Текст книги "Свитер"

Автор книги: Бланка Бускетс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Не смотри на меня так, Мирейя, сказала она служанке однажды вечером, я больше не могу выносить твой обвиняющий взгляд, я все-таки беременна. Мирейя ничего не ответила, лишь сделала большие глаза, а Долорс продолжала: да, это ребенок Антони, но Эдуард предложил мне выйти за него замуж и готов принять этого ребенка как своего. Антони живет в сыром бараке, а Эдуард – в особняке, мне-то это все равно, но вот ребенку, думаю, нет. Повисла тишина, Мирейя не двигалась с места, и тут Долорс заметила, что девушка плачет. Когда хозяйка протянула ей платок, она пробормотала: извините меня, сеньора, простите, пожалуйста! Долорс толком не поняла, в чем провинилась ее верная служанка, которая всегда беспрекословно делала все, о чем ее просили, а потому просто сказала: я тебя очень прошу больше к этому не возвращаться, договорились? Служанка молча кивнула, затем шумно высморкалась – ей это было свойственно, тоненькая и изящная, как барышня, изящными манерами она не отличалась. Уж такой она уродилась, вздохнула Долорс.

А теперь такими рождаются чуть ли не все подряд, потому что само понятие изысканности утрачено, сейчас в угоду пресловутому демократизму никто особо не принимает в расчет ни манеры, ни воспитание, куда мы катимся? – так она много раз говорила Терезе после ссор с Фуенсантой. Да брось ты, смеялась в ответ Тереза, все не так плохо, и не говори мне, что Фуенсанта плохо воспитана, потому что это неправда. Неправда, соглашалась Долорс, но все-таки она – не мы. Непонятно, как она могла такое сказать, Пресвятая Богородица, должно быть, воспитание накладывает на нас более заметный отпечаток, чем мы думаем, как у нее повернулся язык, после всего, что произошло между ней и Антони, но, когда Долорс спохватилась, было уже поздно. Господи, мама, откуда это классовое чванство, вскинулась Тереза, разозлившись, и тогда Долорс вспомнила про политические взгляды дочери, ведь ее партия близка к коммунистам. Я не это имела в виду, я хотела сказать, что… не знаю… хотя нет, знаю, что говорю, выкрутилась Долорс, а про себя продолжила: правда заключается в том, что я целыми днями наблюдаю, чем занимается, что говорит, как двигается Фуенсанта, и всегда нахожу к чему придраться. Вот это – правда, но Долорс не имела ни малейшего желания ее признавать. На самом деле ее не устраивала в Фуенсанте одна-единственная вещь: она подозревала, будто та приставлена следить за ней. И оттого мечтала, но не могла избавиться от бедной женщины – дочери твердо сказали нет, Фуенсанта ни за кем не следит, только делает работу по дому, и все, а то, что иногда берет трубку, – так это случайность, и, когда они спрашивают служанку, как дела у матери, та просто отвечает «хорошо» или «так себе», как это сделал бы любой нормальный человек на ее месте.

Наступает момент, когда ты уже не можешь делать, что хочешь, потому что не имеешь на это права, потому что ты стара и никто не принимает тебя в расчет. Да, конечно, многие люди ее возраста хотели бы, чтобы их избавили от всех забот, однако Долорс в этом вопросе всегда проявляла твердость – она не желала ничьей помощи. Когда стало ясно, что она не может больше жить одна, что это попросту невозможно, ее охватило отчаяние. Единственной, кто догадался об этом, была Тереза, – когда увидела слезы на глазах матери, там, в больнице, слезы, от которых намокла подушка, ты отлично можешь объясняться жестами, утешала ее Леонор, не беспокойся, мы найдем выход, но она плакала не из-за этого, нет, и только Тереза сказала: мама, ты переживаешь из-за того, что теперь тебе придется жить с кем-то, но не волнуйся, никто не будет лезть в твою жизнь, верно, Леонор? Конечно-конечно, подтвердила ее дочь-размазня.

Конечно. На самом деле и вправду жить так, как сейчас, ей лучше, чем с Фуенсантой, снующей по ее дому туда-сюда. Нелегко признать, но отсюда, из этого кресла, она открыла новый мир, полный неожиданностей, о существовании которого раньше и не подозревала, хотя этот мир – ее семья. Здесь каждый живет своей жизнью и у каждого есть своя тайна, но все тайное рано или поздно становится явным, как это недавно случилось с Сандрой. Потому что Сандра похожа на Леонор, а не на нее или на Терезу, она не из тех, кто молчит, и каждому, кто готов ее слушать, будет объяснять, что произошло, да, она долгое время скрывала существование Жауме, однако Долорс уверена: когда девочка сказала Леонор, будто собиралась представить его семье, она не лгала, Сандра вообще не умеет хранить секреты, а Леонор вынуждает ее таиться, плохо то, что после этой истории Сандра уже никогда не доверится матери, это видно по ее глазам, не зря реакция Леонор произвела на нее такое жуткое впечатление. Всплеск праведного материнского гнева вызвал в дочери совсем не тот отклик, на который рассчитывала Леонор. Не исключено, что отныне для Сандры человеком, которому она сможет полностью довериться, станет Марти; Долорс приятно удивилась, обнаружив, что брат и сестра достаточно повзрослели и разом оставили позади – в той или иной степени – тот период в жизни девочек и мальчиков, когда они, превращаясь в женщин и мужчин, переживают своего рода помешательство, не дающее им до конца осознать различия между собой. Сегодня, когда ушли в прошлое все эти детские разборки, из-за которых они, как все братья и сестры, порой едва ли на части друг друга не рвали, Долорс убедилась, что Сандра открыла для себя Марти, а Марти – Сандру. И это уже навсегда.

Жизнь с Эдуардом не была легкой. Выйти замуж и тут же в этом раскаяться – вот чем обернулся ее брак. К счастью, молодая пара поселилась отдельно, неподалеку от еще одной их фабрики, которой Эдуард управлял самостоятельно. Долорс боялась, что поначалу им придется жить с родителями мужа: ей, болезненно переживавшей всеобщее внимание к своей персоне, только любопытной свекрови еще не хватало. Но нет, они переехали в Эшампле, [3]3
  Район в Барселоне.


[Закрыть]в ту самую квартиру, где она прожила вплоть до инсульта, перенесшего ее в это вот кресло в столовой Леонор. Эдуард на новенькой блестящей машине каждый день отправлялся на фабрику, которая располагалась в получасе езды от города. Долорс взяла с собой Мирейю. В конце концов, та была единственной, с кем она могла говорить обо всем. Она тоже вышла замуж, но не оставила свою хозяйку.

И стала самой лучшей моей подругой, напомнила себе Долорс. Единственной, на кого она действительно могла положиться и кто угадывал каждое ее желание, ну да, она так и осталась простой служанкой, так что из того? Мирейя – это особый случай. Она, Тереза и Марти – вот люди, способные ее понять, но Тереза и Марти не в счет, потому что они члены семьи.

– Ладно, ладно, все, с каждым может случиться.

Эти слова чуть слышно произнесла Леонор, которая вошла в столовую и поцеловала Сандру, все еще прижимавшуюся к Марти. Ее вечная манера просить прощения или давать понять, что она раскаивается в том, что успела наговорить. Сандра заулыбалась. В этом свитере она будет просто прелесть, надо постараться поскорее закончить работу, чтобы внучка еще успела поносить обновку этой зимой. В итоге свитер будет четырехцветный, Долорс решила вывязать еще кайму, рисунок которой нашла в одном из журналов по вязанию, что вместе с шерстью лежат в пакете под креслом.

Когда становишься старой, все вяжешь одним узором. И свитер. И носки. Все. Прежде чем выбраться из пещеры, или скорлупы, или из чего-то еще, где сидел в заточении, начинаешь подыскивать себе занятие, которое отвлечет тебя от происходящего вокруг. Или, напротив, заставит на нем сосредоточиться, все зависит от того, как ты смотришь на вещи. В любом случае это хороший способ отвлечься от мыслей о мире за стенами твоего убежища, не видеть ничего, что не касается твоей дочери, потом – двух дочерей, что не имеет отношения к твоим обязанностям идеальной хозяйки. Каждый прожитый день увеличивал расстояние между нею и воспоминаниями об исчезнувшем Антони, которого она иногда представляла в сыром бараке, иногда – в хорошем доме, с другой женщиной, с детьми. Прочь, прочь, убирайся, Долорс отчаянно искала, чем занять мысли, когда эти видения посещали ее по ночам, когда она плакала и спрашивала себя, зачем так поступила, ради чего, потом смотрела на Терезу, которая, к счастью, мало походила на отца, и говорила себе, что, в самом деле, нет на свете большей любви, чем любовь матери к своему чаду. Ты и не догадываешься, Тереза, на что я пошла ради тебя, даже не догадываешься, – обращалась она мысленно к дочери. А та смеялась: мама, ты так странно на меня смотришь, только на меня, больше ни на кого, наверное, у меня лицо, как у обезьянки.

Обезьянки, смотрите, смотрите, какие обезьянки! – кричала Сандра, когда ее в первый раз привели в зоопарк. И вместо того чтобы подобно другим детям застыть возле клетки с разинутым ртом, внучка, которой шел тогда то ли пятый, то ли шестой годик, начала гримасничать, передразнивая шимпанзе и подражая звукам, которые они издавали. Животные с любопытством уставились на девочку, а та по-настоящему вошла в роль. Она уже в пять лет была актрисой. И разыгрывала целые спектакли.

А вот сейчас она ничего не разыгрывает. Сейчас она плачет взаправду. Бедняжка Сандра, единственная драма, в которой она не знает, как играть свою роль, это драма жизни.

проймы

Долорс пришлось четыре раза распускать все, что она связала. Ну ладно, первый раз – из-за того, что неправильно посчитала, сколько петель надо убавить. Но остальные три раза она просто сбивалась со счета, потому что невозможно сосредоточиться, когда вокруг творится форменное безумие. Долорс только диву давалась, глядя на то, что происходит в доме по выходным, – сплошная нервотрепка. Не будь Леонор ее родной дочерью, а Сандра и Марти внуками, она, может, посмеялась бы над этим, и все, но они ведь ей не чужие, вот и болит душа, видя, как все катится к концу – предсказуемому, это да, но оттого не менее горькому, как рушится то, что не может не разрушиться. Долорс покрепче сжимала крючок и продолжала вязать, убавляя петли, и старательно считала, вернее сказать, пыталась считать, потому что стоит ошибиться, и проймы получатся слишком широкими, а спинка зауженной, вот так, одна петля с одного края, одна – с другого, очень хорошо, ох уж этот конец недели, тут не подстрахуешься, никогда не знаешь заранее, как пойдут дела и сколько успеешь сделать. Единственное, что ей известно наверняка, так это то, что ни один человек не способен учиться на чужих ошибках, ну, и еще то, что сейчас в комнате никого нет, кроме ее самой и Леонор. Леонор ничего не говорит, только что-то напевает, должно быть, все-таки влюбилась в своего мерзкого патрона, хотя вряд ли, да нет, дочка, не может быть. Ой-ой-ой, опять сбилась, здесь же нужно убавить всего одну петлю, а не три, опять распускать… Ну, Долорс, давай, соберись, а то ты провозишься с этим свитером до самой весны и бедняжке Сандре не удастся его поносить до следующего года, так что выкинь из головы всякие глупости и сосредоточься на счете.

Легко сказать. Впору уже билеты продавать на представления, которые дают в этом доме. Кто бы мог подумать, что в такой на первый взгляд абсолютно нормальной семье возможны подобные выкрутасы. Что ж, видно, это неизбежно, рано или поздно, но наступает день, когда тебе остается только ахнуть: не может быть, чтобы это случилось у нас. Долорс. Она услышала, как кого-то позвали – Долорс, но не обратила на это внимания – мало ли в мире женщин с таким именем. Его ребенок тоже хотел подняться на колесо обозрения, ведь с высоты открывается такой чудесный вид на Барселону. Дела на фабрике у Эдуарда шли не особенно хорошо, и даже в воскресенье он не мог выкроить время и сводить дочерей на аттракционы. Так что с ними туда ходила Долорс. В тот день старшая гостила у подружки, бывает такая пора в жизни детей, когда для них самое главное удовольствие – провести выходной не дома, а у кого-нибудь из друзей, так что Тереза отсутствовала, – к счастью, потому что если бы Антони увидел ее и узнал, что ей двенадцать лет, остальное стало бы ясно, как дважды два четыре. А почему, собственно, четыре? А, например, не двадцать пять, как говорили эмпирики. Я нисколько не удивляюсь, мама, что ты решила изучать именно философию, иногда со смехом говорила ей Тереза, ты задаешь такие вопросы, которые больше никому и в голову не придут, ну кто может поставить под сомнение, что дважды два – четыре? Долорс нравилось говорить с дочерью на такие темы, да, все в это верят, стало быть, этого достаточно, доверься этим «всем», Тереза, а они потом подставят тебе подножку, в голосе Долорс звучала ирония, конечно, главное, убедить людей, а остальное не важно, все дело в том, что ты погрязла в политике, дочка, вы способны принять любую ложь, лишь бы люди за вами пошли, лишь бы мы снова голосовали за вас. Это зависит от партии, пыталась втолковать ей Тереза. Ах да, с еще большей насмешкой парировала Долорс, извини, ведь ты со своими друзьями всегда отстаиваешь правду, и только правду, я и забыла.

Но тогда Тереза еще не размышляла о таких вещах, ей было всего двенадцать, она проводила время с подругой, возвращалась домой поздно вечером, у нее уже наступила менструация и начала расти грудь. А Леонор исполнилось всего четыре года, она показывала пальцем на колесо обозрения и говорила, что хочет туда, и на самолет, и еще вон туда и туда, девочка почти кричала, и ее звонкий голос бил по ушам, хорошо, хорошо, соглашалась Долорс, они уже почти отстояли очередь, когда откуда-то сзади, очень близко, она услышала свое имя, но не обернулась, пока ее не позвали снова, не хватало еще отозваться сразу и убедиться, что ошиблась и это вовсе не тебя. Но обращались точно к ней, и, когда она поняла, кто это, у нее подкосились ноги. Усы. Морщинки, след прошедших лет. Но взгляд тот же и та же улыбка. Антони, выдохнула она, и мир поплыл у нее перед глазами. Сколько лет, произнес он, чуть помолчав. Много, ответила она. Кто это? – раздался тоненький голосок, и она увидела глаза, которые сосредоточенно смотрели на нее откуда-то снизу. Одна папина знакомая, объяснил Антони. Мальчику было лет семь-восемь. Тогда Леонор, не желая отставать, в свою очередь спросила: кто это? Долорс ответила: один мамин знакомый, и все четверо засмеялись. Они сели в одну кабинку, и, пока дети рассматривали, что творится внизу, взрослые вежливо, почти равнодушно, расспросили друг друга, как дела, смотри, вон мама, ма-а-ма-а, закричал мальчик, и кто-то махал ему снизу, это моя жена, сказал Антони, издали она казалась миниатюрной и очень милой, было заметно, что женщина в положении, я скоро опять стану папой, так что я тебя обогнал. Вторая моя дочка гостит у подруги. Она старше. Ни слова больше о Терезе, только это. Где ты работаешь? – спросила Долорс. У меня небольшой магазинчик. Он улыбнулся и добавил: книжный. Долорс не удержалась от удивленного возгласа и спросила, где находится магазин. Оказалось, совсем рядом с ее домом, но она ни разу в него не заглядывала, потому что уже много лет все книги покупала в другом магазине, всегда в одном и том же. Антони вынул из кармана визитку и протянул Долорс: заходи как-нибудь, я всегда на месте, сделаю тебе скидку. Она улыбнулась, и на этом их время кончилось – они спустились вниз, и каждый пошел в свою сторону, думая про себя, что многое переменилось и оба они уже не те, что прежде.

Бабуля, мы с Дани сходим тебе за книгами. Долорс кажется, это было вечером в пятницу, когда внук со своим другом, или бойфрендом, или как их теперь надо называть, вернулись домой с парой коробок, набитых томами из квартиры Долорс. Чтение ее утомляло, но она скучала по своим книгам, и Марти пообещал ей, что они постепенно перенесут их все. Как ваши дела, сеньора Долорс? – поинтересовался Дани, приятный парень, ничего не скажешь, жалко только, что из этих и влюблен в Марти, им будет непросто жить, вечно сражаясь с окружающим миром и его условностями, а что еще будет, когда узнает Жофре. Мир не прощает того, кто не такой, как все, кто отличается от «нормальных» людей. Все, что выходит за рамки, пугает. На вопрос Дани Долорс ответила жестом, означающим, что все хорошо. Я очень рад, сказал он, и хочу вам сказать, что свитер у вас выходит просто замечательный.

Он сказал ей это, когда она еще не успела напортачить, когда еще не начала вывязывать проймы. Сбиваться она начала потом, когда пришла Сандра и объявила, что пригласила на обед подружку, это было то ли в пятницу, то ли в субботу, что за путаница, должно быть, все-таки в субботу, потому что Жофре сидел дома, ну да не важно, главное – внучка сказала, что придет ее подруга, с которой они тесно сошлись в последнее время, особенно теперь, когда у нее нет ухажера, Долорс даже подумала было, что у всех обитателей дома странные вкусы, однако нет, это тут ни при чем, они просто дружили, и все. Старуха вечно забывала, как зовут эту девушку. Вот как раз сегодня меня не будет, проворчала Леонор, кто приготовит обед? Тут встрепенулся Жофре: не волнуйся, Лео, я возьму это на себя. Долорс с удивлением наблюдала за происходящим, ее поразила Леонор, которой вдруг срочно понадобилось исчезнуть, якобы по работе (так, во всяком случае, она объяснила), но еще больше – поведение Жофре, он вдруг сделался таким любезным, что-то невероятное, может, зять заболел, с чего бы ему перемениться вот так, разом, после того как почти тридцать лет, со дня свадьбы, тиранил жену, нисколько в этом не раскаивался и не делал ничего, чтобы наладить отношения. Так не бывает, что-то внутри Долорс отказывалось поверить в это. Я тебе помогу, папа, подскочила Сандра, вот увидишь, какой здоровский обед у нас получится. Само собой, ответил Жофре с улыбкой, а Долорс делала ошибку за ошибкой в своем вязанье. Леонор тоже этого не ожидала, смущенно пробормотала «спасибо», взяла сумку и удалилась. Должно быть, при этом она думала: надо побыстрее сбежать, пока они не передумали.

Может быть, если Сандра сама приготовит обед, то хоть что-нибудь съест. Но все равно, не в коня корм, потому что после еды внучка вызывает у себя рвоту. Раньше она так не делала, но с тех пор, как она осталась без парня, все, что ни попадает ей в рот, сразу же отправляется в унитаз. Долорс обратила внимание: когда мать кладет дочери целую тарелку макарон, та вмиг все сметает, потому что, наверное, умирает от голода. А потом запирается в туалете, и прощай обед. В первый раз старуха подумала, что у девочки болит живот. Затем – что нелады с желудком случаются у внучки слишком регулярно, а именно по выходным, когда она ест через силу. Никто ничего не заметил, только она, ох, девочка моя, если так и дальше будет продолжаться, то даже этот крошечный свитер будет тебе велик. Еще Долорс заметила, что каждый раз, выходя из туалета, Сандра сурово рассматривает себя в зеркало, – следит, чтобы ни одна из крупиц еды, что случайно задержались в ее организме, никоим образом не превратилась в жир.

Вчера или позавчера, а может, в какой-то другой день, когда приходила ее подружка, внучка тоже сначала поела, а потом отправилась блевать. Обед проходил весело, все много смеялись, в том числе Жофре, потому что девочки рассказывали разные истории о школе, учителях, экзаменах и всяком таком, о чем болтают подростки. Иногда они поворачивались к Долорс и кричали: ты слышала, бабушка? – а она кивала головой и недоумевала, отчего люди так упорно предпочитают считать ее глухой, что за глупость, у меня отличный слух, Сандра, внученька, я была бы рада, если б и у тебя такой был, но ты ни на что не обращаешь внимания, словно с луны свалилась. После обеда Долорс перебралась в кресло, а Сандра отправилась в туалет, быстро закончила там свои дела и вернулась к отцу и подруге. Они уселись втроем на диван смотреть фильм, очень хороший, вот увидите, времен моей молодости, говорил Жофре, о Вьетнаме, что за странное пристрастие – упиваться бесконечными ужасами и страданиями. Дочка, не сходишь ли за мороженым, оно нам пришлось бы кстати, давай, Сандра, умница моя, отец одаривает ее фальшивым поцелуем, и Сандра уступает: хорошо, такой уж у меня жребий, кто какое хочет, и – повысив голос, – а ты, бабуля, хочешь мороженого? Долорс поспешно мотает головой, потому что в последний раз, когда она его ела, ей пришлось срочно бежать в туалет, но не так, как внучке, а по другой причине, не менее досадной.

Ох, Сандра, Сандра, бедняжка, все тобой пользуются, ты слишком хороший человек, чтобы быть актрисой, и не видишь ничего вокруг, девочка, ничегошеньки. Как только за Сандрой захлопнулась дверь, Жофре встал, покосился на Долорс и тихонько сказал: пойдем, Моника, они закрылись в спальне, а Долорс осталась сидеть с разинутым ртом и с таким ощущением, будто ее внезапно ткнули лицом в торт со взбитыми сливками. Так вот кто эта Моника, с которой у Жофре интрижка, и она действительно из школы, только из школы, где учится Сандра. Девочка шестнадцати, максимум семнадцати лет. И впрямь пора приглашать зрителей на очередной спектакль.

Не то чтобы они бегом побежали в спальню, нет, они действовали довольно осмотрительно: прошли по коридору, словно бы Жофре хотел показать Монике, где туалет. Затем молча завернули за угол, было слышно, как открылась и закрылась дверь – Долорс отлично знала, куда она ведет, потому что досконально изучила все звуки в доме, даже самые незначительные, за те полгода, что она сидит здесь сиднем, у нее было достаточно времени, да к тому же ее мозг привык быстро соображать, изучать, собирать и анализировать информацию. Конечно, память с годами стала не та, но это можно с лихвой компенсировать логическим мышлением, которое развивается с возрастом, и только с возрастом. И еще с опытом, который просто так не купишь. И опыт, и логика, и захлопнувшаяся вчера (позавчера? бог знает когда!) дверь указали Долорс, что пятидесятилетний Жофре не побоялся связаться с несовершеннолетней подругой дочери. Отвратительно. Понятно, что девочке это льстит, а она не такая уж сонная муха, какой кажется.

Еще одна будущая страдалица, вздохнула Долорс. Потому что, когда Жофре эта связь утомит, он бросит девочку, это закон жизни, той жизни, которая в самые что ни на есть спокойные и безмятежные моменты делает странные, внезапные повороты. Какой подлец ее зять, какой подлец.

Мама, я смотрю, ты хорошо себя чувствуешь, сказала ей Тереза сегодня утром. Как всегда, Жофре исчез, стоило дочери появиться на пороге. Как продвигается свитер Сандры? Долорс обеспокоенно приложила палец к губам. Она принимает душ и ничего не услышит, так что покажи-ка мне его. Долорс вынула из пакета вязание, ей хотелось объяснить, что она напутала с проймами, но раз уж сказать ничего не могла, то просто промолчала.

Вначале, в больнице, она пыталась объясняться теми странными звуками, что вырывались из ее горла, но никто ее не понимал. Долорс плакала, потому что это очень грустно – потерять возможность говорить, когда всю жизнь только это и делала, особенно если учесть, что правая рука дрожит и написать простую фразу – это уже героизм. Но чувство собственного достоинства, которого Долорс никогда не теряла, даже в самые тяжелые минуты жизни, не позволило ей продолжать вымучивать из себя эти невнятные, непонятные звуки. Она решила, что лучше уж молчать, потому что все попытки объясниться оборачивались сущим наказанием, старуха видела в глазах окружающих сострадание и вспоминала, какие чувства испытывала сама, когда смотрела на престарелых или немощных. И она решила жить как немая, вообще не издавать никаких звуков, исключая смех, который, слава богу, у нее получался хорошо.

Теперь она даже и звуков никаких не произносит, жаловалась Леонор врачу, явившемуся с очередным визитом. Долорс посмотрела на дочь с удивлением, вот уж не знала, что это так беспокоит ее домашних, ладно, и старуха изобразила нечто похожее на вой, чтобы показать, что может издавать какие угодно звуки. Леонор вытаращила глаза и растерянно сказала врачу: похоже, она хочет нам что-то доказать, ведь до этого мама сидела и молчала, словно изваяние, клянусь. Врач, который знал ее давно, очень давно, гораздо дольше, чем недотепа дочь, улыбнулся: сеньора, ваша мама не издает никаких звуков, потому что она их копит, она ведь очень умна и просто экономит жизненную энергию, верно, сеньора Долорс? Старуха согласно кивнула и издала смешок, чтобы показать, что может смеяться, но еще и потому, что ей понравилось объяснение врача.

Доктор, который осматривал Эдуарда, когда у того случился приступ аллергии, напротив, не был настроен шутить, а она здорово напугалась, да и дети тоже, они все были дома, когда у мужа начали вскакивать эти ужасные волдыри, так что казалось, будто у него сейчас лопнет кожа по всему телу. Долорс прямо-таки оцепенела, дети плакали, может, Эдуард – инопланетянин и принимает сейчас свой настоящий облик, так подумала она в первое мгновение, но никогда об этом не говорила – ни ему, ни кому-нибудь еще, потому что стыдилась признаться, за кого она приняла своего мужа, только уж очень он стал похож на существ из американских фильмов, которые завоевывают Землю. Долорс застыла, обняв обеих дочек, ноги у нее словно приросли к полу, пока Эдуард не закричал: сделай же что-нибудь, не видишь – я сейчас умру. Он испугался до истерики и весь горел, и Долорс наконец осознала, что нужно что-то делать, она вызвала «скорую», которая немедленно отвезла мужа в больницу, где ему поставили диагноз – аллергия на пенициллин. Эдуарду выдали целый список лекарств, которые ему нельзя принимать. Если такое повторится, немедленно везите в больницу, как сегодня. В противном случае… Врач оборвал фразу, доктора никогда не говорят некоторых вещей, предпочитая заканчивать уклончивым и многозначительным многоточием, лишь бы не упоминать о смерти, они боятся этого слова, хотя видят смерть каждый день. Удивительные люди эти врачи. Вы хотите сказать, что мой муж может умереть? – решила внести ясность Долорс. Врач в ответ только кивнул. Простое «да», должно быть, казалось ему слишком грубым и прямым.

Аллергия на пенициллин. Эдуард здорово струхнул, мне было так плохо, Долорс, ты должна об этом позаботиться, ты же знаешь, я вечно путаю лекарства. Не волнуйся, успокоила его жена, временами она ощущала себя заправской медсестрой – когда все вокруг начинали болеть и ей приходилось строго следить, чтобы каждый правильно исполнял предписания врача. Самое забавное, что во время визитов ко врачу Эдуард вел себя так, словно сам прекрасно усвоил все правила, а Долорс привел с собой просто так, за компанию, в первый раз это ее ужасно разозлило, и, когда они вышли из кабинета, она с негодованием сказала: что за нахальство с твоей стороны, ведь это же я имею дело с лекарствами, когда ты болеешь. Эдуард опустил голову и сконфуженно пробормотал: плохо, конечно, что я не могу с этим справиться сам, извини. И Долорс неприятно кольнуло видеть его таким. В тот день она начала понимать, что мужчины никогда не взрослеют, а женщины просто дуры.

Жофре и Моника не производили ни малейшего шума, она расслышала лишь несколько приглушенных восклицаний, они явно старались соблюдать тишину, Долорс словно услышала, как Жофре говорит: старуха ничего не слышит, но, знаешь, на всякий случай… Они управились за десять минут, как быстро и как грустно, подумала Долорс, а потом вернулись в столовую, обсуждая цвет стен, будто бы с самого начала только это их и интересовало, вот только Жофре забыл застегнуть ширинку, а у Моники подол юбки забился за верх чулка, впрочем, когда вернулась Сандра, она ничего не заметила, потому что оба сидели на диване. Она принесла им мороженое, им – но не себе, как же, а то еще растолстеешь, усмехнулась старуха. Моника поблагодарила подругу и начала лизать свою порцию, она так и не успела подмазать губы, наверное… Матерь Божья, Долорс даже содрогнулась, представив, что именно скрывалось за этим «наверное», а потом перевела взгляд на лицо девочки, которая с лукавым видом облизывала столбик холодного лакомства, непристойно играя языком и искоса поглядывая на Жофре, и подумала: не стоит тебе так делать, а то из расстегнутой молнии вылетит птичка, и ты оглянуться не успеешь, как она вырастет и заживет собственной жизнью.

Эдуард тоже жил своей собственной жизнью, погруженный в нее настолько, что не замечал ничего вокруг. С женитьбой разом исчезли и шоколадные конфеты, и комплименты, и теннис, и вообще все. Теперь Долорс стала нужна, чтобы командовать прислугой, исполнять супружеские обязанности и разбираться в лекарствах в случае болезни. И все. Конечно, нельзя сказать, что Эдуард относился к ней как к предмету обстановки, скорее, как к существу, не достойному внимания, которое всегда под рукой и о нем можно вообще не думать, как к существу без права голоса. Вопреки наставлениям монахинь, уверявших, что обязанность образованной женщины состоит в том, чтобы помогать мужу принимать решения, он не нуждался в ее советах. И тогда Долорс решила жить сама по себе, погрузиться в книги и читать, читать, читать. Конечно, если выдавалось свободное время, если в доме и с детьми все обстояло благополучно, а так было далеко не всегда. Особенно когда Мирейя родила и уже не могла, как прежде, помогать по хозяйству. И потом, когда дела на фабрике пошли все хуже и хуже и у них осталась всего одна служанка, а затем и вовсе только приходящая прислуга. Эдуард все больше мрачнел и сох. Он часами сидел в своем домашнем кабинете, перебирая бумаги, и когда поднимал голову, то Долорс казалось, что муж не видит ни ее, ни детей, а одни только буквы и цифры. Какое-то время Эдуард бессмысленно таращился на них, спрашивал, все ли у них нормально, и снова возвращался к бумагам.

В общем, жизнь ее протекала не слишком радостно и, как говорится, не вдохновляла.

Какой у тебя симпатичный магазинчик, сказала она Антони. Новая встреча с ним стала первым приятным событием за долгое время. Человек с усами и проседью в волосах улыбался ей из-за прилавка, ты пришла, радостно воскликнул он, и этот возглас прилетел к Долорс, словно птичка, собирающаяся свить гнездо в ее сердце. А как же, я ведь обещала, сказала она только для того, чтобы что-то сказать, потому что, по правде говоря, ей было непросто ответить на его слова, она не привыкла, чтобы ее приходу радовались, чтобы ее кто-то ждал, кроме разве что служанки, которая никак не могла решить, нужно вытирать пыль на верху шкафа или нет. Конечно нужно, отрезала Долорс, и не обязательно для этого меня ждать. Сеньора, здесь столько всяких вещей, а я не знаю, какие из них можно трогать, а какие нет, оправдывалась служанка. Их и не надо трогать, просто приподнимаешь и вытираешь под ними, вот так, видишь. Да, сеньора, но ведь, чтобы приподнять, я должна ее взять в руки. Когда в доме трудились три служанки, эта казалась вполне сноровистой, удивилась Долорс, и только сейчас стало ясно, какая она неопытная рохля.