Текст книги "Свитер"

Автор книги: Бланка Бускетс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Вот так, напевая свою любимую песню, Фуенсанта закончила уборку. Этого момента как раз дожидалась Долорс. Нацепив маску полного безразличия, она решительно подошла к столовой, распахнула дверь и направилась за какой-то вещью, которая якобы ей срочно понадобилась. Да что же вы делаете? – вскинулась Фуенсанта, я же только что пол помыла. Долорс посмотрела себе под ноги: ой, надо же, а я и не заметила, но я ведь говорила тебе, что мне тут кое-что может понадобиться. Фуенсанта ничего не сказала – ага, ты проиграла, рассмеялась про себя Долорс и повернулась, чтобы выйти из столовой, примериваясь пройти там, где еще не натоптала, но тут эльф-проказник Пак толкнул ее под локоть, она поскользнулась, потеряла равновесие, вскрикнула и под вопль Фуенсанты: «Осторожно, сеньора!» – крепко приложилась задом об пол.

Да, такие вещи происходят по велению судьбы. Приехала «скорая» и под вой сирены повезла их в больницу, надо ехать в Барселону, сказал врач, случай крайне сложный, такими вещами занимаются там. Эдуард умирал, Долорс рыдала и умоляла: спасите его, спасите, это я виновата. Врач дал ей таблетку: примите вот это и, пожалуйста, не вините себя, каждый может ошибиться. Мучаясь угрызениями совести, она уже была готова во всем признаться, но в последний момент решила, что не стоит и что лучше уж исповедаться священнику, хотя так до конца и не решила, верит в Бога или нет, но священники обязаны выслушивать все, что им доверяют, а главное, после того, как покаешься, отпускают грехи, ничего не требуя взамен. И обязаны хранить тайну исповеди.

Они доехали до больницы так быстро, что Долорс даже не успела осознать, что на дорогах нет пробок. Эдуард открыл глаза и произнес только: Долорс – а потом, прежде чем вновь впасть в забытье: почему меня привезли в реанимацию? Слава богу, ответила жена, слава богу. Так, бормоча слова благодарности, она провела два бесконечных часа, пока к ней не вышел врач, сказавший: сеньора, мы сделали все, что могли, но спасти его не удалось, я очень сожалею.

В тот день Долорс много плакала, поскольку была в совершенном отчаянии, а вечером пошла исповедаться, и священник даровал ей отпущение грехов, хотя, как ей показалось, пришел в ужас от услышанного.

И Долорс подумала: ну вот я и совершила идеальное преступление.

рукава

– Знаешь, кто ты такая? Просто шлюшка. И ничего больше.

Пресвятая Богородица, она почти ничего не слышала, Жофре говорил очень тихо, но затем повысил голос, и Долорс удалось разобрать вот это. Да он взволнован, даже взбешен.

– Я верил тебе, и вот чем ты мне отплатила… Нет, это не оправдание, ты знаешь, что я собирался развестись с женой и ждал только, когда тебе исполнится восемнадцать…

Раненое мужское самолюбие. Что за жалкий спектакль. Понятно, что теперь Моника и близко не подойдет к их дому, ее дружба с Сандрой окончена, и это сейчас, когда внучка так в этом нуждается. Эх, Сандра, Сандра. Через несколько дней ее кладут в больницу, она не в состоянии вернуться к нормальной жизни: по-прежнему отказывается от еды и все твердит, что жутко растолстела. Пьет понемногу то, что может заставить себя проглотить, – лимонный сок с сахаром или молоко, а потом идет в туалет и вызывает рвоту. Об этом знала одна Долорс – до того дня, пока не потянула Марти за рукав, когда внучка в очередной раз заперлась в туалете. Марти все понял – он всегда все понимает – и услышал все, что должен был услышать. Черт, только и сказал на это внук. Потом пошел к родителям и убедил их, что все очень и очень серьезно. Это было перед визитом к врачу.

Понятно, у врача Сандра отрицала, что вызывала у себя рвоту. Но, слава богу, врач оказался специалистом в области анорексии и прекрасно знал, с какими демонами в душе пациентки ему предстоит бороться.

Сандра бродила по дому как неприкаянная. Ее с большим трудом посадили под домашний арест, девочка говорит, что вполне здорова, что ничего с ней не случилось, просто она чуть-чуть растолстела. К счастью, она несовершеннолетняя, и родители имеют право уложить ее в больницу.

– Я тебе что, уже не нравлюсь или как? Или у него больше, чем у меня?

Разговор катился под откос, и, зная, на какие слова в подобных случаях способны мужчины, Долорс из своего угла невольно пожалела зятя. Вечно их беспокоит одна и та же проблема – у кого больше. А ее вот этот вопрос никогда не волновал – ни с Антони, ни тем более с Эдуардом. Но мужчины готовы устраивать между собой настоящие состязания. И воображают себе, что женщина предпочитает одного другому только из-за того, что у него и в самом деле больше. Ладно тебе, Долорс, хватит нападать на любимого зятя, будем справедливы, ведь Моника в этой истории тоже повела себя не слишком красиво, эта девочка далеко пойдет, если в семнадцать лет уже откалывает такие номера. Один другого стоит. Смейся, Долорс. Этот мир – мир ужимок и гримас.

Остановите этот мир, я хочу выйти, вдруг вспомнилось ей, кто же это сказал? Впрочем, не все ли равно, какому философу принадлежит эта фраза, если в итоге она пришла в голову ей, Долорс, до чего же было противно, что именно с ней произошла история, показанная в бесконечном множестве фильмов: тебя застукали с чужим мужем в самый разгар любовных утех, оба вы почти голые, а в дверях застыла обманутая жена с разинутым от удивления ртом: Антони, ты здесь? Я зашла за тобой, чтобы…

Она так и не сказала, зачем тогда пришла в магазин. Долорс с Антони ничего не слышали, потому что не ждали вторжения: любовники поняли, что Мария вошла в магазин, совершенно спокойно открыв дверь, которую они забыли запереть. Вот в прошлый раз, когда Мария заглянула к Антони по каким-то делам, она не смогла войти: он всегда запирал дверь изнутри. Всегда. И тогда, пока Антони шел открывать, Долорс спряталась, выждала, когда они уйдут, и преспокойно отправилась восвояси. Человеческий мозг, при всем своем совершенстве, иногда делает осечки, одну из которых Антони допустил как раз в тот день, когда следовало быть осторожными, в тот редкий день, когда Марии приспичило зайти за ним в магазин после закрытия. Говоря иначе, чему быть, того не миновать, и ничего ты с этим не поделаешь. И еще: все случается ради чего-то. Потому что эта непредвиденная случайность в один миг изменила жизнь сразу нескольких человек.

Милые мои, мысленно поучала Долорс девушек, влюбленных в чужого мужа, если вас когда-нибудь застанут in flagante, [8]8
  На месте преступления (лат.).


[Закрыть]первым делом прикройтесь: для жены вашего любовника нет ничего слаще, чем потом рассказывать подружкам, сколько у вас физических недостатков. Долорс не успела прикрыться, так что уже назавтра все соседки Марии знали, что ее муж связался с бабой, у которой отвисло все на свете. Слава богу, Долорс жила не в этом квартале – ей до дома надо было еще идти с полчаса, – и слава богу, что Барселона – большой современный (теоретически, конечно) город, в котором никому нет дела до того, как выглядит твоя грудь. Поначалу она, разумеется, понятия не имела, что обсуждают Мария с соседками, ей об этом какое-то время спустя возмущенно рассказал Антони. Долорс задело, конечно, что теперь все женщины из ближайших к магазину кварталов судачат, будто у нее под платьем пара сморщенных дынь, но потом она поняла, что реакция Марии совершенно естественна. И еще поняла, что бедняжка зациклилась на ее груди только потому, что самой-то ей в этом смысле нечем похвастаться. Ну просто нечем.

Вера сворачивает горы, но и ревность тоже. Моника, вероятно, потеряла терпение и, должно быть, сказала зятю, что да, у учителя математики очень большой, и чтоб Жофре заткнулся, с нее хватит, и, судя по всему, бросила трубку, поскольку зять тоже нажал отбой и так и остался стоять у телефона, храня гробовое молчание. Может, он плачет? Старуха, несмотря на тонкий слух, не могла уловить ни звука. В любом случае его самолюбие уязвлено, это ясно. Не приведи господи сейчас сказать или сделать что-нибудь, что может его разозлить.

Долорс не знала, какими глазами смотреть на священника, который служил поминальную мессу на похоронах Эдуарда, потому что это именно ему она исповедовалась два дня тому назад. Ситуация складывалась в духе «черного юмора». Священник был единственным, кто знал правду, и единственным, кто понимал, что потоки слез, льющиеся из глаз вдовы, вызваны чувством вины, а не скорби. Остальные же все это время успокаивали и утешали ее: Долорс, это могло случиться с каждым, Долорс, не вини себя, но она-то знала, что виновата, чувствовала себя убийцей и молила Бога, чтобы тот взял к себе этого мужчину, которого она обрекла на предсмертные мучения, но она не хотела убивать, это ненависть, выросшая за столько лет в душе, ослепила ее и лишила разума; вскрытие подтвердило то, что и так было ясно, и поэтому, чтобы не травмировать безутешную вдову, никто к этой теме больше не возвращался. Даже Леонор пыталась успокоить ее: мама, не волнуйся, папа тебя уже простил, такое с каждым может случиться. И Тереза, немедленно приехавшая на похороны отца, которого все-таки любила, тоже говорила ей: ну же, мама, если ты чувствуешь себя из-за этого виноватой, то как должны переживать те водители, из-за которых во время аварии гибнут пассажиры, а ведь иногда это их собственные дети.

Долорс и в голову не могло прийти, что на похоронах окажется ее исповедник, ведь она тысячу лет не была в церкви и напрочь забыла обо всех этих таинствах, взяла и зашла в первую же исповедальню, которую увидела, ту, что располагалась ближе к выходу. А теперь вот он служит поминальную мессу по Эдуарду. И она сидит в первом ряду, красная, как помидор, смотрит на священника, а тот – на нее, и тоже красный, как помидор, потому что ему приходится сдерживать себя, он не может сказать того, что знает, ибо существует тайна исповеди, от сознания этого Долорс становится чуть-чуть полегче, но все равно ситуация аховая, хуже не придумаешь.

Неудобство – вот что ощущала Долорс на протяжении последних дней, с того момента, как начала вязать рукава. Она чувствовала себя как-то странно, и рука дрожала все больше. Отчего – неизвестно.

В конце концов все вернулось на круги своя: Жофре остался без своей малолетки, Леонор вынула из пупка пирсинг, а Сандра паковала сумки. Не понимаю, зачем вы меня укладываете в больницу, просто не понимаю, говорила она старухе, они хотят, чтобы я все время ела, но я вовсе не такая худая, наоборот, мне не помешало бы сбросить еще пару килограммов, я знаю одну девочку, вот на нее действительно страшно смотреть, но я-то не такая – правда, бабушка? Внучка остановилась возле кресла, вот и она избрала меня в качестве Стены Плача, плохо только, что Сандра подошла так близко, думала Долорс, вдруг девочка спросит, что это лежит у меня в пакете, но нет, Сандра и внимания на него не обращает, она ничего вокруг себя не видит – только знай разглядывает себя в зеркало. Марти застукал ее тут на днях за этим занятием и сказал: посмотри на себя хорошенько, Сандра, хочешь, я скажу, как ты выглядишь? Хуже всего – ноги, у тебя совсем нет бедер, одни кости, мне вообще непонятно, как ты можешь стоять прямо, это кажется невозможным. Вглядись-ка, Сандра, вглядись – Марти крепко ухватил ее и заставил смотреть на ноги, однако она ничего не видела, или, может, у нее какой-то дефект зрения, из-за которого зеркало показывает ей искаженно-выпуклое изображение, как в «комнате смеха». Что за странная штука эта анорексия. Впрочем, врач сказал, что она лечится. Хорошо бы, Сандра, хорошо бы.

Для рукавов нужно прибавлять петли. Она начала с запястья, связала четыре ряда лицевыми, а затем, как обычно, перешла на изнаночные, но шерсть брала тех же цветов, что для переда и спинки, стараясь не ошибиться, чтобы все полоски совпали и ровно переходили с одного рукава на другой через грудь и спину. Сейчас как раз пора заканчивать очередную полоску. И делать это надо быстро, очень быстро, потому что ей совсем не нравится, как трясется правая рука, не хотелось бы, чтобы свитер остался связанным наполовину.

А вот и Марти пришел. Он пока еще не переехал. Внук сказал: конечно, я уеду, но надо подождать, пока все утрясется и Сандре станет лучше. Так он сказал вчера, за ужином, у Долорс теперь сложности с числами, а потому она старается привязывать одно событие к другому, чтобы лучше ориентироваться, иначе и с ума сойти недолго. А так все встает на свои места, в голове возникает воспоминание, оно тянет за собой другие и как бы говорит: вот это будем считать номером один, а вот это отстоит от него, ну, скажем, на неделю. Это было два дня назад, а вот это случилось прямо вчера. Короче, это было вчера за ужином, когда Марти сказал, что не уйдет пока, и Леонор с Сандрой его поблагодарили. А вот Жофре ничего не сказал.

Марти не ушел, но Дани его часто навещает. Теперь все выглядит по-другому, Дани тоже это замечает, и видно, что ему немножко неловко. Он устроил-таки для нее концерт: сеньора Долорс, сегодня я собираюсь играть для вас. Три дня назад (согласно ее мысленному календарю) состоялся концерт для флейты. Дани очень громко объявил, что именно будет исполнять, а Марти сказал ему: не кричи, она не глухая и отлично слышит, да и понимает тоже, правда ведь, бабушка? – вот про это она совершенно точно помнит, что было это прямо перед тем, как Дани начал играть первую пьесу.

Он исполнил три вещи. Три повода, чтобы забыть про этот дом, этих людей, этот свитер. Долорс не помнила, чтобы музыка когда-нибудь вызывала у нее подобные чувства. Настоящая музыка, имеет она в виду, а не то, что несется из комнаты Сандры, которая наверняка оглохнет раньше времени. Глухота в придачу к анорексии – это, пожалуй, уже слишком.

Долорс не может сказать, что именно она услышала в этой музыке. Эти звуки, растворяясь внутри, уводили ее за собой, меняли все вокруг, реальность внезапно утратила свою власть, а чувства, наоборот, обнажились. Да, чувства, казалось бы, иссохшие с течением времени, теперь нахлынули в сердце горячей волной, наполнили его влагой и излились наружу слезами, которые невозможно остановить. Марти увидел, что она плачет, и принес пачку бумажных платков, чтобы молча вытирать ей мокрые щеки, в то время как Дани продолжал играть. Внук обнял ее и начал целовать. Долорс не знала, как остановить слезы, глупая старуха, перестань рыдать, приведи себя в порядок, но сдержаться не было сил.

Как давно она не плакала? Со смерти Антони, наверное. Да и раньше не часто себе это позволяла, разве что когда умер Эдуард и приключилась эта история с Терезой. И все. Она не уронила ни единой слезинки, ни когда Мария застала их вдвоем, ни когда явилась к ней домой поносить разлучницу. Возьми, пожалуйста, пару дней отпуска, сразу же попросил ее Антони. Они больше не целовались. После стольких лет запретной любви оба, неизвестно почему, ощутили себя виноватыми, какая величайшая глупость, что за тупость, у Антони между бровей залегла складка, наверное, он думал: что я наделал, Мария обозвала его бесстыжим и ушла, больше ничего не сказав и оставив все двери нараспашку. Они торопливо привели себя в порядок и тоже ушли, каждый в свою сторону.

В ту ночь Долорс легла в постель усталая и совершенно разбитая. Назавтра, проведя весь день дома в одиночестве, она решила, что Антони наверняка больше не захочет ее видеть и по требованию жены уволит. Что в один миг она останется и без возлюбленного, и без работы. Так что надо шевелиться и искать себе новое место, потому что как бы сильно ни любил ее Антони, но мужчина всегда выберет удобство и стабильность, ибо риск хорош лишь как короткое приключение. А Антони уже достаточно наигрался в опасные игры. Хорошо еще, что Леонор на выходные уехала с Жофре и не знала, что ее мать провела весь день, уставившись в стену. Но эта стена, как ни странно, много о чем ей поведала. Долорс пробовала заплакать, но не смогла. Наверное, это оттого, что ее сердце обратилось в камень. А может, просто оттого, что она на все стала смотреть по-другому. В тот день она наконец поняла, что молодость прошла – вот так, незаметно, и что, чем старше становишься, тем с большей высоты начинаешь смотреть на вещи, которые раньше бы наверняка тебя ранили.

Все дело в том, чтобы чувствовать себя довольной и умиротворенной, поняла Долорс. А я довольна тем, как прожила свою жизнь. Да, конечно, в ней было идеальное преступление, но… Долорс на минуту оторвалась от вязанья, чтобы поднять глаза к потолку и объяснить Богу, который с насмешкой взирал на нее оттуда: это было совершенно необходимо, надеюсь, ты понимаешь.

– Добрый вечер, бабушка. Какое у тебя счастливое лицо.

Марти поцеловал ее в щеку. Нет, он совсем не похож на гомосексуалиста, этот мальчик, в свое время Тереза знакомила мать кое с кем из геев, и Долорс всегда казалось, что в большинстве своем они двигаются, ходят и говорят как-то по-особенному. Как Дани, вот он точно из этих, нет, она не имеет ничего такого в виду, иногда Долорс видит кого-то из них по телевизору, и иной раз ей бывает даже приятно на них смотреть. А вот в Марти нет ничего подобного. И не скажешь никогда, что ему не нравятся девочки.

Гляди-ка, вот и Жофре вышел из своей комнаты. Марти шутливо поприветствовал его:

– Привет, папа, что это ты так рано дома? Тебя выгнали с работы? Или ученики тебя разлюбили?

Марти ляпнул не то, он вообще слишком много болтает, но все-таки в последний момент по лицу Жофре заметил, что тот не склонен к шуткам, а значит, что-то произошло. Идем ко дну, подумала Долорс, только Бог поможет нам выкарабкаться. Жофре поднял голову и процедил:

– Да, меня не любят ученики. Но я в этом и не нуждаюсь, я и сам не люблю детей.

Марти остолбенел – должно быть, не знал, как реагировать на заявление отца, а Долорс подумала, что зять просто сказал первое, что пришло в голову, ведь слова Марти больно ранили его, и он мог бы, конечно, в ответ пройтись по поводу сексуальной ориентации сына, но сдержался. А потому выдал одну из своих обычных глупостей, впрочем, нельзя не учитывать, что он сейчас не в своей тарелке.

Тишина, наступившая в столовой, уплотнилась до того, что хоть ножом ее режь. Долорс не придумала ничего лучше, как глубоко вздохнуть, чтобы хоть чуть-чуть разрядить обстановку. Тишина гораздо хуже самых неприятных слов. А она ощущала себя в самом центре этой тишины. Марти, явно выбитый из колеи, только и сказал:

– Я пошутил, пап.

Жофре всей пятерней расчесал волосы – он до сих пор не оставил эту манеру, хотя уже давно носит короткую стрижку, такую короткую, что ее и причесывать не надо, но дурная привычка, приобретенная в семидесятые, эпоху хиппи, оказалась из числа тех, что остаются с человеком навсегда.

Этот парень так и явился в мэрию на собственную свадьбу: с длинной гривой, в пиджаке, джинсах и без галстука. И когда дурочка Леонор сказала: ты такой красивый, он сморозил очередную глупость: да ладно тебе, я нацепил первое, что попалось под руку. И расчесал волосы пятерней.

У Марии тоже была такая дурная привычка, но у женщины она выглядит более естественно или, вернее, не так бросается в глаза, потому что женщины, полагала Долорс, без конца заняты тем, что поправляют прическу или макияж. Но когда Мария пришла к ней домой, то без конца запускала руку в волосы, так что Долорс невольно обратила на это внимание. Вот уже две недели она ничего не слышала об Антони и стала свыкаться с мыслью, что потеряла его навсегда, даже начала искать новую работу: ходила на переговоры в один книжный магазин и в школу, где требовался учитель литературы. Тогда найти работу было проще, не то что сейчас.

В тот день Леонор сидела дома. Мало того, именно она открыла дверь и впустила незнакомую ей женщину, которая сказала, что хочет видеть ее мать. Как вас представить? – спросила воспитанная дочка. Мария – и ее голос, нервный, взвинченный голос, разнесся по всей квартире, так что Долорс торопливо вышла в прихожую: спасибо, Леонор, оставь нас, пожалуйста. Та удалилась, дернув плечом, а Долорс пригласила гостью пройти в столовую, но та отказалась: нечего мне делать в вашем доме. Коли так, подумала тогда Долорс, то тебе следовало остаться за дверью и ждать меня там.

Я пришла только сказать, взволнованно начала Мария, чтобы вы не думали, будто одержали победу, дети меня любят и останутся со мной, а ему придется каждый месяц платить мне большие алименты. Она сделала паузу, подбородок у нее дрожал. Вы воспользовались моей доверчивостью и поступили как неблагодарная тварь, и теперь вам прямая дорога в ад. Долорс была слишком ошарашена, чтобы хоть как-то реагировать, она не стала в ответ кричать и поносить незваную гостью, а просто прикусила губу и молча глядела на нее. Она видела, как Мария, пошатываясь, начала спускаться по лестнице, как от волнения больно подвернула ногу, слышала, как громко цокали ее туфли на шпильках, которые жена Антони явно надела не случайно.

Долорс ее понимала. Понимала, что женщина ранена в самое сердце, что ей необходимо напоследок высказаться – так оторванный хвост ящерицы, уже неживой, продолжает конвульсивно дергаться. Она попробовала поставить себя на ее место – на место униженной и брошенной жены, и признала, что, наверное, поступила бы так же, а потому не стала осуждать Марию – не могла, не имела на это права.

Теперь, спустя тридцать с лишним лет, довязывая рукава свитера, который стал чем-то вроде мостика, связывающего ее с настоящим, то есть с нынешней жизнью, Долорс призналась себе: несмотря ни на что, она никого не смогла бы полюбить так, как Мария любила Антони. Потому что любить можно по-разному. И поди разберись, какая именно любовь – настоящая. Возможно, право на существование имеют все ее разновидности, однако в восемьдесят пять лет любовь видится несколько иначе, не такой сложной, гораздо более простой и понятной.

Благодаря этому злополучному визиту Долорс узнала, что Антони ушел от жены.

Жофре вышел из столовой, оставив Марти в полном недоумении. Внук посмотрел на Долорс, и она сделала жест, который означал «наплюй и забудь», это не тот случай, когда слова отца нужно принимать всерьез. Марти отлично понял бы реакцию Жофре, если бы знал, в чем дело, если бы был в курсе его интрижки с простушкой Моникой. Но он ничего не ведал, поэтому опустил голову и пошел к компьютеру, не спросив на этот раз: бабушка, хочешь поиграть с котом, а она, в свою очередь, не напомнила, потому что у нее много работы, и если не поторопиться, то она не успеет закончить свитер, а это совершенно исключено, это единственное, что сейчас имеет значение.

В какой-то день – вчера, позавчера, неделю назад или когда-то еще – Леонор пошла к врачу за больничным листом. А вернувшись, опять явилась к Долорс как к Стене Плача: я объяснила врачу, что все время плачу, я пришла к мысли, что у меня таким вот образом, через слезы, проявляются какие-то физические неполадки, да, конечно, и с Сандрой несчастье, да и личные дела у меня не ладятся, но все равно это ненормально, я так и объяснила врачу и расплакалась прямо у него на приеме. И знаешь, что он мне сказал, мама? Тут дочь по всем правилам риторики сделала паузу. Долорс вопросительно смотрела на нее, и Леонор торжественно произнесла, будто сообщала нечто из ряда вон выходящее: у меня начался климакс. Долорс удивленно всплеснула руками, потому что видела – именно этого хотела и ждала от нее дочь. Похоже, она очень довольна, что вступила в период менопаузы, словно это удел немногих избранных, гляди-ка, о чем ты, оказывается, мечтала, Леонор, неужели моя дочь такая тормознутая, как сейчас говорят, думала Долорс, но раз та перестала плакать, услышав диагноз врача, значит, горда собой и своим новым состоянием. Он прописал мне таблетки и сказал, что они помогут мне чувствовать себя лучше, закончила Леонор.

Кто эта женщина и чего она хотела, что тут вообще произошло, почему она на тебя кричала? Разве Леонор могла понять, что за спектакль здесь разыгрался? Разве могла постигнуть, что такое всю жизнь любить тайком? Это невозможно, она на это не способна, но Долорс чувствовала, что должна сказать правду, тем более что другого выхода не видела. Видишь ли, дочка, у меня была связь с ее мужем, и не так давно она застала нас вместе. Улыбнувшись, восьмидесятипятилетняя старуха вспомнила, как Леонор, совершенно ошарашенная, охнула и прикрыла рот ладонью. И как потом, повинуясь внутреннему порыву спасти честь матери, повинуясь некоему инстинкту, который сродни чувству самосохранения, она произнесла – не столько спрашивая, сколько утверждая: но ты, конечно, не знала, что он женат.

Он ушел от нее, девочка, так что теперь это не имеет значения. Однако официально они еще женаты, возразила Леонор, когда они разговаривали за ужином, тогда еще не существовало юридического развода и тема эта относилась к разряду болезненных. У Долорс лопнуло терпение: черт возьми, Леонор, не надо все понимать так буквально. Они разъехались, и этого достаточно. И вообще, я ни в чем пока не уверена, он ничего мне не сказал. Леонор продолжала настаивать: но, мама, это просто наглый тип, если затащил тебя в постель, не сказав, что женат. Долорс сказала: хватит, дочка, достаточно, я не в настроении, оставь меня в покое.

Вот сын начальника Леонор, тот, с пирсингом на предмете мужской гордости, ясное дело, не женат, но уж точно помолвлен с девушкой, на которой в скором времени женится. Он следует своим инстинктам, и отсутствие комплексов привело его в постель и к Леонор, и к Глории, чтобы попрактиковаться в искусстве доставлять удовольствие женщине. От Леонор мальчик мало что узнал, потому что она из тех, кто и сам ничего не предпринимает, и другим не позволяет, но уж у Глории он наверняка почерпнул массу интересных вещей. Он такой бесстыдник, откровенничала дочь с Глорией, совершенно не стесняясь.

Откуда ты знаешь об этом, Долорс?

Откуда я знаю? – удивленно переспросила она себя, оторвавшись от вязанья, сжав трясущиеся пальцы и глядя на дверь, за которой только что скрылся Марти. В последнее время с ней так часто бывает: ты знаешь что-то, но не знаешь, откуда ты это знаешь. Кажется, будто шальной ветер надул тебе это в голову, все эти лишние знания; на днях Марти сказал: нужно почистить архивы, а то они съедают много памяти, чем очень удивил Долорс. Нет, бабуля, это я говорю не про человеческую память, это – про компьютер, уточнил внук смеясь. Сейчас старуха сказала бы ему, что тоже занята этим – чисткой архивов памяти, там, наверное, тоже есть свой кот, наподобие того, что разгуливал по экрану, у него хороший аппетит, и он съедает все подчистую, а потом облизывает усы и смотрит на тебя так невинно, будто в жизни не разбил ни одной тарелки. Вот и сейчас он пришел, чтобы посмеяться над Долорс. Не все ли равно, откуда она знает про Леонор и про Глорию, не стоит и напрягаться, чтобы вспомнить откуда, не важно. Это тот случай, когда ты знаешь – и все.

Ты хочешь, чтобы мы жили вместе? – спросила Долорс у Антони. Они встретились в парке, вдалеке и от ее, и от его дома, и от книжного магазина, и немного прошлись. Антони внимательно на нее посмотрел: если я стану жить с тобой, то точно потеряю возможность видеться с детьми. Мать и так настроила их против меня, поэтому у меня есть шанс когда-нибудь наладить с ними отношения, только если я буду жить один. Для меня, Долорс, это очень важно, потому что я их очень люблю. Этот ответ снял камень с ее души, хотя тогда она еще не поняла почему.

Теперь-то она знает ответ. Потому что секрет ее многолетней связи с Антони заключался в том, что они встречались не у нее и не у него, а как бы посередине, и встречи эти были овеяны запахом старых книг, сладким ароматом тайны. Мама, ты не должна больше с ним встречаться, найди другую работу, разве ты не видишь, что он тобой пользуется. Леонор пыталась учить ее жить, дочь, должно быть, думала, что с возрастом мать чересчур размягчилась и стала легкой добычей для этого негодяя. Никто мною не пользуется, упрямо сказала Долорс, она уже была по горло сыта рассуждениями дочери, это мои дела, моя личная жизнь, на которую я, представь себе, тоже имею право. Конечно, мама, но разве можно поддерживать отношения с мужчиной, который тебя обманул, тем более в твоем-то возрасте.

Ох, Леонор, как бы мне хотелось, чтобы у меня под рукой оказались эти твои рассуждения, записанные на пленку, чтобы ты могла их сейчас послушать. Именно сейчас, после того, как тебя самое использовал твой приятель, закрутивший роман с двумя женщинами сразу, а потом решивший, что с него довольно. Кстати, вспомнила Долорс: тут на днях приходила Глория, хотела повидать Леонор, хорошо, что дочь дома была одна, потому что гостья опустилась на диван и начала плакать. Прошлый раз смеялась, теперь – рыдала. Да еще как, и лишь повторяла: прости меня, Леонор, мне так жаль, Леонор, ну вот, готово, думала Долорс, – сейчас и моя разнюнится, у нее и так глаза на мокром месте, но нет, Леонор не заплакала, слишком большое изумление не дало ей расчувствоваться и удержало от слез. С одной стороны, она страшно злилась на Глорию, но с другой – сгорала от любопытства, что же произошло, что за вагнеровская трагедия разыгралась, раз ее бывшая подруга сидит тут, на диване, превратив его в сценические подмостки.

Вот откуда Долорс знает про постельные приключения сына директора по имени Виктор. И нечему в этой истории удивляться, красавицы, таков закон жизни.

Но все это не имеет ничего общего с тем, что происходило между нею и Антони. Леонор с каждым днем становилась все невыносимей и твердила: опомнись, найди другую работу, брось этот книжный и его бессовестного владельца – дочь вещала, словно политик на трибуне, театрально жестикулируя и повышая тон, – прости, но я просто обязана сказать тебе: ты сошла с ума. Вот тут Долорс взорвалась: хватит, Леонор, мне надоели твои нотации, и я прекрасно отдаю себе отчет в том, что делаю. И вообще, неужели ты думаешь, будто я не знала, что он женат.

Долорс не удержалась и захихикала, вспомнив, как одним коротким признанием вмиг разбила сложные теоретические построения дочери. Бедная девочка обнаружила, что ее мать отнюдь не безропотная овечка, какой она ее воображала.

– Над чем смеешься, бабушка?

Марти заглянул в комнату. Если бы Долорс владела речью, то сказала бы внуку: подойди, я расскажу тебе длинную историю, историю одной жизни, прожитой как следует, истраченной без остатка, выжатой, словно апельсин, – до последней капли сока. Историю жизни, прожитой так, как надо проживать жизнь и как проживешь свою ты. Потому что Марти – единственный, кто способен понять. Он с удовольствием послушал бы и вместе с ней вволю бы посмеялся.