Текст книги "Свитер"

Автор книги: Бланка Бускетс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– Нет. Она влюбилась в учителя математики и теперь почему-то не хочет приходить ко мне, как раньше… Не знаю, что на нее нашло. Как одно может быть связано с другим?

Долорс не удержалась, чтобы не взглянуть на Жофре, который сидел с таким видом, будто ему на голову вылили графин ледяной воды. Мир для него остановил свое вращение, это ясно, зять побелел как мел, того и гляди, грохнется в обморок. Кое-как он поднялся из-за стола, пробормотал какие-то извинения и заперся в туалете, надо думать, в надежде пережить этот удар в одиночестве, ну что ж, Моника связалась с учителем математики, сейчас ей явно больше по вкусу цифры, чем философские рассуждения, или, скорее всего, дело в том, что Жофре не может поставить ей «отлично» в конце года, ведь он преподает в другом колледже. И девочка, которой предстоит государственный экзамен, или как там его сейчас называют, прекрасно понимает, что одна хорошая оценка может решить очень многое, потому что при поступлении в институт теперь подсчитывают баллы.

Сандра перестала плакать, утерла слезы, и Марти занял свое место за столом. После бури наступило затишье, однако Жофре так и не вернулся из туалета. Когда Леонор спросила через дверь, что с ним, зять изменившимся голосом ответил, что у него нелады с желудком, но ничего страшного – он скоро выйдет.

спинка

Спинку вязать гораздо легче, потому что как образец у тебя уже есть перед. Если не считать выреза, все остальное вяжется одинаково. Просто надо не сбиться со счета, раз-два, и готово. К тому же в свитере Сандры вырез одинаковый что сзади, что спереди, так что это совсем просто.

Ее уже тошнит от бесконечных слез, этот дом похож на похоронную контору. Что на сей раз стряслось у Леонор? Женщины плачут, а Жофре и Марти ходят с постными лицами – каждый по своей причине, конечно.

Это довольно нудное занятие, что верно, то верно, неинтересно повторять одно и то же, а придумывать ничего не требуется, да, сейчас вяжут не так, как раньше, когда по многу раз снимали мерку, маленькая Леонор капризничала: ну, вот, опять, однако терпела, поскольку младшие всегда подчиняются старшим, если не хотят, чтобы их ругали, понятное дело, давай, Долорс, вытаскивай работу, потому что Леонор, которая давно выросла, уже набрала петли, и ты можешь вязать дальше, лицевыми петлями и нужным тебе цветом… А какой цвет выбрать? Вот синий электрик, яркий-яркий. Долорс всегда нравились яркие цвета, наверное, потому, что сама она их никогда не носила: сперва – потому что это выглядело бы нескромно, а потом она овдовела и не хотела нарушать приличий. Ну конечно, через какое-то время она сказала, все, хватит, траур не может быть вечным.

Что теперь стряслось, Леонор? Ты плачешь, потому что Марти уходит? Или из-за Сандры? Так ты сказала сегодня, когда неожиданно вошел Жофре и застал тебя всю зареванную. Но Долорс сомневается, что из-за этого, нет, тут что-то другое, слезы Леонор вызваны какой-то иной, скрытой причиной, уж она знает свою дочь, как никто другой, можно сказать, с колыбели, и в общем-то с тех пор та не слишком изменилась. Как и все матери, Долорс легко научилась распознавать, почему ребенок плачет: сейчас ему больно, а сейчас он голоден, а вот теперь хочет привлечь к себе внимание.

Наступил момент, когда Эдуард вообще перестал выходить из дому. Долорс нашла ответ на вопрос «как», осталось теперь решить «когда». Лучше всего дождаться, когда муж подхватит какую-нибудь серьезную инфекцию, требующую лечения антибиотиками. Идея проста и понятна, однако действовать все равно придется в зависимости от обстоятельств. Долорс приказала себе набраться терпения и внутренне зажмуриться, чтобы не видеть, во что превратилось это подобие мужчины, живущее у нее в доме, потому что иначе она не выдержит и наделает глупостей. Думается, очень долго ждать не придется: уже осень, а там, глядишь, и зима придет со всякими ангинами. А их лечат антибиотиками. Все предусмотрено, Долорс, все предусмотрено. Главное – терпение.

Позавчера Сандра упала в обморок. Рухнула, когда в очередной раз рассматривала себя в зеркало, Марти и Жофре – слава богу, оба были дома – бросились к ней, а она все бормотала: я жирная, я того и гляди лопну. Ее уложили в постель, задрали ей ноги кверху, Долорс кое-как поднялась со своего кресла и доковыляла до комнаты внучки: Сандра была бледная как полотно, даже губ не видно, приподними-ка ей ноги, скомандовал Жофре сыну, единственный раз в жизни зять нашел в себе силы самостоятельно принять решение, спасибо ему, потерпи, Сандра, все будет хорошо. В это время пришла Леонор и, увидев дочь в таком состоянии (правда, лицо у нее уже немного порозовело и губы утратили мертвенную бледность), невольно вскрикнула. Доченька, что с тобой, что случилось? Сандра потихоньку приходила в себя, губы у нее затряслись, она вновь забормотала: я жирная, меня никто не любит, и по щекам потекли слезы. Леонор бросилась к ней: тебя все здесь любят, доченька, все, и обняла ее. Марти и Жофре слегка отодвинулись, зять процедил сквозь зубы: если любишь, дай ей вздохнуть, а то задушишь.

Может быть, Леонор из-за этого плакала. Может, она чувствовала свою вину. Да нет, точно есть какая-то другая причина.

Часто так бывает, ты чего-то ждешь изо всех сил, а ничего не происходит. А как только перестаешь ждать – случается.

Так и в тот год, когда Долорс запланировала совершить свое идеальное преступление и навсегда освободиться от балласта, который не давал ей свободно жить, никто не принес домой ни единого вируса. Стало быть, Эдуард, который не выходил на улицу, так и не заболел. Леонор странным образом продержалась абсолютно здоровой весь сезон, хотя, как известно, дети вечно подхватывают какую-нибудь заразу. Понятно, что обычная простуда тут не помогла бы, ведь ее не лечат антибиотиками. Но Леонор даже ни разу не простудилась. Зуб у нее, правда, в ту зиму болел, но его быстренько запломбировали.

За дверями книжного магазина начинался другой мир – с Антони, книгами и мечтами. Там была жизнь, настоящая жизнь. Та самая жизнь, которая дается только один раз. С годами магазин стал для них обоих домом. Они много раз ругались из-за работы: Антони отличался пунктуальностью и аккуратностью, а Долорс терпеть не могла действовать по схеме. Однако это было единственное, что омрачало их отношения. В остальном все шло хорошо. Просто прекрасно. Да и Мария, казалось, довольна их сотрудничеством, и в те редкие дни, когда заходила в магазин, неизменно говорила: не знаю, что Антони делал бы без вас, вы для него просто клад, и улыбалась, Долорс эта улыбка угнетала, она думала: странно, что Мария не видит во мне соперницу, она женщина, и я тоже, хотя и не такая молодая, ведь мы с Антони ровесники. Все-таки странно.

Вот, взгляните, врач бесцеремонно задрал майку Сандры, не слишком заботясь о том, какое впечатление это произведет на ее родителей и Долорс, которая снова приковыляла в комнату внучки. И все трое вскрикнули – да, и Долорс тоже, она хоть и ожидала увидеть нечто в этом роде, но все равно не могла не поразиться. Сандра носила лифчик, но непонятно зачем – груди как таковой у нее не было, даже у Жофре и Марти грудь казалась больше. Однако самое ужасное заключалось даже не в этом: Сандра как две капли воды походила на тех ребятишек, что часто показывают по телевизору, чтобы граждане благополучных стран прониклись сочувствием к голодающим. Разница заключалась лишь в цвете кожи – темном у детей из телевизора и светлом у внучки. В остальном она была копией этих несчастных созданий – кожа и кости, выпирающие ребра, ввалившийся рот. Леонор отвела взгляд и посмотрела на Долорс. Та подняла глаза к потолку и подумала: слава богу, что все наконец обнаружилось. Сандра молчала, спрятав лицо за задранным подолом майки, а потом тихонько выдохнула: я – жирная.

Да, все шло слишком хорошо. Годы напролет все складывалось наилучшим образом – до того самого дня, когда Мария решила зайти за Антони после закрытия магазина и заявилась в лавку как раз в тот час, когда они, так сказать, проводили ревизию запрещенных книг. И застукала их в самый разгар ревизии. Это было уже после смерти Эдуарда.

Зима прошла без единой ангины. Какой ужас, сокрушалась Долорс в конце сезона, неужели теперь придется ждать следующей зимы? И расплакалась, проклиная судьбу. Наступили летние каникулы, и они отправились провести несколько дней в пансионате в горах. Вот тогда-то и случилось чудо, они подхватили желудочную инфекцию, начался гастроэнтерит, который требовал лечения антибиотиками. Заболели только Эдуард и Долорс, Леонор избежала заразы. Вот он, шанс, какой выпадает раз в жизни. Оба обратились к местному врачу и, конечно, захватили с собой список антибиотиков, которые не переносил муж. Ага, сказал деревенский врач, прочитав список, значит, вам нельзя принимать вот эти таблетки, но, поскольку они очень эффективны, мы пропишем их вашей жене. А вы будете принимать другие, которые тоже очень хорошо себя зарекомендовали. Он выписал два разных рецепта и объяснил, где находится аптека. Эдуард с ней не пошел: я не могу больше, Долорс, мне срочно нужно в туалет. Ты можешь сходить за лекарствами одна?

Еще бы она не могла! У Долорс болезнь протекала в гораздо более легкой форме, и она спокойно могла выходить из дома. Все складывалось как нельзя более удачно, даже слишком, она сходила в аптеку, купила таблетки и на обратном пути мысленно готовилась «случайно» их перепутать. Тем более что врач выписал им обоим еще и микстуру, которую обычно принимал только Эдуард, а она – нет. Прекрасно, все идет как по маслу.

Импровизация удалась на славу, ничего не скажешь. Прежде всего она на пару дней отправила Леонор погостить к подружке, которая жила неподалеку, – под тем предлогом, что они оба больны и девочка может заразиться. Надо сказать, что подружка и ее родители немедленно согласились приютить Леонор, – пока вы не станете чувствовать себе лучше, как сказала эта сеньора, которую Долорс толком и не знала. Затем она дала Эдуарду микстуру, чтобы поспал хоть немного, ведь всю прошлую ночь муж пролежал с высокой температурой и глаз не сомкнул. Когда тот почти уже засыпал, Долорс добавила: да, надо еще принять антибиотик, и дала ему таблетку. Запретную таблетку, принимать которую ему нельзя было ни в коем случае, потому что она могла свести его в могилу, чего она, собственно, и добивалась. Эдуард, похожий на маленького ребенка, запил ее водой, прощай, малыш, сказала про себя Долорс, больше ты никогда не будешь ронять свое человеческое достоинство – ни на словах, ни в поступках. Она дала ему яд с абсолютным, безмятежным спокойствием, ни капли не волнуясь, и сказала: я выйду купить чего-нибудь поесть, а то в холодильнике пусто. Не открывая глаз, он согласно кивнул и пробормотал: боже, как я хочу спать. Долорс вышла из спальни, взяла ключи – единственный комплект – и заперла дверь снаружи. Телефона в номере не было, а мобильной связи тогда еще не существовало.

Жофре, когда они вышли из комнаты, сокрушенно повторил: жирная, это ж надо, Сандра производит такое впечатление, будто ее только что освободили из концлагеря. Он попал в точку, пожалуй, вернее и не скажешь, если, впрочем, забыть о сравнении с умирающими от голода детьми из телевизора. Что с ней? – с тоской спросила Леонор. Что, что! Она заморила себя голодом, разве ты не слышала, что сказал врач? Господи, она ни на что не жаловалась и за столом хорошо ела, ответила Леонор. Тут в разговор вступил врач: конечно, она ничего вам не говорила, сеньора, зато жаловалась, что очень толстая. Больше ничего и спрашивать не надо. А теперь расскажите, пожалуйста, чем девочка питалась.

Тишина.

Ну, она ела макароны… бифштекс… – наконец неуверенно выдавила Леонор. Каждый день? Ну, я не знаю, покраснев, ответила дочь. Но по выходным – точно, решил прояснить ситуацию Жофре, верно ведь, Лео? Та утвердительно кивнула, и тогда Долорс решила вмешаться, потому что больше не могла молчать, не могла все держать в себе, и жестами и звуками – да, теми самыми, что походили на мычание душевнобольных, – объяснила врачу, что Сандра после еды вызывала у себя рвоту, постоянно, после каждого приема пищи. Ничего себе, обескураженно воскликнула Леонор, когда поняла, что имеет в виду старуха. Врач, которому больше не требовалось никаких объяснений, печально покачал головой: вы и не заметили, что у вашей дочери анорексия. Ей необходимо срочное лечение. Постарайтесь, чтобы она начала есть, и приходите ко мне на прием на следующей неделе. Тогда поговорим более подробно. А до этого, если девочка по-прежнему будет отказываться от еды, давайте ей сладкую воду с лимоном, кока-колу, соки, молоко. И все-таки попытайтесь ее накормить, она в очень тяжелом состоянии.

Эдуард тоже был в очень тяжелом состоянии, но не умирал. Черт возьми, а если он переборет этот антибиотик, сокрушалась Долорс, когда спустя некоторое время вернулась в пансионат. Муж, очевидно, спал, но дышал часто и с трудом. Он весь горел и закутался в одеяло по самый подбородок. Это к лучшему, подумала она, но свет включать не стала, чтобы не видеть лица больного, она не желала смотреть на эти волдыри еще раз, на эти воспаленные, красные губы и… Нет, лучше этого не видеть. Долорс ушла на кухню, приготовила ужин на двоих – на всякий случай – и легла на другую кровать (когда кто-то из них болел, они спали отдельно), чтобы хоть чуть-чуть отдохнуть, стараясь не слушать это ужасное хриплое дыхание в соседней комнате, которое все равно заполняло собой весь дом, нагнетая мрачную атмосферу.

Эдуард никак не умирал. Пришло время давать ему следующую дозу смертоносного антибиотика, Долорс зажгла нижний свет и, собрав волю в кулак, приблизилась к кровати, господи, какое лицо, и температура, кажется, не спадает. Громким голосом – на случай, если Эдуард ее все-таки слышит, – она сказала: если к утру тебе не станет лучше, позвоним врачу. Ляг повыше, прибавила она и, просунув руку под его затылок, приподняла ему голову – Эдуард, весь в обильной испарине, приоткрыл мутные глаза, которые смотрели, ничего не видя, словно глаза сумасшедшего: я забыл снять тряпку с дверной ручки, только бреда мне еще не хватало, подумала Долорс. Да, да, ответила она и всунула ему в рот таблетку, расслабься и не раскрывайся. Какая жара, пробормотал он и потянул одеяло наверх. Долорс старательно смотрела в другую сторону и поспешила выключить свет со словами: не раскрывайся, иначе никогда не поправишься, неужели не понимаешь. Слава богу, в темноте ничего не видно, он, должно быть, уже похож на инопланетянина. Помнишь, когда у меня был аллергический приступ, я чувствовал себя так же, пробормотал он, и тоже вся кожа горела. Это из-за температуры, ответила она. Давай, спи. Воды, воды, попросил муж. Долорс пошла на кухню и дала ему попить. Немного. Заодно отмерила еще одну дозу микстуры, чтобы он поскорее заснул.

Ужинала она в одиночестве. Точнее – пыталась ужинать, потому что не могла заставить себя притронуться к еде. Потом легла в постель и изо всех сил старалась уснуть, но сон все не приходил, потому что дыхание Эдуарда через закрытые двери проникало ей в уши, а через них – в душу.

Может быть, из-за этого Леонор и плакала. Да, конечно, это достаточно серьезный повод, чтобы заплакать, дочь чувствует свою вину, вернее, должна чувствовать, потому что долго не обращала внимания на то, что происходит с Сандрой, не проверяла, что та ест и ест ли вообще, ничего не замечала, ну ничегошеньки. Но есть и другая причина. Леонор плачет из-за чего-то еще, совершенно точно.

Все случилось как-то вдруг: рука сегодня, непонятно отчего, трясется гораздо сильнее. Стало трудно держать крючок, стоит чуть отвлечься, и он соскальзывает с шерстяной нитки, просто катастрофа, и это теперь, когда осталась самая легкая часть работы – знай себе повторяй одно и то же, нет, видно, сегодня не твой день, Долорс, наверное, ты просто устала от обилия эмоций, в этом доме что ни день, то новые неприятности. Надо видеть, как Жофре и Леонор борются с анорексией дочери – в первую очередь Леонор. Вчера, когда они поняли, что Сандре лучше, что она уже может вставать и более-менее нормально передвигаться, то позвали ее в столовую, где, по словам Леонор, ее дожидался сюрприз. Девочка покрылась испариной, так она испугалась предстоящего испытания. А Леонор решила взять быка за рога – худшего способа не придумаешь, в ней нет ни капли деликатности, все-таки ее дочь или слепая, или тронутая, что еще хуже, как она только додумалась до такого, спрашивала себя старуха, прикрыв глаза, чтобы полнее насладиться разлившимся по столовой запахом шоколада.

Шоколад – это ее слабость. Отец его не любил, так что, по-видимому, это у нее от матери, хотя Долорс и не помнит, чтобы та была такой уж сластеной, да и времена были слишком тяжелые, чтобы они могли позволить себе подобную роскошь. И все-таки ей всегда казалось, что шоколадоманией в их семье страдала она одна. Когда они поженились и Эдуард перестал дарить ей шоколадные конфеты, Долорс старалась выцарапать из семейного бюджета пару неучтенных песет и купить себе немножко запретного лакомства, потому что это самая настоящая пытка – смотреть на шоколад, ощущать его аромат и не иметь возможности съесть.

На свете нет ничего лучше шоколада. Жидкого или в плитках, все равно. Вчера, когда его приготовили для Сандры, Долорс смотрела на чашку как завороженная, обмирая от запаха. Когда внучка была маленькой, она с ума сходила по горячему шоколаду и энсеймадам. [7]7
  Слоеные булочки.


[Закрыть]Этот порок у нее от тебя, говорила ей Леонор как бы в шутку, но в глубине души завидуя, что не она передала девочке эту страсть. А Долорс просила: отпусти нас с Сандрой в кондитерскую выпить по чашечке шоколада, не упрямься. Опять, ворчала Леонор. Мы уже давно с ней туда не ходили… В конце концов дочь скрепя сердце соглашалась, и Долорс вела внучку на улицу Петричол или еще куда-нибудь пить горячий шоколад.

Внезапно в ней заговорила совесть. Впервые за все это время. Тугой ком поднялся к горлу и не давал дышать. Эдуард тоже не мог свободно дышать, когда же он умрет, господи, уж поскорей бы, она видела, как он мучается, и теперь остро ощущала свою вину, она не желала ему этого, просто хотела сделать всем лучше, однако все шло не так, причиняя ей боль, терзая душу, и она не могла ни спать, ни нормально дышать, ни смотреть. Разве врач не говорил, что в случае повторного приступа надо немедленно везти мужа в больницу, иначе будет поздно? Разве это не означает, что малейшее промедление обернется для Эдуарда летальным исходом? Отчего же все идет не так? Вот бы посоветоваться с Антони, но август – это единственный месяц, когда они не могут видеться, а кроме того, в этом деле он Долорс не советчик. Ни он, ни кто-либо другой.

Рано утром она отважилась зайти в комнату к мужу. Эдуард по-прежнему метался в жару, дыхание стало еще более затрудненным, время от времени он стонал: как больно, спина, спина – наверное, там тоже вскочили волдыри, о боже, Долорс не могла этого вынести, а до следующего приема смертоносного антибиотика оставалось целых два часа, тогда она решила дать таблетку прямо сейчас и посмотреть, что будет. Если в течение часа муж не умрет, то Долорс вызовет врача и пусть тот спасает беднягу, потому что так больше не может продолжаться. Потому что вместо смерти во имя милосердия получается настоящая пытка, не садистка же она, в конце концов.

В общем, она дала Эдуарду очередную таблетку и сказала, что очень обеспокоена, но сейчас еще слишком рано, вот если в течение часа его состояние не улучшится, она вызовет врача. Муж ничего не ответил. Умирай же, умирай, молила Долорс мысленно. Она через силу посмотрела мужу в лицо и ужаснулась. Господи, умоляла она, если ты существуешь, сделай так, чтобы он больше не страдал, я этого не вынесу, забери его, пожалуйста, забери!

Однако Господь не торопился. Может, его попросту не существует? Или же сегодня ему неохота забирать кого-то к себе на небо, это ведь очень высоко и нужно приложить большие усилия, а у него нет настроения. Через час Долорс отправилась на телефонный узел вызывать врача, вся на нервах: пожалуйста, приходите скорее, умоляю, муж умирает, мне кажется, я перепутала таблетки. Повесив трубку, Долорс почувствовала себя настоящим чудовищем из-за того, что натворила: ведь она пожелала кому-то смерти и попыталась совершить убийство. Как так вышло, Господи, что я решилась на подобное, я же цивилизованный человек, о чем ты только думала, Долорс, это ненависть и презрение к Эдуарду ослепили тебя. В ужасе от содеянного, теперь она хотела только одного – спасти беднягу, а потом можно развестись с ним, и все, это совсем просто, мы найдем выход, Эдуард проживет и один, не так уж он беспомощен. Не надо его убивать. В ожидании врача она села возле Эдуарда и попыталась привести его в чувство, муж выглядел просто чудовищно, теперь Долорс и сама хотела умереть, слезы текли по лицу рекой, а губы молили: прости меня, Эдуард, прости меня, а он в краткий миг просветления удивился: за что? Потому что я перепутала антибиотики, кажется, я дала тебе не те таблетки. Но сейчас придет врач, он должен быть с минуты на минуту.

Сандра смотрела на чашку горячего шоколада, сливки и энсеймаду с таким видом, словно ничего не видела перед собой. Родители стояли рядом и, должно быть, думали, какая замечательная мысль пришла им в голову – соблазнить дочку ее любимыми лакомствами. Им невдомек, что Сандра отказывается от еды не потому, что не любит макароны, или овощи, или рис, или бифштексы, – нет, она нарочно голодает потому, что считает себя толстой, а считает она так потому, что у девочки свое представление о мире, своя собственная реальность, об этом говорили многие философы, и Долорс с ними согласна: не существует абсолютной истины, человеку не может что-то нравиться вечно, потому что внешние обстоятельства меняются и сейчас нам неинтересно то, что казалось важным раньше, по той простой причине, что происходящее сейчас притягивает сильнее, довлеет над нами и, хорошо это или плохо, но отвлекает от того, что привлекало нас раньше. Долорс, что за занудство, сказала она себе, додумав до этого места, может, ты тоже философ, может, тебе надо было книгу написать, только теперь уже поздно, с такой рукой ничего не напишешь, вон сегодня и крючок-то держишь с трудом, Боже милосердный, это же катастрофа.

Я не хочу есть, сказала Сандра. И от всего этого ужасно толстеют, добавила она, увидев ошеломленные и подавленные лица родителей. Девочка смотрела на них своими большими глазами, которые молили о прощении за то, что она не может выполнить их желание.

Сеньора, положение крайне серьезное, вызываем «скорую помощь». Я перепутала таблетки. Вот именно, – врач держал в руке список медикаментов, которые вызывали у Эдуарда аллергию, и упаковку антибиотика, – вы дали мужу то, что должны были пить сами, не знаю, удастся ли спасти его, и быстро вышел из комнаты, чтобы позвонить в «неотложку». Долорс осталась: ее мучила совесть, муж весь распух и, казалось, превратился в один гигантский волдырь, он весь горел, господи, что я натворила, ни Эдуард, ни врач даже представить себе не могут, как велики ее страдания, им и в голову не могло прийти, что она нарочно заменила таблетки, они не представляют, каково ей сейчас, как она раскаивается и желает только одного – спасти Эдуарда, спасти любой ценой.

Попробуй, Сандра, пожалуйста. Это же шоколад… Ты разве не помнишь… Вы ходили его пить вместе с бабушкой чуть ли не каждый день – правда ведь, мама? И, когда возвращались, ты говорила, что вкуснее нет ничего на свете. Сандра сделала над собой усилие и села за стол. Она отхлебнула чуть-чуть, а родители внимательно смотрели на нее, как смотрят на членов жюри кулинарного конкурса, когда те дегустируют приготовленное тобой блюдо. Сандра отставила чашку: я не хочу есть, но это правда очень вкусно, спасибо вам.

И все. Родители молчали, молчала и Сандра. Потом поднялась из-за стола, ушла в свою комнату и заперлась там. Долорс не без иронии подумала, что раз внучке не удалось запереться в туалете, то, возможно, одна крупинка сахара все-таки усвоится организмом и тот поспешит превратить ее в жир. Ах, Сандра, Сандра, ничего у тебя не изменится, при таких-то родителях, они словно с луны свалились – мать, вместо того чтобы дать совет, когда ты пережила первое любовное крушение, на тебя наорала, и отец вообще только и думает, как бы удовлетворить свои инстинкты.

Такова жизнь. И для тебя она сложна и жестока, малышка.

С большим трудом Долорс удалось добиться, чтобы рука не слишком дрожала, и она продолжила вязать спинку свитера. Но тут – здравствуйте, давно не виделись – вошла Леонор, вся в слезах. Долорс поняла, что пришло время исповеди. Дочь села и сразу заговорила:

– Как быть, мама, я просто в отчаянии, все идет хуже некуда, посмотри на Сандру, что с ней делать – ума не приложу, не понимаю, как так вышло, понятно, что мы не можем выбирать себе детей, но я ее так люблю…

Леонор сделала паузу и высморкалась, у нее совершенно забит нос, ах, господи, но об этом же я и твердила всегда, вздрогнула Долорс, это ведь хорошо, что мы не можем выбирать себе детей. Если задумаешься, дочка, то поймешь, что сама делаешь то же самое, что делают все на свете дети, а именно – молчат и таятся от матери, пока у них все хорошо, и плачут, когда случается несчастье, теперь мой черед бранить тебя, ведь именно так ты поступила с бедной Сандрой. История повторяется. Но ты говори, говори, для этого мы, матери, и существуем…

– И потом… И потом… Я уже поняла, что Марти гомосексуалист, и мне в общем-то все равно, пусть делает что хочет, но как же я? При таком сыне и такой дочери я вряд ли дождусь внуков…

Рыдания мешали ей говорить, и если бы Долорс вовремя не опомнилась, то так и осталась бы сидеть с разинутым ртом. Еще немного, и Леонор скажет: какой прок иметь детей, если они не могут родить тебе внуков. Леонор в жизни не обмолвилась, что это имеет для нее такое большое значение, но, значит, вот как обстоят дела, подобные речи Долорс уже слышала от других. И все-таки странно заводить разговор о внуках, когда у тебя дома такое несчастье, это уж ни в какие ворота не лезет. Но оказалось, что у Леонор есть еще одна причина чувствовать себя несчастной:

– На работе тоже все вкривь и вкось… Новый директор, сын того, старого, помнишь… Он мне полностью доверял, а тут вдруг решил назначить нового начальника отдела… Не знаю почему… Уже и кандидатуру подыскал… Кстати, ты ее знаешь, она как-то приходила сюда. Это Глория.

Иногда Долорс казалось, что у жизни есть своя собственная, таинственная жизнь, да простится ей эта тавтология, и она ведет себя подобно тому эльфу, Паку, который во время сна в летнюю ночь развлечения ради перепутал людей и их судьбы. Вот так и жизнь – втихомолку устраивает неразбериху, а потом сама же над ней и посмеивается.

Конечно, это должна быть именно Глория. Таков закон жизни. Леонор встала, и майка у нее слегка задралась, обнажив пупок. Сережка исчезла. О ней напоминал только след от пирсинга. Впрочем, это вопрос времени, все зарубцуется.

Леонор, кажется, уже раскаивалась в собственной откровенности. И быстренько закруглилась:

– Наверное, мне придется взять больничный. Ну ладно, спасибо, что выслушала.

Она слегка усмехнулась и уже на пороге обернулась:

– По-моему, ты и половины не разобрала из того, что я тебе тут наболтала, я, наверное, слишком тихо говорю. Угадала?

Ответа дочь, конечно, не ждала. Долорс уже не бесило то, что ее считают глухой как пень. Пусть думают, что хотят, для Леонор она служит чем-то вроде Стены Плача, это очевидно и по-своему даже неплохо, зато все загадки разъясняются словно по мановению волшебной палочки.

В понедельник идем к врачу, сказал Жофре, стоя рядом с Леонор перед столом с одинокой чашкой шоколада и аппетитной энсеймадой. Первый раз в жизни Долорс увидела зятя таким поникшим, он выглядел словно побитая собака, тебе тоже не во всем везет, на мгновение она ему даже посочувствовала, но тут же подумала: что посеешь, то и пожнешь, дорогой, пусть ты этого и не сознаешь; все мы пожинаем плоды своих дел.

Леонор собралась было унести чашку с шоколадом, но в последний момент взглянула на Долорс и предложила: хочешь попробовать, мама, ведь ты его так любишь. Долорс не нужно было упрашивать, искушение оказалось слишком велико, разбудив в ней знакомый инстинкт уничтожительницы энсеймад и пожирательницы шоколада. Она села к столу и без промедления набросилась на лакомство.

Еще и сегодня она ощущает во рту шоколадный привкус, как хорошо, что он ей достался, причем совершенно неожиданно, что еще приятней, она частенько баловала себя подобными лакомствами дома, конечно, когда не было Фуенсанты, потому что иначе эта женщина обо всем доложила бы дочерям, а Долорс никоим образом не желала вводить их в курс ее маленьких радостей, вообще не хотела, чтобы они знали о ее жизни, как, впрочем, и кто-либо другой, и в первую очередь – Фуенсанта, господи, что за женщина. Сеньора, сегодня я уберусь в столовой, если вы не против. Вот как, а где я должна тогда обедать, оскорблялась хозяйка. Послушайте, к полудню я все закончу, не стоит вам волноваться по этому поводу, к обеду меня уже здесь не будет. Ясно, отвечала Долорс, чтобы хоть немного – увы, лишь слегка – скрыть свое бесславное поражение и стремительное отступление, и тут же начинала обдумывать, как бы вновь половчее атаковать благонамеренную, но упертую Фуенсанту. А если мне понадобится взять там что-нибудь, тогда что? Тогда вы просто войдете и возьмете. Ну…

Это совершенно не нравилось Долорс, она не любила уступать, а теперь ей все время приходилось атаковать и обстреливать эту крупную и яркую мишень по имени Фуенсанта, которая постоянно маячила перед носом, эту неизменную Фуенсанту, весь день снующую по ее дому, а ночью врывающуюся в ее сны. Долорс изо всех сил стремилась поразить дразнящую ее мишень. Она часто укрывалась в своей комнате с запрещенными книгами, теми самыми, что живут с ней после смерти Антони, она перебирала их, или листала в поисках какой-нибудь цитаты, или просто трогала корешки. Вот и в тот день она поступила так же, укрылась, чтобы обдумать, как обернуть поражение в битве за столовую в свою пользу, и, поразмыслив, пришла к выводу, что это очень просто. Фуенсанта вечно распевала одну и ту же песенку про любовь, видно, сходила по ней с ума, потому что только ее и повторяла, пела эта ведьма хорошо, но, понятное дело, слушать каждый день одно и то же надоедает, не могли бы вы сменить репертуар, однажды спросила ее Долорс, довольная собой, ведь она просто предложила сменить песню, а вовсе не запрещала петь вообще, хотя, черт возьми, ей платят не за то, чтобы служанка устраивала тут концерты. Фуенсанта сменила пластинку, да, в тот же день, но уже назавтра вернулась к старому, правда, потом спохватилась, что опять поет ту же проклятую песню, замолкла и завела другую. И так каждый раз.