. – Ведь у нас никого-никого нет на свете!

Ей не ответили, и она замолчала. Тут было не до нее!

Поздно ночью решение было принято: Петр Васильевич и Миша уйдут, женщины останутся, долго это продолжаться не может.

Петр Васильевич непрерывно курил. А Марина уже торопливо совала в дорожные мешки белье, фуфайки, лепешки, окропляя их обильными слезами. И зачем это так устроено, что мужчинам всегда нужно куда-то уходить: на заработки, на войну... Какие страшные порядки заведены в этом мире!

Перед расставанием Марина перестала плакать. Лицо ее стало строгим, неподвижным. А Петр Васильевич, напротив, как-то вдруг растерялся, без толку суетился и тер все время лоб.

Непроглядной ночью отец и сын вышли из дому. После домашнего тепла, низких потолков, запаха горячей пищи мир открылся перед ними – огромный и неприветливый.

Миша медлил. Пока он стоял здесь, на крыльце, он был еще дома. Но Петр Васильевич уже был там, внизу, и тонул в густом мраке ночи... Миша нащупал ногой ступеньку. Он больше не оглядывался. Шагнул. И отправился в неизвестное, в незнакомую, неизведанную жизнь.

Черный мрак казался пропастью, в которую судьба сталкивала их без всякой жалости.

– Ну и ветрище! – пробормотал Петр Васильевич, поднимая воротник.

Черная ночь таила опасности, чем-то грозила... А как пронизывал ветер! Он буквально сбивал с ног!

В освещенном пространстве распахнутой двери были видны силуэты двух женщин. Ветер развевал их волосы, трепал подолы. Обе стояли неподвижно. Они-то и составляли то, что именуется "дом", "родное гнездо", с ними были связаны все-все радости и печали. Уже вышли из дому, а Петр Васильевич и сейчас не был уверен, что правильно поступает. Как же можно оставить их одних – слабых, беззащитных? Что они тут будут делать одни? Какие их ожидают лишения и обиды?

– Храни вас бог! – крикнула Марина.

Когда рассвело, Миша и Петр Васильевич увидели, что по дороге в одном с ними направлении движется немало людей. Это придало им бодрости. И ветер и утренняя прохлада теперь не страшили.

Вот целое семейство обогнало их. Муж и жена, дети всех возрастов, у каждого узелки и котомки за спиной, кроме того, багаж в тележке. По-видимому, собрались обстоятельно, взяли все необходимое. Какие веселые лица! Они знают, что делают! Они не оглядываются!

А вот трое конных.

– Котовского не найти?! – говорил один из них, что-то доказывая. – У нас с ним одна дорога. Встренемся!

– Папа! Ты слышал? – взволнованно проговорил Миша. – Котовский!

– Ну что – Котовский?

– Говорят, он где-то здесь, поблизости. Только бы найти его!

– Ну и что же дальше?

– Тогда – все! – Миша мечтательно улыбнулся. Поправил ремень на плече и прибавил шагу.

Небо между тем зарозовело, зарумянилось, как отлежанная щека на подушке. Две-три звезды, пробившись сквозь облачную гущу, по-ночному сверкали и переливались голубым, холодным огнем, они не догадывались, что ночь кончилась и начинается утро. Голые, зимние деревья четко проступали на светлеющем небе, и промозглая мгла уползала куда-то в кусты.

Долго шли молча. Затем Петр Васильевич недоверчиво спросил:

– А ты откуда знаешь этого... Котовского?

– Как же, папа! Спроси любого крестьянина... Или в Кишиневе... Да он, знаешь, сколько раз в тюрьме сидел!

– А ты думаешь, это очень хорошо – сидеть в тюрьме?

– Смотря по тому, за что. Котовский сидел за справедливость.

– Все равно. Даже если и встретим, он ничем не сможет помочь. Очень нужны ему такие, как мы, воины!

Миша не стал спорить. Отец не понимает! А то бы он иначе рассуждал!

Опять шли молча. Смотрели на посветлевшее небо на придорожные деревья, и каждый думал о своем.

В Т О Р А Я Г Л А В А

1

Котовский ехал в тот день верхом, пробираясь по проселочным дорогам. Пришлось оставить Кишинев и отходить с боями к Днестру. Вероятно, придется отдать злобному врагу всю Бессарабию. Враг входит, бряцая оружием. Возвращаются в свои гнезда и господа помещики.

А ему надо уходить!

Сегодня бессарабские властители торжествуют.

"Погодите немного! – думал Котовский. – Настанет день, и мы посчитаемся!"

Прежде чем расстаться с Бессарабией, Котовский решил заехать в свои Ганчешты, в свое родное селение, чтобы проститься с домом, с сестрой. Он ехал в раздумье. Невесело было на душе.

В боях под Кишиневом перевес оказался на стороне противника. Надо изменить соотношение сил. Надо звать народ на защиту свободы. Вот с чего надо начинать!

Таковы были мысли Григория Ивановича Котовского, когда он подъезжал к своему родному селению Ганчешты.

Родина! Тихие Ганчешты! Прозрачная речушка Когильник и прохладный пруд, по берегу которого так приятно ходить босиком... Кажется, нигде нет столько зелени. Здесь отовсюду лезут стебли. Зеленые сады, зеленые улицы, зеленые виноградники и табачные плантации.

Григорий Иванович и хмурится и улыбается.

Детство! Прозрачное, как речушка Когильник, мелководный Когильник с галечным дном.

Цокают копыта. Дорога извивается среди полей. Как все сразу вспомнилось, как все ожило! Годы мелькают, как кустарники, сиротливо растущие вдоль дороги. Как оглянешься – быстрая была жизнь, для тихого раздумья не оставалось и минуты.

Чем ближе подъезжал Григорий Иванович к родному дому, тем большее волнение охватывало его. Вон и крутая гора, поросшая дубняком. На вершине горы, главенствуя надо всей местностью, красуется белоснежный дворец князя Манук-бея. Внизу притулились Ганчешты. Они припадают к подножию княжеского величия, как смиренный слуга к плечику доброго барина. Ладно! Еще посмотрим, как будет припадать к плечику слуга! И Котовский переводит взор на милые знакомые улочки, дворы, на сады, в которых вырастают такие вкусные яблоки. Уж он-то помнит их вкус!

Вот и отца нет в живых... Тихий и молчаливый человек был отец. Он работал механиком на винокуренном заводе князя Манук-бея, и от него всегда пахло машинным маслом и крепким табаком. Он был точен, исполнителен, серьезен и даже суров. Но от этого молчаливого, тихого человека впервые услышал в детстве Григорий Иванович вольные, непокорные слова. Такие слова очень нужны были в покорных Ганчештах, среди пришибленных нуждой поселян, среди этого заплесневелого, издавна установившегося неблагополучия.

Григорий Иванович помнит, как все они, деревенские ребята, наблюдали удивительную сцену: мчалась по дороге пара манукбеевских рысаков – серых, в яблоках. Кучер – не кучер, коляска – не коляска, все блестит, сверкает, все красивое, небывалое, а в экипаже сидит самый обыкновенный курносый мальчишка. Но боже упаси! Это не мальчишка. Это барчонок. Он сидит и даже по сторонам не смотрит. Навстречу движется воз. Дядька Антон везет жерди на починку своего огорода, у него вся ограда развалилась, и свиньи поели капусту.

Княжеский кучер кричит еще издали:

– Э-гей!

И рукой показывает: прочь с дороги!

Дядька Антон захлопотал, заторопился... затпрукал, задергал свою клячонку... свернул в канавку, воз боком, клячонка жилится... А серые в яблоках кони промахнули мимо, разбрызгивая клочки пены, кучер успел разок полоснуть по Антоновой кляче, и мальчик в экипаже засмеялся – противный, с круглыми щеками мальчик.

Вечером маленький Гриша спросил:

– Почему мальчишка ехал на двух лошадях, а дядька Антон на одной да еще с возом, воз-то, знаешь, какой тяжелый! А свернуть пришлось все-таки Антону, потом он еле выбрался. Почему?

– Видишь ли, – начал отец и задумался, потому что сам не знал, почему, собственно, Антон должен свернуть, – видишь ли, как бы это тебе объяснить. То Манук-бей, а то всего лишь Антон. Бедные всегда уступают дорогу богатым.

– А мы бедные? Я бы не уступил.

– Ну что ж, – отец потер лоб, – может быть, Антону когда-нибудь надоест уступать дорогу. И тогда он возьмет да и не уступит.

Милый, молчаливый отец! Он, кажется, сам-то был не из тех, кто ломит шапку перед манук-беями! Григорий Иванович запомнил один случай, когда отец пришел расстроенный и рассерженный: управляющий при выдаче жалованья удержал какие-то штрафные.

– Скоро они за воздух, что мы дышим, – и за него будут взымать, ворчал отец, по своей привычке разговаривая сам с собой.

Сели обедать. Соня накрыла стол. Гриша без всякого предисловия, как бы продолжая разговор, спросил:

– А почему они богатые?

– Ешь, а то каша остынет.

– Нет, папка, а почему они богатые?

– Потому что бессовестные.

– А почему бессовестные?

– Потому что богатые.

– А-а!

Ответ был вполне удовлетворителен. Отец все знал! И теперь можно приняться за горячую кашу.

В деревне был дед. Очень старый, даже еле ходил. Мальчишки знали, что он все равно не догонит, поэтому любили деда дразнить. Они кричали нараспев:

– Дедушка, дедушка, не хочешь ли хлебушка!..

Дед разволнуется, затрясется, заплачет от бессилия, почему-то эти слова казались ему очень обидными. И он воздевал руки к небу и шамкал:

– Бог накажет! Бог вас накажет, шельмецы!

Гриша терпеть не мог, когда кого-нибудь обижали, и разгонял мальчишек, которые дразнили старика.

Гриша задавал множество вопросов, всем задавал: сестрам, соседям, отцу. На половину вопросов он вообще не получал ответов. На некоторые получал, но не очень вразумительные. Интереснее всех отвечал отец.

– Почему дедушка говорит: "Бог накажет"? А как бог наказывает?

Отец беспокойно ворочался за столом и наконец говорил:

– Бог-то бог, да и сам не будь плох... Пока до бога доберешься, тебя святые съедят.

Эти пословицы Гриша сообщил приятелям-мальчишкам. Пословицы понравились, и они пробовали их петь, как песню. Они понравились даже Николаю – старшему брату Гриши.

Сестры Григория Ивановича – с серьезными глазами Соня и тоненькая-тонюсенькая Елена – вели хозяйство. Все было возложено на их слабенькие детские плечи. Нужно позаботиться, чтобы и печи были истоплены, и обед приготовлен, и посуда вымыта, и вода принесена. Их день заполняют несложные, но хлопотливые, чисто житейские заботы.

Иначе жил Гриша. Позавтракав, он уходил на целый день на улицу и жил в мире фантазий, приключений, заполнявших его выше головы.

Отец приносил книги. А в книгах были волшебные истории!

Маленький Гриша совершал кругосветное путешествие на корабле, сооруженном из корыта и половой щетки. Он отдавал команду матросам, бури швыряли корабль по волнам и грозили его затопить, разнести в щепки, но капитан не робел. Он стоял на капитанском мостике и зорко смотрел вперед, на неведомые рифы.

Затем корыто снова превращалось в корыто. Зато по стране лилипутов шагал Гулливер. Это был опять-таки Гриша. Вскоре он поселялся на необитаемом острове и доил коз, как настоящий Робинзон Крузо...

Книги поставлял отцу репетитор манукбеевского круглощекого мальчика. Однажды он принес "Историю мира". После этого в играх Гриши появились знаменитые полководцы и великие завоеватели.

Вдоль забора, во дворе маленького домика Котовских, росла глухая, высокая крапива – неприступной стеной. Она цвела бледно-зелеными серьгами, покачивала шершавыми морщинистыми листьями, захватывала все больше пространства и больно жалила руки.

Но теперь это была уже не крапива. Это кочевые орды хлынули из степей, чтобы жечь и грабить поседения. Это были турецкие янычары, готовые увезти в рабство Соню и Леночку, и нужно было незамедлительно отразить нападение.

Несколько дней Гриша выстругивал перочинным ножом булатный меч. Забинтованный палец на левой руке свидетельствовал о героических усилиях и невероятной спешке.

Крапива курчавилась. Разлапая, необузданная, она готова была заполнить весь двор.

Но вот отважный богатырь появился на крыльце, вооруженный мечом. Он рубит крапивные полчища, которые выше его ростом. Ядовитые стебли поникают, падают, срубленные, или перегибаются пополам.

Ура! Победа! На руках выступили белые крапинки, которые долго будут чесаться, но победа одержана. Надолго запомнят турецкие янычары, как совать нос куда не следует! Кочевая орда уже никогда не поднимется в прежнем величии! И никогда не отстирают сестры зеленых пятен на Гришиных рукавах!

Вскоре появилась новая великолепная затея: суворовские полки переваливали через Альпы. Пропасти зияли перед ними, бушевала снежная метель. Вообще же это была теплая, нагретая солнцем крыша, одно из старых заводских складских помещений. Отважный суворовский герой карабкался по самому карнизу. Трухлявая доска обломилась, и суворовский солдат рухнул вниз с высоты шести метров...

Очнулся Гриша в постели. Милая Леночка склонилась над ним. Грише было два года, когда умерла его мать. Почему-то Грише казалось, что Леночка в точности такая, какой была мать, хотя он едва ли мог помнить материнские ласки... Какое у сестры заботливое лицо! Какая она хорошая! Как она жалеет его! Ему приятно, но нестерпимо жарко.