Текст книги "Искатель. 1989. Выпуск №1"

Автор книги: Борис Руденко

Соавторы: Ирина Сергиевская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

– Сам Бородулин, говорят, заинтересовался… А Бородулин, он ведь что, он кристально чистый человек, хоть и грубоват. Вы же знаете, слабость у него к Починам: такого обмануть – раз плюнуть! Сергей Николаевич, принимайте меры, созывайте там всех ваших академиков, поднимайте народ! Мы вам за это спасибо скажем, я первый поклонюсь. А то если все здания развалятся, то ведь меня заклюют, и первый вы клевать будете, Сергей Николаевич! Ай, извините, не клевать, а это… подвергать резкой критике.

Академик слушал Мяченкова со стоическим спокойствием. Богатый и долгий жизненный опыт приучил его терпеливо относиться ко всем кризисам, переворотам и революциям в области культуры. Мяченков, лежа в больнице, несколько отстал от жизни и не знал, что неделю назад в одной из центральных газет было напечатано письмо Стогиса под названием: «Сберечь культурное наследие». В нем он клеймил некомпетентных работников аппарата культуры. Досталось и «УПОСОЦПАИ». Редакция газеты, недолго думая, напечатала ответ под заголовком: «Наследие – сбережем!», в котором увлекательно, с подробностями, с перечислением каких-то цифр, имен, дат было рассказано, как и где будут восстанавливать Сухареву башню! Бодрое изложение не оставляло места для пессимистической рефлексии, и создавалось впечатление, что после Сухаревой башни кто-нибудь восстановит и другие памятники архитектуры, если они к тому времени невзначай разрушатся.

Пока академик освежал в памяти историю со своим письмом, Мяченков вновь вполз в трясину мистики и даже ударился в омерзительное для руководства манихейство:

– Я вам честно скажу, Сергей Николаевич, как умному человеку: бог, конечно, есть, хотя вслух мы об этом с вами не говорим. Он, конечно, поможет, выручит… Но, Сергей Николаевич, если он такой всесильный, как мамаша моя бедная веровала, то почему же Сатана такой могучий, а?! Вопро-осик…

Лицо Стогиса – усталое, больное, «раздетое» лицо старика вдруг оживилось улыбкой, но какой!.. Ультравольтеровской – столько в ней было сарказма и яду.

Меж тем в прихожей громко заговорили и раздалось какое-то лязганье. Мяченков вскочил.

– Гости?

– Это телевидение. Меня пришли снимать для передачи «Коллаж».

– Па-на-сю-гин?! – ужаснулся Мяченков.

– Да, кажется.

– Он не должен видеть меня здесь! Скройте меня, умоляю!

Следующие сорок минут Мяченков сидел в крошечном кабинете за перегородкой, боясь пошевелиться или, не дай бог, чихнуть. Телевизионщики возились долго: двигали мебель, усаживали Стогиса то так, то этак, курили, на ходу чинили аппаратуру. Вопросы, которые задал Панасюгин академику, были чрезвычайно новы, изобретательны и оригинальны. Он развязно спросил его о творческих планах и о смысле жизни, а также потребовал открыть, что Стогис думает о современной молодежи. Академик вежливо, но без энтузиазма ответил на вопросы, а затем с изяществом многоопытного дискутанта перевел разговор на незапланированную Панасюгиным тему.

– …Я хотел бы сказать несколько слов об отношении к бесценным памятникам искусства. Далеким от этих вопросов людям позволительно думать, что памятники растут, как грибы или цветы, и что можно безнаказанно и бесконечно скашивать это поле. Но позволительно ли придерживаться такой точки зрения людям, которые, по непонятной мне причине, руководят охраной шедевров?..

Панасюгин внутренне заметался и уже готов был отдать приказ Леве Лешаку выключить камеру, но осторожность помешала ему – черт их знает, этих академиков! Еще, пожалуй, обидится, состряпает кляузу, а там, глядишь, Панасюгина премии лишат и выговор объявят. Пришлось снимать вздорного старика дальше.

Меж тем Стогис продолжал:

– …Волна некомпетентности захлестнула нас. К примеру, есть сведения, что в известном учреждении «УПОСОЦПАИ», которое, кстати, планирует реставрационные работы, нет ни одного работника с высшим искусствоведческим образованием. Нет там также ни архитекторов, ни художников. Примите во внимание тот факт, что учреждение это – еще из самых безобидных, потому что сфера его деятельности ограничена…

Тут Панасюгин почувствовал себя, как идущий один на один в атаку против танка, и, мысленно метнув в академика гранатой, со зверской улыбкой заорал:

– А что вы, Сергей Николаевич, думаете о проблеме отцов и детей?! Как это было в ваше время?!

– Отнюдь не праздный вопрос, – бестрепетно сказал академик, и Панасюгин сразу понял, что дал маху. – Я не хотел бы распространяться о том времени, когда я был юн, потому что надеюсь окончить в скором будущем свои мемуары. Не буду загадывать, но, возможно, их напечатают. Что же касается проблемы отцов и детей в глобальном смысле этого слова, то это укладывается в тему нашей беседы. Если мы, отцы, на данном историческом этапе не сумеем оградить нашу культуру от тихого вандализма, вандализма с чистыми глазами, те дети наши будут жить в пустыне. А в пустыне жизни быть не может. Это смерть.

Камеру наконец выключили, и Панасюгин слабым, но злым голосом поблагодарил Стогиса.

Когда стало тихо, из-за перегородки вышел Мяченков. Чувства его были противоречивы: после услышанного интервью он стал уважать Стогиса еще больше, но в то же время начал жалеть его умильной жалостью, как жалеют обыкновенно малых детей, беспомощных стариков и больных животных.

С забытой приниженностью Мяченков поклонился Стогису и уже на пороге пролепетал:

– Эх, Сергей Николаевич, святой вы человек, жизни не знаете… А жизнь-то ведь, как сказал Энгельс, трагедия. Во-он оно как! Жизнь есть трагедия. Ура-а…

Читатель вправе спросить автора: «Где же ваша героиня? Где виновница стольких треволнений? Где она?» Здесь повествование возвращает нас в особняк на набережной. Что же мы видим?

Ночь. Беззвездная ночь. Пустое учреждение. Ни огонька нигде, ни шороха. В холодном вестибюле под вешалкой стоит Капиталина Камеронова. Ей некуда пойти. У нее нет другого дома (хотя все сотрудники учреждения почему-то уверены в том, что у начальницы чудно обставленная трехкомнатная квартирка). Впрочем, Капиталине чуждо все мелочное, житейское: она ведь не чувствует ни усталости, ни потребности в уюте. У нее есть пальто, чемодан и зонтик. Этого достаточно. Однако отчего так печальна Капиталина? Отчего глухой каменный стон время от времени вырывается из ее лжеантичной груди? Она погружена в тревожные раздумья. Она на распутье.

Вчера случилось непонятное: неизвестный друг позвонил ей и сказал:

– Камеронова, вас будут ругать по телевизору, но вы не бойтесь. Я бы на вашем месте попросил помощи у Бородулина.

Капиталина честно просмотрела в своем кабинете программу телевидения, но ни в прогнозе погоды, ни в спортивных новостях, ни в музыкальной передаче никто ее не ругал и даже не упоминал ее имени. Когда передачи кончились. Капиталина решила, что неизвестный пошутил. И за что было ругать ее, когда, Напротив, все только хвалили? Но вот прошли сутки, а чувство непонятной растерянности не покидало кариатиду.

Глухой ночью Капиталина решилась. Она промаршировала в свой кабинет и набрала по телефону домашний номер Бородулина. Ей хотелось услышать совет грозного начальника: что делать, когда тебя ругают по телевизору? На кого жаловаться? Может быть, на телевизор на этот? Но ведь в нем сидят такие ма-алень-кие человечки – разве они могут отвечать за свои поступки?!

Бородулин взял трубку сразу же после первого гудка. Эта готовность Капиталине понравилась.

– В телефоне. Бородулин.

– В телефоне. Камеронова.

– Я очень занят. Бородулин.

– Меня хотят ругать. Как быть? Научите!

– Стоять насмерть, Камеронова. Я в курсе. Поругают – перестанут.

– Но я же не люблю, когда ругают!

– Ничего не знаю, – озлился вдруг Бородулин. – Я вообще сейчас уезжаю. Уже стою в пальто и ботинках. Бывай, Камеронова.

– Буду! – с готовностью бухнула Капиталина.

Казалось бы, разговор был очень хороший, перспективный, но остался у Капиталины какой-то горький осадок. Что-то, видимо, таил про себя Бородулин, о чем-то не хотел говорить с ней.

Капиталина гулко мерила шагами вестибюль и сильно била себя по каменной голове, призывая ее таким образом думать. Мысли ворочались тяжело:

«Может, почин новый нужен? Но какой?! Все вроде помыли. Гонят уже отовсюду. Что делать, что?!»

И тут в парадную дверь особняка негромко, но настойчиво постучали…

– Кто там? – строго спросила Капиталина, выглядывая в окошечко.

– Я, дворник, – жалобно проныли в ответ. – Из соседнего дома я… Пустите погреться! Я ключ от дворницкой потерял.

– Будешь воровать – убью, – предупредила Капиталина и открыла дверь.

В вестибюль вошел низкорослый человечек невыразительной внешности. Перед собой он катил детскую коляску, в которой что-то потрескивало.

– Спасибо вам, душевная женщина, – благодарно сказал посетитель, усевшись на стульчик у входа. – Пережду здесь ночь, а заодно уж утречком, когда начальник ваш придет, запишусь к нему на прием. Здесь я еще не был. Как это место называется, голубушка?

– «УПОСОЦПАИ», – ответствовала Капиталина. – Памятники бережем. Культуру охраняем.

– Ну, что ж, – задумчиво сказал человек. – Может, здесь повезет. А кто у вас начальник-то?

– Я начальник, – представилась Капиталина (она уже давно забыла, что на свете есть Мяченков).

– Вы-ы? – не поверил дворник. – Не может быть!

– Нет, может! – агрессивно сказала Капиталина.

– Да я не в том смысле, – заюлил дворник, вскочив со стульчика. – Я просто глазам не верю: такая молодая, красивая, рослая – и уже начальник!

– Я красивый начальник, – приосанилась кариатида, почувствовав расположение к человеку, который восхитился ее внешностью.

В коляске что-то зазвенело. Дворник заглянул внутрь, молниеносно сделал движение, будто закрутил гайку, и вновь стало тихо.

– Какой у тебя ко мне разговор? – благосклонно осведомилась Капиталина. – Можешь говорить. Хотя времени у меня очень мало: видишь, стою в пальто и ботинках.

Посетитель невозмутимо закурил и, прищурившись, начал:

– Я, видите ли, гений. Я этого не скрываю и не стыжусь. Пусть филистеры клеймят Владимира Бабаева гадким прозвищем безоглядного фантазера, он плюет на них! – Человечек символически плюнул на пол и снова затянулся сигаретой. – Пусть высокомерный Олимп науки топчет и пинает Бабаева – он все снесет. Владимир Бабаев – это что-то совсем особенное! Это вам не жалкий кандидатишка и не академишка. Он демиург инженерии!

– А кто такой Бабаев? – перебила кариатида. – Не знаю такого.

– Да, его пока не знают! – с демоническим блеском в глазах воскликнул Бабаев. – А между тем он живет в дворницкой, имея высшее образование! Питается кефиром! Делит скудный провиант с крысами! Вот он каков, этот всеми презираемый Бабаев!

Капиталина по-бабьи пригорюнилась.

– Дворник, скажи ему, Бабаеву этому, – крыс всех передавить надо, а обедать он может у нас в столовой. Я ему пропуск выпишу.

– Про-опуск, – закачался на стуле дворник. – Можно ли выписать тот пропуск, который в действительности достоин Бабаева? Таких пропусков нет! И зачем пропуск тому, кто уже, можно сказать, почти обессмертил свое имя изобретением «Аудофила серпента»! Сволочи потомки ска-ажут спасибо создателю «Некромобиля террибля»! И, наконец, памятник поставят, гады, родителю «Голобабая»!

Дворник страстно тряхнул коляску. В ней запищало и замурлыкало одновременно.

– Там кто? – спросила Капиталина.

– Кто та-ам? – визгливо повторил изобретатель. – Спросите лучше, кого там нет! Там – все. Весь мир лежит сейчас в этой утлой коляске!

Капиталина моргнула – она ничего не поняла. Опасливо заглянув внутрь, она обнаружила там старый посылочный ящик с маленькой электрической лампочкой. Эта кажущаяся на вид примитивной конструкция и являлась плодом гениальной инженерной мысли – пресловутым «Голобабаем». «Голо» – было началом слова «голография», ну а «бабай», конечно, нес на себе явный отпечаток фамилии автора изобретения.

В пространном научном докладе, который прочитал ошалевшей Капиталине дворник, была описана история создания машины и бегло обрисованы радужные перспективы использования ее в народном хозяйстве. По словам изобретателя, «Голобабай» мог творить в воздухе самые разные предметы, как одушевленные, так и неодушевленные. Капиталина не поверила. Тогда Бабаев, торжествуя, достал из коляски какой-то загадочный раструб и направил его на стоявшую на тумбочке в гардеробе чашку.

И… о, чудо! Посредине вестибюля возникло точное подобие ее» и даже еще красивее. Исчезли царапины, выровнялся выщербленный край, чудом появилась давно отбитая ручка, ядовито-синим цветом загорелась еле видимая в натуре надпись: «Чай не пьешь – где силу возьмешь?»

– Гений, – тяжело прогрохотала Капиталина и, внезапно осененная потрясающей идеей, прижала к груди малютку дворника.

Минуло полгода. Подобно тому, как из невзрачной куколки выпархивает красивая бабочка махаон, как из раковины рождается на картинах божественная Киприда, так из скромного дворника вылупился, благодаря хирургическому вмешательству Капиталины, научный консультант «УПОСОЦПАИ» Владимир Андреевич Бабаев. На данном этапе повествования мы застаем бывшего дворника и бывшую кариатиду в Саду.

Итак, поздний осенний вечер. Посетителей уже нет, но на главной аллее толпятся какие-то солидные люди с портфелями и зонтиками. Возле статуи Аполлона стоит Владимир Андреевич Бабаев. Рядом с ним – приодевшаяся Капиталина Гавриловна. Бабаев уже час держит речь перед собравшимися:

– …Как сорная трава, я рос в деревне Волхушки Н-ской губернии, пардон, области. Невзирая на лишения, на физические и нравственные муки (антр ну: папаша колачивал меня, за что я глубоко благодарен старику – ведь без страданий нет свершений, как сказал всеми нами уважаемый Фейербах). Так вот, несмотря на все мытарства, я вырос! Но довольно об этом. Сейчас я стою перед вами, трепеща от волнения, от распирающей меня творческой дрожи, представляя на суд людской свое, не побоюсь сказать, лучшее детище, свою кровиночку, как любила говаривать моя старушка мамаша, мир праху ее!..

Бабаев нежно покачал коляску. В ней что-то взвыло одобряюще.

– …«Голобабай»!.. Что же это, спросите вы, уважаемые? Может быть, это нечто запредельное, мистическое? Может быть, ему и места нет в нашей действительности, этому «Голобабаю»? Не-ет, есть местечко, отвечу я вам и с блеском докажу высказанное мною здесь предположение!..

Публика зароптала, впрочем, без возмущения, и чей-то важный голос пронзил шум:

– Давайте кончать, товарищи. Дождь собирается, да и холодно.

Непрошибаемый Бабаев продолжал речь как ни в чем не бывало:

– …Вот перед вами фигура Аполлона Бельведерского. Как мы видим, оружие его, лук обломан. Недосчитываемся мы также двух пальцев на правой руке, а при внимательном рассмотрении замечаем по всей спине бога многочисленные трещины. Вид этой статуи гнусен. И чего художники с нее срисовывают картинки, я не понимаю! Теперь смотрите сюда. – Бабаев указал на коляску – в ней раздалось мерзкое хихиканье. – Вот прибор. Я не буду говорить о его функциональном совершенстве, это вам станет ясно через минуточку. Сейчас я направляю «синто-раструб» на эту статуэтку…

Бабаев нацелился железной воронкой на несчастного Аполлона и начал энергично качать коляску, приговаривая:

– Сейчас у нас Аполлошка будет как новенький… Сейчас вы его, родимого, не узнаете…

Тут в коляске жадно забулькало, как будто долго спускали воду в туалете, ухнуло и, наконец, затихло. Собравшиеся с изумлением и восторгом узрели возникшего рядом с настоящим Аполлоном двойника, да какого! Как будто он только что вышел из рук древнегреческого ваятеля! Каррарский мрамор сиял, натянутый лук, казалось, дрожал в руке бога. На месте были также все пальцы, зато трещины отсутствовали.

– Ну?! – победно закричал Бабаев. – Какова штучка! Ничего?!

Оцепенелое молчание воцарилось среди зрителей, и, наконец, кто-то самый важный, с самым большим портфелем из крокодиловой кожи, степенно подошел к Аполлону и рукою в перчатке потыкал его в бедро. Рука провалилась.

– Но он же пустой! – разочарованно воскликнул тыкавший.

– А что, вы думаете, у него внутри? – дерзко спросил Бабаев. – Перепела, что ли? Или «фин-шампань»?

Хранившая доселе молчание Капиталина вдруг подала голос:

– Гараграфии не знают, а лезут! Ну-ка, вот я сейчас подойду и суну тебе в поддых, толстый, как ты тогда затявкаешь, интересно! Понимать надо, и руками гараграфию не лапать!

Бабаев одобрительно кивал в такт ее речи: мол, врежь им, Капка, мещанам этим.

Здесь автор ожидал, что разразится гром, что все эти важные люди накинутся на Капу и побьют ее своими портфелями или хотя бы словесно отхлещут! Но нет, никто и не думал протестовать. Все слушали с доброжелательным вниманием и мимикой выражали понимание тонкого юмора кариатиды. Тот же, которого оскорбили лично, поставил портфель у своих ног, бесшумно поаплодировал Капе и похвалил ее:

– Большая вы у нас оригиналка, Капиталина Гавриловна. Но организатор – отменный.

Он вновь обнял портфель и продолжил:

– Ну, что ж, друзья, изобретение это очень интересное, перспективное изобретение. Автор, сразу видно, много о народном хозяйстве думает.

– Это так! – с горячностью согласился Бабаев. – Я думаю о нем всегда!

Глава комиссии заключил:

– Будем ставить вопрос о внедрении. Конечно, подождать придется. Не сразу, как говорится, Москва строилась. А вам, товарищ Бабаев, спасибо за массу полезной информации.

Все поспешно разошлись. Последним вприпрыжку удалился Бабаев со своей коляской. Голографический Аполлон постепенно растворился в вечерней сырости.

Капиталина осталась одна. Она стояла посреди центральной аллеи, окруженная своими былыми оскорбителями – голыми, ничтожными, беспаспортными – и чувствовала себя, как отважный укротитель в клетке со львами. Торжество, переполнявшее ее, было столь велико, что она не знала, с чего начать: показать ли язык, сложить ли победный кулак перед носом у каждого врага поочередно или же в знак презрения гулко похлопать себя по заднице, сопровождая этот жест улюлюканьем. Пока же она, избоченившись, притопывала на месте, чтобы эффектнее показать модные сапожки с тигриными хвостами на голенищах и пальто из щипаного меха седой обезьяны. Пускай видят, бесштанные, что такое хорошо одетая женщина!

Торжество кариатиды, казалось, было полным, но легкая тень все же омрачала его, не позволяя Капиталине проделать задуманную оскорбительную пантомиму. К чему лукавить, глубокая любовная траншея в ее сердце, возникшая в ту далекую достопамятную ночь, в момент встречи с прекрасным Антиноем, не только не затянулась, а напротив, поросла лирическими незабудками. О, как хотелось, чтобы красавец, увидев Капу такой эмансипированной, такой элегантной, бонтонной, свалился с пьедестала к ее ногам! Она же все простит ему, возьмет на руки и унесет в «УПОСОЦПАИ», где пристроит своим замом по науке вместо несносного и бестолкового Башмакова.

Но Антиной безмолвствовал. В таинственном свете садовых фонарей показалось Капиталине, что он брезгливо скривил губы. Любовь кариатиды мгновенно обернулась ненавистью. Ее лжегреческий профиль стал грозен, даже свиреп.

– Бре-е-згуете мною? – мрачно выговорила она. – Ну, погодите же… Так-то вы запоете, когда вас всей кодлой поведут топить! Аристокра-а-ты… Скоро вместо вас изображения будут! Гараграфические!

И долго бы еще бушевала Капиталина в безмолвной аллее, если бы не вышел из-за куста незнакомый солидный мужчина и не представился приятным твердым голосом:

– Глеб Бонифациевич Шикин. Литератор. Член Союза писателей. Имею к вам, Капиталина Гавриловна, серьезный разговор. Пройдемте.

Кариатида не поняла, в чем дело, но насторожилась:

– Чего тебе надо, писака? В газетку про меня строчить будешь? Смотри, хвали, а то поколочу!

– Помилуйте, Капиталина Гавриловна, – вежливо сказал Шикин, увлекая ее под руку к выходу. – А дело мое очень простое…

Их голоса скоро затихли в конце аллеи.

И вот тогда Аполлон, претерпевший столько оскорблений и унижений, выхватил из колчана мраморную стрелу и, размахнувшись, запустил ее в черное небо.

Какие неожиданные поступки совершают порой персонажи произведений – то выходят замуж не за того, за кого нужно, тс кидаются под паровоз, то стреляются. А бывает и так: появится вдруг совершенно новое лицо, про которое автор знать не знает. И пойдет этот новый гулять по страницам, только успевай записывать!

Вот так и получилось с Шикиным. Кто же он такой, зачем явился? Человек этот весьма почтенный, известный писатель-фантаст, и причина его прихода к нашей героине вполне веская. Горькая обила – вот что двигало им. Прошел год с того рокового дня, когда ветер сдул с рабочего стола фантаста листы последней рукописи и унес их в распахнутое окно. Дворник собрал бесценные листки и принес их автору, но… о ужас, не было самого главного листка, написанного, как полагал Шикин, в совершение новой для него, романтической манере. Была там, к примеру, такая фраза: «Луна, как чаша с медленно действующим ядом, лила на Карамуцо струю желтого света». Эта фразочка была еще вполне приличная, легко запоминающаяся. Остальные автор не решается привести здесь, потому как среди читателей могут оказаться люди с расстроенными нервами. Так вот, Шикин, наученный долгим опытом борьбы с многочисленными эпигонами, сразу понял: дворник – вор! А дворником-то был не кто иной, как ныне процветающий Владимир Андреевич Бабаев, в то время справедливо именуемый жильцами «Вовка-тунеядец».

Шикин сначала прямо потребовал вернуть листок. Дворник все отрицал. Шикин написал жалобу в домоуправление. Дворник продолжал запираться. Тогда Шикин повел планомерную осаду Тунеядца, натравливая на него комиссию за комиссией, лишая его тем самым премиальных и нанося хрупкому гению моральный ущерб. Бабаев пошел в контратаку: сделал узкоспециализированный механизм-крысу, которая умела кусать только одни ноги – шикинские. И крыса таки выполнила свою задачу. С ликованием Бабаев наблюдал, как покусанного фантаста на носилках втащили в «скорую помощь» и увезли делать болезненные прививки от бешенства.

Но в больнице Шикин не успокоился, напротив, лечение озлобило его до крайности. Вырвавшись на свободу, фантаст готов был к новой схватке с ненавистным похитителем листка, но Бабаев уже исчез. Вернее, он возник в новом качестве консультанта «УПОСОЦПАИ» по научной части. Пришлось Шикину писать жалобы и в эту организацию. Возможно, он чего-нибудь бы и добился, но Камеронова взяла за правило рвать всю входящую корреспонденцию не читая. Шикин начал искать личной встречи с начальственной кариатидой и, наконец, настиг ее в Саду.

С достоинством излагая свою просьбу, литератор довел Капиталину до дверей учреждения и вошел вслед за ней в вестибюль. Капиталина вообще терпеть не могла бумагомарак. В этом она не отличалась от лихого Зенина-Ендрово. Поэтому первым ее побуждением было поколотить приставучего Шикина и вышвырнуть за дверь. Но ее остановило внезапно возникшее чувство непонятной симпатии к этому человеку. В очертаниях затылка, в манере неподвижно, с достоинством держать корпус, в походке на почти негнущихся ногах она чуяла что-то родное, во всяком случае, родственное. Капиталина поняла: «Это свой. Не мраморный, конечно, помягче, но свой».

Без церемоний кариатида развернула писателя за плечи к свету и доверительно спросила:

– Тебя из чего сварганили? Из дерева или из гипсу?

Шикин тонко, язвительно улыбнулся и продолжал гнуть свое, глубоко личное:

– …Вот я; профессиональный литератор, работаю в поте лица. Это, знаете, тяжело – книжки писать. И вот твой труд пропадает. Я не уверен, что кто-то сейчас не греет свои воровские руки над огнем моего, подчеркиваю, моего творчества! В старые времена, Капиталина Гавриловна, за каждое слово мое по червонцу бы отваливали. Тогда ценили литераторов! Это вам не наше время, когда каждый дворник норовит скакнуть в писатели. Бо-ог ты мой, до чего все измельчало…

Речь его текла ровно, вяло, без интонаций. Капиталина неотрывно смотрела на его шевелящиеся узкие губы и соображала: «Деревянный… А, может, из гипсу? Не-ет, деревянный, как есть деревянный!»

В щель двери неожиданно вползло зеленое чудовище. Это была Змея. Она сделала Капиталине хвостом приветственный жест и ловко взметнулась на теннисный стол, где свернулась в кольца.

Шикин равнодушно посмотрел на Змею и спросил:

– Кто это?

– Змея, – ответила Змея.

– А-а, – кивнул он. – Кино снимают. Ясно. Так вот, Капиталина Гавриловна, я не требую наказания Бабаева. Я не жесток. Я требую справедливости. Пусть он вернет то, что по праву автора принадлежит только мне.

– Ты, чурка, выдь на чуток, – приказала Капиталина и даже сама вывела фантаста за дверь, под дождь. – Стой тут. Карауль. А у меня конфиденция с гадой. Если кто обижать будет – в окно стукни. Выйду – всех разбросаю.

Шикин бестрепетно закурил и, не смахивая капель дождя, падавших ему на нос, подумал:

«Уж не любовница ли Бабаева эта рослая бабец? И при чем тут змея? Как глупо… Как пошло… И вообще, все они дураки. Ничего, завтра тоже день. И послезавтра. Никуда они все от меня не денутся».

Литератор выплюнул сигарету и медленно пошлепал по лужам домой.

Неверно было бы думать, что Шикин не более чем графоман и склочник. Нет, это был действительно известный писатель. Славу его составили рассказы, повести и эссе из жизни пришельцев. Автор этих строк и сам в детские годы с замиранием сердца читал под партой сочинения Глеба Шикина, упивался ими, хохотал, игнорируя школьные правила, порою плакал и всегда преклонялся перед неистощимым воображением фантаста. Будучи крайне юным и неискушенным в вопросах литературы, автор не подозревал о том, что и такие звезды меркнут. Увы, именно это и произошло с Шикиным. О нет, он не разучился писать! Мастерство его росло и становилось более изощренным. Остроумный диалог, меткая метафора, хлесткий эпитет – этим арсеналом он владел изрядно. Но темы… Темы!.. Где их взять?! Ведь читающей публике давно приелись пришельцы, которых, по сути-то, и нету. Воссоздать социальную катастрофу? А зачем? Психологическое повествование? Банально.

Словом, Глеб Бонифациевич Шикин исписался. Если уж выдавать все тайны, то надо открыть, что он даже был рад, когда так неожиданно пропал лист из его новой рукописи. В завершенном виде Шикин не возлагал на нее особых надежд. А теперь можно было без конца воспевать совершенства утраченного текста и вживаться в амплуа страдальца, у которого похитили его любимое детище. Человек вообще слаб, несовершенен, а творческий человек – в особенности, потому как более раним и снедаем бесконечной тоской по идеалу. Кто знает, может быть, к концу этого повествования Шикин найдет новую стезю. Кто знает…

Тем временем в кабинете у Капы происходила важная конфиденция со Змеей. Кариатида сидела за столом, Змея покоилась на нем, доверительно склонив узкую голову к плечу своей protegée. Мизансцена сия весьма напоминала библейский эпизод «Соблазнение Евы». Вместо яблока начальственная кариатида сжимала в кулаке круглую печать.

– В Саду был ш-шикарный эль скандаль, – шуршала Змея; – Уж-жасный ш-шорох! Аполлон в беш-шенстве! Это понятно, не хочет, чтобы его топили. Нимфочки в обморок попадали. Боятся тебя. Капа.

– И правильно, – ударила печатью по столу кариатида. – Боятся – значит, уважают. Любви ихней мне не надобно.

– Ну-у, Капа, удиви-ила! А как же тот, чье имя начинается с буквы А, наш красавец? Неуж-жели рука поднимется и на него? О-о, мстительная Капа!

– Тяжко будет, но поднимется, – с мрачной страстью припечатала Капа.

– Уж-жель не пощ-щадишь? – воскликнула Змея, нервно шлепая хвостом по бумагам.

– Передай ему, – выдохнула Капа, – если осознал, пусть придет. Все прощу. Если нет – утоплю. Я сейчас в силе. И Аполлошку вашего с сеструхой его Артемидкой – к ногтю. Собак ихних мраморных – в щебенку. Много у меня планов. Аж башка гудит. Трещинами пошла…

Змея насторожилась:

– Всех-всех топить будешь?

– А то как же. Зло надо вырывать с корнем.

– Капа, голубуш-шка, – насмешливо прошипела Змея, – а мой-то как же? Его, что ли, тоже на дно?

Капа растерялась лишь на мгновение и затем запальчиво грянула:

– А твой-то чем лучше? Па-адумаешь, персона! Мне вообще говорили, что это плохая скульптура!

Змеи заюлила:

– Чисто по-женски, душ-ша моя, я тебя понимаю. Ты сейчас в аж-житации, амурная твоя затея потерпела фиаско, ты чрезмерно горячиш-шься. Но, если хочеш-шь знать мое мнение, где-то ты права.

Кариатида напряглась и повела сильно накрашенными очами.

– А тебе-то какая польза с моих идей? Ты гада. Вынюхивать приползла, а потом Самому донесешь? А он прискачет и меня шандарахнет!

– Какая уж-жасная у меня репутация! – закатила глазки Змея и подперлась кончиком хвоста. – За ч-что? Ведь я страдаю больше всех! Он топчет меня своей лошадью тысячелетие! Миллион лет! Я изнемогаю, душ-шенька! У меня давно разорвалось сердце. И весь мой ш-шарм, весь мой блеск – это всего лиш-шь бравада! Доброе, улыбчивое лицо – это маска! О-о, как я страдаю!..

– А ты уползи и затаись, – сочувственно посоветовала кариатида. – Можешь в сейфе у меня жить. Потом вольер тебе оборудуем. Ты нам будешь петь по вечерам, истории рассказывать. В школы тебя повезем, на лекции. Красивая, молодая – жить и жить. А она ноет!

– Но долг?! – взвилась Змея. – Кого же Он будет топтать?! Я же символ! И кому Он без меня нужен будет? Я же олицетворяю собой все задавленное, прогрессивное, бунтарское, а Он – мой мрачный деспот, мой вечный противник, мой мучитель и властелин!

– Э-эк! – только и крякнула кариатида, покоренная словесными выкрутасами гады.

– Да, я такая, – скромно потупилась Змея. – Всем бунтарским, что есть во мне, я тебя поддерж-живаю, душ-шечка. Топить так топить! Но вопрос – с кого начать. Садово-парковые, ангел мой, это ведь приш-шлый элемент, эмигранты. Не в них главное зло. Не-ет, ты мне утопи самого главного, от которого вся эта напасть: все эти иноземцы, выскочки, нахалы!

Капиталине очень понравилась мысль начать акцию с потопления Самого, но было боязно.

– Как бы чего не случилось, если Самого кончить? – опасливо сказала она.

– Ничего не бойся, – заверила Змея. – Будет прекрасно. Вообрази: камень, на нем я. Около камня – лошадь. К лошади я зла не питаю. Это ж-животное подневольное, глупое, таких я ж-жалею. Какой прекрасный символ буду являть собой я на камне! Тогда никто не скаж-жет, что все прогрессивное попирают. Сразу будет видно – нас не затопчеш-шь! Это гуманно, Капа, патриотично, эстетично, наконец!

– Твой проект я обдумаю, – строго сказала Капиталина. – А теперь ползи отсюдова. Тезисы кропать буду.

Был самый неприятный час осенней ночи, самый глухой, дождливый, зябкий. Редкие фонари слепо мигали на улицах, ветер по-хулигански буянил, срывая последние листья с деревьев, и черная вода в каналах дрожала от хлестких его ударов.