Текст книги "Пляска смерти"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

XIII

Растерянная и ошеломленная, Марион покинула «замок». Первобытно-грубый и наивный подход Румпфа к миру и жизни поверг ее в оцепенение.

Широкая аллея, которая вела от «замка» к воротам, была расчищена. Бушевала метель. Ротмистр Мен ждал ее в автомобиле у ворот.

Ветер все еще дул с такой силон, что они с трудом пробирались вперед; один раз они наткнулись на сугроб, зато в других местах с дороги, казалось, соскребли весь снег.

– Западный ветер! – с удовлетворением отметил Мен. – Наконец-то кончатся эти ужасные морозы.

– Какая тяжелая зима! – сказала Марион.

– Ужасная! Трудно себе даже представить, что претерпевают наши войска в России.

Перед домом они снова увязли в сугробе. Марион несколько раз проваливалась в снег, прежде чем добралась до дверей. Мен освещал ей дорогу карманным электрическим фонариком.

– Я уже дома, благодарю, – сказала Марион; голос ее прозвучал весело, радостно, но силы тут же оставили ее.

Она не спала всю ночь и впервые не пошла утром в школу.

Ее бил озноб.

– Это расплата! – воскликнула мамушка. – Надо было тебе бежать от этих негодяев! – Больше она ничего, не сказала.

Марион сама это знала. Велика была ее вина. Утром она собралась с силами и отправилась к Кристе, посоветоваться с ней. Криста тоже была потрясена первобытной наивностью Румпфа, но не могла ничего посоветовать Марион. Никто не мог дать ей совета, ибо никто не знал, как велика ее вина.

Была только одна возможность спасти себя, но эта возможность по тысяче причин была ей недоступна.

Она могла бы пойти к гаулейтеру, признаться в своей вине и просить у него прощения. В первый раз, когда она пришла к нему, она старалась произвести на него впечатление: ей нужны были комнаты для школы. Она успела в этом, произвела на него впечатление. Тут и начинается ее вина. Когда он предложил ей заниматься с ним по-итальянски, она должна была наотрез отказаться. Она этого не сделала. О, вовсе не потому, что она стремилась разжечь чувства, которые гаулейтер питал к ней, нет, конечно, нет. Но она также ничего не сделала для того, чтобы его симпатия к ней превратилась в антипатию или равнодушие. Она старалась быть веселой и жизнерадостной, потому что ему это нравилось; она смеялась, потому что ему это было приятно; она прихорашивалась, чтобы пленить его. Она даже научилась играть на бильярде, потому что он любил эту игру, и надо прямо сказать – нравилась себе в красивых позах, которые позволяет принимать эта игра. Она пила его вина и ликеры, она обедала у него, прибегала к его защите. Эти мелочи нагромождались одна на другую, а из них складывалась ее вина, ее большая вина! Она годами обманывала гаулейтера.

Но разве можно явиться к нему и сказать, что она годами его обманывала? Нет, это невозможно. А почему? Ни один человек бы этого не понял.

На третий день она написала гаулейтеру письмо, на четвертый отнесла его в «замок».

С этого дня она была наготове. Она знала, что настал час расплаты.

Спустя два дня в сумерки к их дому подъехал автомобиль. Марион и ее приемная мать были арестованы.

Одним из двух чиновников, присутствовавших при аресте, был начальник местного отделения гестапо, долговязый Шиллинг. Он держал себя сурово и официально.

Марион попросила разрешения попрощаться с отцом, но он резко отказал ей. Обе они были доставлены на Хейлигенгейстгассе, где уже собралось много их товарищей по несчастью. Здесь были старые женщины и мужчины, совершенно разбитые и ко всему равнодушные; была пожилая дама с белоснежными локонами, ниспадавшими на шею, и с нею две прелестные девочки лет по восьми, необыкновенно красивые и развитые. Марион знала их. Это были дочери врача, заключенного в Биркхольце, и его экономка Ревекка, которую дети называли тетей; мать их давно умерла.

Темнокудрые девочки, Метта и Роза, встретили Марион радостными возгласами:

– Как хорошо, что ты тоже с нами, Марион! Теперь мы уже не так одиноки.

До самых сумерек Марион была занята детьми и минутами забывала о собственном трагическом положении. Когда наступила ночь, она стала рассказывать девочкам сказки, пока они не уснули на коленях у нее и у Ревекки.

«Капля за каплей, пока не переполнится чаша! – глубоким басом причитал старый еврей. – Сжалься над нами, господь!» Этого еврея звали Симоном, его знал весь город. Прежде он был владельцем большого фруктового магазина на Вильгельмштрассе и считался богатым человеком. Когда у него отняли магазин, отдав его нацисту, он стал заниматься торговлей вразнос; мамушка часто покупала у него фрукты. Его жена не могла примириться с потерей магазина и покончила с собой. Для одного человека этого было уж слишком много. Симон стал заговариваться. У него было красное лицо, толстые красные руки и окладистая седая борода. На голове у него красовался старый, порыжевший от времени котелок, надвинутый по самые уши.

– Скоро, скоро чаша переполнится, господи боже мой! – говорил он в тишину.

– Бог послал нам тяжкое испытание, и мы должны терпеливо нести его, Симон! – раздался из темноты голос мамушки.

Она была очень религиозна. Марион чувствовала глубочайшую благодарность за то, что она ни в чем не упрекала ее. Только один-единственный раз мамушка сказала: «Вот видишь, что случается, когда поддерживаешь отношения с этими мерзавцами, Марион! Ты наказана, и я вместе с тобой, за то, что не удержала тебя».

В нетопленной камере ночью стоял невыносимый холод. Суровая зима упорно не хотела сдаваться. На следующий день им сунули в камеру ведро жидкой похлебки и одну деревянную ложку на всех. Вечером арестованных привезли на вокзал и втиснули в поезд, доставивший их ночью на станцию, неподалеку от какого-то большого города, по-видимому Дрездена.

Там их загнали в маленький битком набитый зал ожидания, где воздух был пропитан дымом и зловонием. Женщины и дети, юноши и старики валялись среди чемоданов, мешков, коробок и узлов. В помещении стоял невообразимый шум. Когда шум еще усилился, молодчик в черной рубашке громко крикнул: «Тише!» На несколько минут все смолкло. Чернорубашечник, в шинели и высоких сапогах, стоял в углу до отказа набитого помещения. Людей трясло от холода, изо рта у них шел пар. Это были евреи из Франкфурта и других городов, которых согнали сюда, чтобы куда-то переправить.

Марион в элегантном меховом пальто привлекала всеобщее внимание своей молодостью и южной красотой; но еще больше восхищения вызывали две прелестные чернокудрые девочки – Метта и Роза; каждый старался приласкать их.

В толпе были женщины на сносях; они кутались в пальто, с трудом сходившиеся на животе. Были кормящие матери. Одни переодевались, другие расчесывали волосы или чистили платье. На скамьях, на стульях и на полу спали мужчины.

У Марион сперло дыхание.

По полу каталась полная женщина; она била, как одержимая, руками и ногами и пронзительно кричала:

– Не хочу жить! Неужели нет никого, кто бы прикончил меня? Все – трусливый, бессердечный сброд!

– Тише! – крикнул солдат, стоявший в углу.

– Ее мужа вчера застрелили, – прошептал на ухо Марион какой-то курчавый молодой человек в голубом галстуке, по виду продавец из салона мод. Он не отходил от Марион. – Говорят, за попытку к бегству, – продолжал он. – Кто этому поверит, фрейлейн? Он отошел от поезда всего шагов на десять, я видел, как он упал…

Внезапно произошло какое-то движение, раздались крики. Прибыл поезд. Толпа с узлами и чемоданами бросилась к дверям, но молодчик в черной рубашке всех отогнал и пропустил на перрон только часть людей.

– Первый вагон, – приказал он.

Поезд состоял из одного пассажирского вагона и пяти вагонов для перевозки скота. Пассажирский, прицепленный к паровозу, предназначался для охраны – чернорубашечников. Это были желторотые юнцы, они курили и смеялись, стоя на перроне, и отпускали шуточки по адресу бегущей толпы, с криками штурмовавшей первый «скотский» вагон.

– Не торопитесь, господа! – кричал конвоир. – Все попадете. Места у окон уже заняты! Ну-ка, потеснитесь! Еще штук десять влезет!

Наконец первый вагон так набили людьми, что больше уже никого нельзя было втиснуть, как ни орудовал солдат прикладом. Дверь задвинули и заложили железным засовом.

Прошло больше часа, пока в поезд погрузили всех находившихся в зале людей с их пожитками. Марион попала в последний вагон, так как не умела пробиваться вперед. Мамушка, Ревекка и две красавицы-девочки не хотели расставаться с нею. Словоохотливый молодой продавец с голубым галстуком помог им подняться. Симон, старик с багровым лицом, в низко нахлобученном котелке, попал в вагон последним: солдат загнал его прикладом.

После того как дверь заперли, в вагоне стало почти темно. Все притихли, но дети стали кричать от страха; впрочем, их удалось быстро успокоить. У Марион была полная сумка шоколаду. Поезд тронулся.

– Боже милостивый, куда нас везут? – хриплым голосом кричала старая женщина.

– На восток. Нас всех поместят в гетто.

– Боже, боже! Было ли на свете что-либо подобное?

Вдруг у дверей раздался глубокий бас Симона. Симон кричал так громко и грозно, что все замолчали:

– Да обрушит господь на ваши дома серу и пламень, да сгорят они!

В вагоне можно было задохнуться. Из угла, где мужчины устроили примитивную уборную, несло невообразимой вонью. Чтобы добраться до этого угла, приходилось перелезать через сундуки, мешки, протискиваться между сгрудившихся людей. Поезд шел на восток. Сквозь дверные щели виден был лежавший на полях снег. Изредка мелькали покрытые снегом леса и крестьянские дворы; в воздухе кружились белые хлопья. В вагоне, когда поезд двинулся, было уже очень холодно, но с наступлением вечера холод стал еще мучительней, ноги в тонких чулках коченели.

К Марион приблизилась узкая тень: это был молодой человек с каштановыми кудрями. Несмотря на темноту, она увидела, что он снял шляпу.

– Кажется; вы плохо себя чувствуете, фрейлейн, – учтиво осведомился он. – Чем я могу быть вам полезен?

Марион смертельно устала и окоченела. Она попыталась улыбнуться ледяными губами.

– Благодарю, – ответила она, – ведь мы все страдаем.

– Не сядете ли вы на мой чемодан? Он удобнее вашего. Я буду счастлив услужить вам.

– В какое гетто нас везут? – спросила хриплым голосом женщина, задавшая тот же вопрос при отходе поезда.

– В Краков или в Варшаву, они теперь всюду устроили гетто.

Женщина с хриплым голосом рассмеялась.

– Мы все подохнем до тех пор! Разве мыслимо на свете что-либо подобное?

Стоя у двери, Симон сказал своим низким басом:

– В чреве ваших женщин плод обратится в камень, дети ваши будут бродить по улицам слепые, опираясь на посох. – Эти слова прозвучали грозным проклятием.

Надвигались сумерки, полоса в дверной щели почернела. Кто-то зажег свечу. «Я нашел еще маленький огарок!»

В тусклом мерцании свечи стали видны бледные, окоченевшие лица, слезящиеся, красные от мороза, робкие и полные ужаса глаза. Все снова заговорили, обратив взор на бледный луч света, который казался здесь чудом, обещал спасение, внушал слабую надежду. Свеча медленно догорела, разговоры снова замерли.

В вагоне стало тихо; люди спали на ящиках и на тюках, на человеческих телах, на полу; время от времени раздавался храп. Но ледяной холод проникал через дверную щель.

– Хоть бы уж добраться до гетто, – прошептала седовласая экономка, державшая на коленях Розу.

Марион закутала в свое пальто маленькую Метту и прижала ее к груди.

Из первого, пассажирского, вагона доносились громкое пение и смех.

XIV

На следующее утро повалил снег; белые хлопья забивались в вагон, медленно тая на посиневших от стужи лицах и красных руках. Хлопья ложились на пальто, чемоданы, ящики и тюки, весь вагон казался заснеженным. Котелок Симона, сидевшего у самой щели, покрылся слоем снега, а его широкая обледеневшая борода стала твердой, как доска. Капля под его носом превратилась в льдинку.

Забыли, что ли, об этом поезде? Ни куска хлеба, ни ложки супу, ни глотка воды. Одна из женщин, тучная, полногрудая, задыхаясь, лежала на полу. Она вытянула толстые ноги и прислонилась спиной к стене вагона. У нее уже не было сил держаться на ногах.

Когда поезд остановился на станции, молодой продавец с каштановыми кудрями окликнул солдата, который на каждой остановке проходил вдоль поезда, следя за порядком.

– У пас в вагоне больная, солдат! – крикнул он сквозь щель.

– Не беспокойтесь, скоро поправится, – загоготал солдат. – Ехать еще долго.

Голод, жажда, холод… Чаша действительно переполнилась. Люди рылись в чемоданах и мешках, но не находили ничего, ничего, ничего… Последние запасы были давно съедены. Спасения не было. Поезд снова остановился, и двух маленьких темнокудрых девочек, Метту и Розу, придвинули к щели. Они закричали в снежную бурю своими тоненькими голосами:

– Воды, солдат, воды! Дайте воды!

Седовласая Ревекка изо всех сил кричала, перегнувшись через котелок Симона:

– Хлеба, кусок хлеба, солдат!

В товарном вагоне начался настоящий бунт. У женщин, у мужчин вырывались ругательства и проклятия:

– Что же, околеть нам? Стыдитесь, негодяи! Вы обрекаете на голодную смерть женщин и детей! Позор и стыд! Мерзость!

Солдат прошел мимо, не обращая ни малейшего внимания на эти возгласы. Из всех пяти вагонов неслись крики и проклятия. На какой-то большой станции, где поезд простоял долго, Марион решилась попытать счастья, и все глаза с надеждой устремились на нее. Увидев молодую красивую сестру Красного Креста, которая стояла на перроне, куря папиросу, она крикнула:

– Пожалейте нас, сестра! Дайте нам кувшин воды. Кран тут, возле вас.

Красавица-сестра, вынув изо рта папиросу, взглянула на нее с презрением, плюнула и быстро удалилась. Ужас охватил запертых в вагоне людей. Они кричали и звали, они стучали ногами и палками в стены вагона. На каждой станции из всех вагонов неслись неистовые крики и стук в двери.

Наконец, как раз в ту минуту, когда крики и стоны разрослись в целую бурю, к вагону вместе с солдатом подошел офицер в черном мундире. Это был светловолосый юноша лет двадцати, не больше. Он приблизил лицо к щели и, наморщив свой мальчишеский лоб, звонким голосом крикнул:

– Если шум тотчас же не прекратится, я расстреляю весь вагон! Понятно?

В вагоне стало совсем тихо. Расстрела все боялись. Казалось, что это еще хуже, чем смерть от голода или холода.

Полногрудая женщина умерла. Тихо откатилась к стене и лежала неподвижно. Никто не решался прикоснуться к ней. Дети плакали и кричали. Наконец, двое мужчин собрались с духом, отнесли ее в сторону и накрыли мешком.

– У нас в вагоне мертвая женщина! – крикнул на ближайшей станции патрульному приказчик с каштановыми кудрями.

– Пусть лежит. Мертвые не убегут! – ответили из темноты.

В Герлице поезд простоял целый час. Почти одновременно туда прибыл поезд из Берлина с плачущими и кричащими пассажирами, которыми были набиты восемь товарных вагонов. Оба эшелона соединили в один. Двери все время оставались закрытыми, и мертвая женщина по-прежнему лежала, покрытая мешком.

Когда совсем стемнело, длинный состав двинулся – в ночь, в холод, в снег. Большинство арестованных в вагоне, где находилась Марион, были так истощены от голода и холода, что уснули. Некоторые спали стоя, прислонясь к стене, и только немногие еще переминались с ноги на ногу и стонали. Даже старик с глубоким басом, Симон, затих. Дети давно перестали кричать и плакать. Когда поезд вдруг остановился на станции возле Бреславля, – это было ночью, – лишь немногие открыли опухшие, воспаленные глаза, по которым ударил резкий свет фонарей, пробившийся сквозь щель.

На этой станции, наполовину погребенной в снегу, Марион удалось раздобыть у пожилой сестры милосердия большой ломоть хлеба. Сестра, пораженная красотой молодой девушки, украдкой сунула ей этот хлеб.

– Берите скорее, – сказала она. – Нам это строжайшим образом запрещено.

Молодой продавец, который все время держался поблизости от Марион, поздравил ее с успехом.

– Я молю бога, – сказал он, – чтоб я попал в то же гетто, что и вы, фрейлейн.

На рассвете сменилась сопровождавшая транспорт охрана. В первый раз открыли дверь, и солдат с тусклым фонарем проверил людей по какому-то списку. Почти никто не поднял головы.

– Эти евреи зачумляют всю окрестность! – кашляя, прокричал он другому солдату, стоявшему рядом с ним. – Тут хуже, чем в свином хлеву! Выгрести надо их всех!

Стоявший рядом солдат поднял ведро воды, которое он нес в руке, облил им спящих и громко рассмеялся.

– В Польше у них найдется время поспать, – загоготал он.

Дверь снова закрыли, и поезд двинулся дальше.

Последнее, что в полусне видела Марион, было зарево доменной печи. В вагоне стало совсем тихо. Не слышно было ни разговоров, ни стонов, ни плача, ни кашля, ни единого звука.

В мертвой тишине двигался поезд по заснеженной равнине. В эту ночь мороз достиг пятнадцати градусов. На польской границе поезд задержался. Вагоны без конца простукивали молотками, паровоз маневрировал, железнодорожники что-то кричали. Вагон, в котором была Марион, отцепили и отвели на запасный путь, где он и остался. Его буксы оказались в неисправности. Когда в полдень железнодорожные рабочие открыли раздвижную дверь, они отпрянули в смертельном испуге. На них упали два замерзших трупа старых евреев с длинными обледенелыми бородами. У одного из них с лысой головы скатился котелок. И следом за ними обрушился призрак с остекленелыми глазами и седыми локонами. Рабочие в ужасе отшатнулись. Призрак окоченевшими руками прижимал к себе двух завернутых в одеяла темнокудрых девочек, тоже мертвых, со стеклянными глазами. Ужас охватил рабочих, но время было военное, они уже привыкли к страшным зрелищам. Смелее! Они очистили вагон от замерзших людей. Казалось, их было не счесть. Их рядами укладывали на снег, по мере того как извлекали из вагона. Сосчитать решили уже потом. Многие, в особенности женщины, были так закутаны в пальто и платки, что походили скорей на свертки, чем на людей. Один из рабочих, человек набожный, закрыл им глаза.

Вытаскивая из угла вагона пожилую женщину с сереброкудрой головой, они обнаружили рядом с ней красивую молодую девушку в дорогом меховом пальто, которое тотчас же бросилось им в глаза.

– Какая красавица! Как попала сюда эта итальянка? – спрашивали друг друга рабочие. Они уже собирались положить девушку на снег рядом с другими, но в это мгновение Марион вздохнула и медленно открыла свои черные глаза.

– Она еще жива! – с удивлением воскликнули рабочие и отнесли Марион в ближайшую сторожку. Ее может забрать следующий транспорт.

Здесь, в теплой сторожке, Марион мало-помалу пришла в себя. Старая, полная женщина дала ей молока с размоченным хлебом.

– В чем вы провинились, милая фрейлейн? – плача, спросила старуха.

– Не знаю, – прошептала Марион, едва шевеля губами.

К вечеру она настолько оправилась, что могла уже обдумать свое положение. По ее просьбе, старуха дала ей кусок бумаги и конверт; она медленно, с трудом написала несколько слов отцу. «Не беспокойся, мы обе чувствуем себя хорошо, – писала она, – скоро мы напишем тебе подробно».

У старухи был сын солдат, который на следующий день отправлялся в казарму в Бреславль.

– Он опустит письмо в Бреславле, – шепнула она на ухо Марион. – Никто этого не узнает.

Марион поблагодарила ее, но когда она протянула старухе сто марок для солдата, та отвела ее руку.

– От несчастных мы денег не берем, фрейлейн, – сказала она. – Да поможет вам бог!

Доставая деньги, Марион, к своему удивлению, обнаружила в сумочке плоский отшлифованный алмаз величиной с чечевицу. Она не могла припомнить, как к ней попал этот камень. Кольцо, что ли, она собиралась сделать из него?

– Возьмите этот брильянт на память, – сказала она старухе, – подарите его кому-нибудь, впрочем, может быть, это просто стекло.

На следующее утро из Берлина прибыл новый транспорт в пятнадцать товарных вагонов, и два солдата увели Марион.

Книга шестая

I

Фабиан часами ходил из угла в угол по своему роскошному кабинету. Приемная пустовала. Время от времени он останавливался перед большой картой, покрывавшей почти весь его огромный письменный стол, и углублялся в изучение синих и красных линий, тянувшихся от Белого до Черного моря, через всю необъятную Россию. Лицо его при этом становилось задумчивым, даже озабоченным.

Зимой армия несла невероятные потери. Да и как могло быть иначе? У войск ни крыши над головой, ни теплой одежды, ни крепких сапог, ни достаточного питания. Ведь война была рассчитана на шесть недель. «Шесть недель, господин полковник фон Тюнен! Москва? Петербург? – У Фабиана дрогнули углы губ. – Что ж, полковник может ошибиться, и даже генерал», – попробовал он внушить себе.

Накануне Фабиан разговорился в «Глобусе» с пожилым штабным врачом, находившимся в отпуску вследствие полного истощения нервной системы. Человек исполинского сложения, он теперь едва держал в руках бокал с вином. Они ампутировали там дни и ночи – неделями, месяцами, пока не сваливались от переутомления. Целые роты, целые полки! Армии одноногих призраков бродили по Германии, но мертвые – те молчали.

К счастью, Клотильда снабдила юного Гарри толстыми вязаными перчатками, теплыми чулками и шерстяными вещами; о нем можно не беспокоиться. Во всех письмах он клянчил вещи для друзей и солдат, которые боялись холода больше, чем смерти.

Пора бы опять раздаться голосу верховного главнокомандующего – он подхлестнет ослабевший дух народа. Ведь фюрер без обиняков заявил, что русская армия уничтожена, уничтожена раз и навсегда! И никогда ей больше не подняться. Не осталось ни люден, ни коней. Неужели и этого недостаточно?

Через несколько дней о том же возвестил начальник имперского бюро печати. Русская армия уничтожена, уничтожена, уничтожена.

Глаза Фабиана вновь засветились верой. Стоит ли обращать внимание на сообщение «неизвестного солдата», утверждавшего, что немецкие войска потерпели под Москвой тяжелое поражение, заставившее их отступить? Ложь и обман, ничего больше! Полковник фон Тюнен специально позвонил Фабиану по телефону сообщить, что зимнее затишье кончилось и армии снова наступают. «Через месяц мы будем в Москве, даю голову на отсечение!» – кричал он в трубку.

Радио торжественно возвещало о крупных победах на Украине. В ушах у Фабиана стояли грохот боев и победные крики. Бывали дни, когда он с трудом переносил свою скучную, кабинетную службу. Он видел себя скачущим верхом по полям рядом со своей батареей, он слышал грохот орудий, видел, как взлетали ввысь глыбы черной земли. Как раз в таком настроении он узнал новость, опять пробудившую в нем надежду. Ему сообщили, что Таубенхауз в городе.

Таубенхауз! Быть может, он приехал, чтобы снова занять пост бургомистра, и тогда, Фабиан, ты свободен и знаешь, куда тебе идти!

Таубенхауз посетил ратушу. Фабиану сразу бросилось в глаза, что он уже майор. Лицо его посмуглело, обветрилось. Ни намека на прежнюю бледность. Волосы, прежде стоявшие торчком, были коротко острижены, он отпустил красивую бороду, придававшую ему солидный фронтовой вид.

Таубенхауз уже не просто говорил громким голосом: он кричал, командовал, все с ног сбивались, чтобы ему угодить. Этот тон он вывез оттуда, с фронта!

Он любезно пригласил Фабиана к девяти часам вечера в «Звезду» распить бутылку вина. Будет и гаулейтер. Майору Таубенхаузу было, разумеется, о чем порассказать, как, впрочем, и всем прибывавшим с фронта. Ведь он не кто-нибудь, а комендант города Смоленска, не больше, не меньше! Город? Нет, не город, а куча развалин. Немецкая артиллерия и немецкие танки хорошо поработали. Он приказал выстроить здание для административного аппарата, а теперь они строят казино – роскошнейшее заведение на полпути между Берлином и Москвой. Строит Криг, здешний городской архитектор. Таубенхауз вытребовал его в Смоленск. Там ему нет надобности скаредничать, как здесь, где из-за какой-нибудь лестницы, которой вся-то цена тридцать тысяч марок, начинали кричать «караул». Ну и потеха была, когда Криг снова свиделся со своей дочерью Герминой, одной из двух близнецов! Таубенхауз захватил малютку в Смоленск, она вела у него хозяйство и была начальником секретариата. А какой у них повар! Первокласснейший! Он прежде служил в Берлине, в отеле «Эден». Не повар, а просто чудо! Да, на питание не приходится жаловаться. С непривычки кажется, что здесь, в тылу, настоящий голод. А там захотят быка – и бык тут как тут! Полсотни зайцев? На следующий день они уже лежат на кухне! А вина, какие вина! Какие водки, ликеры! Не успеешь пожелать шампанского, виски, токайского, малаги, как бутылки уже на столе.

К сожалению, Таубенхауз пробыл в городе только три дня. Он приехал сделать кое-какие закупки и накупил пропасть всяких вещей, которые в громадных ящиках и тюках были отправлены на его квартиру в Смоленск: лампы, электрические печи, занавеси, дорожки, ковры, пылесосы, парфюмерия, дамские бюстгальтеры. Целый вагон вещей.

Таубенхауз уехал, и в городе воцарилась прежняя скука, пока опять кто-то не заявился с фронта со свежими новостями.

Даже «Звезда» по вечерам часто пустовала, в городе становилось все меньше и меньше мужчин. В гости друг к другу местные жители больше не ходили. У всех жизнь была отравлена печалью, заботами, немного оставалось семей, в которых не оплакивали бы покойника. Доклады в салоне Клотильды теперь устраивались реже и, по правде говоря, изрядно докучали Фабиану.

Вначале ему казалось, что его отношения с дамами Лерхе-Шелльхаммер возобновятся, но эта радостная надежда вскоре развеялась.

Фрау Беата несколько раз приглашала Фабиана к ужину, в благодарность за его заступничество. За одним из таких ужинов она преподнесла ему папку с ценными гравюрами, которые достались ей от отца.

Они вкусно поели, выпили вина, оживленно побеседовали часок – другой, но, увы, задушевный тон былых встреч не возвращался. Разговор часто замирал и еще чаще выливался в условную светскую болтовню, что было мучительно для всех троих.

Одна лишь фрау Беата была неизменно весела и по-прежнему курила свои крепкие сигары.

– Я не лишена пророческой жилки, – шутила она. – Разве я не предсказывала, что в случае войны обе мои невестки с детьми засядут в своем швейцарском поместье? Вы помните, доктор? – Она в самом деле не раз говорила об этом; Фабиану показалось, что в последнее время она стала пить больше коньяку, чем прежде.

Криста усвоила себе невежливую манеру во время разговора чертить что-то на клочке бумаги – какие-нибудь профили, завитушки; по-видимому, она была больше занята своими мыслями, чем разговором. Часто она подолгу молчала, казалась рассеянной и отсутствующей. Как и прежде, на ее губах витала улыбка. Иной раз ему начинало казаться, что в ней пробуждается прежнее влечение к нему, но в ту же минуту он убеждался, что она избегает какого бы то ни было дружеского слова. Она уже не краснела, когда он обращался к ней. Раньше нежная улыбка играла на ее лице даже тогда, когда она наливала ему чашку кофе. Теперь она улыбалась из вежливости, и только.

– Мне кажется, что вы обе стали гораздо молчаливее, – вырвалось однажды у Фабиана.

– Молчаливее? – переспросила фрау Беата. Она покачала головой и, посмеиваясь, ответила: – Возможно, что и так. Чем больше мыслей, тем меньше слов!

– Прекрасно сказано, – подхватил Фабиан, – но ведь это должно значить, что у вас есть многое, что сказать. Почему же вы в моем присутствии не говорите обо всем, что вас занимает, как, бывало, прежде?

Фрау Беата рассмеялась.

– «Прежде»? – воскликнула она. – Ах, как бы это было хорошо! Но «прежде» кануло в вечность. Мир вокруг нас изменился, и мы изменились вместе с ним. Никто теперь не говорит, как «прел‹де»; это невозможно. Изменились понятия, слова приобрели другое значение. Слишком много мы наслышались лжи и правды, всего вперемежку, и теперь уже разучились отличать ложь от правды. Все мы отравлены злобой, изъедены недоверием, все мы опасаемся, что и у стен есть уши. Мы слишком часто слышим слово «доносчик», прежде нам неведомое. Нам всем не хватает непринужденности и естественности, мы уже не способны говорить просто, ясно, правдиво.

– Если бы в ваших словах все было верно, – задумчиво отвечал Фабиан, – как это было бы печально.

Фрау Беата взяла новую сигару.

– К сожалению, это сущая правда! – сказала она. – И то, что мы очутились в таком положении, не только печально, но и трагично.

Смущенный и глубоко подавленный, возвращался Фабиан в этот вечер домой по тихому Дворцовому парку. Неужели фрау Беата права?