Текст книги "Не проходите мимо"

Автор книги: Борис Егоров

Соавторы: Ян Полищук
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Фельетон четырнадцатый

ЛИТБОЯРИН

На тридцатом километре, где с автобуса сошли Пелагея Терентьевна и операторы, дорога раздваивалась. Тут стоял полосатый столб, похожий на пограничный знак:

ДО БОМАРШОВКИ 3 КМ НЕ СИГНАЛИТЬ:

ИДЕТ ТВОРЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС!

– Начинается личный бомаршовский шлях, – отметил Юрий, закуривая трубку. – Троллейбусное сообщение еще не налажено? – А вы к нему? – спросил старичок в ватнике. – Тогда пойдемте, нам по пути. Я у них, у Бомаршова то-есть, садовником работаю... Пелагея Терентьевна с интересом смотрела на аккуратные полянки вдоль шоссе, на стога сена, заботливо прикрытые брезентовыми попонками на случай ненастья. Молодые елочки были подстрижены под кипарисы и стояли вдоль дороги, как свернутые знамена в зеленых чехлах. На поворотах белые палочки: чтоб не заехать в канаву. Юрий был мрачен. Его не умиляли ни попонки, ни елочки, ни палочки. – А моя дочь за сына этого собственника замуж выходит, – задумчиво произнесла Пелагея Терентьевна. – Весь в папу, видно. – За что ж вы так моего хозяина честите? – общительно улыбаясь, вклинился в разговор старичок. – Он человек хороший. Труд, то-есть, любит. Сам иной раз цветок посадит. Босиком ходит. Все жалеет, что сохи нет. Хочу, говорит, по примеру великих, то-есть, писателей за сохой походить. – Но великие писатели, – заметил Юрий, – еще изредка и писали. А что написал ваш хозяин? – Ну, это ты брось, Юра, – забасил Мартын. – Его фамилия знакома и по газетам и по журналам. То под некрологами встречается, то под приветствиями по случаю... – А может, он расстроит свадьбу эту? – задумчиво проговорила Пелагея Терентьевна. – Ведь умный, наверное, человек. Поймет, что к чему. – Что касается популярности бомаршовской, – усмехнулся Можаев, – то про него метко сказано: "автор нашумевшей сберкнижки". О деньгах его я слышал много, а книги, кроме "Старого звона", что-то не припомню. – Понапрасну вы это все, – сказал садовник, – Дормидонт Сигизмундович такой хозяин, что лучше и не надо... Вычеты из зарплаты не делает, отгулы за сверхурочные дает. Хорошо у него работать... А я в хорошем толк знаю: сам в свое время неплохо жил, собственную цветочную торговлю имел... Бывшая жена хозяина, Марья Поликарповна, то-есть, которая в запрошлом году от него сбежала, меня очень уважала. Красивая была женщина. Пожила всего с хозяином годика три и к другому ушла... Говорят, не вынесла... Пешеходов догнала легковая машина. Благуша вышел на середину дороги. Сигналить шофер боялся, поэтому он затормозил у ног Мартына и принялся ругаться шепотом. – Подвези, Вася, – сказал старичок. И представил водителя: – это механик нашего гаража, в Бомаршовке, то-есть. Вася, подвези гостей! – Ну, садитесь, – милостиво разрешил Вася, – только поскорее устраивайтесь, а то я спешу: у нас сейчас профсоюзное собрание идет, выборы месткома. Дормидонт Сигизмундович уже выговор получил от обкома профсоюза: у него в организации два года собрания не было. Пелагея Терентьевна и операторы недоумевающе переглянулись. – Я что-то ничего не соображу, – сознался Юрий. – Вы ведь не на государственной службе, у вас же не учреждение... При чем тут местком? – Э, мил-человек, законов не знаешь! – усмехнулся старичок. – Очень просто, – сказал Вася, небрежно, одним пальцем, ведя машину, даже домработницу и ту профсоюз к себе принимает, хоть она у частного лица служит... А нас у хозяина двадцать человек. А как по закону положено? Если на любом предприятии имеется более шести, кажется, членов профсоюза, то они объединяются в низовую профгруппу... А там уже и местком и все такое прочее. – Больших денег стоит такой персонал, – сказал Юрий. – Фонд зарплаты, наверное, не один десяток тысяч составляет. Деревья расступились, и машина подкатила к светло-синему высокому забору. Из-за него виднелись двухэтажные резные хоромы с петушками на гребне крыши. – Отгородился от жизни, – вздохнул Юрий. – Чтобы поменьше заглядывали в душу те, кто не имеет дач и заборов. – Это, во-первых, для творческой обстановки, – сказал Вася, – во-вторых, не от народа, а от знакомых, а в-третьих, слезайте, дорогие гости, приехали... Дальше ворот никого посторонних возить не имею права... Пелагея Терентьевна и операторы вышли из машины. Садовник, по-прежнему общительно улыбаясь, вылез тоже, помахал ручкой Васе, и автомобиль уехал к другим, невидимым с дороги, боковым воротам. Главный въезд был увешан грозными надписями; "ЗЛЫЕ СОБАКИ", "БЕЗ РАЗРЕШЕНИЯ НЕ ВХОДИТЬ", и "ПРИЕМ ПО ПОНЕДЕЛЬНИКАМ ОТ ДВУХ ДО ТРЕХ". Мартын сильно постучал в дубовую, крепостного образца калитку. В разных концах Бомаршовки тренированными голосами залаяли псы. Показался сторож. – Дед Аким, – пояснил садовник. – Так сказать, первая инстанция. Здорово, дидусь! Вот гостей привез. – Гости – это хорошо, – откликнулся Аким. – А хозяин-то про них знает? Или они так прибыли, самотеком? Тогда не примут. Творят они нынче, с утра творят... – Это родственники, – понизив голос, сообщил садовник. – Я гак понял, что нашего молодого хозяина невесты родная мать. – Ну, насчет родственников это еще не известно, – бросила Пелагея Терентьевна. – Никого не приказано, – грустно сказал дед Аким. – Сегодня творческий день объявлен. Приезжал тут один родственник, не то двоюродный, не то молочный брат. Сегодня не пустили. У хозяина настроение на литературу. Я вам лучше управляющего вызову... Почуяв чужих, собаки лаяли, не жалея глоток. Сторож повернулся спиной к гостям и, по всей видимости, не собирался двигаться с места. – Как же дидусь управляющего-то вызовет? – заинтересовался Мартын. – Или сигнализация у них? – У нас дело поставлено, мил-человек, – захихикал садовник. – Здесь свой телефонный коммутатор имеется. – Мне что! – продолжал бормотать сторож. – Я бы всех пускал сразу... Да выговор будет по профсоюзной линии. Покушение, мол, на нарушение... Эх! Калитка распахнулась, и за ворота вышел мужчина в синей униформе. – Здравия желаю, Пал Палыч, – поклонился садовник. – Управляющий! – шепнул он операторам. Павел Павлович внимательно оглядел прибывших и начал допрос: – Вы насчет объявления в газете? Хотите продать скаковую лошадь? Или гобелен? Вы, наверно, из комиссионного... Тогда проходите... Или, может, вы представители обкома профсоюза? – Нет, мы по личному делу, – сказал Юрий, дымя трубкой. – Ага, догадался: вы начинающие. Так и доложить Альберту Дормидонтовичу? – Доложите Дормидонтовичу, – сказала Пелагея Терентьевна, – что приехала мать его знакомой, Пелагея Калинкина. И что она уже четверть часа стоит на солнцепеке у ворот. – Господи! – засуетился управляющий. – Не признал! Кто ж вас узнает – на вас не написано, что вы теща нашего молодого.. Простите великодушно! Аким! Пропусти без формальностей. Отворяй ворота! Управляющий побежал отгонять псов. Прибывшие прошли к застекленной веранде дачи. Навстречу им выскочил какой-то молодой человек. – Я же приказал не открывать, – закричал было он, но, увидев Пелагею Терентьевну, воскликнул: – Какой сюрприз! Простите, я вас принял за других. Какая умопомрачающая радость! А Веры с вами нет? Здравствуйте, рад вас видеть на нашей вилле. Это был Альберт. Операторы не сразу узнали его. Драматургов сын не был похож сам на себя. На нем не было обычного ярко-клетчатого, как шахматная доска, ворсистого долгополого костюма. Исчез техасский галстук. Приказали долго жить удалая тарзанья грива и крысиные усики. Заметив удивление операторов, Альберт пояснил: – Знаете, в последнее время шагу нельзя ступить: каждый красногорский мальчишка кричит: "Стиляга! Плесень!" Подумаешь, эрудиты – начитались газет... Вот видите, пришлось перестроить прическу, сшить новый костюм. Теперь даже "Красногорская правда" не придерется. Альберт болтал без умолку. Он провел операторов и Калинкину в комнату, усадил их в легкие плетеные кресла и сказал, что сейчас выяснит, когда папа сможет оторваться от работы. Юрий усиленно задымил трубкой. В дверь гостиной несколько раз, беспокойно принюхиваясь к дыму, заглядывал какой-то человек в брезентовом костюме, очевидно начальник пожарной охраны хором Дормидонта Сигизмундовича. Комната, где расположились гости, была оклеена бело-желто-зелеными обоями. Эти же обои, напоминавшие яичницу глазунью, заправленную зеленым луком, украшали коридор и соседнюю комнату. Под ногами высокой травой стлался ковер. Все говорило об уюте и спокойствии. Только телефон на столе нервничал. – Хэллоу, – поднял трубку Альберт. – Да, секретарь Бомаршова слушает. Мастерская? Очень рад. Надо срочно приехать и отремонтировать три пишущие машинки: на всех стерлась буква "я". Четвертая тоже может отказать, и тогда знаете, что будет с мировой литературой? Нет, я вас не путаю. Просто предупреждаю. И захватите с собой монтера... Видимо, на лицах операторов и Пелагеи Терентьевны было написано столько любопытства, что Альберт счел необходимым, положив трубку, объяснить им: – Мы продолжаем телефонизацию дачи и окружающих помещений: гаража, оранжереи, кухни... Теперь дело за разработкой номеров: папин кабинет, конечно, номер один. Ванная – номер два. Мой кабинет – номер три. И так далее. Сегодня все будет закончено. А пока готовы лишь две линии – от ворот к бухгалтерии и от меня к папе. Это неудобно. Представляете, а вдруг папа решит творить в ванной? Раньше приходилось ему туда приносить машинку, карандаши. А теперь он может диктовать по телефону стенографистке. Это моя идея! Теперь все будет олл, как говорится, райт! Пелагея Терентьевна и операторы сидели молча. – Пройдемте на террасу, там недалеко папин кабинет, – сказал Альберт вставая. – Прошу вас, джентльмены! Операторы не тронулись с мест. – Вы это к кому обращаетесь? – спросил Юрий, нарочито оглядываясь. – К вам, – сказал Альберт. – Прошу вас, товарищи! Юрий и Мартын пошли на террасу. Бомаршов-младший взял со стола колокольчик – старомодную бронзовую даму в широком звучащем кринолине, взболтнул даму несколько раз, и на звонок прибежала какая-то женщина в простом сатиновом платье. – Пойдите к папе и послушайте, – сказал Альберт, – творит он или думает. Женщина скептически хмыкнула и ушла. – Можете поглядеть альбом мировых кинозвезд, – гордо сказал Бомаршов-младший. – Ни у кого в области такого альбома нет. Альбом был тяжел, грузен и походил издали на мраморную плиту. Калинкина и операторы от киноастрономии отказались. Говорить было не о чем. Вошла женщина в сатиновом платье и, поглядывая на Пелагею Терентьевну, сказала: – Дормидонт Сигизмундович смотрят в потолок. Заняты ужасть! – Ну, тогда можно, – заключил Альберт и снял трубку. – Первый. Папа, чрезвычайное событие: приехала мама Веры и хочет с тобой поговорить. И еще два оператора из киностудии они снимают твой фильм. Через пять минут? Хороню. – И, обращаясь к гостям: – Вам повезло. Через пять минут папа вас примет. Пойдемте к его беседке, чтобы быть наготове. За Юрием, беспокойно дымящим трубкой, следовал, как тень, человек в брезенте. – Что вы волнуетесь? – сказал Можаев. – Со мной пожара не будет. – Он правильно волнуется, – пояснил Альберт: – он несет материальную ответственность, если мы сгорим. У нас как в лучших домах. Все олл, как говорится, райт! Гости и личный секретарь спустились с террасы в сад и пошли по усыпанной битым кирпичом аллейке вглубь липовых зарослей. Среди деревьев раздавалась трескотня пишущей машинки, в какие-то введенные в заблуждение кузнечики отвечали ей с полянки. – Папа почти никуда не выезжает, – сказал Альберт, – он даже кино смотрит дома – у нас есть комнатная киноустановка. Нам привозят любые фильмы, по заказу. Иногда мы ездим на пляж – когда у папы нет творческого настроения. Но в основном он думает. Машинка замолкла, Молодой Бомаршов сделал стойку – прислушался: машинка молчала. – Папа, можно? – Да, – ответили из беседки. – Прошу вас, Пелагея Терентьевна, – сказал Альберт, распахивая застекленную дверь. – А вы, – добавил личный секретарь, оборачиваясь к операторам, – вы можете погулять по аллее, пока папа беседует. – И выпить водички, – добавил Мартын, подходя к фонтанчику. Фонтанчик для питья был сделан в виде женской мраморной головки. Издали казалось, что пьющий целуется со статуей. Альберт волновался все больше. Очевидно, его очень интересовал разговор в беседке. Наконец, махнув рукой на светские условности, Бомаршов-младший крикнул операторам: – Простите, у меня спешные дела, я вас кликну, когда папа освободится... и галопом помчался к папе. На лужайке, среди зарослей жасмина, сидело человек пятнадцать. Операторы остановились у кустов. Собравшиеся не обращали на посторонних никакого внимания. – "...а также не на высоте обслуживание товарища Бомаршова водными процедурами, – читал по бумажке свое выступление какой-то толстяк в костюме пижамной расцветки. – Второго июня, например, товарищ Бомаршов забыл сюжет только что придуманной новеллы из-за того, что вода, в которую он опустился при погружении в ванну, была слишком горяча..." Это недопустимо, товарищи! Юрий прицелился объективом. Треск камеры заставил пижамного толстяка прервать речь. Он грозно двинулся к Можаеву. – Почему? По какому праву? На каком основании? – затарахтел он. – Мы операторы, – сказал Юрий. – Снимаем фильм по сценарию товарища Бомаршова. Ясно? Продолжайте собрание и не обращайте внимания на аппарат, а то придется переснимать. Толстяк в мгновение ока очутился на прежней позиции и продолжал свою речь, изредка косясь в сторону операторов: – По линии кулинарии у нас обстоит благополучно. Если в прошлом году в суточный рацион товарища Бомаршова входило четыре тысячи калорий, то в этом году мы добились уже шести тысяч. Значительно увеличился состав витаминов. Если в четвертом квартале прошлого года Дормидонт Сигизмундович потреблял витамина А... – Интересно, кто эти люди? – пробормотал Юрий. – Март, ты согласился бы работать чистильщиком обуви у писателя-частника? – Это уж чересчур, – обиженно улыбнулся Благуша. – Что ты все переходишь на личности? Вот садовник, бывший торговец, он здесь на месте. – Эти деятели, – продолжая съемку, сказал Юрий, – наверное, или из уволенных с предприятий прогульщиков, или такие типы, которых боятся на работу в приличные учреждения брать... Члены профсоюза при писателе Бомаршове! – Товарищ Можаев! Товарищ Благуша! – послышался голос Альберта. – Папа ждет вас! Альберт показался из-за поворота аллеи, подозрительно взглянув на расчехленный аппарат. Операторы направились к беседке. – Хуже по литии юридической, – доносился до них голос толстяка. Юрисконсульт сумел выиграть за прошлый год лишь семьдесят пять процентов конфликтных исков к издательствам. Из них за непошедшую продукцию Дормидонта Сигизмундовича – тридцать семь и чечыре десятых процента. Как ведется массово-воспитательная работа? Организован кружок по изучению произведений товарища Бомаршова... У "Водяного поцелуя" стояла Пелагея Терентьевна. Она была явно взволнована разговором с Бомаршовым. – Мы и про кино поговорили, – произнесла Калинкина, когда операторы поравнялись с ней. – Я ему все выложила. Если уж вы, мол, о нас писать захотели, надо было хотя бы несколько раз в гости зайти. Познакомиться поближе. – Ну, а он что? – спросил Юрий. – Поклялся? – Какое там! – махнула рукой Калинкина. – Подбоченился фертом и говорит: "Вы меня не агитируйте: я сам соцреалист с 1917 года!" Вот и попробуй поговори с ним. – Придется все-таки попробовать, – запальчиво произнес Юрий. – Ступайте. Он вас ждет, – сказала Пелагея Терентьевна, опускаясь на скамейку. – А я здесь от него отдохну. – Как свадебные переговоры? – шагая к беседке, спросил Можаев Альберта. Договорились о засылке сватов? – У нее странноватые взгляды на жизнь, у этой милой Пелагеи Терентьевны, осторожно начал Альберт. – Она несколько прямолинейна... У меня сложилось такое, может быть, впрочем, ошибочное мнение, что они С папой не пришли к соглашению... Альберт подбежал к беседке и распахнул дверь. – К тебе, па, операторы, – сказал Бомаршов-младший. – Те самые, что снимают фильм о Калинкиных... Пускать? Заходите. Благуша и Можаев вошли в беседку. На стенах висели большие снимки различных памятников писателям: Пушкину, Лермонтову, Островскому, два Гоголю и другие. Сам Дормидонт Сигизмундович стоял у распахнутого окна в позе московского памятника Пушкину – наклонив задумчиво голову, одна рука сзади. – Пожаловали зачем, по какому поводу? – спросил он и переменил позу. Теперь он стоял так, как бронзовый Горький на площади Белорусского вокзала в столице. Только трости не хватало. Бомаршов оказался человечком маленького роста. И вся обстановка в его кабинете-беседке тоже была соответствующе мелких габаритов. Граждане нормального роста чувствовали себя тут ненормально. Волосы у Бомаршова были длинными, подстрижены и зачесаны на пробор а-ля Николай Васильевич Гоголь. Бородку он заимствовал у Льва Николаевича Толстого. Окал Дормидонт Сигизмундович, как Горький, перемежая фразы легким покашливанием, как Чехов. В беседке витал легкий коньячный запашок. – Чем могу?.. Кхе-кхе... – повторил вопрос литбоярин. "Трудно быть облклассиком, – подумал Юрий, – какую работу над собой пришлось провести!" Мартын доложил: – Да вот, Дормидонт Сигизмундович, снимаем фильм по вашему сценарию, и получается дуже много серьезных затруднений. – А у меня все написано! Подробно! – сказал Бомаршов, садясь в креслице и приглашая жестом гостей тоже садиться. Усевшись, он сразу принял позу, в которой запечатлен драматург Островский, вот уже много лет сидящий в своем гранитном кресле возле Малого театра в Москве. Беседа прервалась звонком телефона. – Да, я, – сказал Дормидонт Сигизмундович. – Выступить перед рабочими Кожкомбината? Не могу. Сколько? При чем здесь деньги? У меня просто нет времени... Что вы мне твердите – рабочие, рабочие... А я перед буржуями никогда не выступал... Да. И вообще, я болен! Когда разговор с Кожкомбинатом окончился, Юрий, едва-едва сдерживаясь, чтоб не вскипеть окончательно, рассказал Бомаршову о тех фактических неточностях, которые мешают съемке, о мнении Пелагеи Калинкиной, об уже проведенной работе. – Я замечаю, что вы слишком критически настроены, – сказал Бомаршов. – Вам бы фельетончики писать, даже манера разговора такая... Конечно, вам снимать серьезную киноэпопею трудно. Вам дай волю – весь фильм превратите в фельетон, а? – Там будут элементы кинофельетона, – согласился Юрий, – это обогатит картину, расширит рамки... – Делайте так, как написано в сценарии, – указал Бомаршов. – Кинопортрет ли это, кино ли очерк, – раз там стоит моя фамилия, то отвечаю за него я. И извольте снимать так, как я написал. Вы меня поняли? Впрочем, не вам судить меня, а истории. История сама выберет металл, из которого она отольет мои инициалы. Но мы уклоняемся от дела, а мое время дорого. Творчество – трудоемкий процесс. И Бомаршов, наклонившись вперед, принял положение, в котором находился Гоголь на своем бывшем памятнике. – Как в центре? – спросил вдруг Бомаршов. – Наверное, пытаются меня предать забвению? Что-то некрологи на подпись не присылают... – Мы как-то далеченьки от литературных кулуаров, – с остатками почтительности сказал Мартын. Его почему-то магнетизировало присутствие человека с известным именем. – Мы больше по кино... А студия вам ничего не пишет о сценарии – замечания, указания? Мы пробовали мастерить все, как у вас, но целиком это невозможно. – Вот именно! – веско сказал Бомаршов. – Мастерство надо иметь, мастерство, молодой человек! А студия? Что мне студия? Я сам себе студия. Мои мысли – моя собственность. Искажать их не позволю! – Да, но они не всегда соответствуют правде... – жестко сказал Можаев. Вы ведь не видите ничего дальше своего забора. Откуда вам знать, как живут простые смертные? Вот хотя бы ваш сценарий... Где в нем правда жизни? – Правда живет в моем сердце, и она там преломляется в зависимости от жанра... А дерзостей я не потерплю. В моем лице вы оскорбляете всю литературу, – и он принял горделивую позу памятника неизвестному гению. Звуковой вариант тоже будет? А жаль. Погибнет живое слово – ведь самая сильная сторона моего дарования, как писала "Литэнциклопедия", – это стиль... И, встав в гордую позу памятника самому себе, продолжил: – Гениев сейчас нет. Титаны спят. Приходится нам делать литературу. Наша когорта – это алмазный фонд! Государственное достояние! Писатель презрительно взглянул на Можаева и, подойдя к окну, снова принял позу пушкинского памятника. – А в сценарии все равно придется многое менять, – настаивал Юрий. – Ни в коем случае, – сказал Дормидонт Сигизмундович, – слово, написанное Бомаршовым, не вырубить и отбойным молотком. Вы мне не нравитесь, молодой человек. – Я польщен этим, – усмехнулся Юрий, бросив взгляд на Благушу. Кажется, он одержал двойную моральную победу; Март смотрел на писателя уже с явным осуждением. – Как говорят у нас в Виннице, – дерзко сказал Благуша, вставая с табуретки-лилипута; – "прийшли непрохани, то й пидем некохани"... Пелагеи Терентьевны и Альберта в парке не было видно. Операторы прошли по аллее до дачи. Возле парадного стояла машина, на которой операторы и Калинкина полчаса назад приехали в бомаршовскую усадьбу. Шофер Вася сидел в сторонке на пеньке и вклеивал марки в профбилеты очевидно, его выбрали казначеем месткома... – Вася! Отвези гостей в Кудеяров! – приказал Альберт. – Я тоже скоро приеду туда. Ну, а как вам понравился папа? – Передайте ему, что у него уши, как у героя Апулея, – сказал Юрий, – а брови – типичный Гончаров. – Спасибо, – поблагодарил Альберт, – папа будет очень доволен. Недавно один знакомый увидел его в саду босым и умилился: "Дормидонт Сигизмундович, вы как Лев Николаевич". У папы целый день потом было хорошее настроение. Сторож Аким степенно отворил ворота и, перемигнувшись с шофером, спросил: – Ну как, сподобились до личного свидания? Каков хозяин-то наш? – Но-но, юноша! – пригрозил Альберт. – Еще одно слово – и уволю на все четыре стороны. Распустился народ! – Да я и сам от вас уйду, – молвил сторож. – На любую работу поступлю ей-богу, государству больше проку будет. А то мне домовладельцы и до революции надоели. Машина выехала на дорогу,

Фельетон пятнадцатый

ДВА РАЗА ВОКРУГ ЗЕМНОГО ШАРА

Кудеяров украшали, как елку под Новый год. Все, что могло сверкать, блестеть и привлекать внимание, было использовано для оформления. Фантазиям местных декораторов и администраторов предоставлялись самые широкие возможности: и. о. предгорсовета Закусил-Удилов, получив указания из области вплотную заняться благоустройством и озеленением, приказал в двадцать четыре часа придать городу столичный вид. – Эх, если бы я был председателем, – вздыхал Закусил-Удилов, – вот бы развернулся! А то все-таки и. о. Надо сказать, что Закусил-Удилову в жизни не особенно везло: всегда и везде он был и. о., врио, заместитель, помощник. Злой рок! Даже в инициалах своих Игорь Олегович видел перст судьбы: "Быть, мол, тебе и. о. до скончания века!" – Эх, если бы мне полноценное звание, – говорил Закусил-Удилов, – тогда бы мне вся область по колено!.. Впрочем, полноценное звание Игорю Олеговичу, наконец, дали: его назначили начальником кудеяровского коммунхоза. Но и это не очень радовало Удилова: коммунхоз – как-то не звучит... Но вот уехал в отпуск председатель горсовета, неожиданно и надолго заболел заместитель. Закусил-Удилов стал и. о. председателя. На какое-то, пусть даже короткое, время он почувствовал себя главой города. И Удилов решил показать, на что он способен. Он вызвал своих подчиненных и грозно приказал: – Чтоб завтра без двадцати минут двенадцать город был благоустроен по первому разряду. И чтоб завтра же без четырнадцати минут пятнадцать у меня был проект озеленения разработан! Возражений не принимаю. Я слушал и постановил. Если хотите со мной разговаривать, то молчите! Прежде всего решено было упорядочить уличное движение. Жители обязаны были ходить не где попало, как это велось исстари, согласно неписаным периферийным законам, а непременно между двумя рядами белых ромбиков. Над перекрестками, как детские фонарики, закачались светофоры-мигалки, появились цилиндрические будки регулировщиков. Но электричество к этим новинкам подведено не было, и они бездействовали. Милиционеры, которым было категорически запрещено курить на посту, залезали в будки и там отравляли себя никотином. Когда курильщик сидел за стеклами и плавал в облаках дыма, то издали он походил на заспиртованный эмбрион. Гирлянды разноцветных кружков, квадратов и треугольников повисли над тихими улицами. Наряду с широко распространенными знаками уличного движения здесь были и специфически кудеяровские. Так, например, между знаком "движение в один ряд" и "поворот только на зеленый свет" висел кружок с изображением гуся. Гусь был зачеркнут жирной красной полосой. В переводе с транспортного языка это означало, что лапчатая птица не имеет права передвижения по данной магистрали. Грозный приказ Закусил-Удилова предписывал во что бы то ни стало обеспечить каждую улицу определенным количеством указателей. И когда изготовленных за ночь знаков не хватило, и. о. предгорсовета повелел искать недостающее оформление улиц на складах городских организаций, вывешивать то, что будет найдено. И вот в результате всеобщей мобилизации всех ресурсов на улице имени Коммунхозударников, возле неполной средней школы, повис следующий шедевр: "ЗА ЗНАКОМСТВА, ЗАВЯЗАННЫЕ ВО ВРЕМЯ ТАНЦЕВ, АДМИНИСТРАЦИЯ НЕ ОТВЕЧАЕТ". Глубокосухопутная площадь имени Минина украсилась грозной надписью: "ПЛАВАТЬ ДАЛЬШЕ ВСЕХ СТРОГО ВОСПРЕЩАЕТСЯ". А проезд имени Пожарского обогатился мощным щитом: "НЕ СИФОНЬ! ЗАКРОЙ ПОДДУВАЛО!" И везде пестрели маленькие таблички: "Воспрещается...", "Запрещается...", "Штрафуется...", "Преследуется..." и даже "Карается..." Каково было ходить по городу бедным кудеяровцам?! Милиционер, грозно размахивая новеньким жезлом, нежно уговаривал какую-то старушку "не нарушать и выполнять". – Милай, это за что же? Я семьдесят лет так хожу. Да если б я все года, по-твоему, с углу на уголок перебегала, это сколько бы верст лишних я набегала? Мне мои ноги экономить надо, милай. – Мы, бабуся, – тоном чрезвычайного и полномочного посла сказал милиционер, – на страже ваших интересов стоим. Если через улицу бегать где попало, то в два счета под транспорт угодить можно. Движение потому! – И где же он, транспорт-то, милай? Какое тут движение? В Москве или на нашей главной улице, где шоссе проходит, – там, понятно, движение. А в нашем Затрапезном переулке, кроме гусаков, ничего опасного. Глупый человек, милай, тебя сюда поставил. Тебе воров ловить надо, а ты со старухами беседуешь. И она, размахивая авоськой, с достоинством зашагала по самой середине улицы. Милиционер озадаченно вздохнул: – Вот и квитанционные книжки выдали для штрафов, а рука на отрыв талончика не поднимается. – Скажите, – спросил Юрий у постового, – как пройти к артели "Наш ремешок"? Милиционер весело взял под козырек и, довольный, что он хоть чем-то может быть полезен населению, отрапортовал: – Направо за угол, по улице 29 февраля, затем налево, по переулку 1 апреля, потом прямо, по улице 31 мая, а там на мосту имени Женского дня спросите... Вдруг взгляд блюстителя порядка помрачнел и пополз куда-то в сторону. Мартын и Юрий оглянулись. Улицу пересекала шумная компания гусей. Они шли, как положено, гуськом и гусиным шагом, по невежеству своему не обращая внимания на антигусиные знаки. – Вы меня простите, – сказал милиционер, – но я должен навести порядок. Согласно постановлению товарища Закусил-Удилова, с гусями надо повседневно бороться. Приказано штрафовать гусевладельцев за каждую безнадзорную птицу поштучно! Эх, до чего дошли – стыд один! Но служба... И, спотыкаясь о выбоины старой булыжной мостовой, он побежал прямо на пернатых нарушителей, оглушительно свистя и размахивая жезлом. Гуси дрогнули и начали отступать. Свернув на улицу 29 февраля и пройдя по переулку 1 апреля, операторы вышли на небольшую улочку, которая вся была забрызгана белой известковой баландой и заставлена ведрами. Старички-маляры, вчера еще мирно судачившие у входа в москательный универмаг, ныне отдавали все свои силы покраске родимого города. Очевидно, им платили с квадратного метра, так как они красили в один слой и быстро перебегали от одного забора к другому. За ними, перепрыгивая через потоки краски, двигался мужчина с холщовой сумкой через плечо. Он нес ведерко с клейстером и помазок. Как только маляры кончали забор, он вытаскивал из своего холщового колчана лист бумаги и молниеносным движением наклеивал его. На заборе появлялось предупреждение: "ОСТОРОЖНО: ОКРАШЕНО!" Поскольку процесс окраски был более трудоемким, чем процесс наклейки, то человек с помазком, увлекшись работой, квартала на два обогнал маляров. Только этим, очевидно, и можно было объяснить таинственное обстоятельство: свежие наклейки "ОСТОРОЖНО: ОКРАШЕНО!" виднелись даже на тех заборах, которые красились в последний раз лет двадцать назад. – Лицо этого деятеля мне почему-то знакомо, – сказал Юрий, разглядывая наклейщика. – Март, Посмотри внимательно: кто он? Добродушнейшая улыбка всплыла на лице Благуши. – Подражатель Шерлока Холмса, – сказал Мартын, – должен обладать блестящей зрительной памятью. Это же наш старый друг Сваргунихин, из облторга. Очевидно, ему пришлось переменить место службы... – Это надо выяснить, – сказал Юрий. – Интересно, как вел себя Тимофей Прохорович в сваргунихинском деле... Гражданин Сваргунихин, можно вас на минуточку? Но Сваргунихин даже ухом не повел. Он продолжал клейку своих предостерегающих плакатов. – Вот лицедей! – возмутился Юрий. – Ведь мы же знаем, что он великолепно слышит! Идем! Операторы направились к месту малярных работ. Тем временем конвейер мастеров кисти и краски что-то застопорился. Старички, размахивая кистями и бородами, сбегались к повалившемуся забору. – Все разом! Эй, ухнем! – раздавались крики. – Гнилой он, – оправдывался один из маляров. – Только я его кистью тронул, как он – бултых! – и завалился. – А ты не нажимай, не стену работаешь. – Забор-недотрога, – заметил Юрий. – Как он стоял, никому неизвестно. Одна из тайн кудеяровского горкоммунхоза! Операторы подошли ближе. Сооружение оказалось действительно весьма хрупким. Красить его было невозможно: как только к нему прикасались, оно падало. Его поднимали, ставили. Но как только дело доходило до покраски, забор немедленно принимал горизонтальное положение. – Такое добро, – сказал один из бородачей, – только выкрасить да выбросить. – А зачем тогда красить? – спросил Юрий. – Надо сразу выбросить. – У нас уже восьмой забор нонче такой, – пояснил кто-то. – Закусилов распорядился, чтоб в двадцать четыре часа в полное благоустройство город привести. Приказал кистей и красок не жалеть. – Первый раз в жизни такую работу произвожу, – закуривая самокрутку, произнес самый моложавый из старичков-маляров. – Это же не покраска, а разврат. – Не надо было подряжаться, – мрачно молвил другой. – А раз подрядился, то выполняй. – Я обо всем куда следует напишу, – сказал Третий. – Это ж подумать, сколько народных денежек втюкали в эту покраску!.. И старички, проявив смекалку, докрасили забор. При этом пятеро его держали, а шестеро работали кистями. Потом его бережно подперли каким-то прутиком. – Ежели ветру сильного не будет, – сказал один, задумчиво глядя на дело рук своих, – тогда, может, до вечера и простоит. В это время к ним подошел Сваргунихин с помазком и клейстером. – Не срывайте темпов! – крикнул он малярам и вынул из сумки плакат. – Не трожь ты этот забор, – сказали маляры. – Стоит – и пусть его стоит! – Кого? – спросил Сваргунихин, умакнув помазок в ведро. – Хитро придумано, – улыбнулся Мартын. – Если так вот, на скорую руку, покрасить город – это заметят только те, кто испачкается. Но если на каждом шагу написано: "Осторожно: окрашено", про ремонт узнают все. – Я поговорю с Удиловым, – сказал Юрий воинственно. – Я заснял несколько кадров... Будет, что показать ему. – Ну хорошо, запечатлел ты эту эпопею, – усмехнулся Мартын, – а тебе скажут: "Нетипично, товарищ Можаев". – Вообще-то факт единственный в своем роде, – сказал Юрий, – но для некоторых руководителей типа Закусил-Удилова он вполне рядовой, обычный. Операторы не успели сделать и двух шагов, как сзади раздался визг. Мартын и Юрий оглянулись: забора уже не было. Только из-под груды досок торчали ведро и помазок... ...В комнате, где обитал председатель правления артели "Наш ремешок" Дмитрий Иоаннович Самозванцев, мебели почти не было. За длинным столом сидело двое: на одном конце председатель, на другом плановик Ивонна Ивановна. Операторы стояли среди комнаты и переминались с ноги на ногу: сидеть было не на чем. Самозванцев уступил им свою табуретку, а сам сел на краешек стола. Взгляд Дмитрия Иоанновича выражал ту разновидность скорби, которую называют мировой. Три черных волоса были туго, как струны, натянуты на лысый череп. "А ведь человек когда-то был брюнетом!" – сочувственно подумал Мартын. – С чем пожаловали? – веселым голосом спросил хозяин и печально оглядел друзей. – Второй раз в жизни вижу живых операторов! – Мы знакомимся с городом, – ответил Юрий, – предполагаем кое-что здесь снять. – Простите, – извинился Самозванцев. – Но прежде надо выполнить одну формальность. Вот коротенькие анкетки, всего семь вопросов... Товарищ Поплавок, вышестоящая личность, строго-настрого приказал заполнять всем, кто приходит. Надо быть бдительными, чтобы в нашу кожсистему не мог проникнуть... ну, сами понимаете, кто... – А я уже сподобился, – сказал Юрий. – Заполнил в личном присутствии самого Иннокентия Петровича. – Ну, – развел руками Самозванцев, – тогда вы люди проверенные. Он смахнул анкетки в ящик стола и, весело смотря в потолок, сказал: – Фильм снимать будете... Можете и "Наш ремешок" снять. Ремешок – он тоже имеет свое значение в народном хозяйстве. Мы выпускаем два типа ремешков... Бумаги вам нужно? Будете записывать? Вонна Ванна, выдайте товарищам по листику... Представьте себе, вдруг пропали все ремешки. Люди не могли бы носить часы и брюки. Что бы получилось? Нет часов – люди начинают путать время. Следовательно, возникают опоздания на работу. Это ведет к снижению производительности труда. А куда ведет снижение производительности труда, вы сами знаете... Пальцы Самозванцева нервно пробежались по струнам бывшей шевелюры. – Чтобы вы наглядно представили себе количество нашей продукции, я вам приведу несколько популярных примеров. Если все ремни, которые выпустила наша артель, соединить в один, то им можно будет два раза опоясать земной шар по талии. Если нашу годовую продукцию вытянуть в одну линию, то она протянется от Кудеярова до Сочи. – А конкретно? – спросил Юрий. – В смысле плана? Выполняем на сто десять – сто двадцать. Когда как. Последний квартал: по валу – сто десять, по товару – сто пять, по номенклатуре – сто, по себестоимости – сто и две десятых... Вонна Ванна, верно я говорю? – Правильно, – сказала Ивонна Ивановна, не поднимая головы от бумаг. – Так вот мы и работаем. Ремешки – товар ходовой. Особенно часовые. Потребление их растет, а что это значит? Это значит, что население учится ценить время. А мы для блага покупателя своего времени не жалеем. Работаешь, недосыпаешь, недоедаешь, жены не вижу, дети одичали: за чужого принимают... – Можно подумать, – нетерпеливо проговорил Юрий, – что вы один за всех выполняете план. А рабочие? Ведь, наверное, передовики у вас есть? Мартын насторожился. Юрий подумал: "Если сейчас Самозванцев назовет Белорыбицына, тогда я иду по верному следу". – Как же может жить хорошее предприятие без передовиков? Иван Петров – сто пятьдесят процентов, как часы. Петр Сидоров – сто семьдесят, а старик Сидор Иванов всех за пояс заткнул – двести процентов! Вонна Ванна, правильно я говорю? – Правильно, – сказала Ивонна Ивановна без отрыва от работы, – но вы забыли Федю Белорыбицына. – Ах, да, – спохватился Самозванцев, – Федя Белорыбицын один из лучших, специалист. Сто восемьдесят процентов для него пустяки. Характер вот тяжеловат, но это мы относим к издержкам производства. Он недавно на юг поехал, в санаторий, вот я его и не назвал. Операторы переглянулись. – Ну, что еще? – продолжал Дмитрий Иоаннович. – Зарабатывает народ у нас прилично. Конечно, не то, что в кино, но хватает. Я, к примеру, свою тысячу рублей всегда имею. Ходят легенды, что в артелях, мол, деньги легкие, много заработать можно. Чепуха все это! Во-первых, ремешок стоит копейки, он не трактор. Во-вторых, мы организация маленькая, своих магазинов не имеем. А в-третьих, у нас каждый день по два ревизора. И хоть бы раз замечание. У нас артель передовая, можете смело пускать ее на экран... Вонна Ванна, правильно я говорю? – Правильно, – сказала Ивонна Ивановна, – только вы мешаете мне работать. Я из-за вас количество пряжек два раза пересчитывала. – Простите, – сказал Юрий, вскакивая на ноги. – Мы действительно заговорились. Мы уходим, но у меня к вам есть микроскопическая просьба: можно от вас позвонить? Я мечтаю добиться аудиенции у самого Закусил-Удилова. – Прошу, – Самозванцев пододвинул аппарат. – Вызывайте без номера, прямо кабинет Игоря Олеговича. У нас тут телефонистки всех абонентов по имени-отчеству знают... Юрий взял трубку и высказал свое пожелание говорить с и. о. предгорсовета. – Соединяю, – сообщила трубка. Потом наступила томительная пауза. Где-то вдали слышался разговор двух снабженцев, которые обвиняли друг друга в каких-то малоэтичных поступках. – Горсовет слушает, – сообщила, наконец, трубка. – Кого? Закусил-Удилова? Он занят срочными проблемами озеленения. А завтра с утра он уезжает на дачу. Юрий положил трубку. – В субботу его обычно не застать, – подтвердил Самозванцев. – Он на даче. Почему же сегодня Закусилов горит на работе? – А нас ведь приглашали на воскресенье, – сказал Мартын. – Помнишь, Юра? – Там видно будет, – нахмурился Можаев. – Я с ним все равно встречусь. – До свидания, – радостно сказал Дмитрий Иоаннович. Самозванцевские пальцы нервно пробежали по струнам бывшей шевелюры, словно пытались извлечь заключительный аккорд. – Будьте здоровы, – произнес Мартын. – Мы еще увидимся. Самозванцев проводил операторов до порога. На улице, пройдя метров сто, Мартын сказал Можаеву: – Кто говорил: "сейчас мы все выясним"? Можаев раскурил трубку. – Артель та, это ясно. Но что дальше делать – не знаю. Может, в райком сходить, посоветоваться? А с другой стороны, у меня никаких вещественных доказательств нет. Подумаешь, разговор на маскараде. Мало ли что пьяный человек может наболтать? Тем более, Самозванцев, по-моему, вполне приличный товарищ. – Стоило огород городить, – усмехнулся Мартын, – чтобы прийти к выводу: есть еще одна симпатична людина на земном шаре. Хорошо еще, что мы не потеряли ни одного съемочного часа из-за твоего "непроходимизма". Если бы Самозванцев знал, что ты о нем думал заочно и каким тихоньким ты от него вышел, он подарил бы тебе ремешок на брюки. – Правильно, – согласился Юрий и, неожиданно остановив какого-то прохожего, спросил: – Где здесь городское управление милиции? Прохожий подозрительно посмотрел на него и прошептал почему-то адрес милиции Юрию на ухо. Милицию операторы нашли быстро. – Я тебя лучше здесь подожду, – сказал Мартын другу. – А если не появишься в ближайшие двадцать минут, я приму кое-какие хозяйственные меры. И Благуша уселся на крыльце. Выслушав суть дела, дежурный провел Юрия к начальнику милиции. В Кудеярове заведовал борьбой с хищением соцсобственности молодой капитан. Юрий протянул ему свое удостоверение личности. Капитан предложил садиться. – Дежурный доложил, что вы по делу... – отдавая удостоверение, сказал капитан. – Правильно доложил, – ответил Юрий. И тут же, стараясь не утерять ни одной детали, рассказал капитану о разговоре Поросенка и Чайника, встречах с Поплавком и Самозванцевым. – Есть, значит, артель? – усмехнулся капитан. – Есть, – пылко подтвердил Юрий. – С курса, как говорится, вы не сбились, – вслух рассуждал капитан. – А вы, товарищ, случаем, на флоте не служили? – спросил Юрий. Оказалось, что Юрий и начальник воевали под командованием одного адмирала. Это их сразу сблизило. – А помнишь... – хлопая по плечу оператора, кричал капитан. – А помнишь... – тыкая пальцем в бок начальника, восклицал Можаев. Привлеченный шумом, в комнату заглянул дежурный милиционер. – Что ж, браток, – сказал капитан, когда разговор, как бумеранг, вернулся к исходной точке, – подозрение еще не доказательство. Но с Самозванцевым надо ухо держать востро. От работников "Ремешка" мы уже имеем кое-какой материальчик. – От Белорыбицына? – догадался Юрий. – Может быть, – уклончиво ответил капитан и достал из ящика фотографию дачи, богато оснащенной различными балкончиками, башенками и флюгерками. – Вот видишь, браток? Вилла. А проживает в ней некая гражданка Бакшиш, полюбовница гражданина Самозванцева. Он-то и выстроил эту дачку, а оформил на Бакшиш. А мог он выстроить такую резиденцию на свою тысячу рублей в месяц? Сомнительно. – Но ведь это давно должно бы вызвать у вас подозрение? – Верно. Вызвало. Давно. Но сразу же не подберешь ключи. Факты нужны, браток, факты! Но постепенно картина проясняется. Вот, к примеру, в Красногорске случай был. Пассажир один в трамвае чемодан посеял. Доставили забытую вещь, как положено, в бюро находок. Прошло дней десять – никто за чемоданом не приходит. Вскрыли, видят: в чемодане новенькие кожи, прямо с завода. А ты, браток, учти: кожи эти в открытую продажу не поступают. Из них разный там ширпотреб делают прямо на комбинате... – Воровство! – воскликнул Юрий. – Да это и ребенок догадается. Но другой вопрос: кто ворует? – Нет ничего проще, – усмехнулся Юрий. – Надо найти владельца чемодана! – Это тоже не так просто, когда в Красногорске прописано триста тысяч человек. Но его нашли. – Ну и все! – возбужденно потирая руки, сказал Юрий. – Допросили его, и он во всем сознался? – А если, предположим, он сознался только в том, что купил эти кожи на базаре у неизвестного человека? Что бы ты делал дальше? – Да-а, – растерянно протянул Юрий. – Сложновато. – И вот такие "сложноватости", браток, на каждом шагу. А ведь нужно еще уточнить многое: кто ворует кожи с комбината, что из них шьют, куда сбывают изделия? Дело проясняется постепенно... Вот пришел к нам ты, другой, третий... Да и сотрудники наши не спят... Разговор прервал дежурный милиционер, который смущенно доложил: – Там, на крыльце, этот гражданин (он кивнул на Можаева) оставил приятеля, так тот волнуется. Спрашивает, когда завтра передачу принимают... Юрий улыбнулся и встал. – Я злоупотребил терпением своего друга. Мне пора идти. Рад, что мы встретились. Мне теперь легче станет на душе. Бывшие моряки простились. – Так держи связь, браток, – напутствовал Юрия капитан. – Есть держать связь! Мартын бродил вдоль фасада дома милиции и заглядывал в окна. – Так вот. Март, – сказал Юрий, – пожалуй, не придется нам заниматься только своим делом, а Самозванцеву – своим. И Мартын, забыв о том, что "все молочное – его самое любимое блюдо", прошел мимо кафе "Ацидофилин", – так заинтересовал его рассказ Юрия о встрече с начальником милиции. Операторы шагали, не обращая внимания на болтающиеся над их головами круги и треугольники с перечеркнутыми гусями и коровьими головами; на задиристых коз, хождение которых по магистралям города забыли запретить. Оставлены были без внимания и веселенькие лаконичные плакатики "ШТРАФ ОДИН РУБЛЬ" (причем нигде не было указано, за что именно взималась такая сумма). На древних, вылинявших заборах ветерок шевелил свежие наклейки: "ОСТОРОЖНО: ОКРАШЕНО!"