Текст книги "Сказки Амаду Кумба"
Автор книги: Бираго Диоп
Жанр:
Сказки
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
Джабу Н’Дав
Солнце ушло на ночлег, и все спало мертвым сном. Никто не мог выйти из деревни, никто не осмеливался в нее войти, когда угасали последние отсветы дня.
Не слышно было там-тама на деревенской площади, не состязались на ней по силе и ловкости молодые парни. Площадь оставалась пустынной даже в полнолуние.
Лишь кое-где по дворам приглушенно гудели опрокинутые калебасы и чуть слышно напевали девушки.
Ночью деревня словно вымирала. И все потому, что Гарр-дракон, о котором самые древние старики слышали от отцов своих отцов, – Гарр-дракон вернулся…
Каждую ночь дракон подолгу бродил вокруг деревни. Безлунными вечерами багровые отблески на черном небе указывали его путь тем, кто осмеливался бросить боязливый взгляд сквозь щели соломенного плетня.
От протяжного, зловещего крика дракона прятались под землю все шумы, какие еще слышались в деревне: болтовня женщин и глухой гул там-тамов, низкие голоса стариков и пронзительные крики детворы.
Все смолкало, все искало убежища, когда в сумерках вдруг снова пламенел западный край неба и слышалось продолжительное шипение Гарра-дракона.
И вот однажды в сумерках в жилище старого Бара внезапно хватились самого младшего из детей, по имени Джабу Н’Дав. Долго искали его по всем закоулкам, но так и не нашли. Дрожа от ужаса, – ибо горизонт уже озарился багровыми полосами и вот-вот должен был появиться огнедышащий дракон, – отец и братья мальчика бросились к соседям, но маленького Джабу Н’Дава не было нигде. Больше всех беспокоилась его мать, не раз в сумерках находившая сынишку под священным тамариндом, где не смел останавливаться или рвать стручки ни один случайный прохожий. Мать всегда говорила себе, что Джабу не похож на других детей.
На этот раз Джабу не было под тамариндом, он был около груды мусора, на краю деревни.
* * *
Джабу вскарабкался на кучу отбросов. Послезакатное небо уже осветилось красным светом, идущим из ноздрей, из пасти и глаз Гарра-дракона.
Вся деревня содрогнулась при первом завывании Гарра:
– У-у-у!!!
Джабу приподнялся на своих слабых ножках и смотрел во все глаза, как в вихре бушующего огня приближается Гарр-дракон.
И люди из деревни в трепете услышали голос чудовища:
– Э-эй! Джабу Н’Дав!
А Джабу Н’Дав, стоя на мусорной свалке, отозвался:
– Чего тебе?
– Джабу Н’Дав! – повторил Гарр-дракон. – Джабу Н’Дав! Беги домой!
Но маленький Джабу Н’Дав вместо ответа разразился громким смехом, шедшим из пупка, торчащего на его толстом животе.
Гарр-дракон снова предостерег его:
– Джабу Н’Дав! С прапрадедом твоим так было, Джабу Н’Дав!
А Джабу Н’Дав отвечал:
– Я прапрадед тот и есть!
– Довольно! – заревел Гарр-дракон. – Джабу Н’Дав! Беги домой!
Тогда Джабу Н’Дав, приплясывая на мусорной куче, повернулся в сторону деревни и громко запел, – и голос его был сильнее и звонче голоса Гарра-дракона, который приводил в трепет всех людей и животных на селе:
Яй о! Бой о!
Деггаль ли Гарр ги вак!
О мать моя!
Послушай, что говорит Гарр!
Потом Джабу Н’Дав обратился к дракону:
– Рассказать матери, что ты мне сказал?
Гарр-дракон, извергая огонь, ринулся к мусорной куче.
Джабу Н’Дав,
Беги домой!
Джабу Н’Дав!
Джабу Н’Дав повернулся к нему спиной и, подбоченясь, запел так, чтобы его услышали в деревенских хижинах, освещенных багровыми отблесками драконова огня, хижинах, где и большие и малые дрожали от ужаса.
О мать моя!
Послушай, что сказал Гарр!
В глазах у него полыхает пожар,
И слышится вой:
«Джабу Н’Дав,
Беги домой!»
И, продолжая плясать на мусорной куче, Джабу Н’Дав быстро повернулся к дракону:
Джабу тебя не боится
И никуда не уйдет!
Хочешь сразиться?
Боязливая луна, которая не хотела смотреть на поединок маленького Джабу и Гарра-дракона, давно уже ушла спать.
А звезды, ослепленные багровым пламенем, вылетавшим из глаз, из пасти, из ноздрей и всего тела Гарра-дракона, все еще моргали заспанными глазами и вслушивались в перебранку дракона с Джабу Н’Давом.
Гарр-дракон командовал:
– Джабу Н’Дав! Беги домой!
А Джабу Н’Дав насмешливо отвечал:
– Джабу тебя не боится и никуда не уйдет!
– Беги домой! – снова грозно кричал Гарр-дракон.
А Джабу Н’Дав, приплясывая на мусорной куче, все пел, и не для дракона – его он будто и не замечал, – а для жителей деревни:
Джабу не боится!
И готов сразиться!
Что ему дракон?
Извергнув весь свой огонь, Гарр-дракон сделал скачок и, вытянув длинный раздвоенный язык, разом проглотил Джабу Н’Дава. Но хвост дракона свешивался с кучи.
Джабу Н’Дав спустился в желудке Гарра вниз, к хвосту, и выбрался наружу. Не мешкая, он, в свою очередь, проглотил дракона, начиная с длинного хвоста. Но дракон вылез из большого живота Джабу Н’Дава и упал у его ног. По пути он оставил в желудке мальчика свою чешую и спинной гребень.
Джабу Н’Дав вторично побывал во внутренностях Гарра-дракона и, снова выскочив, проглотил его. Гарр опять выбрался наружу, но уже без пламени из ноздрей и пасти и без рогов. Он тут же проглотил Джабу Н’Дава, а тот выбрался на волю и, в третий раз проглотив дракона, заткнул себе задний проход косточкой плода грудного дерева.
Потом он вернулся домой и проспал до вторых петухов.
Он спал (или притворялся, что спит) так крепко, что мать не решалась его разбудить. Она была счастлива, что Джабу вернулся целым и невредимым и страхи ее оказались напрасными, как в те вечера, когда он убегал в сумерки из дому к запретному тамаринду.
* * *
Солнце уже здорово припекало землю, когда Джабу Н’Дав встал и направился к дереву Совета, под которым беседовали старцы, мужчины в летах и юноши. Все они толковали о пережитом накануне ужасе – ведь Гарр-дракон впервые так близко подошел к деревне и так долго здесь оставался.
Каждый из стариков рылся в памяти, стараясь припомнить, кто же из предков здешних жителей мог так прогневать дракона, что он уже столько лун упорно возвращается сюда и наводит на всех страх.
Тут подошел Джабу Н’Дав, живот которого был вздут несколько больше обычного.
– Что делает здесь этот младенец? У него еще молоко на губах не обсохло! – возмутились старики и зрелые мужи.
– Ах вы так, старики? Ну, я вас сейчас удивлю, – сказал Джабу Н’Дав.
– Ты нас удивишь? Да разве же твой дед, прадед и отец когда-нибудь нас могли удивить словом или делом? – спросил дребезжащим голосом один из стариков, грозя Джабу Н’Даву длинной палкой (она служила почтенному старцу третьей ногой).
– А я вот удивлю! – повторил Джабу Н’Дав.
Говоря это, он наклонился, вытащил косточку из заднего прохода и изверг в кругу старцев, зрелых людей и молодежи… Гаинде-льва! А тот под оглушительный смех при первом же прыжке получил по хребту крепкий удар стариковской палки.
* * *
– Нет больше Гарра-дракона, – сказал Джабу Н’Дав. – А там, далеко, удирает Гаинде-лев. Теперь он царь бруссы, но, чтобы от него избавиться, достаточно будет одного удара палкой – ведь лев никогда не забудет, как все над ним смеялись.
Стыд убивает вернее всего, даже самых сильных, в особенности сильных. Лев – запомните это! – всегда будет царем зверей, но есть средство обратить его в бегство: покажите ему палку.
Самба-рожденный-в-ночи
– Мать, роди меня.
– Как же тебя родить, ты еще недоношен?! Покончив с дневными трудами и улегшись в постель, Кумба, мать семерых сыновей, рожденных в один и тот же день, переговаривалась по ночам с ребенком, который шевелился в ее чреве. И это продолжалось уже семь ночей.
– Мать, роди же меня!
– Как же тебя родить, ты еще недоношен.
– Ну, тогда я рожусь сам, – сказал ребенок, когда прокричал первый петух. Он перерезал пуповину, вымылся и подошел к материнской постели. В это время старые женщины, привлеченные криком матери, вбежали в хижину и остолбенели от изумления:
– Что такое? Что здесь творится?
– Это я родился, – сказал ребенок, который рос на глазах.
Я Самба, что ночью вошел в этот дом,
Старше я матери,
Старше отца —
И ровесник тому, кто родится потом
У жены моего отца.
Старые женщины разбежались.
– Мать, – сказал Самба-рожденный-в-ночи, – я знаю, что мои братья пойдут сегодня в дальние края, чтоб искать себе жен. Мать, скажи нм, пусть возьмут и меня с собой.
– Куда тебе с ними?! Ты еще слишком мал. И хоть ты растешь на глазах, они но захотят возиться с тобой. Им и так нелегко будет найти семь сестер, дочерей одной матери, рожденных в один и тот же день. А я требую этого от них для того, чтобы не было ссор и ревности в доме.
Братья и в самом деле не захотели взять с собой Самбу, который появился неизвестно откуда; и на другой день они, распрощавшись, ушли ранним утром на поиски жен.
Они вышли до восхода солнца и шли долго, весело переговариваясь. Вдруг один из семи, шедший впереди, нашел на тропинке серебряную монету. Он подобрал ее, положил в кошелек, а кошелек сунул в карман.
Они пошли дальше, и шли очень долго. Солнце уже сильно припекало, проникая сквозь листву деревьев. Брат, нашедший серебряную монету, стал жаловаться:
– Какая жара! Как мне душно!
И тогда он услышал голос из кармана своей бубу:
– А мне-то каково! Ведь я сижу в кошельке, а кошелек у тебя в кармане.
Юноша вытащил из кармана кошелек, а из кошелька серебряную монету и бросил ее оземь.
Лишь только монета коснулась земли, перед братьями предстал Самба-рожденный-в-ночи.
– Ну-ка беги домой! – приказал ему брат.
И они оставили Самбу-рожденного-в-ночи на тропинке.
Они шли долго и пришли в скалистые земли, где терялся след тропы. Тот брат, что шел впереди, ударился большим пальцем ноги о камень.
– Ой-ой! – вскрикнул он. – Как больно!
Он поднял камень и услышал:
– Ведь я же не жалуюсь, а ты меня здорово пнул ногой!
С испуга юноша выпустил из рук камень, и тот, едва коснувшись земли, превратился в Самбу-рожденного-в-ночи.
– А ну, возвращайся домой! – приказал ему брат.
И они оставили Самбу в стране скал.
Они шли еще долго, дни и ночи, и однажды в полдень остановились в тени грудного дерева. На дереве висели желтые и красные плоды величиной с шарики амбры. Один из братьев поднял руку и, сорвав такой плод, попробовал его, но тотчас выплюнул на ладонь.
– Он очень горький, хоть и красив.
– А ты просил позволения сорвать его? – спросила косточка.
Юноша бросил ее, и как только она коснулась земли, Самба-рожденный-в-ночи предстал перед братьями.
– Сейчас же возвращайся домой! – приказал ему брат.
– Да пусть идет с нами, – сказали другие.
И Самба-рожденный-в-ночи пошел впереди семи братьев.
Они шли еще долго, дни и ночи, и пришли на берег Великой реки.
Тогда Самба-рожденный-в-ночи запел:
Кумба, несущая челн.
Опрокинула челн на себя!
Кумба, что бродит в ночи!
И волны на середине Великой реки всколыхнулись, закипели и засверкали радужным блеском.
Самба-рожденный-в-ночи все пел:
Самба, несущий челн,
Пошел ее искать,
Сын рыбака-гребца!
И высокие волны хлынули к ногам Самбы-рожденного-в-ночи и его братьев.
А Самба-рожденный-в-ночи все пел:
Я не достанусь тебе,
Ты не продашь меня,
Ты не посадишь меня в челнок!
Волна, гребень которой касался облаков, а пена убелила густую синеву неба, с воем подкатилась к ним и вынесла на берег Диасига, старейшего каймана, повелителя вод.
Самба-рожденный-в-ночи приказал кайману:
Ползи, кайман —
Маленькие глазки!
Найди рыбака,
Чтоб меня перевез!
– Это опять ты, Самба-рожденный-в-ночи? – спросил Диасиг, отец кайманов. – Куда ты идешь?
– Иду искать жен для моих братьев.
– Залезай! – сказал кайман, подставляя колючую спину.
Великая река успокоилась, и Диасиг-кайман, дуя на волны, доплыл до другого берега и высадил Самбу и его семерых братьев.
– Ты не найдешь меня больше здесь на обратном пути, – предупредил кайман, – я уйду к Истоку. Помни: ты должен быть начеку. Идите всё прямо, и вы найдете, что ищете. Но там, где они найдут то, чего ищут, ты держи глаза и уши открытыми. И еще не забудь: все дело в повязке!
Самба-рожденный-в-ночи горячо поблагодарил старого Диасига-каймана. Тот ушел обратно в воды Великой реки, а Самба пошел впереди своих братьев.
Они шли опять дни и ночи, ночи и дни и пришли в пустынную и голую страну, где не росло ни травы, ни деревьев.
Огромная хижина высилась до самых облаков, окруженная, как курица цыплятами, семью хижинами поменьше.
– Есть тут кто-нибудь? – спросил Самба-рожденный-в-ночи так громко, что голос его донесся до самого неба.
Старушка, старая-престарая, совсем древняя, такая сгорбленная, что касалась подбородком земли, вышла на порог большой хижины, опираясь на длинную палку, и проворчала:
– Чего вам здесь нужно? Как вы смеете топтать мою землю? Кто вам позволил подойти к порогу моего дома?
– Бабушка, мы ищем жен, – вежливо ответил Самба-рожденный-в-ночи.
– Жен? А какие жены вам нужны? – проскрипела старуха.
– Нам нужны семь молодых женщин, рожденных в один и тот же день одной матерью, – пояснил Самба-рожденный-в-ночи.
Тогда старуха хлопнула в ладоши, сухие, как хворост. И из семи хижин, окружавших самую большую, вышли семь девушек, прекраснее лучей солнца, склонявшегося уже к западу, к пескам и морю.
– Вот ваши невесты, – сказала старуха, – ваши будущие жены. Они все семь рождены мной и все семь в одну ночь. Идите-ка, дочки, приготовьте поесть вашим женихам, вашим будущим мужьям.
И девушки пошли готовить обед, а когда он был готов, принесли его в большую хижину, где ожидали семь братьев. Только Самба-рожденный-в-ночи не сидел на месте. Он уже успел обегать все хижины и наказал братьям вырыть перед собой по ямке и складывать туда все, что они достанут из большого калебаса с кус-кусом, который принесут девушки.
– А ты? – спросила старуха у Самбы-рожденного-в-ночи. – Ты разве не будешь есть вместе с другими?
– Я? Ни за что! – ответил он.
– А почему?
– Я всегда ем одно и только то, что мне можно есть.
– А что тебе можно есть? И чего нельзя? – допытывалась старуха.
– Что мне можно есть? Кашу, но не кус-кус, хотя бы даже с мясом самого лучшего барана или быка из самого лучшего стада в этом краю.
– А какую же кашу тебе надобно?
– Кашу из зернышка красного проса, посеянного перед заходом солнца.
И чтобы оно проросло,
и чтобы его скосили,
и чтобы его смолотили,
и чтобы его просеяли,
и чтобы его провеяли,
и чтобы его растолкли,
и чтобы его просушили,
и чтобы его сварили,
и чтобы полили кашу молоком семилетней коровы, которая семь раз отелилась.
Старуха пошла сеять зернышко красного проса в почву бесплодную, в землю пустынную и голую. И зернышко красного проса проросло у нее на глазах.
Она его скосила,
она его смолотила,
она его просеяла,
она его провеяла,
она его растолкла,
она его просушила,
она его сварила
и полила кашу молоком семилетней коровы, которая семь раз отелилась.
Но Самба-рожденный-в-ночи сказал, что ему совсем не хочется есть.
Пришла пора ложиться спать. Старуха приказала дочерям идти каждой с тем, кого она выбрала. А Самба-рожденный-в-ночи шепнул каждому из братьев, чтобы он поменялся одеждой и местом в постели с той, которая его выберет.
– А ты, – спросила старуха Самбу-рожденного-в-ночи, – ты где ляжешь?
– Я, бабушка, буду спать в твоей постели, если позволишь. Все маленькие дети спят с бабушками.
И молодые люди с девушками ушли спать в самую большую хижину.
А много позже старуха и Самба-рожденный-в-ночи пошли спать в хижину, которая была бы ближе всех к бруссе и к полям, если бы они здесь существовали. Но их не было больше, исчезла даже солома от зернышка красного проса, посеянного до сумерек.
Старуха захрапела, Самба-рожденный-в-ночи захрапел еще громче.
Ночью старуха поднялась тихонько-тихонько и вышла из хижины. Послышался звук: вжиг! вжиг!! Самба-рожденный-в-ночи тоже поднялся и, подкравшись к старухе, на которую с любопытством смотрела луна, спросил:
– Бабушка, добрая бабушка,
Что это ты точишь?
А старуха точила нож, длиной в три локтя.
– Точу нож, чтобы утром зарезать быка на завтрак моим гостям. Идем-ка спать.
И они легли в постель, Самба-рожденный-в-ночи и старуха…
Старуха спала (или притворялась спящей) и храпела, может быть, нарочно. А Самба-рожденный-в-ночи ворочался и метался в постели.
– Ты не спишь? – с беспокойством спросила старуха.
– Нет, я больше не сплю.
– А почему ты больше не спишь?
– Как тут уснешь, когда так холодно? – захныкал Самба-рожденный-в-ночи.
– А что тебе нужно, чтобы согреться? – спросила старуха.
– Зернышко хлопка.
– Одно зернышко? – удивилась старуха.
– Да! Зернышко хлопка.
Чтобы его посадили,
чтобы его полили,
чтобы его взрастили,
чтобы его орошали,
чтобы его сняли,
чтобы его чесали,
чтобы его пряли,
чтобы его ткали
и чтобы из него сделали одеяло для моих озябших ног.
И старуха пошла в поле, где земля была суха и бесплодна,
полоть,
сажать,
поливать,
очищать,
снимать,
чесать,
прясть,
ткать
и красить хлопок. Из него она сделала одеяло и укрыла им ноги Самбы-рожденного-в-ночи.
Самба-рожденный-в-ночи спал – или делал вид, что спит, и старуха, взяв свой острый нож, пошла в большую хижину и перерезала горло всем, кто лежал слева и на ком была повязка.
Она вернулась и сразу уснула, утомившись за этот долгий и трудный день.
Земля остыла, первые петухи еще не пели, когда Самба-рожденный-в-ночи разбудил своих братьев, подле которых лежали зарезанные дочери старухи. Он увел братьев из большой хижины, с бесплодных земель, где засыхали стебли хлопчатника. Но прежде он сорвал повязку со старухи – да так, что она и не шевельнулась.
Первый петух пропел.
Самба-рожденный-в-ночи и его братья были далеко-далеко, у Великой реки, когда старуха нашла в постелях своих семерых дочерей с отрезанными головами. И до сих пор в грозовые вечера слышно ее рычанье! Она бросилась по следу Самбы-рожденного-в-ночи и его братьев.
И на ее пути
Все закружилось в вихре,
Все запылало огнем.
И все трепетало,
Все содрогалось!
А старуха бежала, летела, неслась.
И вокруг поднимался вихрь,
И все трепетало,
Все содрогалось,
Сгорало все на ее пути!!!
Она бежала, неслась и летела, и вот обогнала Самбу-рожденного-в-ночи и его семь братьев, когда они расположились на отдых в густой и свежей тени тамаринда. И попугаи, самые болтливые из птиц, сказали ей, что они видели мальчика и юношей, которые бежали на запад.
Старуха остановилась у тропинки, пустила корни в землю и превратилась в грудное дерево. Плоды его, желтые и красные, были заманчиво сочны на вид.
Когда Самба-рожденный-в-ночи и его братья подошли к дереву, один из братьев уже потянулся было сорвать плод, но вдруг вспомнил, как горек был тот, который он недавно отведал на этой дороге; да и Самба-рожденный-в-ночи схватил его за руку.
– Тебя ведь не было здесь семь дней назад! – сказал он дереву.
И дерево засохло, как если бы целое племя термитов обглодало его корни.
Самба и его братья зашагали дальше по дороге к их дому. Позади них поднимался ветер, взметая песок, деревья содрогались, кусты трепетали и небо было черным. А перед ними вдруг загарцевали и забили копытами семь белых коней в шелковых сбруях, украшенных золотом.
– Смотрите! – сказал Самба-рожденный-в-ночи. – Здесь не было конюшни, когда мы проходили тут двенадцать дней назад.
Он щелкнул лианой, которую вырвал из ограды, и семь жеребцов исчезли.
Братья побежали дальше на запад. А позади них в вихре неслась старуха. Самба-рожденный-в-ночи услышал ее пыхтенье и крики. Из ее рта вырывалось пламя.
Они приближались к Великой реке. Они были уже на берегу, когда старуха зарычала:
– Ты не уйдешь от меня!
Но Самба-рожденный-в-ночи взял повязку, украденную у старухи, и бросил ее в воды Великой реки. И воды тотчас расступились, и Самба-рожденный-в-ночи с семью братьями прошли между двух водных стен, которые снова сомкнулись за ними.
Они шли ночи и дни, дни и ночи. И наконец добрались до своей деревни и вошли на отцовский двор. Посреди двора рос стройный зеленый тамаринд.
– Когда же он успел вырасти? – спросил Самба-рожденный-в-ночи.
– На заре, – ответила Кумба-мать. – Он, как ты, рос на глазах.
– А, сегодня на заре?! – воскликнул Самба. – И рос, как я?
Он пошел за самым старым, тупым и зазубренным топором, который ржавел на мусорной куче и давно уже ни на что не был годен. Этим топором Самба с силой ударил по стволу тамаринда:
Ведьма, ты умрешь!
Листва затрепетала, ствол содрогнулся, корни затрещали.
Ведьма, ты умрешь!
И как только тамаринд с ужасным грохотом (этот грохот и поныне слышен в грозовые ночи) коснулся земли, все увидели скрюченный труп старой колдуньи, матери семи дочерей.
Бык гиены Буки
Буки не соизволил сказать, как ему достался великолепный бык, которого он вел на веревке. Встретив Лёка-зайца на тропе, где длинноухий сушил свою мокрую от росы спину, Буки попросту приказал ему:
– Ступай за мной. Скачи позади и отгоняй все, что будет садиться на моего быка и до чего не дотянется его длинный хвост – мух, ос, пчел, птиц. Я не желаю, чтобы к нему прикасались. Да и ты, обжора, поменьше на него посматривай! От твоих завидущих глаз может растаять жир на его дивных ляжках!
И Лёк-заяц рысцой побежал вслед за Буки и его четвероногим сокровищем. Он пел, свистел, кричал до хрипоты, отгоняя сопровождавшую быка крылатую свиту: птиц, ос, пчел, мух и москитов, что так и вились вокруг. Впрочем, москиты скоро отстали, ибо Йо-москит и его сородичи никогда надолго не удаляются от воды, а все болота, ручьи, речки и сама Великая река остались далеко позади на пути Буки-гиены, ее быка и охранявшего его Лёка.
Пчелы полетели на запах трав, деревьев и цветов – густой благоуханной волной поднимался он над саванной вместе с испарявшейся утренней росой.
Осы вернулись на земли, где созревали сладкие, сочные ягоды и плоды.
Птицы тщетно искали корм – клещей и других насекомых – на гладкой, блестящей шкуре холеного быка. К тому же их напугала песня Лёка, который скакал позади и целился в них из воображаемого ружья:
Фёр! Фёрре!
Фёр! Фёррам!
Н’Джаммаль Лёк нжав на!
Летите! Спасайтесь!
Улетайте скорей!
Ружье я достал!
Бью всех наповал!
И птицы поспешили возвратиться на поля риса и проса, откуда еще не убрали весь урожай.
Только мухи еще долго-долго вились над Лёком-зайцем, быком и Буки-гиеной. Но и они в свой черед, устав летать и гудеть впереди, позади, под и над путешественниками, наконец повернули обратно – на поиски добычи, которую не так усердно стерегут.
* * *
– Дядюшка Буки, – сказал Лёк-заяц, – солнце спешит на покой, между небом и землей не осталось ни единой маленькой мушки. И если это из-за них нам пришлось уйти так далеко…
– Пошли дальше! – отрезал Буки, дернув быка за веревку.
Солнце закатилось. Настала ночь, взошла луна.
Лёк-заяц, семенивший за быком, который шел за Буки-гиеной, вытащил из котомки, болтавшейся у него на левом боку, свою однострунную скрипку рити, извлек из нее смычком три низкие ноты и запел:
Буки Н’Джур о! Н’Джур!
Кэй ма лакассаль ла!
Йов далл! ман далл вай!
Тжи дигумандинг ми!
Буки сразу остановился и дернул за веревку, а она дернула за морду испуганного быка.
– Ну-ка, повтори свою песню, – попросил Буки, приплясывая.
И смычок из конского волоса снова забегал по калебасу, обтянутому шкурой ящерицы.
Буки Н’Джур о! Н’Джур!
Привяжи скорей быка!
Мы одни среди саванны,
Ты и я.
– Пожалуй, ты прав, – прогнусавил Буки, – мы сейчас здесь совсем одни. Ну-ка, привяжи быка к тому дереву, а я пойду за хворостом. Не смей ни на шаг отходить от дерева! Отгоняй всех мух! Да продолжай петь и играть, чтоб я слышал тебя издалека!
И Буки побежал собирать хворост.
Лёк-заяц с минутку попиликал на рити, потом привязал к левой лапе веревку – и тронулся вместе с быком на запад (а Буки ушел на восток).
Ёк-бык был доверчив и глуп, как новорожденный младенец. Он спокойно шагал под песню Лёка, который теперь семенил перед ним, по-прежнему играя на скрипке и дергая привязанную к лапе веревку.
Устав идти, Лёк-заяц вскарабкался на спину Ёка-быка, подбадривая его музыкой и песней:
Коль не знать куда идешь,
Непременно пропадешь!
Посмотри – твой волос сед,
Но тебя глупее нет!
Долго-долго шли они под любопытным взглядом луны – та все гадала, куда направляется эта парочка и что делает далеко позади Буки-гиена с большой вязанкой хвороста, которая бьет ее по впалым бокам.
Но вот Лёк-заяц услышал – сначала издалека, затем ближе – вой гиены. Буки, задыхаясь, встревоженно кричал:
– Лёк! Ау! Лёк, куда ты запропастился с моим добром?
Вот голос Буки послышался совсем близко:
– Да где ты прячешься, сын зла?
Тогда Лёк-заяц остановил быка, соскочил на землю и привязал Ёка к дереву.
Тут подбежал Буки, сбросил вязанку и спросил:
– Почему ты не остался там, где я тебе велел?
– Как это не остался?
Посмотри сюда, о дядя! Посмотри сюда!
Видишь, дерево стоит,
Видишь, бык лежит,
Видишь в небесах луна —
И не двинулась она!
– Ты прав, – прогнусавил Буки. – Я отошел дальше, чем рассчитывал. Жди меня здесь и не спускай глаз с быка. А я пойду поищу посудину пошире да поглубже, чтоб сварить его целиком с головой и ногами. Да пой погромче, потому что я плохо слышал тебя.
– Ты просто отошел очень далеко – ты же сам это сказал, дядюшка.
– Возможно, – проворчал Буки, удаляясь. А Лёк-заяц снова запиликал на скрипке и затянул свою песню:
Буки Н’Джур из рода Н’Джур!
Привяжи скорей быка!
Йов далл! ман далл вай!
Тжи дигумандинг ми!
Потом Лёк отвязал Ёка-быка, который жевал под его музыку, и вскочил к нему на спину. Они сделали добрый крюк и вышли на дорогу, ведущую к дому Лёка.
Долго-долго шагал еще Ёк-бык.
И вот услыхали они вдалеке вой Буки, который вопрошал:
– Лёк, а Лёк! Где же ты с моим быком, сын зла?
Лёк слез с быка, и они ждали в тени дерева, пока не прибежал Буки – сильно рассерженный, с большущим котлом на спине.
– Почему ты не остался там, где я тебе велел?
– Как? – удивился Лёк-заяц. – Разве я не там, где ты нас оставил?
Посмотри сюда, о дядя! Посмотри сюда!
Видишь, дерево стоит,
Видишь, бык лежит,
Видишь в небесах луна —
Разве двинулась она?
– Ты прав, – согласился Буки, – она не двинулась. Подожди меня здесь и не спускай глаз с быка. Я пойду поищу огня.
Буки пошел за огнем, чтоб сварить Ёка-быка, которого он украл неизвестно у кого и где.
А Лёк-заяц, распевая и наигрывая на скрипке, снова влез на быка:
Коль не знать, куда идешь,
Далеко не отойдешь!
Посмотри – твой волос сед,
Но тебя глупее нет!
И они ушли еще дальше, почти добрались до места, где испокон веков живут зайцы. И вот сперва где-то очень далеко, а потом ближе завыла гиена:
– Лёк, а Лёк! Куда запропал ты с моим добром, сын зла?
– Я все время здесь на старом месте, дядюшка, – крикнул Лёк-заяц и, спрыгнув с быка, сел у подножия дерева.
– Почему ты не остался там, где я тебе велел?
– Да ты нас здесь и оставил…
– Гм! Гм! – хмыкнул Буки.
– Но это правда! – настаивал заяц.
Посмотри сюда, о дядя! Посмотри сюда!
Видишь, дерево стоит,
Видишь, бык лежит,
Видишь, светит нам лупа,
И не двинулась она!
– Действительно, – согласился Буки, – она все время торчит над нашими головами. Ишь какая любопытная! И чего она сует нос в мои дела!
Буки положил меж трех камней горящие уголья, которые принес в глиняном черепке, бросил сверху охапку хвороста и начал раздувать огонь, поставив котел на камни. Огонь занялся, и пламя взметнулось выше котла.
– Отгоняй мух, если их увидишь, – приказал Буки.
– Да их нет ни одной, дядюшка. В этих краях мухи не летают по ночам, – пояснил Лёк-заяц.
– Это хорошо, племянничек, это хорошо! Ну, спасибо за то, что так усердно стерег мое добро. Теперь можешь идти. Я достаточно опытен и силен, чтобы самому управиться с ним.
И, взяв большую палку, он принялся колотить ею по котлу, распевая:
Манна ко рей ман кен!
Манна ко фесе ман кен!
Манна ко тинки ман кен!
Манна ко регёль мап кен!
Я убью его сам!
Обдеру его сам!
И разделаю сам!
И сварю его сам!
– Как, дядюшка? – удивился Лёк-заяц. – Ты меня гонишь после всего, что я сделал для тебя? Я тебя проводил сюда, я так хорошо охранял твоего быка – ты же сам это сказал – и чем только еще не помогал тебе!..
– Что это ты выдумываешь, грубиян? А ну, убирайся живо!
– Ах, дядюшка! – умолял Лёк-заяц, – ты же знаешь, я буду доволен, если разрешишь хотя бы посмотреть, как горит огонь, да понюхать запах, который пойдет из котла…
– Да ведь тебе покажется мало смотреть на мой огонь своими завидущими глазами да нюхать дым из котла! Дыма мне не жалко, но ты-то знаешь, что тут есть кое-что повкуснее, хитрец! А ну, убирайся отсюда.
– Но я же могу заблудиться ночью!
– А ты спроси дорогу у Вер-луны, она светит всем и постарше нас с тобой.
И палка опять застучала по котлу в такт песне Буки:
Я съем его сам!
Манна ко лекк ман кен! —
а потом угрожающе поднялась, и заяц поспешил скрыться…
* * *
Лёку не надо было идти далеко – он был рядом с заячьим логовом, где собратья его, испуганные воем гиены, искавшей свое добро, забились в самую глубину нор.
Лёк-заяц провел смычком по однострунной рити и начал жаловаться в лад скрипке:
Буки накна Лёк сен!
Буки дакна Лёк сен!
Гайи сенен Джокк лен!
Обманул зайца Буки,
Прогнал меня!
Братья-зайцы, выручайте!
И при звуках этой жалобной песни и рыдающей скрипки отовсюду стали выглядывать головы длинноухих, которые еще не совсем успокоились.
– Тащите большие там-тамы, – приказал Лёк-заяц. И зайцы приволокли большие там-тамы. По их туго натянутой коже Лёк велел бегать и прыгать самым молодым из заячьего племени и зайцам постарше.
Зайчата ну скакать во всю прыть! Поднялся глухой, но сильный шум, похожий на отдаленный топот огромного стада.
Лёк оставил зайчат бегать по там-тамам, а старым зайцам велел хлопать длинными ушами. Можно было подумать, что это бесчисленные стада спускаются к Великой реке, как в страшные годы засухи, когда земля в один день выпивала воду из всех рек, ручейков, болот и колодцев.
Лёк спрятался за дерево неподалеку от Буки-гиены, от ее костра и котла, где варился ободранный и разделанный бык.
Буки помешивал огонь и вдыхал чудесный запах варева, как вдруг услышал глухой и далекий шум, а рядом, совсем близко, звуки скрипки и песню:
Буки Н’Джур, берегись.
С востока идут быки!
А с ними пастух,
Храбрый Патэ!
Кто мог назвать его полным именем – Буки Н’Джур? Кто предупреждал об опасности?
Топот слышен был все отчетливее и – «кляп-кляп» – все громче, все ближе шлепали сандалии пастухов.
Буки навострил уши.
Буки Н’Джур, берегись!
Буки выпрямился.
– Мне кажется, это твой голос, дядюшка Лёк, и сладкие звуки твоей веселой рити, – протянул он.
А рити, однострунная скрипка, твердила свое:
Уже близко быки,
А с ними идут пастухи!
Буки подбежал к дереву, из-за которого слышались песня и звуки скрипки.
– Вернись, дядюшка Лёк! Вернись, почтенный, пригляди за огнем, за котлом и мясом. Мне надо уйти ненадолго. Нужно сходить за солью вверх по верблюжьей тропе. Иди отведай мяса, оно очень невкусно, как холодная собачья печенка. Ему не хватает соли…
И Буки исчез. Он удрал далеко на запад, опасаясь пастуха Патэ Дьямбара, у которого он так ловко украл быка, когда тот пас свое стадо на юге, на берегах Великой реки.
