Текст книги "Не проходите мимо"

Автор книги: Борис Егоров

Соавторы: Ян Полищук
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Фельетон двадцать второй

ИСТОРИЯ И МЕСТКОМ ВАС ОПРАВДАЮТ

Прежде дом был знаменит только своими пузатыми, как самовары, колоннами. В нем мирно обитали два взаимоисключающих учреждения – "Облводка" и "Горводопровод". Потом неведомо зачем их слили. Новый гибрид был назван трестом "Буфет-ларек". В результате проведенной реформы нижний этаж здания высвободился, и туда перекочевала местная филармония. С тех пор этот особняк иначе, как "домом с музыкой", никто в городе не называл. Перед фасадом внутри загончика, обрамленного литой чугунной оградой, целыми днями толпились представители концертно-эстрадных жанров. Работники треста "Буфет-ларек" из своего бельэтажа слышали увлекательные разговоры об отгадывании мыслей на расстоянии, заниженных ставках, репертуарном кризисе и о пантомимах для детей дошкольного возраста. На сей раз здесь шумели более обычного. Уже три дня формировалась концертная бригада Елизаветы Калинкиной для гастролей в колхозах области. И сегодня дирекция филармонии в лице товарища Какаду должна была окончательно решить, кто же, наконец, отправится в дальний вояж. Происшествие это не было рядовым. Актерским коллективам редко дозволялось удаляться от областного центра. – Творческая масса не должна отрываться от руководства, – назидательно говаривал товарищ Какаду. – Если она уедет далеко, как я буду осуществлять повседневный контроль? К счастью, после того как в "Красногорской правде" появилось письмо сельских зрителей, истосковавшихся по культ-обслуживанию, решено было направить бригаду в самый отдаленный район. Филармонисты страстно мечтали о поездке, втайне опасаясь, что многих могут не включить в программу. Естественный репертуарный отбор производил сам товарищ Какаду, и это осложняло ситуацию. О чем бы сегодня ни беседовали артисты, все в конце концов сводилось к одному: возьмут или не возьмут... В глубине аллейки сосредоточенно прогуливалась почтенная Дама в накладных буклях – бабушка местного чревовещания Турнепсова-Ратмирская. Время от времени она беседовала сама с собой по поводу предстоящих гастролей. В последнем сезоне ее оригинальный жанр испытывал репертуарный голод. Специфика чревовещания устрашала известных авторов, и Турнепсовой в основном приходилось пробавляться продукцией крючника-малоформиста Взимаева. Вот и сейчас, уловив на величавом лице Ратмирской признаки уныния, малоформист быстро подбежал к ней. Вкрадчивым голосом человека, продающего товар из-под полы, Взимаев произнес; – Уймите волнения страсти. Взимаев о вас позаботится! Есть стихотворный скетч специально для вашего жанра. "Экскаватор и новатор". За новатора вы говорите, а за экскаватора вы вещаете, понятно? Публика впервые услышит голос шагающего экскаватора! Чудный утробный юмор! Шагай вперед, мой экскаватор, Ведь на тебе сидит новатор! Новатор крутит регулятор Шагай вперед, мой экскаватор! – Я подумаю! – ошеломленно сказала Турнепсова. Ей не хотелось осложнять отношения с универсальным Взимаевым. – Пятнадцать минут на размышление, – ультимативно произнес литературный крючник и побежал на другой конец сквера. Беспокойство творческих работников по поводу предстоящих гастролей имело под собой фундамент. Никогда нельзя было угадать, чего потребует товарищ Какаду в текущий момент. Все зависело от того, какую передовую статью сегодня утром он прочитал, какой разговор имел с начальством, кто что ему сказал по телефону. И он тут же, не переводя духа, кидался "проводить в жизнь" руководящее указание. Но проводником он вое же не являлся. Если говорить языком физики, то его скорее можно было назвать трансформатором, так как все, что он читал и слышал, странным образом трансформировалось в его голове и зачастую обращалось в свою противоположность. ...Однажды руководитель филармонии, по ошибке попав на Совещание физкультурников, услышал о том, как важен массовый туризм. Он созвал репертуарно-музыкальных деятелей и Срочно приказал составить программу, посвященную пропаганде дела массового туризма среди трудящихся. В эту программу товарищ Какаду предложил включить песенки "Я хожу, хожу, хожу...", "Эх, расскажи, бродяга..." и "Выплывают расписные..." Репертуарно-музыкальные деятели указания своего шефа не выполнили. Они знали: надо подождать сутки, завтра будет другая передовая, а следовательно, другие "установки". Так все и произошло. Передовая, напечатанная на следующий День, призывала к высокой идейности. – Есть новое указание, – сказал товарищ Какаду. – Идейность. Надо бороться. И он сразу же встал в первые ряды борющихся. Директор филармонии напал на мастера художественного свиста, чью соловьиную программу он признал абстрактной и безыдейной. Кончилось тем, что свистуна одевали под Соловья-разбойника и выносили на сцену сидящим на дереве. Там он десять минут олицетворял собой былинного злодея, после чего аккомпаниатор в гриме Ильи Муромца (носитель прогрессивного начала) сбивал его палицей. Но труднее всего было с юмором и сатирой. Смех настойчиво требовал себе "зеленую улицу". И товарищ Какаду зашёл в тупик. – Где достать Гоголей и Щедриных? – страдальчески вопрошал он. – Надо откликнуться, а то ка-а-ак аукнется!.. Надо искать! И товарищ Какаду нашел. Нашел в ансамбле сопельщиков и гудошников солиста по фамилии Щедрин. Сопельщик был немедленно переквалифицирован в сатирика. По заказу товарища Какаду он приступил к созданию обозрения "История одной филармонии", и уже сам Взимаев ревниво поглядывал на новоиспеченного конкурента. Вот отчего деятелям эстрады никогда не было известно заранее, что день текущий им готовит. Озабоченные ходом событий, они скопились у окна кабинета, в котором товарищ Какаду, совместно с Елизаветой Калинкиной, составлял программу гастрольной экспедиции. В маленьком кабинетике, оклеенном серыми обоями, вот уже два часа продолжалась битва за репертуар. Товарищ Какаду сидел за столом, покрытым мышиным сукном, и священнодействовал над списком артистов. – Учтите. Прочувствуйте. Надо идти навстречу сельскому зрителю. Затрагивать колхозную тематику. О чем говорилось в сегодняшней передовице "Красногорской правды"? О животноводстве и птицеводстве. А что такое наша газета? Орган областного руководства. Значит, руководство нацеливает нас на птицеводство и животноводство. А вы недооцениваете! Недооцениваете... – Почему же? Я, наоборот... – Наоборот не надо. Будет переоценка. Так что у вас имеется в наличии по поводу птиц и животных? Птиц и животных... птиц и животных... Во время разговоров товарищ Какаду нередко повторял одни и те же слова или части фраз. Можно было подумать, что В его голове спрятана патефонная пластинка. Запись на ней стерлась, и иголка ходит по одной и той же борозде. Калинкина нервно прохаживалась по комнате. Грушевидная голова товарища Какаду (где едят – пошире, где думают – поуже) раздражала Елизавету Прохоровну своим мерным покачиванием. – Есть ряд неплохих вещей, – сказала Калинкина. – А они отражают сельское хозяйство? Хозяйство... хозяйство... – Отражают, отражают, – в такт ответила Елизавета Прохоровна. – Мы так и решили – включить их в программу. Отрывки из романов "Ясный берег" и "От всего сердца". – Во-первых, вы не имеете права решать, – заметил товарищ Какаду. – Решают наверху. А во-вторых, не та тематика: "Ясный берег" – это что-то ко дню флота, а "От всего сердца" – романсом попахивает... попахивает... попахивает... – Учтите: авторы – лауреаты... – Лауреаты? – переспросил товарищ Какаду. – Что ж вы мне раньше не сказали? Раз лауреаты – значит, можно... Ну, а по музыкальной части что? – Певцы исполняют арии из "Чародейки" и "Пиковой дамы". – Автор не лауреат? – Нет. – Тогда не пойдет. И по теме не то – предрассудки, пропаганда карточных игр... Нам нужно другое – о птицеводстве... птицеводстве... птицеводстве... – Так у этого автора есть птицеводческий балет – "Лебединое озеро", улыбнулась Калинкина. – Насчет лебедей указаний нет. Вот если б гусь... – Лебедь – это гусиный родственник, – быстро нашлась Елизавета Прохоровна. – Родственник? А нет ли тут семейственности? А вы знаете, что в прошлом году писалось о семейственности? – Очень хорошо знаю. – Очень не надо. Это может привести к перегибу. Лебедя не надо... А что исполняют разговорники? Прошу подбирать репертуар в разрезе поднятых мною вопросов. – Сцена из комедии "Волки и овцы", монолог из пьесы "Овечий источник". – Волки... волки... волки, – прощелкал товарищ Какаду. – Гм... Ах, да! В позапрошлом году было указание их уничтожать. А в этой вашей комедии их как? – Обличают. – Это в свете решений. В свете решений... Перейдем к следующему вопросу. Ксилофонист. Что он может в колхозном смысле? Например, про МТС? – Ну, знаете! – не выдержала Калинкина. – Нельзя же так утилитарно подходить к программе. – Утилитарно... утилитарно... утили... Сбор утиля мы отразили еще в прошлом месяце. – Верно. Танцевальная сценка "Мы приехали к вам в гости, вы нам сдайте тряпки-кости". Сняли после первого же концерта. – Это не имеет значения. Главное – тема была отражена, отражена... отражена... Товарищ Какаду говорил размеренно, со скоростью одно слово в пять секунд. И сегодня чаще, чем когда-либо, патефонная иголка скользила по одной и той же борозде... Существовал только один верный способ вернуть товарища Какаду в русло беседы – произнести магическое слово. Магические слова живут не только в сказках. Они существуют и в мире реальном, что не мешает им обладать чудодейственной силой. Их много еще, магических слов. На смену фразе-отмычке "Сезам, отворись" пришло прозаическое, но не менее действенное словосочетание; "Я от Сезам Ивановича". Едва оно прозвучит, как мгновенно распахиваются задние двери магазина, передний вход театра и даже объятия начальника Отдела кадров... Вместо древнего заклинания "Встань передо мной, как лист перед травой" появилось энергичное и категорическое "Явка обязательна". И этого достаточно, чтобы заставить любого ответственного работника примчаться на собрание-заседание с резвостью конька-бегунка... К той же волшебной категории принадлежат: "Согласовано наверху" (заменяет устаревшее "По щучьему велению"), "В порядке ведения" (бывшее "Не вели казнить, вели слово молвить") и сладкозвучное "Сумма прописью" (вместо "Ох ты, гой еси, чего хочешь проси"). Удивительное действие оказывала на товарища Какаду любая фраза, содержащая в себе слова "директива", "инструкция". Услышав их, он немедленно замолкал и настораживался. – Мне пришла в голову директивная мысль! – воскликнула Елизавета Прохоровна. – Что? Директивная? У вас? Почему? Вы же не руководящий работник... Вам могут приходить лишь инициативные мысли... Но слово "директива" произвело необходимый спасительный эффект. Товарищ Какаду запнулся. Беседу можно было продолжать. – Надо еще включить в программу жонглера, – предложила Елизавета Прохоровна. – А как у него тематика? Как решена проблема подъема целины? Целины... целины... – Плохо решена. Недоучитывал до сих пор. Но, несмотря на это, десять лет пользуется неизменным успехом. – Десять лет назад я работал в другом месте. Поэтому за его репертуар не отвечаю. А сейчас пусть решает проблемы. – Хорошо, я с ним поговорю, – усмехнулась Калинкина, – но за успех не ручаюсь. – Тогда не поедет, не поедет... – Ну, а что вы предложите мне как фокуснику? Откликнуться на насущные вопросы повышения удойности крупного рогатого скота? Об этом, кажется, говорилось во вчерашней газете? – Говорилось. Правильно. Надо откликнуться. Как это отражено на сельскохозяйственной выставке? Показом экспонатов. И мы должны показом... Например, так... например, так... например, так.... Вы выносите на сцену большую охапку кормов. Сено и прочий силос. Накрываете это плакатом. Текст: "Столько ест непородистая корова". Переворачиваете плакат – текст: "А вот что она дает взамен". И вместо кормов под ним стакан молока. То же самое делаете второй раз. Кормов горсточка. А вместо стакана – бидон. Текст: "А вот производительность труда породистой коровы". Доходчиво, наглядно, сельскохозяйственно. – Слушая вас, – сказала Елизавета Прохоровна, – я всегда мечтаю об одном фокусе... – Мечтайте. Мне неизвестны инструкции, запрещающие мечтать. – Найти бы такую инструкцию: накрыть ею одного моего любимого начальника, потом поднять – ан исчез он. Нету его... – Пользуйтесь. Пока есть указания о развитии критики и самокритики пользуйтесь. Критикуйте. А я обязан терпеть ваши выпады. Но бригаду по вашему списку не пошлю. Нет у меня прямых инструкций на нецеленаправленный репертуар... репертуар... репертуар... Елизавета Прохоровна махнула рукой и вышла из кабинета во дворик. По печальным лицам актеров, стоявших под окном товарища Какаду, Елизавета Прохоровна поняла, что они слышали все обсуждение программы. – А мне, братцы, обидно не за себя, за зрителя досадно, – голосом Ивана Сусанина пробасил Бурлаков. Музыкант-виртуоз тоже был оскорблен до глубины души: – Жаловаться буду... Письма писать буду... – Писали уже, – пожала плечами Турнепсова-Ратмирская. – А товарищ Какаду сидит себе сиднем тридцать три месяца и три дня. Для меня всегда это остается загадкой: как такие люди попадают в искусство? Он ведь в "Горводопроводе" работал, а после слияния с "Облводкой" не у дел остался... И что его тут держат? – А за что его увольнять? Он ничего не нарушает. На все откликается, молвил малоформист Взимаев. – Зря ругаете руководство. Ей-богу, с ним легко обновлять репертуарчик. Деликатный человек – никогда не скажет: халтура, моя. Заглянет в инструкцию, и все в порядке! Так что понапрасну наваливаетесь на вполне приемлемую личность. Елизавета Калинкина молча слушала сетования своих коллег. Ее мысли были заняты предстоящей поездкой. – Но как быть с бригадой? – задумчиво произнесла она. – Как спасти номера? Где ее достать, дополнительную директиву? – Постойте, дети! – воскликнула прародительница местного чревовещания. Дополнительная директива... дополнительная директива... – Что с вами? – удивился эксцентрик. – Вы, видимо, стали заговариваться, как товарищ Какаду. – Это ничего... это ничего... Тьфу ты, нечистый дух!.. Будет нужная директива! Елизаветушка! Айда! И, оставив удивленных сотоварищей в скверике, Турнепсова-Ратмирская увлекла Калинкину за собой. Шум под окнами товарища Какаду стихал. Серый кабинетик нагрелся под лучами полуденного солнца. Стало душно, как в теплице. Товарища Какаду разморило. Он клюнул носом. Клюнул раз, клюнул два и впал в состояние блаженной дремоты. СОН ТОВАРИЩА КАКАДУ И снился чудный сон товарищу Какаду. Ему снилось, будто бы он назначен руководить всем искусством сразу. Выдали ему персональный "ЗИМ", запряженный четверкой бронзовых коней, с возницей Аполлоном па ковровом облучке. Приезжает товарищ Какаду в свой кабинет, а в прихожей все девять муз сидят за секретарскими столиками и подшивают инструкции. – Мельпоменочка, – игриво потрепав музу по подбородку, сказал товарищ Какаду, – можете пускать драматургов! В кабинете стен не видно – кругом картотеки, картотеки... Каких только необходимых вещей в них нет! Инструкции, директивы, указания, цитаты, рецензии, отзывы, мнения и высказывания всех вышестоящих работников... Но больше всего тешили его взор никелированные, похожие на холодильники репертуарные автоматы. – До чего искусство дошло! – умилился товарищ Какаду. – Прежде напрягаться приходилось, ответственность нести, а теперь раз, два... дзинь-бум... – и отзыв готов. Машину не обманешь! Из прихожей донесся властный голос. – Опять Бомаршов, – поморщился товарищ Какаду. – Пьесу пришел проталкивать. – Распорядись насчет денег, Какадуша? – закричал Бомаршов с порога. Пьесу тебе приволок. – Сейчас провернем! – потер руки товарищ Какаду. – Кого это ты проверять вздумал? – закричал Бомаршов. – Меня, члена всех комиссий и всех редколлегий! Да я же переиздаюсь каждый год! – и он принял позу, в какой запечатлен Пушкин на Пушкинской площади в Москве. Товарищ Какаду взял пьесу, сунул ее в репертуарный автомат. Дзинь-бум! лязгнула машинка, и из нее выскочила карточка: НАРУШЕНИЙ СТАНДАРТОВ НЕ ОБНАРУЖЕНО. НЕПРИЯТНОСТЕЙ НЕ БУДЕТ. – Ну, вот и все, – радостно сказал товарищ Какаду, – вот и получил ваш шедеврик одобрение. Он оглянулся, но драматурга уже не было. Только облако винного пара степенно поднималось к потолку. А перед товарищем Какаду возникла уже высокая женщина с белокурой косой. – Оставьте ваши фокусы, товарищ Калинкина! – закричал товарищ Какаду. Почему вошли без доклада? – А я не Калинкина, – сказала женщина. – Я Публика – муза общественного мнения. "У меня вроде такой в аппарате нет, – подумал товарищ Какаду, – наверное, внештатная единица". – Мнение вашего автомата для зрителя не закон, – сказала Публика. – А вдруг никто не пойдет на эту пьесу? – А мы ей рекламу устроим! Премию на конкурсе подкинем. По воем театрам пустим. Куда зритель денется? Выхода нет. Пойдет, как миленький. Внештатная муза, сраженная аргументами, пригорюнилась. – Эй, кто там? – крикнул товарищ Какаду властно. – А, Терпсихорочка! Ты сейчас дежуришь? Вот тебе мой указ: если эта гражданка, по фамилии Публика, придет еще раз – не принимать! Ясно? – Так точно! – встав по стойке "смирно", отрапортовала дежурная муза. Раздалась тихая музыка, и в балетной юбочке впорхнул бородатый автор. "Я принес либретто нового балета на современную тему!" – жестами объяснил он. Товарищ Какаду нашел ящик на букву "б". – Б... ба... бал... Так! Балет на современную тему? Нужен! Давайте посмотрим, чего вы налибреттили.,. Молодежная тема. М... М... мол... Так! Тема тоже нужна! Так... Собрание. "Па-де-де секретаря первичной организации и активистки", А о чем они здесь говорят? Какую разъяснительную работу он проводит среди нее? – Но это же балет, – жестами возразил автор. – В нем все чувства выражаются танцем. – Недомыслие. Неприлично секретарю танцевать весь вечер. Пусть немножко потанцует, а потом произнесет речь. А остальные что, немые? Нехорошо. Зажим критики. Пускай и они используют право голоса. Пусть все говорят! Потанцуют – поговорят, потанцуют – поговорят. Вот так и пишите! Автор беззвучно заплакал, сделал пируэт и убежал, утирая слезы бородой. Вдруг раздался топот. Товарищ Какаду оглянулся. Перед ним отбивали шаг на месте несколько десятков людей. Они смотрели на товарища Какаду умоляющими глазами, протягивали руки и жалобно канючили: – Работать охота... Снимать охота... Кинорежиссеры мы... – А-а, – обрадовался товарищ Какаду. – А я-то было испугался! Ну, с вами я умею разговаривать! Вот бог подаст сценарий, тогда заходите! А потом кто рас знает, как вы снимаете? Кто может гарантировать, что вы выпустите хорошие фильмы? Нет уж, лучше мы ничего не будем производить. Ясно? Освободите помещение! – Освободите помещение! – повторил грозный женский голос. И опять товарищ Какаду увидел перед собой музу общественного мнения в образе Елизаветы Калинкиной. – Раз-два-три! – приказала Публика, и мгновенно исчезли все картотеки. Репертуарные автоматы, жалобно позвякивая и на ходу теряя болтики, поплелись в окну, рассчитались па "первый-второй" и сиганули в него. – Все рушится! – закричал товарищ Какаду. – Гибель инструкций! Конец искусства! Он бросился к телефону. Дрожащей рукой набрал номер вышестоящего товарища. – Как быть? – завопил он. – Что делать? Как принимать решения? – Самостоятельно, – ответила трубка. – И давно уже пора! Товарищ Какаду в ужасе бросил трубку...

...Телефон звонил настойчиво и требовательно... Товарищ Какаду открыл глаза. Родные серые обои окружали его. Дребезжал на столе аппарат. Товарищ Какаду отер с чела ледяной пот. – Да, главискусство слушает... То-есть это я, товарищ Какаду! Откуда говорят? А, из исполкома! Конечно, узнаю! Здравствуйте! Э... э... э!.. Да, да, бригаду в колхозы посылаем! Репертуар? Согласно директивам целенаправленный, воспитательный... Как? Все разрешить? И даже жонглера выпустить без сельхозтематики? Я вообще не против, но... но... но... хотелось бы в письменной форме... Дополнительные указания? Ах, пришлете потом? Тогда я сейчас же подпишу! Подпишу... подпишу... Окончив разговор, он торопливо наложил свое начальственное тавро на программу, составленную Калинкиной... ...Вечером от особняка с пузатыми самоварными колоннами отошел автофургон филармонии. Под брезентовым тентом восседала едущая на гастроли концертная бригада. Когда все угомонились, молчавший до сих пор Бурлаков вдруг загудел: – Я так и не уразумею, как удалось нашего мыслителя уломать... – Ходят слухи, – сказал музыкальный эксцентрик, – что нами, наконец, заинтересовались в облисполкоме. Говорят, товарищу Какаду был спецзвонок... Турнепсова-Ратмирская и Калинкина рассмеялись. – Верно, – сказала Елизавета Прохоровна. – Мы ходили в облисполком. Нам сказали, что уже поставили вопрос перед главком, но те что-то долго не решают. Обещали сами заняться вскорости... А нам ждать некогда. Что оставалось делать? Тогда мы позвонили товарищу Какаду по автомату, из вестибюля исполкома. И... дали директиву. – Обманули самого товарища Какаду? – воскликнул кто-то из актеров, – Почему обманули? Он спросил: откуда говорят? Мы честно ответили: из исполкома. Не с площади же! А кто говорит, ведь для пего это неважно. Лишь бы прозвучал руководящий голос. – А откуда же вы добыли этот самый руководящий тембр? – удивился музыкальный эксцентрик. – Я вещала, – скромно потупив очи, сказала Турнепсова. – Я откровенно заявила, что, по моему мнению, программа составлена вполне удовлетворительно. – Это был ваш лучший номер! Не только история, но даже местком вас оправдает.

Фельетон двадцать третий

БРИГАДА ННН

За населением пятнадцатой комнаты укрепилась слава самых шумных жильцов общежития. Один из них с отчаянной отвагой – независимо от обстоятельств места и времени – совершенствовал технику выбивания чечетки. И довел ее до такой степени виртуозности, что ни на комбинате, ни в районе, ни даже в области соперников у него не было. Стенгазета "Дубилка" утверждала, что чечеточник добился от собственных конечностей двести колебаний в минуту. Второй шумовик приобрел известность своим драматическим тенором. Голос у него действительно в наличии имелся, но репертуар состоял почему-то из одной песни "Тройка мчится, тройка скачет". Так как фраза "Еду, еду, еду к ней, еду к любушке своей" удавалась ему хуже остальных, то на нее затрачивалось наибольшее количество энергии. – Ну, опять поехал! – вздыхали в других комнатах. Третий шумовик никакой ценности для самодеятельности не представлял. Он вообще бы считался человеком без таланта, если бы не его особая способность хлопать дверьми так, что на областной сейсмической станции каждый раз отмечались толчки "неизвестною происхождения". И поскольку один бил чечетку, другой "ездил к любушке", а третий бегал по общежитию, то уборку в комнате делать было некому. Уборщицы, зайдя в помещение "шумовиков", в ужасе роняли веники и мчались в комендатуру, где ультимативно требовали повышения оплаты за уборку комнаты номер пятнадцать. Шумовики упорно не поддавались воспитанию. На них не производили впечатления листовки Дома санпросветительной работы: "Микроб – твой враг, не вводи его в себя! Мой руки, подметай пол!" Их не могла пронять стенная газета, поместившая карикатуру "Шумные неряхи". Не возымели действия и лекции коменданта общежития: "Держи в чистоте материальную часть и постельные принадлежности". Шумовые эффекты обычно начинались в половине пятого, едва жильцы комнаты № 15 возвращались с работы. Но сегодня, несмотря на то, что часы показывали уже без четверти пять, было тихо. Это показалось подозрительным дежурному вахтеру, и он, соблюдая все правила маскировки, пробрался в коридор первого этажа. Но туг его от удивления чуть не хватил кондрашка: чечеточник, певец и хлопальщик робко толпились у своей комнаты. – Удивление, переходящее в изумление, – прошептал вахтер, любивший интеллектуальные фразы. Он было собрался подойти поближе, как заметил входящего в коридор редактора многотиражки Кожкомбината Арзамасцеву. Шумовики смутились еще больше. – Ксения Николаевна, – жалобно сказал чечеточник, – пока мы были на работе, к нам вселили других жильцов... – Счеты с нами сводят, – уточнил певец. – Ночевать-то где? – робко сказал третий. Ксения Николаевна недоумевающе посмотрела на испуганных друзей, а затем решительно отворила дверь. Следом за ней и шумовики вошли в комнату. Постели, обычно представлявшие собой винегрет из простынь, матрацев, одеял и подушек, сегодня выглядели так, что могли вызвать зависть даже у женского общежития. Пол, по которому еще утром плакали все щетки и тряпки поселка, оказался вдруг паркетом и блестел, как хоккейная площадка. И, самое странное, по комнате были развешаны плакаты: "Наплевать на чистый пол: дави на нем окурки". "Шуми как можно громче – этим ты помогаешь соседям отдохнуть после работы". "Какое расстояние до милой, если к ней едут по пять часов в сутки второй год и никак не приедут?" – Дотанцевались, – сказал чечеточник. – Допелись, – произнес тенор. – Дохлопались, – вздохнул третий шумовик. Ксения Николаевна тем временем прочитала записку, лежавшую на столе, и, сдерживая улыбку, протянула ее ребятам. "Уборка произведена бригадой ННН. Количество затраченного труда можно определить, заглянув под стол: там нами оставлен один квадратный метр пола в первобытном состоянии. Извините, что вмешались в вашу личную жизнь". Прочитав записку, шумовики, не сговариваясь, полезли под стол. Там было мрачно. Валялось полтора рваных ботинка, десяток впрессованных в паркет окурков и листовка Дома санитарного просвещения. Чечеточник и тенор, перемигнувшись, попытались незаметно от Ксении Николаевны спрятать окурки в карман. Третий шумовик уверенно произнес: – А ботинок этот подкидыш. У нас такого не было. Ксения Николаевна посмотрела на торчавшую из-под стола ногу чечеточника. Правый ботинок танцора уже начинал терять подметку и становился очень похожим на найденный башмак. – Посмотри, – сказала Арзамасцева, – чей ботинок? – Да, – согласился третий шумовик, – его... Что поделаешь, товарищ рвет подметки на ходу... Хоть бы мелкий ремонт ему делали за счет ансамбля... – Подумаем, – согласилась Ксения Николаевна и наклонилась под стол: – А окурки, между прочим, дорогие товарищи, надо класть в пепельницу, а не в карман. – Все будет в ажуре, – скучным голосом сказал тенор, – мы сейчас доуберем... Без этой энской бригады. Три Н – подумаешь тоже, псевдоним. – Хороший псевдоним, – сказала Арзамасцева, – и расшифровывается, наверное, просто: Нерях Надо Наказывать! ...А в это время все три Н – Николай Калинкин и его друзья Никита Малинкин и Никифор Ягодкин – сидели в палисаднике, под окном комнаты № 15. Они явились сюда, как только увидели, что шумовики возвращаются с работы. Шутка явно удалась, и, казалось бы, настроение у трех Н должно было быть, по меньшей мере, веселым. Но лица у всех были грустными: Калинкин, работавший в другом цехе, только сейчас сознался, что у него сегодня во время обеденного перерыва произошло чрезвычайное происшествие, чреватое крупной неприятностью. На первый взгляд вовсе ничего худого не было в том, что из кожи, рассчитанной на пять голенищ, раскройщик сделает шесть. Ничего. Иному, быть может, за это и премию бы выдали. Николай сделал шесть вместо пяти, и ему дали выговор. Словом, возник конфликт, за последнее время не раз встречающийся не только в жизни, но и в литературе. – Если каждый будет нарушать технологию, – кричал начальник цеха Иван Встанько, – то... – Но я же нарушаю в обеденное время, – волнуясь, сказал Николай. – Человек хочет старые нормы поломать, а вы... – А мы пока видим, что такие вот недотепыши ломают электроножи, – вставил начцеха. Сносить оскорбления молча – это уже выходило за пределы семейных привычек Калинкиных. Николай ухватился за слово "недотепыш" и разразился пылкой речью по поводу взаимоотношений консерваторов и новаторов, за что тут же, не отходя от ножа, получил выговор от начцеха, Тут начцеха перенес гнев на мастера. – Кого вы поощряете? Кого поддерживаете? Это надо выяснить. Я поставлю вопрос! Когда начцеха удалился ставить вопрос, мастер подошел к Николаю и, заикаясь, сказал: – В-в-вот, в-в-видишь, обв-в-винили... Это он еще гов-в-во-рил, не зиав-в-вши, что я тебе рекомендацию в-в комсомол дал... Уж лучше я ее назад в-в-возьму... Ты на меня не обижайся... Николай, которого сегодня вечером должны были на комитете принять в комсомол, даже онемел от удивления, Мастер, очень довольный тем, что инцидент обошелся без лишних разговоров, торопливо отошел к своей конторке. И тут он наткнулся на молодого брюнета с киноаппаратом в руках. – Интересно, – неожиданно сказал молодой человек, – у вас беспринципность врожденная или благоприобретенная? На месте парторга я бы выяснил это обстоятельство. – Не ваше дело! – перестав заикаться, гаркнул мастер. – И вообще... попрошу посторонних... – Я же вам говорил, у меня разрешение товарища Шагренева на съемку в цехе, – сказал молодой человек. – Я оператор студии кинохроники Юрий Можаев. – Ах, от директора? – приосанился мастер. – Тогда продолжайте снимать... – Не тревожьтесь, я уже снял, что мне было нужно, – успокоительно сказал оператор. Молодой человек с киноаппаратом зафиксировал Николая Калинкина именно в тот момент, когда, невзирая на обеденный перерыв, юный энтузиаст ломал старые нормы и боролся с консерваторами. Он снял также, как Встанько воинственно размахивал кулаками. Оставалось еще несколько кадров. Юрию хотелось отснять прием Калинкина в комсомол. – Встретимся вечером в комитете, – сказал кинооператор Николаю, уходя из цеха... ...Но в комитет Калинкин решил не ходить. – А зачем? – говорил он друзьям. – Все равно с сегодняшним выговором да без рекомендации меня не примут. – Бывают случаи, когда и с выговором принимают, – неуверенно сказал Никифор Ягодкин. – Ты все-таки рационализатор... – Да что рационализатор! Это, брат, уже не особая заслуга. Из окна комнаты № 15 послышался голос Арзамасцевой: – Так когда зайти посмотреть, как вы снова запакостите комнату?.. А вообще желаю вам жить в чистоте и не в обиде. Да, кстати, если встретите Калинкина, передайте: пусть ко мне зайдет. До свиданья! – Ох, Колька, если уж Ксения Николаевна тебя вызывает, – сказал Никита Малинкин, – то плохо будет. Это начцеха на тебя наябедничал. – Не пугай ты его, – сказал Никифор Ягодкин. – По-моему. в комитет надо пойти... Бывает и с выговором принимают, смотря какой выговор. У тебя не строгий... По-моему, шансы есть. – А без рекомендации тоже принимают? – спросил Калинкин. – Эх, вот положение! Да еще, надо же так, позавчера кинооператор приехал! Фильм о Калинкиных снимает... И меня хотел на комитете заснять... Ну, да ладно, не повезло... Но почему все-таки предложения зажимают? Почему вместо пяти не хотят шесть заготовок выкраивать из кожи? И куда излишки идут? А Встанько все кричит: "Ты бы, – говорит, – лучше время на кино выкраивал, а не глупости выдумывал... Нормы кем утверждены? Министром. А он, как ни поверни, все умнее тебя... И не морочь мне зря мозги..." Тем временем в комнате № 15 обсуждали события вечера. – А я знаю, – проговорил чечеточник, отстукивая по паркету па, известное среди любителей под названием "автоматная очередь". – Это те самые огольцы, из-за которых мы значки ГТО в прошлом году не получили. – Они, – сказал тенор, – по ехидству замысла чувствую. ...Эпизод со значкистами, о котором помнили вое на комбинате и который попал даже в доклад секретаря райкома, заключался в следующем. Физорг комбината, обычно считавший, что все виды спорта, взятые вместе, неспособны заменить биллиард, вдруг вместе с нагоняем получил указание экстренно провести прием норм на значок ГТО. Прием норм проводился не на гаревых дорожках, не у ящиков с песком для прыжков, а в уютной тиши кабинета. – Бегаешь? – Бегаю. – Прыгаешь? – Прыгаю. – Политическое значение физкультуры осознаешь? – Осознаю. Оказалось, что в основном все бегают, прыгают и осознают. Так нормы были приняты за один вечер, причем физкультурники и не знали даже, что их уже внесли в списки значкистов. Кому могло прийти в голову, что три вопроса заменяли все нормативы. В День физкультурника на стадионе "Кожевник" было объявлено торжество. Стадион хотя и считался действующим спортсооружением, тем не менее не был еще достроен. Выход на полю преграждался канавой с водой. Сообщение через нее поддерживалось с помощью двух досок. И вот когда колонна кожевников, даже не подозревающая того, что она на сто процентов состоит из значкистов ГТО, двинулась на поле, выяснилось, что мостки исчезли. – Прыгай! – кричал физорг, подбадривая своих питомцев. – Не бойся! Водой холодной закаляйся, если хочешь быть здоров! Процентов шестьдесят преодолели водный рубеж без особых трудов, процентов десять оказались не на должной высоте и поэтому здорово промокли. Остальные дрогнули и отступили на исходные позиции. – Нет, – печально сказал предзавкома комбината, – не готовы они к труду и обороне. Ведь канава-то значительно меньше, чем нормы по прыжкам в длину... – ...Они, – повторил третий, – по ехидству замысла чувствую. Недаром тогда слухи ходили, что мостки сняли ребята Из нашего общежития. – Слышите? – показывая на окно комнаты № 15, произнес Никифор Ягодкин. Помнят еще с прошлого года. И зачем ты, Колька, в таких рубахах ярких ходишь? Тебя всегда за километр определить можно. Если б тебя тогда биллиардист наш догнал – кием бы проткнул! – Эх, как она на это посмотрит, – вздохнул Калинкин, – что скажет... – А я своей матери не боюсь, – сказал Никита Малинкин. – Я не о матери, – сказал Николай. – Я о Ксении Николаевне. Что она обо мне сейчас думает? Три Н закручинились. Если многие старые производственники не знали молодого редактора многотиражки близко, то комбинатовская молодежь считала Арзамасцеву своей наставницей. Арзамасцева раньше была начальником учебно-производственного цеха. И сотни нынешних мастеров кожевенною дела получили путевку в жизнь именно из ее рук. Ребят она знала так хорошо, что безошибочно определяла участников любой шалости, совершенной "неизвестными учениками". Так, например, случай с мостками на стадионе для нее не был загадкой. Конечно, это сделали Калинкин, Малинкин и Ягодкин. – Что-то она обо мне думает? – повторил Николай. – Ты не ной, – сказал Малинкин, – сам виноват. Она здесь была, тебя искала. Зачем испугался? Она трусов не любит. – А на комитет не пойдешь, – сказал Никифор, – второй раз трусом будешь. – Еду, еду, еду к ней... – запели в комнате № 15, – Хватит! – сказал чечеточник и отбил па, известное среди любителей под названием "последний нонешний денечек", – Мне танцевать не дают, а ты поешь... – Я вас, артистов, перевоспитаю, – сказал третий, шумовик. – Будете всякие там тцнцен-манцен в клубе делать. Может, я желаю над собой работать в тишине... – Ага! – раздался голос вахтера дяди Кости, и он вошел в палисадник. Обнаружены на месте! Покушение на нарушение! Чего прячетесь? Вот тебе, Калинкин, записка от Ксении Николаевны! Друзья развернули бумажный фантик: "Коля! Успокойся! Все знаю, рекомендацию тебе дам я. Не опоздай на комитет. Арзамасцева". ХОЖДЕНИЕ ПО МУХАМ Тропинка плела на крутом бедре холма заячьи петли. Внизу, отражая небесную синь, голубела река, и казалось, что по ней идет лед – такими белоснежными были облака, плывущие в небе. Народный тенор Красовский стал спускаться с обрыва первым. Капитан-китолов Маломедведицын замыкал шествие. В середине шариком катился Поплавок и едва переставлял ноги Умудренский. Его галифе трепетали на ветру, как паруса. И было страшно, как бы ветер не задул сильнее и не сбросил их владельца вниз, в пучину вод. Маленькая рыбка, Золотой карась, замурлыкал тенор, забыв о том, что его голос – народное достояние, Где твоя улыбка, Что была вчерась,.. Сначала все шло хорошо. Заветные места оказались свободными от местных конкурентов. Рыба гуляла по дну непугаными табунами. Красовский впал в оптимизм и официально объявил, что идет на побитие рекорда по карасям. Умудренский же, рыболов поневоле, предпочитал рыбу в копченом, соленом и фаршированном виде. Он сидел, ухватившись за удочку обеими руками, и пожирал глазами поплавок. В глубине души Умудренский был доволен, что ни у кого не клюет. Это уравнивало в правах его, новичка, и опытного удильщика Красовского. – Лучше пескаря в руки, чем кита в море, – нервно бормотал Маломедведицын, водя удилищем. За час великого сидения только Поплавок вытащил микроскопическую рыбку. А рыба в реке бродила толпами. Она все время ходила вокруг да около крючков, не проявляя почему-то горячего желания к их заглатыванию. Умудренскому движения рыбьих ртов казались зевотой. И от этого ему захотелось спать. "На данном этапе любовное отношение к удилищу для меня самое дорогое! подбадривал себя Умудренский. – Не дай бог заснуть! Расположения лишусь!" – Хватит! Я перехожу на ловлю голавлей и вызываю всех на соревнование! хлопнул себя по коленке тенор – Но голавль берет в основном на муху. Вот, глядите, сидит муха.. Я ее.. есть! Теперь на крючок, так... И только крючок канул в воду, как удилище забилось в конвульсиях. Раз! Рыбешка, словно струйка ртути, мелькнула в воздухе. – Все, более или менее, ясно, – сказал Поплавок. – Но мух что-то маловато... Их скорее менее, чем более... – Я достану, – радостно сматывая удочку, проговорил Умудренский – Я, персонально, пойду в Горелово и наберу там целый килограмм мух. – А почему именно ты? – спросил Поплавок. Но Умудренский уже обдумал все он не боялся упреков в подхалимаже. – Кому же еще? – невинно переспросил он. – Товарища Красовского все знают – проходу не дадут. Товарищ Маломедведицын опять же человек грандиозной популярности. Вам я бы не советовал: все-таки почти засекреченный работник, не будет ли тут притупления бдительности с вашей стороны? Вот и выходит, кроме меня – некому. Улавливаете мою мысль? – Улавливай мух, да поскорее! И лучше более, чем менее, – одобрил идею Поплавок. – Быстро! Понял? Но Умудренский, делая вид, что спешит, уже взбирался в гору. На душе у него было радостно: не придется сидеть с удочкой в руке и ударять лицом в грязь. Охоту за рыбой Умудренский считал монополией малолетних бездельников и скучающих ответработников. Находясь в промежуточной стадии, он с удовольствием взялся за оперативное задание, где, как ему казалось, он сможет сверкнуть талантом. – Дам сейчас мальчишкам в деревне по двугривенному, – рассуждал Умудренский, – и тысяча отборнейших мух обеспечена! А я буду тем временем попивать холодное молочко в тени яблонь. Тропинка шла через поле. Вдали краснели крыши Горелова. Где-то вверху, казалось в самой стратосфере, пели жаворонки. Столько красоты было в этом полевом приволье, что даже хладная душа Умудренского умилилась. "Плохо же мы знаем природу, – думал он. – Сидишь в городе, занимаешься сложными проблемами, а природу как-то не замечаешь... А вот ведь какая красота крутом... Эх!.. Ух!.. Ах!." Если бы Умудренский обладал феноменальной памятью, то он обошелся бы без междометий Он просто вспомнил бы частенько мелькающие в субботних номерах газет "Уголки фенолога". – Вот это да! – восторгается обычно наивный читатель после прочтения очередного "угла". – Вот это отобразил! "...Роями вьются пчелы и насекомые в расцветших вершинах лип. Желтый пламень махровых цветов зажигается утренним лучом на кудрявых макушках деревьев. И зноем пышет нежный аромат, и жужжат пчелы, словно мед закипает в зелени листвы, позолоченной цветочными венчиками и бледными крылышками прицветников1". Или еще забористей: "...Залихватским росчерком речистого голоска только один зяблик может так молодецки поставить восклицательный удалой знак, заключительный аккорд в конце своей нежнозвучной песенки. А его супруга дивит орнитологов несравненным изяществом и уютом оригинального гнезда-полушария Само превосходство над гнездами других птиц, пожалуй, объясняется именно тем, что строительством занимается не он, а только она – радетельная клуша-наседка2". ..По мере приближения к селу мысли Умудренского приобретали все более практическое направление. Куда обратиться прежде всего? Первым строением оказалась свиноферма. "Мухи обожают грязь, – рассуждал он, – следовательно, надо прежде всего зайти сюда. Свинья не выдаст – она любит грязь еще больше, чем насекомое..." На ферме охотника за мухами встретил пушистый старичок. Седой пух покрывал его голову и щеки. Из ушей, похожие на струйки пара, вились седые пряди. – Комиссия или просто так? – осведомился старичок. – Я, собственно, потребитель, – сказал Умудренский. – Мне бы мух. Улавливаете мою мысль? – и он даже пожужжал немного для пущей ясности. – Или вы того, – весело сказал старичок, щелкнув себя по кадыку, – или вы этого, – он покрутил пальцами перед лбом. – Могу дыхнуть, – мрачно ответил Умудренский. – Кроме варенца, сегодня ничего не пил. Просто для некоторых опытов научного характера... нужны мухи. – У нас ферма, извиняюсь, не мушиная, а свиная, – вдруг рассердился старик. – И мух в свинарниках нету. Потому чистота – залог здоровья... А здоровая свинья – колхозу чистый доход. Понял, мил-человек? Ступай отсюда подобру-поздорову! – Уловил вашу мысль, – печально сказал Умудренский и, грустно взглянув на чистенькие свинарники, пошел прочь. "Хитрый дед наверняка принял меня за ревизора-инкогнито, – решил Умудренский. – Свинья – чистоплюй! Хо-хо! Так я и поверил!" Искатель мух принадлежал к тому числу скептиков, которые с большей охотой верят в грязь, чем в чистоту. Их мало таких, сомневающихся во всем, но они еще есть. Глядя на солнце, они видят на нем только пятна, потому что смотрят сквозь закопченные стекла предубеждения. Такие люди примечают временный деревянный забор, но не хотят увидеть за ним стройку гигантского размаха и чудесной красоты. Умудренский готов был поклясться самым для него дорогим, что от него умышленно прячут грязь в колхозе и утаивают желанных мух. – Неужели есть такие деревни? – вслух размышлял Умудренский. – Впрочем, где-то читал я об этом. Не то Дедоевского, не то Пальцева произведение... Нет, меня не обманешь. Надо зайти в избу, завести деловой разговор и сразу предложить денег. А то на фермах, наверное, много народу, и каждый боится заработать при свидетелях частным образом... несколько рублей. В первом же доме – он сразу активно не понравился Умудренскому своим подозрительно аккуратным видом и свежей крышей – старичок с мальчонкой, чистившие картошку, очень удивились незнакомцу. – Здравствуйте – произнес Умудренский таким задушевным тоном, каким обычно разговаривал с начальниками, и быстро обшарил глазами стены. Лицо его сразу померкло: никаких признаков существования мух в комнате не было. Ответив на приветствие, старичок и мальчик вопросительно посмотрели на незваного гостя. Умудренский почувствовал себя неуютно. "С чего начать? – засомневался он. – Так сразу вроде неудобно..." – Митек, – сказал хозяин дома, не сводя глаз с Умудренского, – вон Прохор Калинкин идет, кликни его. – Дедушка Прохор! – зазвенел мальчуган, выскакивая на улицу. – Дедушка Прохор! К нам подозрительный дяденька зашел! – Вы ошибаетесь, я совершенно не подозрительный... – начал было Умудренский, но в избу уже вошел легонький старик в полувоенном кителе. Мощная борода, точно охапка свежих стружек, лежала на его груди. Взгляд у бородача был такой воинственный, что искатель мух сразу же полез в карман за документами. Удостоверение сотрудника Облкожпромсоюза удовлетворило Прохора Калинкина. – А что же ты, батюшка, не объяснил, зачем зашел-то? – спросил смущенно хозяин дома. – По сторонам смотришь, словно икону ищешь, глаза странные... – Это я мух высматривал, – смутился Умудренский. – Меня послали их купить очень крупные люди. – Мух? – не веря ушам своим, переспросил Калинкин. – Опыты на них ставить будут! Строго секретно! – Эх ты, "облкож" да еще "пром", – рассмеялся Калинкин. – Нешто муха скотина, что ее в хозяйстве иметь надо? От нее микроб и сплошная эпидемия. Калинкин говорил, бурно жестикулируя. Все знаки препинания он ставил пальцем в воздухе. – Мы эту живность ликвидировали еще в четвертой пятилетке! – и Прохор Калинкин поставил в воздухе восклицательный знак. – Ну-ну, – фыркнул хозяин дома, – это ты уж, Прохор, хватил. Можно еще и у нас мух достать. Калинкин задумался на мгновение и поставил в воздухе пальцем вопросительный знак. Потом пошелестел бородой и объявил: – Верно! Можно! Трындычиха, вот кто вам нужен! Впрочем, я тоже в том направлении двигаюсь, так что могу проводить. – А далеко она живет, ваша Трындычиха? – спросил Умудренский, когда они вышли из дома и под ребячьи крики "Мухолов, мухолов!" зашагали по улице. – Во-первых, она не наша, а сама по себе, единоличница, – сказал дед Прохор, аккуратно расставляя в воздухе запятые. – Выгнали ее из колхоза два года назад. Баба дошлая. Она за копейку любое безобразие совершить может. За медный пятак – и этак и так. А уж полтину – дугой спиду... А ведь дело-то не в гроше, а в душе. Душа подороже гроша. Так я говорю? – Ого, кого я бачу! Сдается, то старый знакомый, Умудренский! – сказал чей-то бас. – Каким ветром? Умудренский увидел оператора Благушу. Рядом с ним стояла какая-то девушка. – Здравствуйте, – прижав руку к сердцу, ответил Умудренский. – А я, Прохор Матвеевич, умираю от нетерпения, – сказал Благуша. – Музей старого быта надо снимать. Мы с Надей шукали вас по всему селу. – Я вот с гражданином занят был, – усмехнулся Калинкин. – У него дело большой важности – мух ловит. Для нужд промкооперации. – Да я, собственно... – забормотал Умудренский. – Да я ничего... Промкооперация для меня самое дорогое... – Вот оно, виднеется уже, Трындычихино гнездо, – махнул рукой Прохор Матвеевич, – трухлявый дом, в конце улицы стоит... На одних проводах держится! Если бы не электрический шнур, так бы под землю и ушел!.. Этот дом приезжие часто с нашим колхозным музеем старого быта. путают. – Благодарю за хорошее отношение, – торопливо сказал Умудренский, – это для меня самое дорогое... И фигура мухолова, похожая издали на контрабас, зашагала по улице. – Деликатного обхождения человек, – сказал Прохор Матвеевич. – Уж доподлинно: такой мухи не Обидит. – У нас в Виннице говорят: "В потихонях черт сидит", – откликнулся Благуша. Прохор Матвеевич, Надя и Мартын неторопливо шли по дороге. – У вас много еще странностей, – сказал Мартын. – Такой зажиточный колхоз, а деревня называется Горелово. Я слышал, что поблизости есть Неурожайка и в ней самые добрые в области урожаи снимают... – Да уже давно народ решил переименовать. Отправили в столицу все бумаги... Со дня на день ждем решения, – ответил Прохор Матвеевич и вдруг, крикнув: "Минуточку, ваше плодородие!" – бросился в ближайший дом. – Это он агронома увидел, – сказала Надя. – Папа агрономов всегда зовет пышно – "ваше плодородие". ...Умудренский, наконец, отыскал Трындычиху. На крыльце, отдуваясь, стояла великолепная по объему женщина. Воздух над ней струился, как над жаровней. Несметное количество каких-то шелковых и кисейных шуршащих кофточек было натянуто на толстуху, и от этого она смахивала на большую ожившую луковицу. – Так что же вы будете покупать? – басила Трындычиха. – Молоко? Ягоды? Овощ у меня любой – весь винегрет вокруг дома растет. Мед имеется. – Меня интересует товар деликатный, – сказал Умудренский. – Для научно-популярных нужд. Мне рекомендовали к вам обратиться. – Что ж, у Трындычихиной все имеется! – гордо повела плечом толстуха. Что хочешь продам. Хватило бы у вас денег. – Мне нужны мухи, – как можно мягче выговаривая слово "мухи", произнес Умудренский. – Можно! – ничуть не удивилась торговка и распахнула дверь своей избенки. Гул бессчетных мушиных стай обласкал слух Умудренского. Мухи сидели на потолке, на стенах. Умудренский, не задумываясь, протянул пятерку. Выпросив у торговки лист бумаги, он свернул из него фунтик, затем зажмурил глаза и головой вперед, как в прорубь, кинулся в мушиный дом. Доски пола под его ногами заходили ходуном, запели на разные лады. Наловив мух, Умудренский вышел из избы. Кулек в его руках жужжал, как мотор. Когда Умудренский вернулся на место рыбной ловли, он уже не нашел там ни своего начальника, ни его компаньонов. Он побродил по берегу, заглядывая под каждый кустик, порядком продрог и, горячо проклиная любимое начальство, зашагал к шоссе.