Текст книги "Очарованная легендой"

Автор книги: Бетти Бити

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Глава 13

Ссадина на руке, но не глубокая внутренняя рана, зажила быстро. Через неделю только стертый розовый шрам на запястье, как выцветший лепесток розы, напоминал о злополучном дне. Когда мои пальцы летали по клавишам пишущей машинки, я старалась не смотреть на него, так же, как старалась не смотреть на Джеймса Фицджеральда. Я сознавала, что время тоже пролетело. Недели, а теперь дни моей командировки истекали. Скоро я вернусь в размеренность лондонского кабинета. Не будет ни красивого дона Рамона, чтобы буквально сбить меня с ног незабываемым поцелуем, ни сурового первого секретаря, чтобы твердо опустить меня на землю. Не будет головокружительной высоты, палящего солнца. Не будет романтичных чарагвайцев, чтобы увековечить их мифы о романтической и опрометчивой любви. Не будет волшебства.

Как ни грустно оставлять эту чарующую страну, мне требовалась терапия Лондона и маленькой комнатки, где я работала. Я стала очарованной, как сам Чарагвай. Меня обуяли противоречия, я раскололась надвое. Той ночью в гасиенде «Дель Ортега» я на несколько кратких секунд испытала любовь, о которой и не мечтала, волнующую и всеобъемлющую любовь, как в книгах и у маленьких инкских принцесс, любовь, сделавшую меня слабой, беспомощной и послушной. Я поняла, что значит коснуться высот романтического влечения, что, видимо, и есть любовь. И все же на горном склоне Беланги, лежа на сосновых иглах с больной головой, ущемленной гордостью и исцарапанной рукой, я почувствовала такую заботу, такое чувство защищенности от своего сурового первого секретаря, что испытала чувство столь же нежное, столь же реальное. И даже более невозможное.

И хотя теперь, когда его превосходительство вернулся в команду, я меньше видела Джеймса Фицджеральда, он был постоянным напоминанием моему противоречивому сердцу. Думаю, он чувствовал мою боль. В своем типичном стиле он предпринял то, что считал необходимым, и решил прижечь рану, проявить жестокость, чтобы быть добрым.

Он вызвал меня в канцелярию ровно через неделю после нашей поездки в Белангу. День на этот раз был пасмурный. Тонкая серая пелена облаков затянула небо. Солнце пылало как апельсин в марлевом мешке. В тяжелом воздухе пахло грозой.

– Садитесь, мисс Брэдли, – махнул он мне на стул напротив.

Я обрадовалась, что не рядом с ним, что мое лицо в тени. Он мягко улыбнулся:

– Как рука?

– Прекрасно, спасибо. – Я показала ему руку. Попыталась весело улыбнуться в ответ. – Не думайте, что стала инвалидом на всю жизнь. – Но это было настолько неуместно и неестественно, что я прекратила улыбаться.

Он слегка нахмурился, словно тоже подумал, что это дурацкое замечание. Возможно, оно напомнило ему о Еве, с которой произошел действительно серьезный несчастный случай и которая все же осталась храброй, улыбалась и не плакала.

– Как я слышал, врач тоже говорит, что у вас всё в порядке?

– Да. – Я пожала плечами. – Ничего особенного. – Я снова солгала. Наоборот. Нанесенная в тот день рана неизлечима. – Вы сделали хорошую работу, спасибо, – неестественно добавила я.

– О, нас готовят ко всему, – ответил он шутливым голосом, что совсем не было на него похоже. И затем себе: – Или, по крайней мере, почти ко всему. – Он не вдавался в подробности.

Я промолчала.

– Конечно, нам ни к чему несчастный случай с другим секретарем. – Я чувствовала, что мы вернулись к теме, близкой его предположительно запертому сердцу. Увы, я оказалась права. – Сначала Ева, потом вы. – Он усмехнулся, словно почувствовал себя на более твердой почве.

Я принужденно улыбнулась в ответ:

– Как Ева?

– Неплохо. Врачи говорят, что редко видели такое быстрое заживление перелома.

– Чудесно.

У меня на языке вертелся горький ответ, но я проглотила его, потрясенная собственной бессердечностью.

– Значит, она скоро вернется?

– О, пройдет еще какое-то время. – Он заглянул в один из ящиков стола и извлек конверт. – Но она уже садится и начинает активнее интересоваться жизнью. Ева хочет знать все, что происходит.

Я кивнула.

– Здесь письма от разных людей и новые директивы, которые она хотела бы видеть. Я подумал, что пришло время вам зайти к ней и передать привет – сегодня в полдень. Я договорился с его превосходительством. – Он сделал паузу. – Она даст вам несколько советов, теперь, когда чувствует, что сможет.

При этих последних словах на его лице промелькнула почти незаметная гримаса. Я давно поняла, что он человек чрезвычайной честности. Это посещение означало большее, чем простое знакомство с Евой или выслушивание ее полезных советов. Возможно, Ева захотела увидеть глупую девушку, которая надела ее сапоги. Или, что самое вероятное, Джеймс Фицджеральд ощутил возникновение нежеланной привязанности ко мне и решил со всей возможной скоростью задавить ее в зародыше, заставив меня встретиться с женщиной, которую действительно любил.

Одна из любимых пословиц его превосходительства – а у него таковых было множество – гласила, что надежда вечно бьется в человеческой груди. Против всей логики в тот полдень она билась и в моей груди.

Отягощенная больше эмоционально, чем физически, выражениями искренней симпатии от сотрудников, большой коробкой конфет от его превосходительства и странного вида пакетом от Джеймса Фицджеральда, я покинула посольство в четыре часа – так рано потому, что, как эвфимистически выразился первый секретарь, это такое же дело, как и удовольствие. И терапия, хотя он не произнес этого вслух.

Поднялся легкий ветер и небо очистилось. Солнце сияло порывисто, но ярко. Я купила букет тех же золотых роз, что и мистер Фицджеральд перед посольством, и решила пройти короткое расстояние до клиники пешком. Дорога шла вниз по склону, по обсаженной душистыми цветущими деревьями улице. Потом через парк, мимо играющих детей, мимо кафе, где встретились дон Рамон и я, и затем к высоким новым зданиям, которые стояли перед парком, и сверкающему стеклянному фасаду клиники в середине. Всю дорогу меня мучила эта дурацкая надежда. Я продолжала думать, что, возможно, Ева менее красива, менее привлекательна, менее совершенна, чем мне сказали. В конце концов, мистер Фицджеральд указал, что никто не совершенен. И хотя он уныло продолжал говорить, что за ошибки любят, факт остается фактом, что это неправда. А красота, как иногда говорил его превосходительство, в глазу наблюдателя.

Я толкнула широкие стеклянные двери клиники в американском стиле. Плотная чарагвайка средних лет в белой накрахмаленной шапочке за приемным столом поздоровалась и спросила:

– Que desea? [13]13
  Что вы хотели? (исп.).


[Закрыть]

Когда я сказала:

– Сеньорита Ева Трент, por favor, – ее улыбка стала еще шире.

Сеньорита на втором этаже, в палате семь. Она на балконе, и если я поднимусь на лифте немедленно, то успею принять участие в английском чаепитии.

Черный и хромированный лифт с должной скоростью вознес меня на второй этаж. Палата семь располагалась прямо напротив. Я пересекла резиновый пол площадки и постучала.

Слабый, но приятный серебристый голосок предложил мне войти.

Я спокойно закрыла за собой дверь и на мгновение неуверенно остановилась. В палате царил клинический комфорт. Стояла больничная кровать с аккуратно заправленным белым покрывалом, но пол и остальная часть мебели были из полированной сосны. Всюду масса цветов. Вместо дальней стены сплошное скользящее окно отделяло от палаты выложенный плиткой балкон, сейчас оно было открыто.

На балконе виднелась откинувшаяся на спинку стула фигурка, загипсованная нога отдыхала на скамеечке. Темная красивая голова повернута в сторону парка. Послышался звон чайной чашки. Серебристый голос весело позвал:

– Я здесь, дорогой. Сейчас позвоню, чтобы принесли еще одну чашку. Я не видела, как ты пришел. – Когда я прочистила горло, серебристый голос приобрел ледяной оттенок. – Кто там?

Я быстро прошла по полированному полу, но не успела назваться, как она обернулась. Все хилые надежды, что мисс Трент менее привлекательна, чем я слышала, немедленно разлетелись вдребезги. Я смотрела в лицо, красота которого очевидна любому глазу. Изящное лицо сердечком, миндалевидные изумрудно-зеленые глаза, темные ресницы. Нос классический и прямой, рот маленький и губы, изогнутые в виде лука Купидона. Эти губы раздвинулись в удивленную улыбку, я заметила маленькие ровные белые зубы.

– О, это вы, – сказала она.

– Я – Мадлен Брэдли, – ответила я.

– Знаю.

Зеленые глаза осмотрели меня с откровенным интересом с головы до пят. Я сознавала, что мои волосы с их неудержимыми волнами кажутся непослушными рядом с ее гладкой черной блестящей челкой и элегантной прической.

Я отдала ей цветы, конфеты, конверт и загадочный пакет. Я спросила, чувствует ли она себя лучше.

– Намного лучше, спасибо. – Тон заставил меня подумать, что осмотр чрезвычайно улучшил ее настроение. – Вы весьма отличаетесь от того, что я ожидала, – заметила она.

Я ничего не сказала, просто потому, что на такое замечание нечего ответить.

– Не похожи на описание Джеймса, – добавила она.

По-дурацки я спросила:

– Как он меня описывал?

– Забавной.

Я была оскорблена до глубины души. Я глухо спросила, не поставить ли мне цветы в воду, но она быстро возразила:

– О нет, сейчас придет медсестра. Я даже не знаю, куда их поставить. Впрочем, цветы очень милы. Мои любимые. Вам, должно быть, Джеймс сказал. Теперь садитесь и давайте разговаривать.

Она показала мне на стул, приготовленный, без сомнения, к вечернему посещению мистера Фицджеральда. На сиденье лежал бинокль.

– Только уберите его на стол. Я развлекаюсь иногда наблюдением за людьми в парке. – Красивые губы улыбнулись. – Вас удивит, как далеко отсюда видно.

Значит, в конце концов, все-таки Ева сказала мистеру Фицджеральду про мою встречу в парке с доном Рамоном? Но, если так, почему? И за что тогда извинилась Хестер?

– Я слышала, вы тоже были на ножах, – заметила Ева, когда я пересказала все пожелания от остальных сотрудников посольства и исчерпала репертуар служебных анекдотов, включая ее любимые, в которых я представала в глупом и незавидном свете.

– Мистер Фицджеральд сказал вам, верно? – спросила я, смущенно глядя на шрам в виде лепестка на моем запястье.

– Джеймс? Да, он рассказывает почти обо всем, что происходит.

– Он очень добр, – сказала я.

– Он такой. Суровый, но добрый. – Ее красивые глаза сощурились. – Но если хотите маленький совет…

Я не хотела. О, как я не хотела! Но знала, что неотвратимо получу его.

– Не перепутайте.

– Что? – спросила я, не смотря на нее и заливаясь краской.

– Доброту с чем-то…

– С чем?

– Другим.

– Например?

– Скажем, любовью. Джеймс – очень своеобразная личность. Его сердце… – Она тряхнула небольшим бумажным пакетом в руке.

– Заперто, как его драгоценная канцелярия, – горько и сердито ответила я и встала.

Ева Трент смотрела на меня с холодным удивлением. Она открыла красивые губы, чтобы дать достойный отпор, но я была избавлена от него. В дверь раздался стук, небрежный, словно человек имел право войти. Мистер Фицджеральд, я была уверена, от досады краснея еще гуще.

Вошел высокий нервный мужчина в белом халате. Он появился в дверном проеме балкона и посмотрел сквозь меня, словно я невидимка или сделана из стекла, как и окно.

– Ну-у, – спросил он вечно популярную, вечно окруженную заботой Еву с протяжным канадским акцентом, – и как сегодня поживает моя маленькая пациентка?

Я незаметно удалилась, меня не окликнули и не попрощались. Я вытерла слезы в тихом, слишком быстром лифте. Когда я попрощалась с улыбающейся регистраторшей, то была решительной, собранной и с сухими глазами.

– Hasta la vista [14]14
  Скоро увидимся (исп.).


[Закрыть], – сказала она. – Возвращайтесь скорее.

Никогда, думала я, никогда. Я побывала в клинике. Рана прижжена. Но никогда сюда не вернусь. И больше не влюблюсь даже чуточку. С равной уверенностью я могла добавить: и никогда человек, которого я люблю, не полюбит меня.

Глава 14

– «Никогда» – слово, которое никогда не появляется в чарагвайском словаре, – пошутил дон Рамон в ответ на мой шепот: «Я думала, вы никогда сюда не придете».

Это произошло во время приема в резиденции на следующую субботу. Дон Рамон только что вошел, поцеловал руку миссис Малленпорт, щелкнул каблуками его превосходительству, низко склонился к руке Хестер, касаясь ее губами в самой строгой манере чарагвайцев по отношению к не состоящим в браке девушкам, или, возможно, потому, что они ненавидели друг друга. Потом подошел к столу, где я помогала Чико подавать стаканы. Он рассмеялся над моим удивленным видом.

– Даже вы, уравновешенные британцы, – продолжал дон Рамон, – вместо «никогда» говорите «когда полетят свиньи». А теперь, пуф, свиньи летают каждый день. Если такое происходит даже в разумной Англии, то случается и здесь, в волшебном Чарагвае. – Он поднял стакан, который я ему подала. – Все меняется, так что даже невозможное возможно. – Он улыбнулся, но его глаза тревожно сверкали, словно этот вечер почему-то очень важен для него.

Дон Рамон был одет формально – в безупречный белый костюм, его темные волосы тщательно причесаны. Он невероятно красив, подумала я. И все же я думала об этом с возникшей дистанции. Заново возникшей.

– Вы подразумеваете, сеньорита, что я не часто бываю здесь на этих формальных приемах, что я предпочитаю мою страну и простых людей?

– А иногда и людей из других стран, – улыбнулась я.

– Ах, вы насмехаетесь. Напоминаете о моем нетрадиционном появлении в гасиенде «Дель Ортега»?

Я кивнула. Полагаю, я выглядела довольно сурово, поскольку он тревожно спросил:

– Я ведь не вызвал вашего недовольства, сеньорита?

Я отрицательно покачала головой.

– Но той ночью, когда я поцеловал вас в моем автомобиле, когда вы нашли Петизо, – поклонился он, – за это я покорнейше прошу прощения.

– Все в порядке. Это был только поцелуй на ночь.

– Но непростительный. Я, как у вас говорят, быстро завожусь. Слишком порывист. Я не имел права использовать вас таким способом.

«Обращение» лучшее слово, чем «использование», подумала я. Но, естественно, я не поправила его.

– Я – очень несовершенный человек. – Он смотрел с искренним и слишком ненужным раскаянием.

– Ничего, – убежденно заверила я его. – Я люблю несовершенных людей.

– А я люблю вас, сеньорита.

Хотя нас окружали группы элегантных людей, звучали громкие разговоры, смех и звон стаканов, казалось, именно в этот момент наступило грозовое затишье. Несколько голов повернулись к нам, затем тактично отвернулись.

– Можно вас прервать, чтобы взять стакан? – вежливо спросил слишком знакомый голос.

Я оглянулась. Мистер Фицджеральд, одетый так же, как дон Рамон, выглядел не только красивым, но сильным и способным. И я заметила это с ужасной быстротой.

– Что сегодня подают, Мадлен?

– Я не знаю, мистер Фицджеральд. Какой-то сорт фруктового джулепа.

– Джеймс, – мягко поправил он, – в обществе.

– Простите, сеньорита Мадруга, – вставил дон Рамон, – что я монополизирую ваше внимание и отвлекаю от служебных обязанностей.

Он поклонился мне, щелкнул каблуками Джеймсу и отошел к группе, окружающей его превосходительство.

– Как он вас назвал? – насмешливо спросил мистер Фицджеральд. – Мадруга?

Я кивнула, вспыхивая от смущения, что меня называют, пусть и в Чарагвае, таким очаровательным именем.

Он взглянул на меня над кромкой стакана. Затем холодно сказал, меняя тему:

– Не следует больше помогать Чико с напитками. Миссис Малленпорт не хотела бы этого. – Он посмотрел на часы. – Еще пятнадцать минут, затем переходите от группы к группе. Так всегда поступала Ева.

Я ничего не сказала. Я видела его голову и плечи, когда он пробирался через толпу. Один или два раза я слышала его голос и странно заразительный, смех. В конце этих пятнадцати минут я покинула Чико и приступила к довольно пугающей задаче циркулировать.

Меня подозвала мягкосердечная, как всегда, Мораг. На ней была недавно выстиранная белая блузка и чистая гобеленовая юбка. За все время пребывания в Чарагвае я не видела ее в другой одежде. И я редко видела ее во внеслужебное время без преданного Алекса Эщфорда на буксире.

– Мы проверяем транспорт и сопровождающих лиц в День Ананда.

Я уже почти все знала от Хестер. В этот большой для мальчиков-чистильщиков день – почти как наше Материнское воскресенье девятнадцатого века – они возвращаются в родные селения. Я также знала, что Петизо пришел из самой недоступной и запустевшей деревни и что мальчик особо просил в сопровождающие меня. Но Мораг снова все повторила.

– Ужасно отвратная поездка, но Петизо отдал вам свое черное сердечко, Мадлен.

– Приятно, что хоть кто-то, – улыбнулась я, как бы в шутку. Но получилось серьезно.

– По большому счету не сказал бы, что он единственный, – дымя трубкой, дипломатично уверил меня Эшфорд.

– Согласна, – лояльно поддакнула Мораг, сжимая его большую веснушчатую руку.

Но я знала, что это неправда. Никто не отдал мне сердце. У меня нет ни драматической внешности Хестер Малленпорт, ни красоты и совершенства Евы Трент. Ни изумительных качеств самой Мораг.

Все меня любили, за исключением мистера Фицджеральда и, возможно, Евы. Но мой отъезд никому не разобьет сердца. Разве что Петизо, если я не поеду с ним в воскресенье, а когда наконец я вернусь в Лондон, он, вероятно, будет помнить меня день или два.

Я оставила Мораг и Алекса Эшфорда и стала бродить по залу, покорно заводя вежливый разговор. В толпе блеснули темно-красные волосы Хестер, мерцающие под светом хрустальной люстры, миссис Малленпорт серьезно беседовала с женой президента. Казалось, все весело болтали в своих небольших группах. Я оказалась одна перед стеклянными дверями. Они были открыты.

Я вышла на террасу. Высоко над верхушками деревьев в пустом небе светила огромная полная луна. Ни облака, ни дуновения ветра. Ни звезд, достаточно ярких, чтобы противостоять ее ослепительно белому свету.

Сад был пуст, но полон тихими звуками и суетой. Луна отбрасывала на лужайку тени деревьев и кустов. Я оперлась на прохладный каменный парапет, как на поручни корабельной палубы, и наклонилась, вдыхая нежные запахи. Теперь я различала многие цветы и кустарники – terciopelo и соро oto, ara-ftianey и bucade, так же, как трели чинголо, такие приятные на рассвете.

Не знаю, сколько я там простояла. Я слышала, как его превосходительство в своей мягкой непринужденной манере объявил в комнате за моей спиной, что в гостиной начинаются танцы – и ах да, чуть не забыл, Куича только что объявила красную тревогу, ожидается землетрясение.

После этого голоса в комнате за мной стихли. Из окна гостиной слышалась музыка и шум танцующих ног вперемешку с кваканьем невозмутимых лягушек. Я слышала двигатели автомобилей, на которых уезжали гости, обязанные в случае тревоги покинуть вечер.

Это как ночь Ватерлоо, думала я, слушая музыку. Я взглянула на романтическую экваториальную луну, этот таинственный магнит непостоянной земной коры и более непостоянных сердец простых смертных. Землетрясения, как любовь, почти всегда случаются при полной луне. Я вздрогнула – и вдруг замерла.

Я не знала, давно ли он стоит рядом, опустив руки на каменную балюстраду. Мои глаза, словно глаза Джульетты, смотрели на насмешливую, непостоянную луну. Потом я осторожно перевела взгляд на лицо Джеймса Фицджеральда. Наполовину освещенное лунным светом, наполовину в тени. Но постоянное. И я не должна, как советовала Ева, смешивать доброту с другими чувствами. Наверно, я все же не сдержалась и ахнула, потому что он тихо спросил:

– Не боитесь, нет?

Я очень боялась – боялась себя, боялась его. Но отрицательно покачала головой.

– Сами знаете, что в девяноста девяти случаях из ста эти предупреждения кончаются ничем.

Я скрестила пальцы и кивнула. Когда окружающий мир может развалиться, как карточный домик, неправильно думать о собственных делах. Но полагаю, именно в это время каждый и думает о них.

– Может быть, вас что-то еще тревожит?

Он взял меня за плечи и повернул к себе. Сквозь тонкий шелк платья я чувствовала его пальцы, теплые и твердые. Перед землетрясением, как я узнала, все замирает. Птицы не поют, насекомые прячутся. Мир сдерживает дыхание.

Я затаила свое. Я не слышала шелеста в подлеске. Я больше не слышала лягушек. Уличное движение замерло. Не остановилось только мое сердце.

Я медленно и несчастно подняла глаза на его лицо. Оно теперь полностью ушло в тень, но я чувствовала, что на нем печаль и сочувствие. Я ощутила, что мои глаза наполнились слезами, и затем начались самые плохие десять минут моей взрослой жизни.

Нет, земля не разверзлась – во всяком случае, только метафорически. Тихим размеренным голосом мистер Фицджеральд начал говорить, стараясь выражаться как можно мягче и деликатнее.

– Мадлен. – Он нежно встряхнул мои плечи, братски и ребячески. – Ну зачем такой несчастный вид?

– Он снял одну руку с моего плеча, чтобы поднять мой подбородок. Он убрал вторую, чтобы вынуть из элегантных белых брюк носовой платок, теплый от его тела. Осторожно вытер мои глаза. Потом снова взял меня за плечи. – Рано или поздно такое случается со всеми.

– Не знаю, на что вы намекаете, – хрипло сказала я.

– Неправда. – Он тряхнул мои плечи. – Вы – умная девушка, хорошая девушка.

Я вздрогнула.

– Но хотя вам присуща энергия и дух, ваша наивность шириной в милю.

– Вроде провала от землетрясения? – Я попыталась рассмеяться, но неудачно.

– О, это – не провал, – поправил он, – это – достоинство. Но наивность ведет к неприятностям, особенно если вы еще и романтик в душе.

– Я?

– Очень.

– Я всегда была очень уравновешенна.

– На поверхности. Но под ней – нет. Вы воображаете любовь, – проговорил он с сожалением, – там, где ее на самом деле нет.

Я попыталась скрыть, как напряжены мои плечи под его руками.

– Вы, кажется, знаете меня лучше, чем я знаю себя, – холодно сказала я, кутаясь в остатки достоинства.

Он коротко кивнул, не возражая.

– Но и ситуация, – спокойно продолжал он, – романтическая. Вы не привыкли к этому. Легко вообразить себе влюбленность.

– О чем вы говорите? – спросила я, точно зная о чем.

– Хочу предупредить, ради вашего же блага, что есть кто-то еще.

Наступила тишина. Я даже не чувствовала сердце. Возможно, как у дона Рамона, оно окаменело. Остальные части тела, похоже, были в порядке. Ничто не шелохнулось в саду. По луне ползла невидимая тень. И словно завершая мое маленькое крушение мира, раздался низкий грохот.

Далеко в горах он набирал силу. Я чувствовала, как под ногами мелко дрожит терраса. И словно невидимая пьяная рука взмахнула ножом, в белом бетоне между львами появилась трещина.

Затем грохот отгремел и стих. Медленно вернулись обычные мирные звуки. Как ни в чем не бывало, снова квакали лягушки. В сухом подлеске шуршали и копошились маленькие животные. Гудело и жужжало уличное движение. Играла танцевальная музыка – возможно, она и не останавливалась. Мое сердце нашло свой невеселый ритм.

– И это все? – спросила я Джеймса Фицджеральда.

Не уверена, что имела в виду: землетрясение или его предупреждение, чтобы я не влюблялась в него.

Он решил, что последнее.

– Все, – натянуто ответил он. – Я только хотел вас предупредить.

– Не нужно, спасибо. – Я высоко подняла голову. Луна снова сияла ярко и ясно. – Я никого не люблю, – сказала я.

– Никого?

– Никого.

Я почти ждала еще одного, более сильного подземного толчка, потому что это было неправдой. Но ничего не произошло. Только мое личное землетрясение, открытие в себе. Что я люблю Джеймса Фицджеральда. И без сомнения буду расплачиваться за это всю оставшуюся жизнь.