Текст книги "Сказки Амаду Кумба"

Автор книги: Бираго Диоп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Повод всегда найдется

Что было сказано? Кто говорил? О чем говорил? Я не слушал. Я насторожился только тогда, когда прозвучало громкое: «Нет!»

Это был голос Амаду Кумба.

– Нет, – говорил Амаду Кумба, – совсем не нужна крупная приманка, чтобы поймать крупную дичь. А повод? Кто хочет, тот его найдет. Конечно, надо уметь воспользоваться случаем. В знойную пору ребенка легко приманить горшком с водой, а гриот Гевель М’Бей и теперь, на старости лет, с восторгом рассказывает, как его хозяин Мар Н’Диай сумел в один прекрасный вечер отделаться от незваного гостя.

В те давние времена у нас был только один комендант на округ. Тебе не одалживали два су, чтобы потом забрать семь. У нас не сидели повсюду ливанцы и сирийцы [28]28
  Ливанцы и сирийцы, поселившиеся в Западной Африке в начале нашего века, посредничают между европейскими торговыми компаниями и местным населением.


[Закрыть]– только кое-где торговал какой-нибудь Нарр или Ганар [29]29
  Мавры из Мавритании. (Прим. автора.)


[Закрыть]. Белые купцы понимали местные языки уолоф и серер не хуже, чем их черные слуги, а эти слуги часто говорили по-французски лучше, чем их хозяин, который спустился прямо со своих гор и даже издали не нюхал Парижа.

За два-три месяца до урожая, когда бывали съедены старые запасы, крестьянин занимал у скупщика деньги, чтобы как-то перебиться – выжить самому, прокормить и одеть семью. Потом он отдавал скупщику свой урожай в уплату долга, забирал обратно залог и, сделав закупки, возвращался в свою деревню до новых голодных месяцев, до новой беды.

Скупщиком иногда бывал и местный житель, но чаще – выходец из Сен-Луи [30]30
  Сен-Луи – второй по величине город Сенегала.


[Закрыть]. Белый хозяин редко его проверял. Зажиточный и всеми уважаемый, скупщик был покровителем прохожих, благодетелем странников и учеников мусульманских духовных школ, – ученики эти выклянчивают себе пропитание утром, днем и вечером.

Самым известным скупщиком в Баоле был Мар Н’Диай, приехавший из Сен-Луи в первый год, когда Дьяндер пересекла железная дорога. Не было жителя в Баоле, который не слышал бы о честности этого скупщика в делах, щедрости его к беднякам, приветливости и сердечности. Своим гостеприимством он прославился во всем Баоле, в Кайоре, от Уало до Сине-Салума [31]31
  Баол, Дьяндер, Кайор, Уало, Сине-Салум – районы Сенегала.


[Закрыть].

Вот почему Серинь Фалл решил у него погостить и отправился из Тивауана [32]32
  Тивауан – населенный пункт в Сенегале.


[Закрыть]в Н’Дьенен, где жил Мар Н’Диай.

* * *

Серинь Фалл был одним из тех вечных учеников, что кружат издали около наших настоящих, великих марабутов. Зная с грехом пополам только пять – семь глав корана, эти люди, у которых голова набита всяким вздором, еще смеют называть себя марабутами, обманывая доверчивых простаков, и живут в свое удовольствие, без трудов и забот. За кров и одежду, еду и питье они расплачиваются молитвами, как можно невнятнее бормоча их себе под нос, да еще своей слюной, орошающей протянутые руки взрослых и шелудивые стриженые головки детей. Одни зовут таких серинями (марабутами), другие – просто бездельниками, но название дела не меняет: это бродяга, паразит, вкрадчивый, елейный, вероломный.

И тому, кто им потакает, они садятся на шею.

Итак, Серинь Фалл вздумал отправиться из Тивауана в Н’Дьенен и навестить Мар Н’Диая, богатого и щедрого скупщика, ибо молва о хлебосольстве Н’Диая достигла берега моря, распространилась за великую реку Сенегал и перевалила через горы Фута-Джаллон.

Захватив сосуд для омовений, бурдюк и четки, которые он чаще всего носил на шее или в кармане, а не в руках, Серинь Фалл проторенной тропою тронулся в путь. Он останавливался в деревнях, славил создателя, молился, ел и спал у ревностных верующих, а те наперебой оспаривали друг у друга великую честь пригласить его в гости, надеясь, что он вымолит милость божью им и их семьям.

В один прекрасный вечер Серинь Фалл добрался до Н’Дьенена, и Мар Н’Диай принял его радушно, как принимал всякого путника, угощал щедро, как и подобает истинному мусульманину, истинному уолофу и уроженцу Сен-Луи.

Каждый день в доме Мар Н’Диая кололи барана, резали уток и цыплят, готовили приправы, соуса, множество всяких вкусных вещей в честь Серинь Фалла и на благо его желудку, который, кстати сказать, совсем недавно отвык от простого кус-куса с бобами и щавелем.

* * *

Все это очень не нравилось Гевель М’Бею, гриоту хозяина, хотя ему-то ничем не пришлось поступиться ради гостя.

Ребятишки не верили своим ушам, когда Гевель М’Бей брал их сторону против женщин, отгонявших детвору от хижины марабута, чтобы никто не мешал святому человеку в его размышлениях и молитвах.

Ведь раньше Гевель М’Бей, хоть и любил ребятишек, раздавал им одни подзатыльники – для их же блага, как говаривал он, для того, чтобы выросли мудрыми людьми. А теперь он защищал ребят от женщин! И высмеивал женскую доверчивость, глупое преклонение перед Серинь Фаллом.

– Если вы рассчитываете лишь на его помощь, вам не получить приличного уголка в раю, – твердил он при всяком удобном случае.

И напрасно женщины грозили:

– Эй, Гевель М’Бей, накличешь ты на себя гнев божий!

– С богом мы как-нибудь сговоримся. Создатель не так глуп, как вы, женщины.

Но при встречах с Серинь Фаллом гриоту приходилось держать свой острый язык за зубами, хотя его и грызло желание высказать марабуту все, что лежит на душе.

Хозяин строго-настрого запретил Гевель М’Бею делать не только неуместные замечания (гриот никогда их и не делал, он знал другие способы донимать недругов), – но даже малейшие недружелюбные намеки по адресу марабута.

И это было хуже всего. Гевель М'Бей в душе копил гнев против Серинь Фалла и срывал раздражение на ни в чем не повинных женщинах, к большой радости ребятишек. Сильные мира сего любят слушать лишь угодные им речи, а Мар Н’Диай что-то пока не слышал похвал своему гостю. Говель М’Бей молчал, а между тем…

Между тем Серинь Фалл, чье воспитание хромало так же, как и ученость, не умел даже вести себя за столом и есть прилично. Он залезал рукой в соус, хватал целого цыпленка, чесался, плевался, сморкался, кряхтел, давился и целый день жевал что-нибудь.

* * *

Дни шли за днями, а Серинь Фалл и не заговаривал об отъезде.

Тут подоспело время ярмарки. Со всех сторон стекались в Н’Дьенен крестьяне, они везли на ослах и верблюдах свой урожай. Н’Дьенен ожил. До глубокой ночи не утихала торговля на рынке.

Должно быть, Серинь Фаллу порядком наскучили в тот день разговоры об арахисе и просе, мерах и весах. И вот после ужина (за которым подавали кус-кус с двумя соусами и молоко) он отправился побродить по рынку. Прохаживаясь между прилавками, освещенными лампами и свечами, он остановился около продавца сухарей.

Порой в человека вселяется Сеитане-бес и подталкивает его в самый неподходящий момент. Тогда беднягу так и тянет что-нибудь сделать или сказать без всякой разумной причины, а то еще захочется ему того, что ему совсем не нужно. Так случилось и с марабутом. Хотя в тот вечер его живот был переполнен отменным кус-кусом, бараниной и молоком, Серинь Фаллу до смерти захотелось попробовать сухарей. Он и накупил их полный карман, а потом вернулся в дом Мар Н’Диая.

Конечно, он не забыл о вечерней молитве. Он сотворил ее во дворе, у подножия баобаба. Но ему не удалось вытащить четки, которые лежали на дне кармана: опуская за ними руку, он всякий раз натыкался на сухари.

В это время Мар Н’Диай, покончив с дневными заботами и приведя в порядок свои дела, стал перебирать четки, чтоб уплатить аллаху долг – прочитать все молитвы, пропущенные днем в сутолоке мирских дел. А его гриот Гевель М’Бей днем, пока солнце сверкало и пекло, молился ничуть не больше своего хозяина, хотя у него не было ни торговых дел, ни забот, больших или малых. Все же он и вечером не подумал наверстать упущенное и мирно дремал на мягкой бараньей шкуре. Правда, у гриота меньше грехов, чем у его хозяина, гриоту не надо долго молиться, чтобы бог его услышал.

Итак, Мар Н’Диай молился, а Гевель М’Бей дремал, когда в комнату вошел Серинь Фалл.

* * *

Он уселся за спиной старого скупщика и то и дело лазил в карман, где уже сильно поубавилось сухарей, прежде толстым слоем покрывавших четки. Его правая рука без устали двигалась ото рта к карману, от кармана ко рту, и сухари хрустели у него на зубах: «хрум-хрум».

Эти мерные звуки баюкали спокойный сон гриота, но, должно быть, отвлекали скупщика от благочестивых размышлений. Быть может, назойливое «хрум-хрум» мешало Мар Н’Диаю неуклонно и сосредоточенно следовать по трудному и тернистому пути спасения. Как бы то ни было, старый скупщик обернулся и весьма нелюбезно спросил:

– Что это за хруст?

И Серинь Фалл с набитым ртом ответил медовым голосом:

– Это я грызу сухари. Я гулял по базару и купил немного сухариков, чтобы развлечься.

– Грызть сухари по ночам? – поразился Мар Н’Диай. – Сухари – по ночам! Великий аллах! Сухари – по ночам! Это недопустимо. Серинь Фалл, собирай вещи и уходи. Уходи сейчас же!

Гевель М’Бей приоткрыл один глаз и навострил уши.

– Я тебе прощал, – продолжал его хозяин, – я прощал очень многое, Серинь Фалл. Но сухари по ночам? Я закрывал глаза на то, что ты залезал руками в соус. Я прощал тебе обглоданных в мгновение ока цыплят и кус-кус, который ты заглатывал целыми калебасами. Я не видел плевков вокруг блюд, я не смотрел, как чешутся левой рукой, пока правая набивает рот. Я старался не слышать твоего харканья и не чувствовать, что на меня брызжут слюной. Я не слышал сопения и не видел соплей на скатерти. Но сухари по ночам? Этого еще никогда но было и не будет под моей кровлей. Сухари по ночам! Фалл, вон из моего дома!

Так Мар Н’Диай отделался от Серинь Фалла, выставив его среди ночи за дверь. А Гевель М’Бей улегся поудобнее, бормоча:

– И вовсе не нужна крупная приманка, чтобы поймать крупную дичь.

Крылан

Землю свою обрабатывай как следует.

С незапамятных дней, со времен самого Меджемба, первого земледельца, глава семьи постоянно твердит это своему мужскому и женскому потомству; и даже малыш, едва вышедший из-под присмотра матери, теток и сестер, уже знает об этом наказе и не смеет его нарушать.

А простейший способ обработки всегда состоял в том, что люди жгли сорняки и старые пни на своих полях.

Но спокон века известно, что во всем надо соблюдать меру. У хорошего земледельца огонь не кинется с поля ни на жилища, ни в бруссу. И только Пуло, пастух, беспечный бродяга без роду и племени, может забыть, перед тем как на заре тронуться в путь, погасить свой костер, который он развел, чтобы отпугивать ночью диких зверей. Впрочем, вечно голодный Пуло слишком дорожит своей светлой кожей, обтягивающей костлявое тело, чтобы подставлять ее под дубинки деревенских хозяев.

Все же деревня Кёр-Самба, где люди славились своим трудолюбием, однажды запылала. Горели хижины и амбары, горели навесы, под которыми совещаются старики, горела мечеть.

И никто не мог сказать, откуда залетела искра – из бруссы, из сарая или из-под кипящего на огне котелка.

Сгорело все или почти все; мрачная и безжизненная стояла брусса, протягивая к небесам почерневшие культяпки обугленных стволов. От хижин и оград остались лишь колья, рассыпавшиеся от малейшего дуновения ветра.

И Голо-обезьяна, Голо, в течение многих лун находивший убежище и пропитание в Кёр-Самба, удрал оттуда с опаленной спиной и сожженным до живого мяса задом, дрожа с головы до ног. Голо вернулся в бруссу.

Ибо он, живший в ту пору в Кёр-Самба, пострадал так же, как и люди в Кёр-Самба, если не больше, от этого злополучного пожара!..

Задолго до того Голо наделал столько вреда лесному народу, что пришлось ему для безопасности укрыться в деревне. Приютила его семья старого Самбы, самая многочисленная и, стало быть, самая гостеприимная во всей округе. Еды здесь всегда хватало, а дети были не злее и не проказливее, чем в других семьях, и потому Голо соглашался сидеть на привязи у старого песта, вбитого посреди двора женщинами, которые хотели спокойно толочь свое просо, без помех тушить кус-кус, варить рис на обед, не опасаясь, что Голо, по своему обыкновению, сунет нос и запустит лапы в ступу, котелок или калебас. Одни только дети слышали все те грубости и мерзкие непристойности, которыми Голо осыпал взрослых, корча рожи, кривляясь, вертясь и прыгая на цепи, плотно охватывавшей его тело. Детишки называли Голо ласкательным именем «Бубу» и весело распевали вокруг него, хлопая в ладоши в такт прыжкам обезьяны.

И вот… все сгорело в бруссе и на полях! Вместе с деревней сгорело и жилище старого Самбы! Лишь немногое удалось спасти. Собравшись на площади перед жилищем старого Самбы, его домочадцы смотрели, как пламя, уже пожрав ограду, бушует на соломенных крышах и стояках хижин. И вдруг самая младшая дочка последнего сына Самбы заплакала и закричала: «Там остался Бубу! Позабыли Бубу!» И женщины заголосили: «Позабыли Бубу! Вай! Бубу! Бедный Бубу!»

Мор, первенец старшего сына Самбы, схватил топор, перебежал через двор, где все уже сгорело почти дотла, и тремя ударами разрубил цепь, опоясывавшую Голо-обезьяну. И Голо – с опаленной спиной, сожженным до живого мяса задом и вылезшими из орбит глазами – в три прыжка очутился на площади, а вокруг него еще громче запричитали домочадцы Самбы и его односельчане:

– Бедный Бубу! Вай, Бубу!

Тут – в первый и последний раз – Голо заговорил со взрослыми. Он поведал им очень немного, сказал всего три слова, но эти три слова шли из самой глубины его нутра:

– Кав-на-де! – Что означает: «Чуть не издох!»

* * *

Итак, Голо возвратился в бруссу.

Как тут было уныло, какое опустошение!

Поиски пищи стали теперь единственной заботой всех зверей, и никто, кроме Буки-гиены, не заметил возвращения бывшего жителя деревни Кёр-Самба.

Любопытная и злая Буки все пыталась ловко выспросить у Голо-обезьяны, отчего у него так порыжела спина и зад стал багрово-красен. В конце концов Голо объяснил:

– Я хотел доказать тупицам в Кёр-Самба, что это я поджег их деревню. Ведь они обещали дать сушеного мяса поджигателю, который выполнит за них это трудное дело.

– Как? – прогнусавила Буки. – Что ты такое говоришь?

– Ну да! По напрасно я садился на горящий факел и терся спиной о ствол тамаринда, сгоревшего еще накануне: они не хотели мне верить, просто и слышать ничего не хотели. Эти дураки уверяли, будто я недостаточно ловок и не мог бы так хорошо все проделать.

– Значит, они тебе не поверили?

– Они не дали мне и кусочка мяса, а ведь у них три амбара набиты им.

И Буки двинулась по тропе в Кёр-Самба, но сначала она заняла у Лёка-зайца (который, пряча улыбку, слушал их разговор) его тама́. Тама – это очень маленький барабан, но величайший из болтунов.

Нелегкое дело – отстроить хижины и возродить село. Усталые мужчины, женщины и дети отдыхали на площади, заваленной кольями, лианами да скудными остатками соломы. Над площадью возвышался баобаб с пожухшими листьями – в его тени прежде беседовали и держали совет старейшины деревни.

Пять резких звуков раздались в знойном воздухе нолей. Им откликнулось эхо в жидкой тени баобаба:

– Н’донг! Н донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг!

Дети и женщины прислушались.

– Н’донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг!

Теперь и мужчины насторожились.

– Н’донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг!

Дети бросились туда, откуда доносились неожиданные звуки. Но тут появилась Буки-гиена, она держала под мышкой свой тама и уже издали кричала:

 
Это я подожгла! Я деревню сожгла!
Н’донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг!
И в прошлом году бруссу я подожгла!
Это я, я сама,
Это я подожгла!
Я деревню сожгла!
 

Когда, распевая так под бой барабана, гиена подошла совсем близко, ее попросили повторить слова песни.

И все с хохотом столпились вокруг Буки, а она, польщенная таким вниманием, все твердила:

 
Это я подожгла! Я деревню сожгла!
Я лес подожгла и деревню сожгла!
Это я подожгла!
Это я подожгла!
 

А шаловливый тама подтверждал:

 
Н’донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг!
 

Наконец Буки умолкла и спросила:

– Ну, где же сушеное мясо, обещанное за поджог?

– Мясо за под…! – удивились дети, но взрослые не дали им договорить.

Вместо дубинок в ход пошли колья, обрушившиеся на спину барабанщицы. И Буки никогда потом не рассказывала, как ей удалось спастись бегством из Кёр-Самба, и не хотела объяснять, почему с того самого дня так отвис ее зад.

* * *

С помятыми боками, еле волоча ноги, потеряв тама и все еще горюя о недоставшемся ей сушеном мясе, Буки-гиена вернулась в бруссу. А там Лёк-заяц но приказу Гаинде-льва, царя зверей, созывал всех четвероногих обитателей бруссы.

После пожара жизнь была нелегка, охотиться становилось день ото дня труднее.

Лишь крылатое племя меньше других пострадало от бедствий, причиненных огнем.

И вот Гаинде-царь призвал всех подданных от мала до велика и распорядился: «С сегодняшнего дня охотиться будем вместе!»

Подданные тотчас согласились:

– Дё лё, Н’Диай! Дё лё! (Правильно, государь, правильно!)

– Я решил, что, пока не установим новый порядок, все мы, четвероногие звери, не будем нападать друг на друга.

– Дё лё, Н’Диай! Это правильно!

– Теперь мы будем охотиться лишь за пернатыми, которые, словно в насмешку над нами, ничуть не пострадали от злополучного пожара.

– Правильно, государь, правильно!

– Каждый должен приносить мне свою добычу. А я все буду делить по справедливости!

– Правильно, государь, правильно!

– И я не потерплю при дележе никакого ропота, жалоб, вздохов и недовольных мин!

– Дё лё, Н’Диай! Дё лё!

* * *

Буки в жизни своей никогда не охотилась, она только кралась по пятам за Гаинде-львом, Сег-пантерой или за кем-нибудь из зверей помельче и питалась остатками их добычи, а еще чаще брела за Пуло-пастухом, который перегонял свое стадо на новые пастбища, ведь на его пути всегда оставалась падаль – околевшие от старости животные. Давненько, правда, не осмеливалась она идти следом за Лаобе, продавцом калебасов и ступ своего изготовления: палка Лаобе слишком часто гуляла по ее спине в отместку за старую неповоротливую ослицу, у которой Буки вырвала кусок ляжки.

Из страха перед Гаинде-львом гиена умолчала о побоях, нанесенных ей в деревне, и не осмелилась отказаться от принудительной охоты.

К тому же она рассудила, что эта общая охота, в особенности охота на крылатую дичь, будет ей только на руку.

– Ступайте! – приказал Гаинде-царь, и все разошлись.

День был длинный-длинный, потому что любопытное солнце, потратив столько времени на то, чтобы достигнуть зенита, не спешило опускаться. Оно вволю налюбовалось на необычное зрелище, но все еще смотрело не отрываясь, как четвероногие охотники бегают, ползут, шарят повсюду, взбираются на деревья и ныряют в воду, преследуя пернатую дичь, которую еще до рассвета предупредил Тиуай-попугай.

Буки, укрывшись неподалеку, в тени старого тамаринда, присоединилась к кучке охотников и вместе с ними вернулась к тропу Гаинде-царя, где уже была сложена целая груда крыльев. Каждый из потных, запыхавшихся зверей что-нибудь да принес. И Гаинде-лев приступил к дележу общей добычи.

* * *

– Этого страуса я оставляю себе, – сказал Гаинде.

И хор охотников дружно откликнулся:

– Бак на, Н’Диай! Ба на! (Хорошо, государь, хорошо!)

– А ты, Сег, возьми эту дрофу, – продолжал Гаинде.

– Джарджефф, Н’Диай! Джарджефф! (Спасибо тебе, государь, спасибо!)

– Тене, бери эту утку.

И Тене-леопард горячо поблагодарил:

– Спасибо тебе, государь! Джарджефф!

Так продолжался дележ, и охотники все до единого были как будто очень довольны.

Молодые куропатки, перепела и цесарки, стрепеты и кулики были распределены между хорьком, куницей и прочими тварями незнатной породы.

Вот уже и Тиль-шакал рассыпается в благодарностях:

– Джарджефф, государь! Джарджефф!

– На, получай, Буки, – сказал Гаинде-лев, протянув гиене маленького жалкого крылана, глаза которого вдруг приоткрылись в вечерней полутьме.

Буки выступила вперед, но внезапно остановилась, не сводя глаз с того, что предлагал ей царь зверей.

* * *

Пусть со времен Адама гиена считается воплощением глупости, – Буки все же была родом из Салума [33]33
  Салум – один из районов Сенегала.


[Закрыть], того Салума, где любому известны все или почти все тайны Природы.

И обитатели Салума, конечно, знали, что тот, кому даны крылья, имеет перья и появляется на свет из яйца, а все, что выходит из яйца, лишено ушей. Да! У всех, кто вышел из яйца, нет ушей, будь то Ганар-курица, Джанн-змея или даже сам Диасиг-кайман.

А тут Гаинде-лев, царь Гаинде, протянул Буки-гиене… крылана. Крылана, близкого родича Джугун – летучей мыши, которая, как и матушка Сова-колдунья, спит днем и пробуждается лишь с наступлением темноты! Но Гаинде-лев уже терял терпение. Еще больше налились кровью его глаза…

– Буки! Что я сказал нынче утром? – процедил в усы Гаинде-лев.

А Буки все не сводила глаз с крылана в царской лапе. Крылан с оскаленными зубами!..

– Буки! – зарычал царь Лев, – я дарую тебе твою долю, а ты ею пренебрегаешь!

И Буки наконец заговорила:

– Кембу ма ко, Н’Диай! Кембу ма ко! (Я ею не пренебрегаю, государь! Я не пренебрегаю!)

– Что? – Царь Лев окончательно вышел из себя. – Что ты сказала?

А Буки:

– Кебу ма ко, Н’Диай! Кебу ма ко! Даф ма йем! (Я не пренебрегаю, государь! Я не пренебрегаю! Но онменя ошеломил!)

– Кто, кто? – Гаинде даже охрип.

А Буки:

– Вот этот, с крыльями, но с шерстью и с острыми ушами! Вишь, как он выкатил на меня глазища и скалит зубы так, что даже жуть берет… Нет, я твоим даром не пренебрегаю, государь. Но очень уж он страшен!