Текст книги "Сказки Амаду Кумба"

Автор книги: Бираго Диоп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Грязная ложка

Сирота Бинта жила в отцовском доме, где вторая жена отца не жалела для нее тяжелой работы, придирок, брани и колотушек. Сводная сестра Бинты, Панда, только играла да наряжалась, а Бинта собирала хворост, ходила по воду, толкла просо, стирала белье и стряпала. Иногда она тайком убегала из дому на кладбище – поплакать на могиле матери, но мать, неизвестно почему, никогда не отвечала на ее жалобы. И бедная сирота, всегда одетая в лохмотья, возвращалась домой еще несчастнее, чем прежде, чтобы снова слушать брань и терпеть побои мачехи, часто даже на глазах у отца. А отец ее был самым презренным из мужчин, – проще сказать: муж под башмаком у жены. Он не решался защитить сироту – ведь всякий раз, когда он пробовал повысить голос, жена грозила ему:

– Если будешь мне перечить, я тебя больше и близко к себе не подпущу.

Жалкий человек, отдав бедную дочь во власть злой мачехи, предоставил сироту ее горькой судьбе.

Как-то к вечеру, перемыв гору посуды и калебасов, которые ей приходилось чистить после каждой еды, Бинта до того выбилась из сил, что забыла вымыть одну маленькую деревянную ложечку. Увидев это, мачеха пришла в страшную ярость. Она орала, вопила и опять набросилась на девочку с кулаками, а устав колотить ее, приказала:

– Ступай вымой эту ложку в Данианском море.

– А где… – начала было сирота.

– В Данианском море! – взревела злая мачеха. – Пошла вон! – С этими словами она вытолкала бедную Бинту за дверь.

И сирота ушла в темную ночь.

* * *

Она шла и шла, пока небо над нею не покрылось звездами. Шла, пока не остыла земля. Вот уже пропели первые петухи, потом вторые, а Бинта все шла. Вот ожили деревни, в домах застучали пестики, зазвенели детские голоса. Владения диких зверей и духов наполнил веселый шум дня. Ушли на покой ночные хозяева леса и саванны. Никто из них не тронул девочку.

Солнышко вышло на небо. Оно совершило уже половину своего каждодневного пути, а сирота Бинта все шла и шла.

Снова настала ночь, за ней – новый день, а сирота Бинта все шла.

Трижды солнце сияло над землей людей и палило ее, трижды уносило оно с собой ношу добрых и дурных дел людских. И вот сирота Бинта подошла к грудному дереву, которое само стряхивало на землю свои плоды. Девочка опустилась на колени и вежливо поздоровалась с ним.

– Куда идешь ты так поздно и совсем одна, дитя? – спросило дерево.

– Мачеха послала меня вымыть ложку в Данианском море.

– Бог да не покинет тебя в пути, – пожелало дерево и сбросило девочке целую горсть своих плодов.

Еще три ночи и три дня шла Бинта вперед. Чуть свет, когда солнце еще не умыло темное лицо ночи, девочке повстречались две лепешки, которые весело гонялись друг за другом.

Она опустилась на колени и вежливо поздоровалась с ними.

– Куда идешь ты так рано и совсем одна, дитя? – спросили лепешки в один голос.

– Мачеха послала меня вымыть ложку в Данианском море.

Лепешки отломили от себя по большому куску и дали девочке со словами:

– Бог да не покинет тебя на твоем пути.

И еще три ночи и три дня шла Бинта. Солнце стояло уже высоко в небе, когда ей встретился по дороге котелок, в котором сам собой варился рис. Она опустилась на колени и вежливо поздоровалась.

– Куда идешь ты на таком солнцепеке и совсем одна, дитя? – спросил котелок.

– Мачеха послала меня вымыть ложку в Данианском море.

Котелок дал ей полную пригоршню риса и пожелал:

– Да не покинет тебя бог на твоем пути.

Снова зашагала Бинта вперед и к исходу третьего дня увидела старую-престарую женщину перед хижиной. Соломенную кровлю ее хижины растрепали ветры со всех концов света.

Девочка опустилась на колени и вежливо поздоровалась.

– Куда идешь ты совсем одна, дитя? – спросила старуха.

– Мачеха послала меня вымыть ложку в Данианском море.

– Данианское море здесь, – сказала старуха, – здесь живут все звери бруссы. Все они мои дети. Положи свою ложку. Вот тебе просяное зернышко – истолки его в той ступе.

Бинта взяла зернышко и положила его в ступу. Едва она стукнула пестиком, как ступа наполнилась мукой, и одной горсти этой муки хватило на целый калебас кус-куса.

– Разведи огонь, – сказала Мать зверей, – принеси котелок воды и свари в нем эти кости.

Кости были обглоданы добела и наверняка лежали с незапамятных времен. Бинта развела огонь, положила кости в котелок – и он тотчас наполнился до краев сочными кусками мяса, жиром и мозгом. Бинта приготовила кус-кус и поела вместе с Матерью зверей.

Затем старуха дала ей длинную острую иглу.

– Спрячься теперь под кровать, сейчас вернутся из леса мои дети. Они лягут спать, а ты покалывай их потихоньку. Они подумают, что в постели завелись блохи и клопы, и встанут пораньше.

Первой пришла гиена Букп. Она повела носом, понюхала воздух и объявила:

– Здесь пахнет человеком!

– Человеком? – удивилась старуха. – Из людей здесь живу только я. Если ты, Буки, хочешь меня съесть…

– Ну, разве я посмею? – прогнусавила гиена. – Я просто пошутила, Мать.

– Хорошо, – сказала Мать зверей, – ступай теперь спать. – И покорная Буки-гиена, волоча зад, пошла спать. Затем Гаинде-лев, Сег-пантера, Тиль-шакал и все остальные звери один за другим вернулись домой и улеглись.

Тут Бинта стала осторожно покалывать их иглой, как велела старуха.

– Что это? Здесь, кажется, клопы! – проворчала Буки-гиена.

– Замолчи, не мешай нам спать, – заворчал Гаинде-лев. И в тот же миг он почувствовал укол в зад.

– Ты права, Буки, – согласился он, – постель полна клопов.

– Да, да! – сказали Лёк-заяц и Ниэй-слон.

– Ой, сколько клопов! – закричали другие звери.

Это Бинта продолжала свое дело.

Едва запел первый петух на крыше дома, где он ночевал, звери покинули свое неудобное ложе и вернулись в бруссу.

* * *

Сирота Бинта приготовила завтрак для Матери зверей, поела вместе с ней и пошла вымыть свою ложку.

Когда она вернулась, старуха дала ей пять яиц и сказала:

– Как дойдешь до саванны, запой:

 
Я одна! О, я одна!—
 

и разбей вот это яйцо. Посреди саванны пропой те же слова и разбей вон то. Третье яйцо разобьешь около леса. Только не забудь спеть, как я тебя учила. В самой чаще спой опять:

 
Я одна! О, я одна!—
 

и тогда бросай четвертое. А пятое разобьешь, когда выйдешь из леса. Ступай, дитя, да не покинет тебя бог на твоем пути.

Сирота Бинта горячо поблагодарила Мать зверей и пустилась в долгий обратный путь.

На краю саванны она остановилась и пропела:

 
Я одна! О, я одна! —
 

а потом бросила на землю первое яйцо. И вдруг ее окружили мужчины, женщины, вооруженные всадники на великолепных конях, рабы. Все они почтительно последовали за ней.

Посреди саванны Бинта спела:

 
Я одна! О, я одна!—
 

и разбила второе яйцо. Вокруг нее появились вороха бубу, шелковых платков, повязок всех оттенков из самых разных тканей. Все это несли рабы.

Войдя в лес, Бинта опять запела:

 
Я одна! О, я одна!—
 

и разбила третье яйцо. Вокруг нее появились слитки золота и серебра, кучи золотого песка, золотые и серебряные украшения, кольца и браслеты, цепочки, груды благоуханной амбры, и все это несли рабы.

Когда она снова запела в чаще леса:

 
Я одна! О, я одна! —
 

и разбила четвертое яйцо, из него с мычанием хлынуло огромное стадо быков, коров, волов и телок; его гнали рабы.

Выходя из леса, Бинта запела в последний раз и уронила последнее яйцо. Из него появились злые дикие звери – львы, пантеры, шакалы, гиены. Они грозно рычали. Но всадники набросились на лютых зверей и перебили их всех до единого.

Наконец сирота Бинта со своей свитой, богатствами и огромным стадом вернулась в родную деревню. Она пошла отдать вымытую ложку мачехе.

Что же сказала та, когда увидела сироту в богатом наряде, ее стадо и подданных, несущих несметные сокровища? Повторить эти слова невозможно. Мачеха так закричала, что крики ее слышны еще до сих пор, а придя в себя, набросилась на Панду, свою дочь:

– Негодная бездельница, – вопила она, – посмотри, с чем вернулась эта мерзавка! – и, схватив ложку, она протянула ее дочери:

– Сейчас же испачкай эту ложку и ступай к Данианскому морю мыть ее.

И Панда отправилась к Данианскому морю.

* * *

Как и ее сводная сестра Бинта, она шла долго, днем и ночью, через леса и реки, деревни и саванну. Однажды вечером она подошла к грудному дереву, которое стряхивало свои плоды. Панда не поздоровалась, не подождала, пока с ней заговорят, – она захлопала в ладоши и воскликнула:

– Вот здорово! Где это видано, чтобы дерево само сбрасывало свои плоды? Когда я расскажу про это дома, меня назовут лгуньей!

– Бог да покинет тебя на твоем пути, – пожелало ей дерево.

Панда шла еще три дня и три ночи и встретила две лепешки, которые весело гонялись друг за другом.

– Как? – воскликнула она, не сказав ни слова привета, и, всплеснув руками, захохотала. – С каких это пор лепешки бегают вперегонки? В жизни не видела ничего подобного! Да мне никто не поверит, если я расскажу об этом в деревне!

– Бог да покинет тебя на твоем пути, – пожелали ей лепешки и тут же умчались.

И еще три дня и три ночи шла Панда. Тень ее уже жалась к ее ногам, когда девочка увидела котелок, в котором сам собой варился рис.

– Ой-ой-ой! – поразилась она и всплеснула руками, даже не поздоровавшись. – Где это слыхано, чтобы рис в котелке варился сам собой? Если я заикнусь об этом у нас в деревне, все решат, что я сошла с ума, и тут же заткнут мне рот!

– Бог да покинет тебя на твоем пути, – сказал котелок.

Панда все шла и шла и наконец увидела жилище Матери зверей.

– Эй, старуха, не знаешь, где Данианское море?

– Оно здесь, дитя, а я Мать всех зверей бруссы.

– Ну, незавидное у тебя потомство! Ладно, я ухожу, мать послала меня вымыть эту ложку.

– Возьми сначала это просяное зернышко да истолки его в ступе, – сказала Мать зверей.

– Одно-единственное зернышко? Ты что, старая, смеешься надо мной? Где это видано? Да пестик и не заденет его в такой большой ступе.

Тогда Мать зверей дала Панде полный калебас проса, и та целых полдня его толкла, сеяла, веяла, месила, варила – и приготовила в конце концов только полкалебаса кус-куса.

– Возьми эти кости и свари их в котелке, – приказала Мать зверей.

– Эти кости? Да они давным-давно обглоданы. Это все равно что варить камни.

Старуха дала Панде барана, которого та заколола и сварила, и обе поели. Потом Мать зверей протянула девочке длинную, острую иглу:

– Спрячься под кровать. Мои дети вернутся и лягут спать, а твое дело – покалывать их потихоньку.

Панда не спросила, зачем, и забралась под кровать.

Звери вернулись из бруссы и легли спать. Входя в дом, Буки-гиена учуяла запах человека. Она не решилась об этом сказать вслух и только усиленно принюхивалась. Не успела она захрапеть, как Панда вонзила ей в зад иглу и проколола мясо до самых костей. Буки вскочила с постели, на которую сразу закапала кровь, выбежала из хижины и скрылась во мраке. Вслед за ней, воя от боли, убежали все другие звери – так сильно колола их Панда.

На заре Панда вымыла ложку и вернулась к Матери зверей. Та дала ей пять яиц и напутствовала так же, как сироту Бинту.

И Панда пустилась в долгий обратный путь. На краю саванны она остановилась, запела:

 
Я одна! О, я одна!—
 

и хотела разбить яйцо. Но тут же раздумала и сказала себе:

– Почему старуха велела разбить сначала это яйцо, а не то? В этих краях все делается шиворот-навыворот, так лучше уж я начну с конца.

И она разбила последнее, пятое яйцо. Тут же со всех сторон появились злые дикие звери. Они набросились на Панду и сожрали ее. Только один маленький кусочек остался – ее сердце, от которого отказались все, даже Танн-стервятник не стал есть его. Он схватил сердце в когти и унес его высоко в небо. Он летел долго-долго, а когда долетел до деревни, где жила Панда, бросил сердце и насмешливо запел:

 
В Данианском море
Дочка ложку мыла,
Принимайте сердце ее в дар!
 

Сердце, от которого отказались даже звери, упало в калебас с кус-кусом. А этот кус-кус варила злая женщина, мать Панды. Танн-стервятник все пел:

 
К морю за богатством
Дочь твоя ходила,
Принимай же дар, дарр, дарр!
 

Лигиди-Мальгам

А. Ж. и Н. Гидон-Лавалле

После третьей аварии мы остановились неподалеку от Тенкодого, в деревушке Лигиди-Мальгам. Только что отстроенный мост выдержал бы нас без особого труда, но шофер Алоис неожиданно затормозил: вероятно, ему просто надоело крутить баранку пикапа на размытых тропическими ливнями дорогах.

Название деревни мне понравилось – оно привлекало своей звучностью, музыкальностью. А узнав, что оно означает: «Серебро – мое добро», я сразу решил про себя, что деревня, должно быть, очень, очень стара и, наверное, существовала еще до того, как в стране появились каури – ракушки, занесенные первыми работорговцами с берегов Великого Моря. Каури заменяли деньги, но затем их вытеснили медные монеты, которые позднее сменились бумажными деньгами, менее ценными в глазах всех, кому приходилось что-нибудь продавать на рынке.

Как это часто бывало и раньше, я не предупредил коменданта округа о часе своего приезда. Ибо трудно было рассчитывать, что доберешься до места точно в назначенный срок. Вот, например, месяца за два перед тем я оказался у границ Золотого Берега [35]35
  Бывшая английская колония, ныне независимое государство Гана.


[Закрыть]и северной оконечности Того [36]36
  Бывшая французская колония; получила независимость в 1960 г.


[Закрыть], и на пути от Уага́ до Дапанго нам пришлось сделать сто пятьдесять семь объездов! Снесенные мосты, от которых оставались одни сваи, были далеко не обычным препятствием и мешали добраться к тем, кто нас ожидал, в мало-мальски подходящее время.

Но больше всего нас задерживали не мосты, разрушенные давно. Главной помехой были простые проколы. Мне не забыть первого из них – так же, как всех тех случаев, когда мне грозила непоправимая беда. Пока шофер, его подручный и повар исправляли повреждение, я, бродя в высокой траве, неожиданно вышел на вытоптанную площадку, место отдыха семейства львов! Зверей не было видно, но резкое зловоние распространялось над влажной, еще теплой от мочи землей. Тут же валялись остатки падали. И все это в каких-нибудь двухстах шагах от дороги Уага – Ниамей!

Итак, мы остановились в деревне Лигиди-Мальгам.

И я сказал себе: «Тем хуже для игроков в шары и в карты! И святой отец не получит своих кирпичей». Дело в том, что белый священник, миссия которого находилась на нашем пути, азартно играл в карты, и ставкой его было вино, предназначавшееся для святого причастия, против кирпичей, необходимых в его большом хозяйстве. А в Тенкодого в ту пору решительно все – от толстого врача до хилого таможенника – увлекались игрой в шары… И еще я подумал: «Тем хуже для хозяйки, которая готовит теперь для нас обед».

Ибо, хотя я никого не оповещал о своем отъезде, а тем более о приезде, вся округа, очевидно, была уже осведомлена. Мало того, что я вез священника, которого нужно было высадить по дороге, – преподобные отцы и благочестивые монахини вручили мне два мешка муки для миссии, затерянной где-то в бруссе. В этих краях миссионеры знают о ваших поступках и даже намерениях лучше вас самих, как бы вы ни пытались скрыть их.

Казалось, все или почти все уже знали, что путь наш лежит на восток, а затем на юг. Нам приходилось останавливаться, чтобы принимать посылки, сажать и высаживать в дороге попутчиков, а также из-за поломок, да и без всяких как будто уважительных причин…

Вот я и решил: «Тем хуже для коменданта, тем хуже для его преподобия, а особенно для поджидающей нас хозяйки и ее обильного обеда». Ибо так решил еще до меня наш почтенный шофер Алоис.

* * *

И я не пожалел об этом привале на южной дороге, в деревне Лигиди-Мальгам.

В тот вечер мы застали здесь фельдшера по имени Бамой, одного из самых усердных здешних охотников на диких зверей. Он был горд своей богатой добычей.

Первых гиен смерть настигла возле мусорных куч на краю деревни. Последние нашли свой конец в лесной глуши, у термитников, в пещерах, у дальних водопоев. У въезда в деревню расстилался коричневатый ковер гиеньих шкур. Их темную масть кое-где перебивали желтые пятнистые шкуры пантер, были там и две рыжеватые шкуры очень старых львов. То была настоящая выставка трофеев.

Деревня справляла великую гекатомбу под грохот множества там-тамов. Все теснились вокруг калебасов, полных доло – просяного пенистого пива. Но главным, что привлекло меня в тот вечер и помешало ехать дальше, было плотное кольцо людей, окружавших старых сказочниц и рассказчиков.

Нужно ли было мне знать язык море, чтобы понимать то, что рассказывалось, и в особенности то, что пели этой синей прозрачной ночью? Алоис переводил мне эти песни, сказки и легенды, напоминавшие слышанные мною в родных местах.

Сегодня вспомнилось мне одно из этих сказаний – история Нитжемы и старой Ноаги, история, которая объясняет название деревни «Лигиди-Мальгам» («Серебро – мое добро»). И эту историю я поведаю вам.

Рассказал ее старый Нитжема, задолго перед тем вернувшийся в родную деревню вместе с Авой, своей женой.

Старый Нитжема был из тех, кто в юные годы сумел ускользнуть от принудительной вербовки на строительство железной дороги. Он не мог, как и многие его сверстники, скопить выкуп за жену и холостым отправился в глубь Судана.

Но все это было так давно! Мало кто из земляков, слушавших его в тот вечер, помнил, когда возвратился он с северных равнин вместе с женой, не такой темнокожей, как здешние женщины; он женился на ней где-то там, в стране бескрайних песков, а где именно – он уже и сам позабыл.

Выпадали дожди, медленно сменялись луны и годы – и вот он вернулся в Лигиди-Мальгам со своей женой Авой, в чьих жилах текла кровь трех кочевых народов, горячая, как дымящаяся трубка. Старый Нитжема говорил, что Ава до старости лет не могла хотя бы один день хранить какую-нибудь тайну.

Каждому хорошо в родном доме. Ава же всегда чувствовала себя чужой в Лигиди-Мальгаме.

– Немало мне от нее доставалось, – сказал старый Нитжема, отхлебнув большой глоток доло. – Всего хватало – и криков, и жалоб, и попреков.

Вот какая выпала доля бедному мужу, которого односельчане встретили с распростертыми объятьями.

Нитжема снова потянулся к калебасу с доло. Я протянул ему бутылку рома. Он поставил калебас, взял бутылку, выпил с добрый стакан и начал свой рассказ.

* * *

– Видите ее? – произнес Нитжема, узловатым трясущимся пальцем указав на старую Аву, чье морщинистое лицо озарял и румянил жар пылающего огня. – Так вот, нрав у нее – точь-в-точь как у Ноаги, первой жены отца деда прапрапрадеда моего отца. Да, моя Ава – вылитая Ноага, первая супруга Нитжемы-предка, ворчливая, злобная и плаксивая, бездельница, мотовка, доносчица. Счастье мое, что у меня сроду не было того ума и хитрости, что у Нитжемы-предка. Да и не был я так удачлив, как он. А то не сносить бы мне головы.

Старый Нитжема помолчал, словно затем, чтобы перебрать в памяти все, что накипело когда-то у Нитжемы-предка против его негодной жены. Но рассказчик проглотил свое негодование, отправив его вместе с доброй порцией доло в глубь морщинистого живота, – и в свете костра видно было, как этот живот округлялся и разглаживались на нем глубокие складки.

И Нитжема-старик вернулся к своей истории – вернее, начал ее. А я перескажу ее вам, насколько сумел запомнить.

* * *

С самого утра Нитжема-предок работал в поле, и солнце припекало его согнутую спину. Он разравнивал мотыгой термитное гнездо – эти гнезда чередовались с обгоревшими пнями и усеивали весь его участок – как вдруг в земле открылась дыра, и в глубине ее Нитжема увидел груды золота и серебра.

Что делать с таким сокровищем?

Куда спрятать найденное богатство так, чтобы никто о нем не узнал?

Куда нести все это золото и серебро? Конечно, не домой! Ведь язык Ноаги длиннее, чем все ее жемчужные подвески, связанные вместе! Даже если ей не удастся выставить напоказ все добро, она непременно не сегодня-завтра похвалится мужниной удачей перед соседками. А стоило иной раз Нитжеме-предку поучить глупую бабу за ее выходки – и это тут же доходило до ушей Набы-вождя.

Что же все-таки делать с кладом?

Нитжема-предок был в эти минуты несчастнее, чем тогда, когда засуха и саранча губили его урожай.

Зажав мотыгу между колен и обхватив голову руками, он присел на корточки возле термитника, где спало его будущее богатство. Тут откуда ни возьмись прискакал маленький Бига-кролик. Вежливо поздоровался он с Нитжемой и спрашивает, чем старик так огорчен. Нитжема-предок показал Биге-кролику клад и объяснил, что из-за нрава своей Ноаги-старухи не может решиться перенести к себе это добро.

– Есть у тебя верша, старый Нитжема? – спросил кролик.

– Ну да! Я с рассвета поставил ее в речке.

– Пойдем туда, посмотрим, что в вершу попало, – сказал кролик.

В верше были карпы, несколько рыб-собак и огромный, жирный усатый сом.

– Брось всю мелочь обратно в воду, – сказал кролик. – Оставь себе только этого жирного усача. Затем подвесь его вон туда, к самой крепкой ветке пальмы карите. А меня посади в вершу и оставь ее на берегу. Теперь ступай за женой, и заберите свои сокровища. Потом ты выудишь меня и снимешь усача… Он живуч и не умрет, пока ты не пустишь в него стрелу.

Нитжема-предок пошел домой.

– Скорее, скорее, жена! – закричал он. – Я нашел сокровище! Идем же!

– Какое еще сокровище? – завизжала Ноага-старуха. – У меня огонь разведен, а в котелке нет ничего, кроме воды! Где верша, которую ты захватил с собой утром?

– Твоя правда, жена. Из-за этого золота да серебра я совсем забыл про рыбу. Дай-ка лук и три стрелы – я слышал крик цесарок в пальмовой роще. Да возьми с собой два горшка побольше. Не забудь же – два горшка!

Ноага взяла два горшка и пошла за мужем.

Она так и обмерла, завидев золото и серебро. Трижды пришлось им вернуться к разрытому термитнику, и наконец все сокровища были перенесены в дом.

– Все это хорошо, – сердито сказала Ноага-старуха, когда термитник опустел. – Да золото не едят, а у меня там разведен огонь!

– Твоя правда, жена, – согласился Нитжема-предок. – Давай сходим к реке.

Ноага очень удивилась тому, что в вершу попался кролик. Муж взял вершу и добычу. Но по дороге кролик прижал уши и задал стрекача. Ноага разворчалась. Дальше – больше, стала браниться и кричать:

– Не видать нам теперь обеда, как своих ушей! И к чему только нам все это богатство!

– Погоди, жена, – остановил ее муж у подножья пальмы карите. Он прицелился в самую толстую ветку. Стрела полетела – и к их ногам шлепнулся огромный, трепещущий, усатый сом.

* * *

Термитник был разрыт с восточной стороны. Кролик укрылся в тени Нитжемы-предка и подавал ему советы.

Сквозь густую листву пальмы карите солнце не заметило, что произошло на поле Нитжемы-предка и на берегу речки. Не увидев за весь день ничего любопытного, оно, не задерживаясь, продолжало свой путь к закату. Оно уже скрылось, когда Нитжема-предок и его жена Ноага – она с вершей, где еще бился усатый сом, а он с луком, стрелами и мотыгой – подошли к порогу своего дома. Вдали послышались протяжные крики, которые постоянно оглашают сумерки в засушливую пору. Старая Ноага вздрогнула и остановилась.

– Шакалы хохочут! – сказала она испуганно.

– Какие шакалы? – удивился муж. – Это духи разыскивают в сумерках Набу, нашего святотатца-вождя, чтобы мучить его. Неужто ты не знаешь?

Снова был разведен огонь, и усатый сом мирно доваривался в котелке. С другого берега речки донеслись, все усиливаясь, завывания гиен – так всегда бывает в вечера полнолуния.

– Слышишь, гиены воют! – сказала Ноага мужу.

– Да нет, ты же знаешь, что это не гиены. Это духи, которые в каждое полнолуние требуют к ответу Набу-вождя – ведь он так часто насмехается над ними! Давай же скорее ужинать, мы сегодня порядком потрудились!

Земля остыла. И все – или почти все – уже заснуло или еще не проснулось. Послышался глухой, низкий рев – и вдруг резко оборвался.

– Нитжема! Нитжема! – всполошилась старая Ноага, тормоша заснувшего мужа, – слышишь, рычат львы!

– Да что ты! – возразил Нитжема-предок. – Это не львы, а души умерших предков, они ищут Набу, который никогда их не почитал и не угождал им.

* * *

Текли дни за днями. Проходили луны, а у Нитжемы но было других забот, как заказать кузнецу новые мотыги и стрелы да отправиться на ближний рынок за калебасами с доло: он любил пиво с рынка, хотя в его хижине стояли полные горшки этого вкусного пенистого напитка.

А Ноага-старуха приглашала в дом не только родных, соседей и приятельниц из этой и окрестных деревень, но и гостей из самых отдаленных сел. Доло лилось рекой, и каждый день на дворе у Нитжемы резали баранов, коз и собак. Целые луны с утра до вечера в доме продолжались пиры и попойки.

Наконец Нитжеме-предку это надоело.

Он стал выговаривать жене, вразумлять ее, потом рассердился и пустил в ход угрозы, потом отколотил, как она того и заслуживала. Ноага собрала всю деревню, вопила, кричала – и кончила тем, что побежала к вождю.

– Наба! Наба! – захныкала она. – Нет больше моих сил терпеть! В доме негде повернуться – кругом горшки, полные доло, и мой бессовестный муж пьянствует с утра до ночи и с ночи до утра. А уж бьет он меня, словно скотину бессловесную. Да еще морит голодом и не пускает на рынок, а ведь у нас полон амбар золота и серебра.

Наба-вождь со свитой пришел в дом Нитжемы.

– Где сокровища, о которых говорит твоя жена? – спросил вождь.

– Какие сокровища? – удивился Нитжема-предок.

– Они там, там! – указала жена на кувшины, в которых хранят зерно.

Слуги царя открыли их – и нашли только просо, фасоль да плоды карите. Никаких сокровищ! Ни золота, ни серебра!

– Он унес его! Унес! – визжала старуха.

– Да о чем она толкует? – недоумевал Нитжема-предок.

– Ты лучше меня знаешь, о чем! О том золоте и серебре, что мы с тобой целых полдня перетаскивали в дом!

– Золото? Серебро? Таскали в дом? Да ты рехнулась, жена!

– Ну, а где ты нашел эти сокровища? Когда это было? – спросил вождь, теряя терпение.

– Ах, Наба, Наба! Ничего я об этом не знаю! Разве вы не видите – у женщины с головой неладно. Она вам наскажет!

– Это у меня-то с головой неладно? – завопила обозленная Ноага. – Да я сейчас расскажу, как было дело! В тот день в доме не было еды, потому что ты долго не шел с речки. Я тебе это сказала, когда ты прибежал и закричал, что нашел клад. И когда мы пошли за ним, ты подстрелил большого сома, который качался высоко на дереве. А еще до того ты упустил из верши кролика, которого выудил из речки.

Тут Наба-вождь и его свита переглянулись и внимательно посмотрели на Ноагу-старуху, жену Нитжемы-предка.

– Говоришь, сом был высоко на дереве, а кролик в верше на берегу реки? – удивленно переспросил Нитжема-предок. И не он один был удивлен.

– Да-да! – настаивала жена. – А когда мы вернулись домой, мне послышался крик шакалов, и ты сказал, что это воют духи, что они ищут Набу-святотатца. А перед ужином, услышав вой гиен, ты сказал, что это духи требуют к ответу вождя, который всегда над ними насмехается.

И еще ты сказал ночью, что ветер доносит вовсе не рычание льва, что это ропщут души предков, которых не почитает наш вождь.

Тут Наба и его свита, мужчины, женщины и особенно дети с трудом сдержали смех. Все они больше не верили словам Ноаги.

Нитжема-предок повернулся к Набе-вождю и покачал головой, а потом посмотрел на жену с самым глубоким состраданием.

И все поняли, что духи отняли рассудок у бедной старой Ноаги. Люди Набы схватили ее и увели. Муж не спрашивал, куда.

И Нитжема-предок взял себе другую, жену, совсем молодую (от нее и пошел род старого Нитжемы), и основал деревню Лигиди-Мальгам.