Текст книги "Свитер"

Автор книги: Бланка Бускетс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Всю ночь Долорс провела на коленях, умоляя мужа вернуть дочь, не отрекаться от нее, не позволять ей остаться на улице. Но Эдуард стоял на своем: у него больше нет дочери. После той ночи – длинной, бесконечной – Долорс поднялась с пола, утерла слезы и заявила: что ж, тогда я ухожу с ней. Ответом ей была дьявольская улыбка Эдуарда – безжалостная, словно удар ножа, она причинила жестокую боль, – а вслед за ней до Долорс долетели его слова давай, попробуй, только у тебя все равно ничего не получится, спустись на землю, разве ты не видишь, что она хочет жить по-своему.

Он был прав, Эдуард, и Долорс осталась. После той бури в доме воцарилось молчание. Молчание – долгое, протянувшееся на дни и недели, заполнившее собой пространство между ними обоими, ставшее границей между прошлым и настоящим или между настоящим и будущим – границей, которую невозможно пересечь. Тереза пришла и забрала свои вещи, не расстраивайся, мама, я живу у подруг, у меня есть работа и комната, я выкручусь, не переживай, я сообщу тебе номер своего телефона, когда он появится.

Тереза и Эдуард были крепкими орешками. Иногда Долорс думала, что она предпочла его Антони потому, что он сильный, только поэтому, и деньги здесь ни при чем. Она его выбрала, потому что надеялась: он даст ей мужество, которого ей не хватало. Потому что она нуждалась в стене, которая отгородила бы ее со всеми ее слабостями от окружающего мира. И вот теперь выяснилось, что эта стена стала непреодолимой.

Она поняла, что обязана что-то предпринять, и срочно. Долго терпеть такую ситуацию нельзя.

первые петли

– Нет, Моника, нет, я пока ничего ей не говорил. Говорю же, нет. Что?..

Пауза. Жофре сидит в своей комнате. Он разговаривает очень тихим голосом, но мне все равно все слышно. Да уж, на глухоту ты пока не жалуешься, Долорс. Только на то, что сама точно не помнишь, когда именно это услышала. Ну, да это не важно, какое имеет значение, раньше это случилось или позже – главное, что это произошло – и достаточно.

Если вдруг войдет Сандра, можно спрятать вязанье вот сюда, в пакет, а если она спросит, что там, я отвечу – так, всякие мелочи, но не думаю, что она обратит на это внимание, Сандра не замечает подобных вещей. Сандра вообще ничего не замечает, думала Долорс, одного только своего парня, того, с горячими руками, которого не представили родителям – должно быть, из-за боязни, что он им не понравится. Так вот, шерсть и крючок совершенно спокойно можно сунуть в пакет, который лежит возле кресла, и не бояться, что девочка их обнаружит. Долорс долго готовилась, прежде чем написала карандашом записку для Леонор: хочу сделать Сандре сюрприз и связать свитер, купи, пожалуйста, шесть мотков такой-то шерсти и крючок номер такой-то. Шерсть бери веселой расцветки.

Шерсть оказалась самых разных цветов, очень красивых и ярких. Леонор не подкачала, у нее отличный вкус, что правда, то правда, дочка всегда прекрасно выглядела, когда эпоха бесформенных свитеров закончилась, она начала очень хорошо одеваться.

– Не могу больше разговаривать… Нет, я один, но мне сейчас не очень удобно… Я тоже. Счастливо, целую тебя!

Щелчок. Жофре положил трубку. Долорс задержала дыхание. Две его последние фразы – так отвечают, когда на том конце телефонного провода тебе признаются в любви, так говорили и говорят миллионы любовников по всему миру. У тебя есть любовница, Жофре? Ты разговаривал почти шепотом, словно что-то скрывая. Эта Моника, очевидно, весьма интересует зятя.

– Как дела, Долорс?

Он вошел в столовую и задал свой вопрос громко, чуть ли не закричал. Долорс усмехнулась и подняла вверх большой палец – жест, который она подсмотрела у молодежи. Жофре тоже улыбнулся.

Забавно, размышляла Долорс, все почему-то принимают ее за глухую, словно одержимые идеей, что раз человек не говорит, то он и не слышит. А заодно и ничего не видит. Немая, глухая и слепая. Вообще говоря, даже хорошо, что они так считают, – это позволяет ей собирать информацию так успешно, как раньше она не могла и мечтать. У тебя есть любовница? – хотела спросить Долорс у зятя. На кого она похожа? Какая она, эта Моника? Ей представлялась учительница литературы, коллега Жофре по школе. Они должны обсуждать книги, писателей и любимого по сей день философа Жофре – Ницше. Раньше его запрещали, даже упоминание о нем не допускалось, он всем стоял поперек горла: одни называли его фашистом, другие марксистом, и поди разберись, кто прав. Однажды, тридцать лет тому назад, убедившись, что Леонор не отлепится от своего Жофре и дело идет к свадьбе, Долорс решила поговорить с ним: мне тоже нравится философия, сказала она, закуривая (поскольку в то время иногда позволяла себе сигарету-другую). Леонор придвинулась поближе к своему длинноволосому ухажеру и взяла его за руку. А тебе кто нравится, я имею в виду, кто из философов? Жофре отбросил волосы со лба, Долорс посмотрела ему прямо в глаза – она знала, что такой взгляд сбивает его с толку, поскольку противоречит принятой им манере общаться; молодой человек не выдержал, отвел глаза и запустил пальцы свободной руки в шевелюру – так, словно хотел причесать ее. А Леонор сидела у него под боком и смотрела на него с открытым ртом – лапша лапшой! Долорс хотелось сказать: эй, рот закрой, а то туда залетят все мухи на свете, она не могла видеть дочь такой – дурочкой и размазней – и намеревалась разрушить стену, что Жофре выстроил вокруг себя; хотя стена казалась железобетонной, Долорс знала – это иллюзия, потому что к тому времени много чего поняла про мужчин и хорошо разбиралась в типах вроде своего потенциального зятя, вот уж непотопляемая порода. Хватит тебе болтать всякую ерунду, мама, от души смеясь, сказала Тереза во время праздничного рождественского обеда; за столом кроме них сидели тогдашняя подруга Терезы и Леонор, еще школьница. Эдуард уже несколько лет как умер. Я думала, уж ты-то меня поймешь, дочка, едко ответила она, раз вообще не нуждаешься в мужчинах. Слушай, да ты феминистка покруче меня, вновь рассмеялась дочь, с такими речами ты легко можешь стать лидером партии. Хорошо, и что дальше, Долорс не собиралась уступать и покраснела от негодования – в то время она была весьма решительно настроена против мужчин (исключая Антони, конечно) и одержима политикой. Все миновало, и сейчас старуха удивленно качала головой, вспоминая ту безудержную ненависть, наверное, у нее тогда начинался климакс – гормоны играют с человеком странные шутки, слава богу, это давно в прошлом.

И тем не менее она была бы рада, если бы могла сделать с Жофре то же, что и с Эдуардом. Только во второй раз у нее бы, наверно, не вышло так легко.

Гляди-ка, она ошиблась. Нужно распускать весь ряд. Как же это? А, вот здесь должен быть не столбик, а воздушная петля, она перепутала. Нужно сосредоточиться. Работа крючком требует усидчивости. С этими цветными нитками получается очень симпатично, внучка останется довольна, ей-богу, такой свитер можно носить прямо сейчас, это же натуральная шерсть, она будет хорошо греть. И плечи будут закрыты, и пупок.

Жофре больше ничего не сказал и ушел, дверь на улицу хлопнула – теперь она не увидит его до вечера. В этом он весь. Как был невежей, так и остался. В тот день, когда она затеяла философский диспут, лучше б ему было помолчать. Так нет же, он разливался соловьем, а Леонор продолжала пялиться на него с разинутым ртом, с каким бы удовольствием Долорс отвесила дочери подзатыльник, чтобы привести ее в чувство. Я нахожу интересными Рассела и Маркса. И думает еще, прежде чем ответить! Долорс, которая свободно ориентировалась в мировой философии, сделала затяжку, прищурилась и уронила: они же во всем противоположны друг другу, тебе не кажется? – затем выпустила дым и посмотрела на парня в упор. Жофре вновь отвел взгляд. Ну, не так чтобы очень… в конечном счете, может, да… но оба очень интересны… В каком смысле? – не отступала Долорс (она-то отлично владела темой, вела разговор уверенно и, можно сказать, обеими ногами стояла на твердой почве). Ну-у-у… в том плане, что… что они оба… не знаю… оба хотели сделать мир лучше. Ага! Наконец-то он произнес откровенную глупость! Долорс уже чувствовала себя победительницей, она посмотрела на Леонор, говоря глазами: видишь, доченька, в какого тупицу ты втюрилась! Но Леонор не видела его тупости, ограниченности, не слышала ничего, она была глуха и слепа, как кирпич, и продолжала есть его влюбленными глазами.

А теперь у Жофре появилась Моника Я Тоже. Ладно, пока он уделяет достаточно внимания своей жене. Пока он еще ее любит. Впрочем, по мнению Долорс, на самом деле он никогда не любил Леонор.

Жизнь мотает нас туда-сюда, а потом бросает в кресло с вязаньем в руках, словно говоря: ну вот, теперь дело за тобой, молча наблюдай и анализируй, потому что, когда ты молчишь, никто не принимает в расчет твое существование, молодость ничего не принимает в расчет и опыт одного ничего не значит для других. Так что смотри, усваивай и молчи! Неприятно чувствовать себя совершенно беспомощной, хорошо еще, что не переживаешь по этому поводу так, как раньше. Сейчас ты можешь взглянуть на вещи философски, с высоты своего возраста, позволяющего понять, что все в мире повторяется, что ты сама это уже пережила, ты тоже стояла перед выбором между мужчиной и бриллиантом и в итоге предпочла бриллиант. Долорс оказалась такой же дурочкой, как Леонор.

Она сказала «нет» мужчине своей жизни. Потом, когда он со слезами на глазах спрашивал ее почему, она не знала, что ответить. Не могла же Долорс признаться, что бриллиант просто ослепил ее своим великолепием. Как не могла объяснить, отчего бриллиант произвел на нее такое впечатление. Понял ли он, что ее молчание равно целой жизни? Она все время молчала – и тогда, и потом, когда они вновь встретились. Антони так никогда и не узнал правды. А теперь бриллиант лежит, забытый, в шкатулке, среди тех немногих драгоценностей, что у нее остались, – прекрасных, несмотря ни на что, потому что Эдуард питал слабость к дорогим украшениям: муж дарил их, она – носила. Он не скрывал довольства и любовался их блеском. Это продолжалось довольно долго, тогда Долорс ощущала себя гораздо более старой, чем сейчас, она сидела в своей норе, как положено образцовой матери и добропорядочной супруге, лишь изредка являя себя миру, словно редкое сокровище, обретенное мужем в укромной пещере, – сокровище, перед которым все должны благоговеть. Она сверкала ожерельями и бриллиантами, а Эдуард, удовлетворенно жмурясь, демонстрировал ее прочим фабрикантам и банкирам, которые, в свою очередь, хвастались своими женами в бриллиантах и ожерельях (прямое свидетельство их покупательной способности) и обсуждали, кому драгоценности больше идут. А ей они шли? Долорс никогда не считала себя красавицей, по которой мужчины сходят с ума. Но в молодости она обладала обаянием и умела одеваться, это да.

Ты выбрала его, потому что он богат? Никогда не поверю, Долорс, ты не такая, – Антони выглядел совершенно потерянным. По правде говоря, сказала Долорс, я решила выйти за него именно поэтому – из-за денег. Да-да, как слышишь. Пусть это звучит шокирующе, но сейчас все видится в истинном свете и наконец стало понятно, почему одно сделано так, а другое эдак. Нужно было дожить до восьмидесяти с лишним лет, чтобы уразуметь это… Вот что самое печальное. Однако марионетка всегда послушна руке кукловода, чем мы моложе, тем больше дел творим не по своей воле, черт возьми, да что ж это такое – все вязанье запуталось, господи, Долорс, ты слишком сильно дернула нитку и только затянула узел! Здорово ты постаралась – узелок слишком маленький, не знаю, удастся ли самой его распутать, однако можно попытаться. Петли ей набрала Леонор, потому что Долорс не могла сосредоточиться и досчитать до двух сотен с хвостиком – она каждый раз теряла половину. А сейчас ничего считать не надо, так что можно попробовать развязать узел самостоятельно. В конце концов, после операции на глазах видит Долорс отлично, получше, чем Жофре, например, который без очков превращается в слепого крота.

С Антони они познакомились на фабрике. Как и у всех в округе, жизнь Долорс была связана с фабрикой – все они там жили, как одна семья. Хозяева предприятия выступали в роли родителей, директор – няньки, рабочие – несмышленых детей. Ее отец служил нянькой, то есть директором. Долорс играла в саду возле фабрики вместе с другими ребятами – детьми хозяев, Эдуардом и его братьями, и детьми рабочих. Но с Антони она встретилась позже. С Эдуардом, когда они были маленькими, Долорс не водилась – он казался ей воображалой и неженкой: не бегал, потому что боялся упасть и запачкаться, играл лишь в спокойные игры и никогда не смеялся. Все это было до смерти матери, до того, как отец отправил девочку в монастырский интернат.

Антони появился в ее жизни гораздо позже, когда она уже вернулась обратно, превратившись в образованную семнадцатилетнюю девушку, которая умела не только шить, но и разбиралась в литературе, музыке, говорила по-французски. Она мечтала поступить в университет, поскольку любила читать и узнавать все новое. Особенно ее привлекали литература и философия. Долорс просила отца разрешить ей продолжить учебу, но он ответил, что женщине это ни к чему – вполне достаточно уже полученных знаний, а коли хочется знать больше, пусть читает книги, в которых собрана вся мудрость мира. Отец был по-своему прав: книги могут научить многому, но чуть позже она поняла, в чем истинная причина его отказа – он уже давно ждал, когда дочь подрастет, дом нуждался в женской руке, которой так не хватало после смерти матери, так что после возвращения из интерната Долорс взяла на себя обязанности хозяйки. Она распоряжалась служанками и, надо сказать, со временем вошла во вкус – настолько, что даже помогала бедняжкам избегать излишнего интереса со стороны хозяина дома.

Она часто бывала в местной библиотеке. И каждый раз проводила там все больше времени. Там девушка и познакомилась с Антони. Он тоже часто заходил туда; однажды, зажав в руке берет, молодой человек подошел к ней и сказал: сеньорета, извините за дерзость, вы – дочь директора фабрики, если не ошибаюсь? Долорс подтвердила, тогда юноша, покраснев до корней волос, пробормотал: я часто вас здесь вижу, вам, должно быть, нравится читать. И посмотрел ей прямо в глаза. Присаживайтесь, пожалуйста, предложила Долорс, вы тоже, как вижу, интересуетесь литературой.

Они начали обсуждать прочитанное – с этого, вероятно, начали и Жофре с Моникой, потому что она явно работает вместе с ним. Только Жофре и в подметки не годится ее Антони, пусть этот мошенник и носит сейчас короткие волосы, лучше он не стал – гнилую сущность не скроешь, к тому же теперь хотя бы видно, какого он пола. У этой Моники определенно дурной вкус. Как и у Леонор. Но Леонор как родилась размазней, так навсегда ею и останется. Похоже, Долорс устала. Это оттого, что в голове крутится слишком много мыслей одновременно. Думать вообще утомительно – от этого появляются новые морщины и круги под глазами.

Вот и все. Узелок развязан. Теперь можно продолжить вязанье. Сегодня удастся поработать подольше – Сандра вернется поздно, у нее какие-то занятия, а может, девочка только так говорит, а на самом деле проводит время с молодым бычком, млея при одной мысли о нем, когда тебе шестнадцать и у тебя такие родители, как Жофре и Леонор, приходится много врать, ведь ни тот ни другая не способны ничего понять: один – потому что туп, несмотря на Ницше, Маркса и Рассела, вторая – потому что настолько слепа и глуха, что поневоле начинаешь сомневаться в ее душевном здоровье, может, у нее что-то вроде аутизма и она просто не способна вникать в происходящее вокруг. Господи, ну и дочку ты мне послал, мысленно вздохнула Долорс. Хорошо хоть, что благодаря затее со свитером Леонор наконец-то обратила внимание на физическое состояние Сандры: под благовидным предлогом она сняла с дочери мерку и тогда – только тогда! о, чудо! – заметила, до чего та исхудала. С чего это ты такая тощая? – спросила Леонор озабоченно. Вовсе я не тощая! – ответила Сандра. Еще какая тощая! А Долорс в своем углу согласно кивала – ну конечно, ужас до чего тощая, но никто не видел ее стараний. Погляди – у тебя же все ребра наружу, ты что, совсем не ешь, детка? На это Долорс отрицательно помотала головой – не ест! – но ее жест вновь остался незамеченным. Тогда она попыталась хоть каким-нибудь звуком привлечь к себе внимание – все напрасно, поскольку в этот момент Сандра почти уже кричала: да ем я, ем! – так, что заглушила слабые потуги голосовых связок старухи, которой тоже хотелось крикнуть: нет, не ешь, не ешь! Отщипнешь кусочек зернового хлеба и думаешь, что позавтракала, пожуешь салата и говоришь, что пообедала, съешь обезжиренный йогурт и уверяешь, что поужинала. И все, Леонор, больше она ничего не ест. Долорс же писала об этом – ей очень трудно писать, потому что требуется большая концентрация внимания, но она постаралась, прибавив в конце, чтобы дочь ее не выдавала, иначе Сандра рассердится и разругается с бабкой, а ей хотелось бы этого избежать, ведь внучка всегда так нежна с ней и очень ее любит. Что ты хочешь сказать этим «не ест»? – спросила Леонор, глядя матери в глаза. Старуха – жестами и гортанными звуками – попыталась объяснить все как можно лучше. Но Леонор, так ничего и не поняв, снисходительно бросила: хорошо, хорошо, я прослежу!

В выходные она проследила, да еще как: в субботу поставила перед дочерью тарелку с макаронами, Сандра послушно все съела. Затем мать положила ей бифштекс, но та сказала: все, не могу больше! Леонор принялась бранить девочку, та воскликнула: черт возьми, мама, ты уже впихнула в меня целую тарелку макарон, я сейчас лопну! Тут встрял Жофре: оставь ее в покое, Лео, что у тебя за мания всех пичкать – зять целыми днями критиковал все, что ни делала жена, и вечно был всем недоволен. Сандра с торжествующим видом оттолкнула тарелку с бифштексом. В воскресенье все более-менее повторилось. Потом, уже вечером, Леонор сказала Долорс: видишь, мама, она, конечно, отказалась от мяса, но макароны-то уплела за милую душу. С аппетитом у нее все нормально. Просто у девочки такая конституция.

Этим все и закончилось.

Или Долорс слишком много видит, или слишком фантазирует, или остальные просто слепцы. Безусловно, самая слепая из всех – Леонор, но это не новость. Дочь никогда не замечала, что Жофре просто пользуется ею, и жила себе как ни в чем не бывало. Согласна, она и сама в молодости ничего не видела вокруг себя и была такой же безмозглой, как Леонор. Однако со временем Долорс научилась видеть мир таким, какой он есть, дочь же, наоборот, с ее вечно усталой миной все глубже уходит в себя.

Перед тем как выйти из дому, каждый смотрится в зеркало. Леонор и Марти бросают беглый взгляд, чтобы проверить, все ли в порядке: она – хорошо ли наложен макияж, он – не завернулся ли воротник рубашки. А вот у Жофре и Сандры, похоже, нет других дел, как рассматривать себя с ног до головы. Сандра всюду, где только может, изучает свой силуэт и тут же недовольно морщится – ее прямо-таки передергивает от отвращения. А Жофре, когда уверен, что его никто не видит (потому что теща все равно что пустое место и можно притвориться, что не замечаешь ее), придирчиво рассматривает свое отражение, особенно прическу, проверяя, не появилось ли новых седых волос. Потом, с подозрением глянув вокруг, приступает к изучению физиономии. Делает он это с самодовольной ухмылкой, поскольку в отличие от Сандры просто влюблен в собственный образ; Долорс получает массу удовольствия, наблюдая за ужимками зятя, и еле сдерживается, чтобы не рассмеяться. Но на этом представление не заканчивается. Теперь Жофре принимает перед зеркалом различные позы. Вновь быстро оглядывается по сторонам и начинает вставать то так, то этак, изображая крутого мачо, это выглядит так нелепо, что Долорс буквально лопается от смеха. Под конец зять осматривает себя с ног до головы. И так три-четыре раза в день. А если дома никого больше нет, то и чаще. Никого, не считая старухи, которая словно бы растворилась в тени своего угла, в своем призрачном мирке, обреченная на неподвижность.

Иногда Долорс вспоминала бабушку, которая вот так же доживала свои дни в доме тетки. Так там и умерла. Но та-то уж точно была глухая, и когда внучка приходила навестить ее, то видела перед собой маленькую хрупкую фигурку с неподвижным лицом, на котором жили одни глаза, озарявшие все, на что смотрели, мягким светом и мудростью. Может, она думала так же, как сейчас Долорс, только не говорила (или не могла сказать), хотя говорить-то бабушка как раз могла: у нее все было наоборот – она не слышала, зато имела возможность изъясняться. Если бы это зависело от Долорс, что бы она предпочла? Оглохнуть, но сохранить способность разговаривать – в этом конечно есть свои преимущества, не нужно все держать в себе, но в то же время информацию станет брать неоткуда, а ведь Долорс всегда была одержима болезненной страстью собирать всевозможные сведения, которые, впрочем, теперь не имели выхода.

Я работаю на фабрике, в ткацком цехе, Антони не осмеливался присесть рядом с директорской дочкой, хотя она настойчиво предлагала ему стул, но он все не мог решиться, пока наконец девушка не пригрозила: тогда встану я. Они сели – друг против друга – и в этот день, и на следующий, и еще потом. Разговаривали о литературе, философии и вообще обо всем – и в этот день, и на следующий, и еще потом. Антони, у которого были самые умные глаза на свете, сказал: сеньорета Долорс, вы просто уникум, таких, как вы, больше нет, женщины обычно не интересуются подобными материями, а вы просто кладезь учености. Вы мне льстите, отвечала Долорс, покраснев до корней волос, и учтиво продолжила: вы тоже человек неординарный, среди рабочих я таких не встречала. Антони взглянул на нее с немым упреком и медленно произнес, так, словно боялся ранить ее: знаете, у рабочих нет времени думать о подобных вещах, к тому же никому не приходит в голову просвещать и образовывать нас… Мои товарищи много работают и мало зарабатывают, так что денег хватает только на то, чтобы худо-бедно содержать семью и надеяться, что их дети смогут получить лучшее, чем у них, образование. Женщинам работа дается еще тяжелее, а зарабатывают они еще меньше. Антони закончил свою речь, так похожую на смертный приговор, сказав: у меня нет семьи, поэтому я могу делать то, что мне нравится, хотя, откровенно говоря, после работы чувствуешь себя ужасно усталым.

В жизни иногда сталкиваешься с такими вещами, которые ранят в самое сердце и которые потом вспоминаешь настолько явственно, будто все это произошло вчера. Разговор с Антони как раз такой случай. Когда Долорс вспоминает его, краска заливает ее щеки; с одной стороны, это такое яркое воспоминание, что дух захватывает, с другой – эта та самая боль, что внезапно озаряет все, что у тебя в душе, и позволяет в одно мгновение вобрать в себя все краски радуги и все звуки музыки, которые наполняют Вселенную… Долорс пробормотала: я не хотела… просто выразилась неудачно… – и в это мгновение с восторгом и ужасом поняла, что влюбилась.

Старуха вздохнула. Никуда не денешься – эта любовь перевернула не только ее жизнь, но и жизнь тех, кто был рядом.