Текст книги "История советской литературы. Воспоминания современника"

Автор книги: Борис Леонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

125

В малом зале Дома литераторов шло обсуждение повести Николая Воронова «Юность в Железнодольске».

Особенно рьяно против повести, ее идейного содержания выступал критик Григорий Бровман.

В прениях попросил слово Павел Филиппович Нилин.

Начал он свое выступление так:

– Григорий Бровман работает в критике по принципу: «Кого добивать?..»

126

Михаил Матвеевич Годенко рассказал однажды о том, как, находясь в родном селе на запорожской земле, услышал известие по радио, что в ознаменование трехсотлетия присоединения Украины к России Крым передан в ведение Украины.

– Это, – говорил Годенко, – с моей точки зрения, беззаконие: ведь и Крым, и Севастополь – исконно русская земля. Здесь и русский флот, тут и могилы русских воинов, матросов. Севастополь-то – город русской славы.

Конечно, усидеть дома не смог.

Вышел на улицу.

Навстречу сосед.

– Мыкола, чув?

– Чув.

– Ну и шо скажешь?

– А шо скажу? Ото и скажу, шо колы четырехсотлиття возъеднання будемо видмечаты, то и Кавказ виддадуть…

127

Известный киновед, профессор Николай Алексеевич Лебедев, работавший по ВГИКе заведующим кафедры Истории советского кино, вспомнил о том, как будучи Ученым секретарем Комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства оказался в довольно-таки пикантном положении накануне окончательного утверждения списка очередных лауреатов.

Обычно утверждать список кандидатов на звание лауреатов в Кремль ездил либо Председатель Комитета Александр Александрович Фадеев, либо его заместитель Сурков Алексей Александрович. А тут Фадеев приболел, Сурков оказался в заграничной командировке, о чем Николай Алексеевич доложил курировавшему их работу Маленкову.

– Ничего, – отозвался Георгий Максимилианович. – Пойдем к товарищу Сталину вместе. Вы и доложите о выдвинутых соискателях, а я вас поддержу…

В кабинете Сталина оказались Молотов и Каганович.

Маленков сообщил Сталину о готовности списка кандидатов на очередные премии и о том, что ни Фадеева, ни Суркова в Москве нет.

– А кто же докладывать будет? – спросил Сталин.

– Вот Лебедев Николай Алексеевич, ученый секретарь.

Наступила пауза.

Сталин прошелся вдоль стола. Вернулся к вошедшим Маленкову и Лебедеву. Постоял. И неожиданно спросил:

– Маленков, почему погибла римская империя?

Георгий Максимилианович после непродолжительного молчания ответил:

– Не знаю, товарищ Сталин.

Тот повернулся к сидящим за столом Молотову и Кагановичу.

– Молотов, почему погибла Римская империя?

– Не знаю, тут же отозвался Вячеслав Михайлович.

– Лазарь, может быть, ты знаешь, почему погибла Римская империя?

Когда и тот заявил, что не ведает об этом, Сталин сказал:.

– Римская империя погибла потому, что ею начали управлять ученые секретари… Докладывай, Маленков!..

128

Агния Львовна Барто, которую знают многие и многие поколения россиян, прошедшие «классы» доброты и юмора в самом раннем детстве, на ее стихотворных уроках, любила рассказывать разные истории розыгрыша известного телерассказчика и исследователя творчества Лермонотова Ираклия Лаурсабовича Андронникова.

Вот одна из ее историй.

В 1964 году страна готовилась отметить 150– летний юбилей Михаила Юрьевича Лермонотова. Естественно, что Ираклий Андронников был задействован в подготовке торжества, став членом лермонтовского комитета, созданного для проведения этих торжеств.

И вот Агния Львовна позвонила Андронникову и старушеским голосом сказала:

– Вы уж извините меня… Я… старая пенсионерка… Прошу у вас помощи… Помогите мне улучшить жилищные условия. В связи с юбилеем Лермонтова… Я его родственница…

– Родственница? – воодушевился Андронников. – И по какой же линии?

– По линии тети, – отвечает Барто, зная, что у Михаила Юрьевича действительно были тетки.

– А какое колено? – допытывается Андронников.

– Четвертое.

– А вы не ошибаетесь?

– У меня есть доказательства… У меня есть письма и стихи… В сундуке хранятся.

– Тогда разрешите мне зайти к вам прямо сейчас, – взволнованно предлагает Андронников.

– Сейчас уже поздно… Десятый час. Мы с сестрой рано ложимся спать… Сестра еще старше меня.

– Тогда завтра с утра я буду у вас.

– Нет. Завтра утром нас с сестрой повезут в баню… Вы, пожалуйста, заходите после двух.

– Спасибо… Непременно буду после двух. Только, – тут же он предупреждает, – до моего прихода вы никому из членов нашего комитета больше не звоните.

– Зачем же? – успокаивает Андронникова Агния Львовна. – Запишите адрес. Лаврушенский переулок, семнадцать…

Андронников не сразу понимает, что это дом писателей. А когда Барто назвала себя, наступила длительная пауза. И слова:

– Это жестоко!

А через несколько секунд Андронников заразительно хохочет:

– Как же я попался! Нет, это грандиозно…

129

Однажды я оказался членом какой-то комиссии, проверявшей работу Дома литераторов. На определенный час такого-то числа была назначена встреча членов комиссии в кабинете директора Дома литераторов Филиппова Бориса Михайловича.

Так вышло, что пришел я на эту встречу раньше положенного часа. Секретарь деликатно сообщила, что хозяин кабинета вышел и попросила его подождать. Тут же предложила угостить чаем или кофе.

В этот момент в приемной появился Борис Михайлович.

Низенький, плотный, с гладко причесанными волосами. Поздоровался и пригласил пройти в кабинет.

– Вы уж извините, – сказал я, закрывая дверь, – что заявился раньше назначенного срока.

– Это даже хорошо, – радушно улыбнулся хозяин кабинета. – А мы сейчас попросим секретаря приготовить нам чайку с лимончиком…

Постепенно разговорились.

Я поведал ему об очередных вступительных экзаменах в институт кинематографии, где я был председателем предметной комиссии по языку и литературе. Вытащил записную книжку и попросил разрешения познакомить его с какими-то курьезами, выловленными в сочинениях вчерашних школьников.

И стал читать:

«Печорин долго добивался любви Бэлы и добился-таки, что нам, мужчинам, не всегда удается».

«Беднейшему крестьянству нечего было терять, и оно с удовольствием пошло в колхозы».

«Пушкин вращался в высшем свете и вращал там свою жену».

«Гоголь вывел образ дубинобриоголовой Коробочки».

«Тургенев показал женщину в более расширенном виде».

«Ленин распустил слух, что отечество в опасности».

«У Базарова язык был тупой, а потом заострился в спорах».

Борис Михайлович очень оживленно реагировал на мои цитаты. Затем выдвинул ящик стола, вытащил из него папку и сказал:

– А я вам тоже приведу «шедевры» подобных казусов. Но не из сочинений абитуриентов, а из лекции одного театроведа. Этими записями поделился со мной Григорий Маркович Ярон. Помните такого замечательного актера в Театре оперетты?! Так вот Григорий Маркович отличался помимо своей удивительной талантливости еще и тягой к знаниям. Он нередко посещал лекторий в клубе творческой интеллигенции.

И вот однажды после очередной лекции он ворвался ко мне в кабинет и страдальчески произнес: «Борис Михайлович, голубчик! Не могу молчать. Хочу поделиться перлами, которые я записывал во время лекции одного из ваших театральных теоретиков, которого вы пригласили для повышения нашего самообразования».

Он раскрыл тетрадь и начал читать. А потом я попросил у него листок с этими перлами. Вот они.

«Слово „театр“ есть синоним, который ничего не обозначает».

«В греческом театре были свои закономерности, были бездарности, которые приводили публику в досаду».

«Иркутская история» – это мелодрама, исторгающая слезы и прочие аксессуары».

«Якорная площадь» Штока – опасный предикат психологизма, близкий к психоложеству».

«Режиссер Плучек в своих постановках испытывает систему буржуазных отмычек».

– Ну и так далее, – Борис Михайлович закрыл папку. – Вы знаете, чем завершил Ярон свое «не могу молчать»? Он сказал, что все услышанное им напоминает одного дореволюционного рецензента об одной постановке: «Актеры играли дурно, несмотря на декорации…»

130

Ираклий Лаурсабович Андронников вспоминал о своих встречах с великим актером Александром Алексеевичем Остужевым.

– Настоящая-то его фамилия была Пожаров. Но друзья посоветовали ему переменить фамилию на прямопротивоположную – Остужев. Аргумент был такой. «Представь себе, – говорили друзья, – что произойдет, если вдруг из публики начнут тебя вызывать: „Пожаров! Пожаров!“ Все непременно подумают, что это театр горит!»

– А вообще-то, – продолжал Андронников, – это был удивительный человеческий экземпляр. Причем, заметьте, одно дело Александр Алексеевич на сцене, играющий героев Шекспира и Шиллера. И другое дело – он в жизни, когда из его уст вырываются слова «слямзил», «слопал», «сшамал», «стырил».

Однажды Андронников и Остужев оказались вместе в Боткинской больнице.

Остужев часами просиживал в палате Андронникова, что давало основание медперсоналу предлагать несколько раз Остужеву перебраться в палату к Андронникову.

Кстати, Андроников не возражал.

Выслушав в очередное раз такое предложение, Остужев не сдержался и возмутился: он терпеть не может никаких соседей по комнате. Даже спать не может, если по близости кто-то дышит.

– Но ведь Андронников дышит, когда вы сидите у него в палате?!

– Этого я не учел! – заметил старик Остужев и перебрался в палату к Ираклию Лаурсабовичу.

– И надо вам сказать, – подытожил Андронников, что все те дни, что мы провели вместе, Александр Алексеевич спал, как убитый…

131

Писатель Евгений Петрович Федоровский в начале 50-х годов служил в армии, в авиации, обеспечивая наземное обслуживание боевых самолетов.

Однажды в их полку произошло ЧП.

И все знали, что непременно в «гости» пожалует маршал авиации Новиков Александр Александрович. Командующий дальней авиацией в таких случаях сам лично вылетал на места, не предупреждая о времени своего прилета на «объект».

Поэтому начальство полка распорядилось выставить постовых у тех взлетно-посадочных полос, куда мог приземлиться самолет командующего. В задачу постовых входило немедленно сообщить в штаб о прилете высокого начальства.

Федоровский оказался среди тех, кого направили на это задание.

С утра шел нудный затяжной дождь. Небо было закрыто тучами. Укрывшись под деревом, Федоровский прислонился к стволу березы и вроде бы даже вздремнул.

Прокинулся он, услышав, как кто-то отчетливо его окликнул:

– Эй, часовой!

Федоровский оглянулся: в нескольких метрах от него стоял человек в плащ-накидке, в воинской фуражке.

– Чего это ты тут охраняешь? – поинтересовался человек.

– Да какой-то хрен должен прилететь. И я об этом обязан сообщить в штаб полка.

На это человек в плащ-накидке сказал:

– Так вот, беги в штаб и сообщи: хрен прилетел… А тебе пять суток ареста…

132

Александр Львович Дымшиц не раз вспоминал о том, как в юности он был влюблен в Маяковского и потому не пропускал ни одного выступления Владимира Владимировича, когда тот приезжал в Ленинград, (причем влюбленность эта росла вопреки крайне отрицательному отношению к поэту их школьного учителя словесности. Узнав об увлечении Саши, он воскликнул: «Но это же патология… И чем его стихи вам нравятся? Вы что-нибудь в них понимаете?!»

Не умея объяснить, чем нравится ему Маяковский, он бежал на очередную встречу с поэтом в зал Академической капеллы или же в какую-то студенческую аудиторию.

Во время выступлений любимый поэт был очень прост. И Саша знал, что вот сейчас Маяковский снимет пиджак, повесит на спинку стула и произнесет:

– Начнем работу.

И вот во время одного из таких «рабочих» вечеров Маяковский обратился к залу со словами:

– Леф и Аэмэф – это две линии, два пути в искусстве. Леф – это искусство масс, а Аэмэф…

Кто-то из присутствовавших в переполненном зале не выдержал:

– Что такое Аэмэф?

– Как?! – Маяковский изобразил удивление. – Вы не знаете, что такое Аэмэф? Так это же не что такое, а это Абрам Маркович Эфрос – критик и лидер «правого» попутничества…

Знаете, – продолжал Александр Львович, – я помню критика Павла Ивановича Лебедева-Полянского. Так он тоже, как и мой учитель, не признавал Маяковского за поэта.

– Об этом я прямо заявил в глаза Маяковскому, – говорил Павел Иванович. – Я ему сказал, что он не писатель, а хулиган. И что же вы думаете? Тот влез на эстраду и заявил: «Если я хулиган, то вот возьму и поколочу вас публично!» Ну, как же после этого прикажете его называть?! Только хулиганом…

Завершая свои воспоминания о Маяковском, Александр Львович еще раз вернулся к двадцатым годам; годам его молодости.

– Мы жили во время сплошных диспутов. Спорили на семинарах, в коридорах Института истории искусств, на улицах, в трамваях. Нередко срывались с занятий и мчались на диспуты или на литературные вечера. Людей моего времени окружала атмосфера спора. Особенно с рапповскими лозунгами, установками и резолюциями, граничащими с приказами. И тут опять нельзя не вспомнить характеристики Маяковского вождей РАППА: «Они голосуют не силой логики и убеждений, а портфелями и папками с надписью „К докладу“…

133

В шестидесятые года с населением страны активно проводились занятия по гражданской обороне. Проводились они и в Литературном институте. Вел их полковник в отставке. Он рассказывал про всевозможные провокации врага, про средства массового поражения, про применение их американцами во Вьетнаме.

В частности, он сказал, что мирное население там подвергалось напалмовым атакам. Напалм американские летчики сбрасывали в бочках.

Одна из студенток, прервав беседу с подругой, спросила:

– С чем бочки?

– С напалмом, – ответил полковник в отставке.

– С чем, с чем?

Тот повторно ответил. А уж третий вопрос окончательно вывел его из себя:

– С повидлом, черт побери!..

Как и по другим академическим дисциплинам, по гражданской обороне сдавались зачеты. Сдавал его и Анатолий Лысанов, учившийся в поэтическом семинаре.

На поставленный вопрос, что он должен предпринять в случае атомной атаки противника, Анатолий на полном серьезе ответил:

Пути к бессмертию просты:

Услышал взрыв – беги в кусты…

134

Замечательный ученый-лингвист, академик Никита Ильич Толстой говорил, что в их семье хранятся анекдотичные случаи и предания о Льве Николаевиче Толстом.

И рассказал, в частности, один из таких случаев.

У Льва Николаевича в гостях был знаменитый искусствовед Владимир Васильевич Стасов и купец Ферапонт. Откушав, Лев Николаевич предложил:

– А не пройти ли нам в овражек? Я всегда имею обыкновение после завтрака посидеть в овражке.

Так и поступили.

Сидя в овражке, Лев Николаевич поинтересовался:

– А чем вы, Владимир Васильевич, пользуетесь после сидения?

– А у меня завсегда с собой на этот случай газетка «Русские ведомости». Очень мягкая, хорошая бумага.

– А я так травкой, лопушком. А ты, Ферапонт?

Купец тут же откликнулся: – А у меня сама откусыват…

135

Лев Абрамович Кассиль нередко рассказывал нам, его семинаристам в Доме Детской книги, различные истории из писательской жизни. Особенно интересными были его воспоминания о Маяковском.

С великим современником его счастливо свела жизнь в самом начале его литературных и журналистских опытов.

– Владимир Владимирович, – вспоминал Кассиль, – был очень требовательным к слову и терпеть не мог халтуры. Вот вам только один пример, подтверждающий мои слова.

Как-то раз ко мне обратился журнал типа «Овощи и фрукты» с предложением написать статейку по поводу сезонной распродажи зелени или еще какой-то сельхозпродукции, к тому же пообещали приличный гонорар. Я согласился.

Однако уже неся в редакцию свое нехитрое сочинение не знаю почему, но вдруг вспомнил про Маяковского. Сердце так и екнуло: а вдруг прочитает?! Но тут же возразил сам себе: будет тебе Маяковский читать какой-то журнал «Овощи и фрукты».

И тем не менее, – придя в редакцию, заменил подпись под статейкой. Вместо «Лев Кассиль» поставил инициалы «Л.К.»

Сдал материал и забыл о нем.

А далее случилось вот что.

Однажды на Таганской площади вдруг увидел Маяковского. Тот был чем-то очень взволнован. Похолодев, увидел у него в руках номер злополучного журнала. Мне захотелось скрыться. Но Маяковский меня заметил и поверх голов прохожих, прогремел его раскатистый голос:

– Стойте!..

Площадь буквально замерла.

Своими огромными шагами Маяковский пересек ее и остановился напротив прижавшегося к стенке Кассиля.

– Что же вы, голубчик, халтурой занялись? Овощехранилищным делом заинтересовались?! Так вы хотите в литературу войти?! И видишь ли, все же блестки совести в вас пробудились – постеснялись подписаться своим именем, заменили его какими-то «лыками».

Вокруг собралась толпа.

– Я делаю знаки Маяковскому: что не гоже публично выступать.

Но он вроде бы и не обращал внимания на окруживших нас людей.

Тогда я тихо произнес: «Неудобно же, Владимир Владимирович. Люди».

Маяковский смолк и тут же обратился к толпе:

– Он стесняется! А когда халтуру писали, не стеснялись?!

Потом остановился, взял мою голову под мышку и уже спокойно произнес:

– Ну, пойдемте! Я из вас эти самые «лыка» повыдергаю…

136

Изрядно «начитанный» Ярослав Васильевич Смеляков, проходя мимо столиков в буфете ресторана Дома литераторов, увидел склоненную над столом голову молодого поэта Алексея Зауриха.

Он остановился и долго глядел на Алексея.

Тот, видимо, почувствовал тяжесть взгляда Смелякова, вскинулся и даже приподнялся, узнав мэтра. Пьяненьким голоском произнес:

– Здрасьте, Ярослав Васильевич!

И тут же упал на стул, не переставая глядеть на Смелякова. После долгой паузы Ярослав Васильевич мрачно произнес:

– Вот ты… Начинаешь с того, чем я заканчиваю…

И пошел к выходу.

137

Об известном тютчеведе, долгие годы возглавлявшем Музей Ф.И. Тютчева в Мураново, Кирилле Васильевиче Пигареве рассказывали следующую историю.

Он издал книгу об Александре Васильевиче Суворове.

И вот однажды ему позвонили по телефону и сообщили, что завтра его ждет к себе в Кремль товарищ Сталин.

Естественно, ночь прошла без сна.

Чуть забрезжил рассвет, он стал собираться на прием к вождю, не ведая, что побудило Сталина вызвать его к себе.

Наконец, его провели в кабинет вождя.

– С вниманием прочитал вашу книгу о Суворове. И вот теперь рад с вами познакомиться лично, отозвался Сталин на приветствие Пигарева.

Потом он усадил Кирилла Васильевича за стол.

Сам прохаживался, держа в руке погасшую трубку.

Интересовался, давно ли товарищ Пигарев занимается фигурой Суворова, насколько исчерпаны его познания этого удивительного полководца, думает ли он продолжать работу над книгой.

И надо же было сказать, что у него есть еще интересные материалы о Суворове: он отыскал несколько юношеских стихотворений Александра Васильевича.

А ведь и у говорившего с ним Генералиссимуса Сталина тоже в юности была склонность к стихам. Они даже публиковались в местных грузинских газетах. Среди них были и такие первые его строки, которые появились в газете «Иверия» за 14 июня 1895 года:

 
Когда луна своим сияньем
Вдруг озаряет мир земной
И мир ее над дальней гранью
Играет бледной синевой…
 
 
Стремится ввысь душа поэта
И сердце бьется неспроста:
Я знаю, что надежда эта
Благословенна и чиста.
 

Так вот, не подумав обо всем этом, Пигарев живо откликнулся на слова вождя о «новых материалах».

– Да, товарищ Сталин. Хочу написать еще одну главу «Генералиссимус Суворов – поэт».

Сталин остановился.

Последовала продолжительная пауза, после которой прозвучало:

– Будем считать, что наш разговор закончился…

138

О реакции литературной братии на текст Гимна Советского Союза Сергея Михалкова и Эль-Регистана ходило немало баек.

В частности, об ответе Михалкова на критику одного стихотворца, что де слаб текст и по содержанию, и по форме. В ответ якобы Михалков сказал:

– А все равно слушать будешь стоя!

Уже прославленными авторами канонического текста Михалков и Эль-Регистан вошли однажды в Дом литераторов. Увидев их, Михаил Светлов воскликнул:

– Гимнюки идут!..

139

Из рассказов Александра Львовича Дымшица запомнился и такой, в котором он вспоминал, как оказался вместе с Алексеем Николаевичем Толстым в Ленинградском отделении издательства «Художественная литература», что располагалось в Доме книги.

Он обратил внимание на сидевшего в коридоре продолговатого хлыща, которого тут знали как автора пошлых и по сути неряшливых по форме сочинений, с коими тот пытался пробиться в литературу.

Толстой выразил на лице брезгливость.

– Кто это? – спросил у Толстого Александр Львович.

– Брюммель.

– Что?

– Не что, а кто… Лорд Брюммель.

Дымшиц не понял:

– Почему Брюммель?

– Почему? А я откуда знаю!? Но уж больно похож на Брюммеля из книжки Барбье д'Оревильи.

– Но ведь это же не лорд никакой, а по сути-то человек русский.

– Да какой он русский! – выдохнул Толстой. – Сердце пустое, башка пустая. Ну какая польза от такого России?!

Вспомнив эту историю, Александр Львович пояснил:

– А вообще-то лорд Брюммель – английский аристократ восемнадцатого века, обрел известность как рафинированный эстет. О нем Алексей Николаевич Толстой вспомнил в своих заметках «Задачи литературы», когда говорил, что он категоричный противник всяческого эстетизма в искусстве.