Текст книги "Сказки Амаду Кумба"

Автор книги: Бираго Диоп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Боли́

Ноги старого Нумуке-кузнеца и рады бы стараться, да не могли больше держать его немощное, согбенное тело, а жилистая, морщинистая шея – старую голову, убеленную мягким хлопком волос и редкой бороденки.

Старому Нумуке все труднее становилось ходить в Священный лес, чтобы возлить кислое молоко и кровь принесенных в жертву цыплят на колья и деревянные фигурки, в которые переселились души усопших предков.

Тьени, сын старого кузнеца, был еще слишком мал, чтобы выполнять обряды клана. Он даже не побывал еще в «хижине мужчин».

В последний раз добравшись до Священного леса, старый Нумуке забрал оттуда Боли́, самого древнего из всех божков. Теперь уже трудно было угадать, из какого дерева он вырезан. У Боли были кривые ноги, узловатые пальцы, торчащий пупок, оттопыренные уши, широкие, что твой калебас. Старый Нумуке унес Боли с собой, а дома прислонил его к столбу, который поддерживал соломенную кровлю кузницы. И перед восходом солнца тень Боли легла на порог.

Каждое утро старый Нумуке, прежде чем развести в горне огонь, выливал целый калебас кислого молока к косолапым ногам статуэтки и почтительно с нею здоровался:

 
Поклонись от меня тем, кто в мире ином,
И скажи, что кузнец в мире этом
Свято чтит их заветы!
 

На седьмой день старый Нумуке ковал мотыгу, а раздувать мехи ему помогал юный Тьени, его сын, которому предстояло завтра вступить в «хижину мужчин». Вдруг тень Боли, лежавшая на пороге, превратилась в крепкого молодца; он вошел в кузницу и попросил работы. Ему сразу нашлось дело: он встал к мехам.

С тех пор из кузницы старого Нумуке, как в его лучшие годы, постоянно слышалось пение, а в такт ему – дыхание мехов и гулкие удары молота.

С утра до вечера распевал за работой молодой помощник Нумуке, и его пение возвращало бодрость старому кузнецу и силу его орудиям:

 
Падай, тяжелый молот!
Все на землю падет,
Каждому час пробьет.
Всем-та́м-быть!
 

Кузнечные мехи тяжело вздыхали и жадно раздувались вновь,

 
Гаснет ясный день,
Сохнет в саваннах трава,
Всему приходит конец!
Всем-та́м-быть!
 

Мехи спрашивали:

 
Где ж?
   Где ж?
      Где?
 

А молодой кузнец пел:

 
Всем!
   Та́м!
       Быть
Где ж?
   Где ж?
      Где? —
 

спрашивали мехи.

А юноша в ответ:

 
В земле!
 

И каждое утро старый Нумуке-кузнец выливал небольшой калебас кислого молока к ногам статуэтки и возносил благодарность душам предков:

 
Передай от меня тем, кто в мире ином:
Нумуке в мире этом
Свято чтит их заветы!
 

И целый день перекликались в кузнице болтовня молотков, наковальни, клещей и песни ловкого молодца.

* * *

Наконец предки призвали к себе старого Нумуке, и он отправился в мир иной следом за своими добрыми делами, которые каждый день собирало солнце.

А его сын Тьени, выйдя из «хижины мужчин», отправился в дальние края, на восток, чтобы повидать свет и людей. Оттуда он вернулся в кузницу своего отца и деда, чтобы взяться за молот и клещи.

Но в кузнице весело пылал и потрескивал огонь, рассыпая вокруг непослушные искры, да глухо вздыхали мехи, отзываясь на песню все того же пришлого кузнеца, по-прежнему молодого.

По утрам Тьени приходил в кузницу с пустыми руками и брался за молот. Но прежде чем расплющить железо или медь, вытянуть золотую или серебряную нить, он приближался к столбу, подпирающему кровлю кузницы, и с размаху опускал молоток на голову Боли:

 
Получай, Боли-урод!
Кривоногий, большеухий,
Длиннорукий, толстобрюхий!
Вот тебе! Вот!
 

И потом ему работалось куда веселее. Но чаще всего он и не подходил к наковальне.

* * *

А пришлый кузнец, – все такой же проворный и молодой – один выполнял работу для всех жителей деревни, да и всех ближних и дальних деревень. Что ни попроси – серебряный браслет или мотыгу, стремя или кинжал, саблю или стрелы, – все мигом было готово. И не смолкала прежняя песня:

 
Всем-та́м-быть!
   Там-быть! Та́м-быть!
 

А любопытные мехи шипели:

 
Где ж?
   Где ж?
      Где?
 

 
В земле!
 

* * *

Кочевники-скотоводы и деревенские жители не всегда ладят между собой.

Тяжела крестьянская жизнь: воды в колодцах не хватает, а дети, заигравшись, часто забывают стеречь посевы от птиц и обезьян. Да еще невежи кочевники, мавры и фульбе, насмехаются над простыми земледельцами, отродясь не видевшими ничего дальше высоких куч отбросов, окружающих вросшие в землю хижины их деревни.

Но в Кородугу, деревне покойного старого Нумуке, пастухов испокон веку принимали хорошо.

Правда, те тоже старались не плошать и появлялись в самое подходящее время – когда урожай снят и стада, бродя по опустевшим полям, удобряют своим навозом истощенную почву для будущих посевов. Фама, царь этой страны, позволял кочевникам бродить повсюду, и жители радовались, что всегда могут менять масло пальмы карите на коровье – ведь оно так нужно и на кухне, и для женских волос.

* * *

Старая Дебо, жена Мавдо-пастуха, ехала по деревне на быке, а следом семенила Айда, ее маленькая служанка. Дебо оставила своего дряхлого супруга на соленых землях, где скот набирался резвости и силы. Дебо была женщина старая-престарая, а Мавдо еще старше. Но он надеялся, что соленые земли помогут ему не меньше, чем коровам и быкам, и тогда старуха Дебо уже не будет единственной подругой его жизни, которая готовит ему каждый вечер скудную еду (как известно, фульбе не едят ни утром, ни днем). Недаром говорит пословица: кто ищет только стряпуху, тому и одной жены достаточно.

* * *

Итак, Дебо ехала на быке по деревне Кородугу. Она направлялась на рынок – продать квашеное молоко да купить толченых листьев баобаба, что идут на приправу для кус-куса. Но поравнявшись с кузницей старого Нумуке, Дебо услыхала перекличку молотов, клещей, наковальни, пение пришлого кузнеца, по-прежнему проворного и молодого, и вопрошающее шипение мехов:

 
Всем-та́м-быть!
   Та́м-быть!
 

 
Где ж?
   Где ж?
      Где?
 

 
В земле!
 

Дебо дернула веревку, веревка – кольцо, а кольцо – быка за морду. Старуха сошла, бросила веревку маленькой служанке и сунула нос в кузницу.

– Заходите, добрая женщина! Заходите, бабушка! Здесь возвращают молодость старым и старейшим! – приветствовал ее кузнец-молодец – он был в кузнице один.

Старая Дебо вошла.

– Это правда, кузнец? Ты не врешь?

– Не будем терять время! Дай-ка мне бурдюк с кислым молоком, что висит на боку у твоего быка.

Маленькая служанка отцепила бурдюк и принесла его кузнецу.

– А что ты возьмешь, кузнец, за то, чтобы меня омолодить?

– Первого теленка, которого принесет самая молодая из твоих телок.

* * *

Мехи раздувались и сжимались сами по себе, и огонь весело пылал. Кузнец схватил старую Дебо и швырнул ее в огонь. Он ворочал ее тело клещами, пока не обжег его до костей. Кости он бросил в калебас, где обычно охлаждался раскаленный металл – золото, серебро, медь или железо, и туда же вылил кислое молоко из бурдюка. Сосчитал трижды до семи – и из калебаса вышла Дебо еще моложе и прекраснее, чем в далекий день своей свадьбы, а ведь с тех пор прошло бог знает сколько лет странствий между бескрайними песками и Великой рекой…

* * *

Когда Дебо возвратилась на соленые земли, все – и старый Мавдо, и люди средних лет, и женщины, и молодые пастухи – не верили своим глазам.

– Ну вот я и стала снова молодой и прекрасной, – сказала Дебо. – Нечего и говорить, Мавдо, что я не желаю больше такого старого мужа, ведь ты мне в прадеды годишься. Ступай и ты в деревню Кородугу к тому кузнецу, который сотворил со мной это чудо, а иначе я твоей женой не останусь. С тебя возьмут всего одного теленка, который родится не раньше, чем через три года.

И Мавдо отправился в Кородугу в сопровождении людей средних лет, нескольких молодых пастухов, женщин и Дебо, – а за ней семенила маленькая служанка.

* * *

В кузнице было тихо. Молчали мехи, погас огонь. Фульбе топтались у порога, на который падала тень Боли: статуэтка по-прежнему стояла у столба, поддерживающего соломенную крышу.

Наконец, когда солнце уже пекло вовсю, пришел Тьени-кузнец. Мавдо, выйдя из толпы пастухов, поспешил к нему навстречу.

– Сделай со мной то же, что сделал с этой женщиной, моей женой. Верни мне молодость!

– Это не он, не он! – затараторила Дебо. – Тот был совсем молодой парень. Наверное, его помощник.

– Вернуть тебе молодость, дед? Да ты уже одной ногой в могиле!

– Верни мне молодость, и я отдам тебе все свое стадо вместо одного теленка.

– А что я должен сделать?

– То же, что сделал твой подручный. Если это сумел сделать подручный, то кузнец и подавно сумеет.

– Ну, а что делал мой подручный?

– Он взял у меня бурдюк с кислым молоком, – объяснила Дебо. – Он меня бросил в огонь, а потом я очнулась вот такая, какой ты меня видишь, в этом самом калебасе.

– А я знаю, что сделал тот красивый парень, что все время пел, – сказала вдруг Айда, маленькая служанка.

– Ну, что же он сделал? – спросили хором старый Мавдо, люди средних лет, молодые пастухи, женщины, Тьени-кузнец и сама Дебо.

– Он ворочал тело моей старой хозяйки клещами, а мехи раздували огонь. Потом он взял обгоревшие кости и бросил их в тот калебас, и налил туда молоко из нашего бурдюка. Он сосчитал три раза до семи, и моя хозяйка поднялась из калебаса молодой и прекрасной.

– Только и всего? – сказал Тьени. – Ну, это-то я сумею.

Он развел огонь. Одного из пастушат поставили к мехам; правда, сначала он упирался и заработал хороший подзатыльник: ведь кузнечное дело – не занятие для кочевника, хотя бы и подростка. Но разве можно не подчиниться приказу взрослых, в особенности если нужно вернуть молодость старейшему в роде?

Огонь запылал и затрещал, но он был очень удивлен, не слыша, как отвечает любопытным мехам знакомая песня:

 
Где ж?
   Где ж?
      Где?
 

Тьени взял клещи и, обернувшись, стукнул по голове Боли:

 
Получай, Боли-урод!
Кривоногий, большеухий,
Длиннорукий, толстобрюхий!
Вот тебе! Вот!
 

Потом он поднял старого Мавдо, бросил его в огонь и стал ворочать и переворачивать его тело клещами. Когда остались одни почерневшие кости, он бросил их в калебас, налитый до краев, – это пастухи постарались и притащили целых два бурдюка с кислым молоком.

Тьени-кузнец трижды сосчитал до семи. Никто не появился из калебаса. Лишь черные как уголь кости плавали по белой глади молока.

Тьени-кузнец снова сосчитал до семи три раза, потом еще три. Ничего!

Солнце село. Огонь угас. Затихли мехи. Фульбе, привыкшие есть только раз в день – не то, что все люди, – терпеливо ждали.

Тьени снова сосчитал до семи три раза, потом трижды три раза. Но в калебасе по-прежнему плавали в кислом молоке лишь обугленные кости.

На заре Дебо наконец заголосила, заплакала. Люди средних лет и молодые пастухи начали возмущаться. В это время мимо проезжал со своей свитой Фама, царь той страны. Он направлялся в Священный лес. Услышав шум в кузнице, царь остановился и спросил, в чем дело.

И Дебо, плача и причитая, распростерлась на земле перед царским конем.

– Кузнец сжег моего супруга, моего дорогого, милого мужа!

И все фульбе, люди средних лет и молодые, женщины и служанки подтвердили:

– Да, он сжег его, а кости бросил в калебас с кислым молоком.

– Он пообещал снова сделать его молодым, – и вот что натворил! – хныкала Дебо.

* * *

Слуги царя схватили Тьени-кузнеца, связали его и повели по дороге к Священному лесу.

Вышло на небо солнце, и тень Боли отделилась от статуэтки и превратилась в юношу.

Тот сосчитал три раза до семи над полным кислого молока калебасом, в котором плавали обугленные кости, а потом вышел из кузницы и бросился на дорогу к Священному лесу – догонять свиту царя.

Подойдя к Тьени-кузнецу, обмотанному веревкой, словно вязанка хвороста, юноша спросил его:

– Куда ты идешь, хозяин?

– Сложить голову в Священном лесу, – отвечал Тьени, рыдая и трясясь всем телом.

– А будешь ты еще когда-нибудь обижать Боли словом или поступком?

– Никогда! Никогда больше! – вскричал кузнец.

Юноша поравнялся с лошадью царя.

– Фама, – сказал он, – этот человек не виноват. Пастух фульбе в кузнице, он жив и здоров.

Тьени развязали, и все – царь со свитой, мужчины и женщины фульбе, пастушата и служанки – вернулись в кузницу и нашли там старого Мавдо молодым и красивым, как накануне его свадьбы с Дебо.

И после случая с Тьени ни один кузнец не осмеливается проявить неуважение к священным предметам, в которые переселились души умерших предков.

Кари-сирота

Все, что говорит малыш мавр, он слышал под родительским шатром.

До вступления в хижину мужчин молодые учатся кое-чему от всех – соседей, чужих людей, друзей и подруг, товарищей их игр. Но только родители могут по-настоящему воспитать своего ребенка, пока он мал и не ушел еще из отцовского дома и родной деревни. Правда, хотя ребенок не выходит в широкий мир, мир приходит к нему – врывается в деревню, заглядывает в хижину… Но и мир не расскажет маленькому человеку все, что нужно знать. «Ярр фжа кёр», – говорят в наших краях. «О главном узнаёшь дома…» Трудно себе представить, сколько ссор, брани и вражды между взрослыми, между семьями и даже внутри одной семьи может иной раз вызвать слово ребенка… Но ум ошибается редко, если потатчик сердце не слишком часто дает ему волю. Хорошо воспитанному ребенку не нужно подсказки, чтобы он думал и поступал так, как хотят родители. И с самого раннего детства в сыне должен повторяться отец, в дочери – мать…

Но… Все-таки…

Обязанности, служба и все то, чего требует от нас наше происхождение или положение, – все это отступает порой перед повседневными заботами, перед нуждой…

Бывают времена, когда своя рубашка всего ближе к телу, и прежде чем лечить других, необходимо исцелиться самому.

Вот тут уж приходится не то что уклоняться от долга и обязанностей, а просто забывать о них. Ибо этот долг и обязанности не должны напоминать нам о себе в такое время.

Ведь утопающий за соломинку хватается. Ку бёг де веку!

Из-за неурожая голод царил во всех домах, во всей округе. Амбары были пусты уже много лун, и все мужчины давно ушли на восток, в более благополучные края, на поиски проса, маиса или риса.

Самба ожидал холодной ночи, чтобы пробраться по деревне до своего дома с двумя бурдюками риса, которые свешивались со впалых боков его осла. А Кумба, его жена, поднялась в ту ночь до рассвета, чтобы пойти собирать листья щавеля, которые еще пробивались кое-где из земли, не уродившей в этот злосчастный год ни арахиса, ни проса, ни маиса, ни фасоли…

Если ты решишь провести время, как тебе хочется, и целый день или хотя бы час делать то, что надумал, часто, слишком часто оказывается, что наша жизнь от нас не зависит и нашим временем распоряжаются другие…

Рано утром Кумба вместе с дочерью Кари готовили на кухне принесенный Самбой рис, приправив его чахлыми листьями щавеля, собранными в поле. И вдруг толпа подруг и гриоток появилась у входа. Они кричали, хлопали в ладоши. О возвращении Самбы в деревне узнали потому, что утром заревел его осел. Из всех ослов, ушедших со своими хозяевами, лишь он один вернулся…

Кумба оставила Кари на кухне и плотно прикрыла дверь.

Пошли у женщин пересуды, болтовня, хохот, галдеж. Всякая спешила что-то рассказать или подать совет. Когда разговор иссяк, две подружки попросили своих гриоток поправить им прически, а третья потребовала иголку и принялась чинить вышивку на кофте.

Словом, время шло, а Кумба как радушная хозяйка, которая помнит о своих обязанностях, ни на минуту не могла отойти от гостей.

Но каждый должен знать, что всему есть предел – даже гостеприимству. Отдать все и остаться с пустыми руками – это более чем неосторожно, это попросту легкомысленно. Прежде всего надо заботиться о себе.

Часы бежали… А подруги Кумбы и гриотки все болтали в ее хижине.

А ее дочка Кари все помешивала в котелке рис со щавелем.

И Самба, беседовавший со стариками на площади, в тени дерева, видел, что из толпы подруг жены и гриоток, уже давным-давно вошедших в его дом, ни одна не вышла обратно. Поэтому он не спешил к себе и неторопливо беседовал со старцами, рассказывая им о своем неудачном путешествии на восток.

Маленькая Кари очень волновалась – рис был давно готов, и она не знала, что делать…

Часы бежали… А подруги Кумбы и гриотки все болтали в хижине.

Маленькая Кари отбавила угольков, на которых кипел котелок с рисом и щавелем.

* * *

Конечно, всему есть предел – да только не тем обязанностям, за которыми стоит «сикк», забота о том, «что люди скажут». И никогда хозяйка дома не даст понять своим веселым гостям, что их посещение слишком уж затянулось.

А часы все шли!

А подруги Кумбы и гриотки все болтали в хижине Кумбы!..

Наконец Кари, дочь Кумбы, вся в слезах вышла из кухни и побежала в хижину матери, где по-прежнему болтали гостьи.

Слезы ребенка видеть тяжело, особенно женщинам, у которых есть свои дети. И все подруги Кумбы и гриотки бросились к Кари, удивленно и жалостливо восклицая:

– Вай! Кари! Вай! Вай! Лан ла? (Что такое, Кари? Что случилось?!)

А Карн заливалась слезами:

– Мама! Мама! Сегодня у колодца я слышала слова, от которых у меня заболело сердце.

– Что ты такое услышала? – забеспокоилась Кумба. – Скажи скорее, девочка!

– Мама, Поспел-котелок сказала мне, что она старше тебя!

– Вот лгунья! – возмутилась Кумба. – И она говорит это при всех, у колодца? Поди спроси у нее, у этой бесстыдной воображалы, где она была в год йека дёп (прикрой, на стол накрой)?

И Кари, успокоенная, вернулась на кухню. Матери не пришлось добавить ни слова.

Подруги Кумбы и гриотки, устав болтать и кричать в хижине, так и убрались не солоно хлебавши, когда солнце стало клониться к морю. И гордые тем, что их уроки не прошли даром для дочки, Самба и Кумба вместе с нею сами съели весь рис со щавелем.

Время шло…

Настали лучшие дни. Погода смилостивилась, щедро рожала земля. Благоденствие вернулось почти во все семьи, пришло оно и в семью Самбы.

Маленькая Кари, Кари-умница, еще больше поумнела, а хорошела она день ото дня. Кумба не нарадовалась на дочку и позволяла ей надевать самые лучшие свои украшения.

* * *

Счастье может не бегать по дорогам и не выставлять себя напоказ – его и так приметят два его заклятых врага, Бетт и Тжатт (глаз и язык). Они знают, где его отыскать и как нанести смертельный удар под ребро. Чем больше восхищается глаз, льстит и хвалит язык, тем больше поддается счастье яду этих похвал. Оно слабеет или вдруг рушится, как падает с дерева заманчивый спелый плод.

Однажды вечером Кумба, мать Кари, слегла и больше не встала. И Кари-умница, маленькая красавица Кари осталась сиротой,

* * *

Человеку, овдовевшему в расцвете лет, мало дочерней любви и заботы, мало полного порядка в хозяйстве. И пришлось Самбе, отцу Кари, взять себе другую жену, чтобы заменила покойницу Кумбу.

Для Кари началась жизнь совсем иная, не похожая на прежнюю. Ее мачеха Панда была еще молода и завидовала девочке – ее красоте, уму. Ревновала к ней Самбу, который нежно любил сиротку. Если б муж ей настрого не запретил этого, Панда не устояла бы перед искушением побить падчерицу. Желание это грызло и точило ее с ночи до утра и с утра до ночи, а в особенности у нее чесались руки, когда Кари надевала драгоценности матери, – Самба сохранил их для дочери, только для нее одной.

* * *

Однажды в сумерках – Самба еще не вернулся с охоты, а Кари надела украшения покойной матери – Панда вышла из своей хижины и приказала падчерице:

– Возьми этот калебас и ступай по воду.

Калебас был огромный и очень тяжелый. Он был выдолблен из старого красного дерева.

Маленькая Кари встала со своей скамеечки и хотела снять украшения.

– Незачем их снимать, тебе так к лицу эти ожерелья и браслеты, – сказала мачеха.

И сирота пошла к колодцу. Она набрала воды, но так и не смогла, сколько ни старалась, поднять полный калебас. Девочка, всхлипывая, запела:

 
Вой воло! Вой волу!
Кто поможет? Кто поможет?
Помогите! Помогите!
Ку ма йене? Ку ма йене?
 

Из сырой дыры у края колодца выскочила М’Ботт-жаба. Она поспешила к девочке – топ! шлеп! – и объявила:

 
Я одна на лугу!
Заплати —
Помогу!
 

– Пошла вон, мелкота длинноротая, – пренебрежительно сказала ей маленькая Кари. – Где тебе приподнять хотя бы цыплячье перышко!

И она вновь принялась молить:

 
Вой воло! Вой волу!
Кто поможет? Ку ма йене?
Помогите! Вой волу!
 

Прибежала и остановилась перед девочкой ящерица: фррр… фр… Повертела головой, раздула чешуйчатую шею и молвила:

 
Я одна на лугу!
Заплати —
Помогу!
 

– Убирайся отсюда, ты, плоскобрюхая, нечего шею раздувать! – сказала ей Кари-сирота и заплакала еще громче, причитая:

 
Вой воло! Помогите!
Ку ма йене? Кто поможет?
Помогите! Вой волу!
 

На своих негнущихся лапах приковыляла матушка М’Бонатт-черепаха. Она сколько могла вытянула шею и вкрадчиво сказала:

 
Я одна на лугу!
Заплати —
Помогу!
 

– Ступай-ка ты отсюда подальше, – посоветовала ей Кари-сирота. – Ты можешь опрокинуться, поднимая этот тяжелый калебас.

Наступила ночь, а Кари-сирота все пела:

 
Вой воло! Вой волу!
Кто поможет? Кто поможет?
Помогите! Вой волу!
 

Вдруг перед нею взвился огромный питон. Он легко поднял на голову полный до краев калебас.

 
Я один на лугу!
Заплати —
Помогу! —
 

сказал он девочке. И опустил калебас на валик у нее на голове.

– Какую же тебе надобно плату? – спросила Кари-сирота. Она и не почувствовала тяжести калебаса, он стал сейчас гораздо легче, легче даже, чем пустой. Да, калебас был так легок, что шея Кари, украшенная ожерельями из золота и амбры, ничуть не пригнулась и оставалась все такой же стройной.

Змей ответил:

– Возвращайся домой. Я скажу тебе, какую хочу на граду, когда ты подрастешь. Тогда я вернусь и призову тебя…

И змей исчез во мраке ночи.

Кари вернулась домой. Мачеха набросилась на нее с бранью, спрашивая, где она болталась столько времени вместо того, чтобы сразу принести воду. Панда даже пригрозила ее отколотить, ведь Самба еще не вернулся с охоты.

А Самба не вернулся совсем. Когда на следующий день мужчины из деревни отправились в бруссу искать его, они нашли лишь белые кости – так обглодали их за ночь и утро львы, гиены, грифы, а после них и муравьи.

Вся черная работа, все заботы по хозяйству легли теперь на плечи бедной сироты, а мачеха ни утром, ни днем, ни вечером, ни ночью не давала ей передышки. Она отняла у Кари все драгоценности, что оставила дочери Кумба.

Время шло, и Кари-сирота, к негодованию мачехи, с каждым днем хорошела да набиралась ума-разума (в этом ей помогали несчастья). Частенько приходили ей на память советы любящей матери, – а ведь она как будто и не слушала их, пока мать была жива.

Кари ходила по воду к колодцу вместе с подругами и сверстницами, а еще чаще одна и в любое время дня и особенно ночи – как вздумается ее мачехе, Панде.

Все подружки уже говорили о парнях, и каждая хвастала своим: он-де и глаз с нее не сводит, простаивает целыми днями возле ее дома и лучше всех работает в поле ее родителей, когда в установленный день к ним приходят помогать молодые люди из этой и окрестных деревень.

Время шло…

Однажды девушки, как всегда, говорили у колодца, каждая о своем милом.

– Ну, а на тебя кто заглядывается, Кари? – коварно, с притворным сочувствием спрашивала то одна, то другая.

– Да кому же понравится замарашка без отца, без матери? Даже М’Ботт-жаба, Багг-ящерица и Джанн-змей – и те не захотели бы меня.

Но успела она вымолвить эти слова, как огромный питон взвился в кругу насмерть перепуганных девушек, и они бросились бежать, роняя свои калебасы, и с водой и пустые; все калебасы разбились, кроме калебаса Кари: ведь он был из красного дерева. Девушки прибежали в деревню, дрожа от страха, и заперлись в хижинах. А от колодца неслась песня змея:

 
Где же Кари-сирота,
В золотых браслетах,
В ожерельях из амбры?
Кто видел Кари-сироту?
Она – моя награда!
 

Песня донеслась до самых отдаленных хижин деревни, и все – от мала до велика, мужчины и женщины, – в страхе попрятались.

Песня летела через частоколы, проникала сквозь листву деревьев и крыши в жилища и, казалось, поднималась от земляного пола хижин:

 
Где же Кари-сирота,
В золотых браслетах,
В ожерельях из амбры…
 

Панда-мачеха совладала со своим страхом и, громко расхохотавшись, сказала Кари-сироте:

– Да это тебя он кличет, бедная доченька.

 
Кто видел Кари-сироту?
Она – моя награда!
 

– Ступай же к нему, – продолжала мачеха. – Отзовись! – И, выставив сироту за порог, она прогнала ее из дому.

Кари-сирота пошла к колодцу, откуда по-прежнему слышался призыв змея.

Выйдя из деревни, она увидела свой калебас – он один стоял целехонек среди груды осколков, и из него пил большой белый конь в шелковой сбруе, украшенной золотом. А рядом с конем стоял высокий, сильный и стройный юноша. Он был прекрасен, как ясный день, и богато одет. Юноша, держа коня под уздцы, пел, и такого голоса никогда не слыхивал ни один смертный:

 
Где ты, Кари, где ты?
Ты – моя награда!
 

Кари-сирота подошла к колодцу, а затем к молодому красавцу, державшему под уздцы своего белого коня. И юноша сказал ей:

– Я помог тебе поднять тяжелый калебас, а теперь вернулся получить с тебя долг. Ты только что здесь говорила своим подружкам, что никто не захочет взять тебя в жены. Хочешь меня в мужья? Это и будет твоей платой! Я Владыка Великой реки, что течет там, за полями.

И он умчал на своем большом белом скакуне Кари-сироту, унес ее в самую глубину Великой реки.

* * *

В глубине вод Кари-сирота пережила наяву счастье, которое ей никогда и не снилось, о котором прежде она не смела мечтать.

От царя Великой реки у нее родилось двое детей – мальчик и девочка.

Время шло…

Владыка Великой реки, неизменно добрый и великодушный, был счастлив. Быстро подраставшие дети были счастливы, как и их отец. И только их мать все больше и больше тосковала. Таковы уж мы, дети праотца Адама: даже отсутствие забот в конце концов становится нам в тягость.

Наконец Владыка Великой реки стал замечать, что его нежная жена не так весела и счастлива, как прежде.

– Что с тобой, жена? Отчего ты так печальна, когда остаешься одна? – спросил он как-то раз.

– О мой добрый, великодушный супруг, я бы очень хотела вернуться хоть ненадолго на родину и показать нашим детям деревню, где я родилась и провела счастливое детство, – ведь тяжкие дни, что пришли ему на смену, сделали его для меня еще дороже. И я очень хотела бы, чтобы моя злая мачеха – надеюсь, она еще жива – узнала, как много ты мне дал, как много сделал для меня, бедной сироты.

– Хорошо, жена! – согласился Владыка Великой реки. – Иди с детьми в свою деревню, повидай подруг и злую мачеху – она еще жива. Но помни: никогда ни ты сама, ни твой сын, ни твоя дочь не должны никому там говорить, где и с кем вы живете.

Владыка Великой реки поднял жену и детей на песчаный берег и сказал:

– Возвращайтесь сюда через семь дней, и ты, Кари, трижды кликни: «Ферр ду догг (Ограда сломана)!»

Тогда я выйду и заберу вас.

* * *

Кари и ее дети направились в деревню. Дойдя до колодца, Кари показала детям огромный, наполовину ушедший в землю калебас красного дерева, из которого пили ослы, бараны и козы. С этим калебасом Кари ходила по воду по приказу Панды, своей мачехи. Никто не смог его поднять после того, как из него напился белый конь Владыки Великой реки.

Когда Панда-мачеха, старая теперь и сморщенная, подобно коре тамариндового дерева, увидела свою молодую падчерицу, которая стала еще прекраснее, чем была, она упала как подкошенная: ее разбил паралич, язык у нее отнялся навсегда, и она не могла говорить до конца своих дней.

Вокруг Кари собрались подружки (все они были уже замужем), они захотели тотчас узнать, что произошло с нею после того, как огромный змей взвился около колодца и навел на деревню ужас своей песней.

Они восхищались браслетами Кари, ее ожерельями из шариков амбры. Эти украшения были еще крупнее и красивее тех, что когда-то оставила дочери покойница Кумба.

Но Кари будто и не слышала их вопросов и сама усердно расспрашивала подруг о старых знакомых, о смертях, свадьбах, рождениях, которые произошли за это время в деревне. А подружек, так ничего и не узнавших, разбирало любопытство.

Некоторые из них занялись детишками – и ну их ласкать да хвалить. На все вопросы сын Кари отвечал просто:

– Кам (я не знаю)!

Ибо он крепко запомнил слона отца, что «кам!» (я не знаю!) никого еще не приводило к смерти от топора или в тюрьму.

Но его сестра держала язык за зубами только до шестого дня. Затем она рассказала все, что знала (и этого было достаточно!), подругам матери, а те, конечно, не могли удержаться, чтобы не повторить ее слова своим мужьям, как только оказались на супружеском ложе.

На другое утро их мужья пошли на берег Великой реки и один крикнул:

– Ферр ду догг (Ограда сломана)!

Огромный змей появился из глубины вод в тот самый миг, когда прибежала на берег его семья. Но мужчины забили его насмерть. Умирая, он принял человеческий облик Владыки Великой реки и сказал Кари:

– Жена, я был с тобой счастлив. Я и сейчас счастлив тем, что умираю не по твоей вине. Но ты не сумела воспитать свою дочь так, как воспитала тебя твоя мать. Твое кроткое, снисходительное сердце не умело держать в узде ее разум. Так обратись же ты в нежную, слабую горлинку! Всю жизнь ты будешь ворковать на деревьях и крышах хижин:

 
Ферр ду догг! Кёр гу тасс!
Коли сломана ограда, —
То конец и дому!
 

И сказал дочери перед смертью Владыка Великой реки:

– А ты, что не смогла удержать язык при первом же испытании, – ты никогда больше не сможешь сдерживать слезы, ибо отныне станешь молочаем и всю жизнь будешь плакать, когда к тебе прикоснутся.

Потом, едва слышно, шепнул он сыну:

– А ты вернись в реку, сынок, и оставайся всю жизнь в глубине ее вод.

Сын бросился в реку, и водное царство навеки приняло его.

С тех пор горлинки всегда стонут на деревьях и крышах хижин:

 
Коли сломана ограда, —
То конец и дому!
 

И плачет от легчайшего прикосновения молочай в бруссе и в живых изгородях вокруг полей.