Текст книги "Необычайная коллекция"

Автор книги: Бернар Кирини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Бернар Кирини
НЕОБЫЧАЙНАЯ КОЛЛЕКЦИЯ
^{(рассказы)}

НЕОБЫЧАЙНАЯ КОЛЛЕКЦИЯ (I)
Писательство и забвение

В 1957 году Робер Мартелен попал в серьезную дорожную аварию. После трех месяцев лечения в больнице выяснилось, что его физические и умственные способности уже не восстановятся и он никогда не сможет опять работать страховым агентом. Родные поместили его в санаторий, где он и прожил до самой своей смерти в 1979 году, в возрасте пятидесяти четырех лет.

Черепная травма, которую так и не удалось до конца вылечить, затронула его мозг. Особенно это отразилось на памяти. Нет, Мартелен прекрасно помнил даты, исторические события, имена своих медсестер и карту горных дорог вокруг санатория, где он часто прогуливался с проводником; зато он не мог вспомнить, к примеру, что у него есть семья (как будто появился на свет сам по себе), и главное – то и дело забывал собственное имя, его приходилось напоминать Мартелену каждое утро.

Он был фанатом киносеансов, которые устраивались по четвергам в конференц-зале санатория, прилежно посещал библиотеку. Его память отменно фиксировала сюжеты фильмов и книг – даже, пожалуй, лучше, чем у большинства людей. Вновь открывая книгу, начатую несколько недель назад, он вспоминал уже прочитанные страницы и продолжал чтение, не испытывая необходимости возвращаться назад, как будто и не прерывался. Надо сказать, что самое странное его расстройство касалось не тех книг, которые он читал, а тех, которые писал. Мартелен был неспособен помнить свои собственные произведения больше одного дня. Ночь стирала все в его памяти. В понедельник он набрасывал несколько страниц; во вторник смотрел на них озадаченно, отказываясь признать, что они вышли из-под его пера. Ему достаточно было уснуть, чтобы начисто изгладить память о собственном творении, и он словно видел свою прозу впервые. Бывало даже, что, вздремнув после обеда, он забывал написанное с утра. А писательство, надо сказать, было его любимым занятием, единственным досугом в санатории, почти смыслом его жизни, и поэтому расстройство памяти стало для него личной драмой.

Каждое утро Мартелен находил на письменном столе исписанные накануне листки. Свой почерк он узнавал, но в том, что он автор, – сомневался. Медбрат говорил, что видел его за работой, уверял, что авторство несомненно; Мартелен, однако, качал головой и, перечитывая, находил, что это неплохо, но он бы так не написал: мол, «это не его стиль». После чего комкал листки и брал чистые, чтобы все начать сначала.

Пансионеры насмешливо звали его Рыбкой, намекая на почти полное отсутствие памяти у золотых рыбок, которые без конца кружат в аквариуме, ничего о себе не помня. Но Мартелен, не ведая о своем увечье, не знал устали; каждое утро он заново начинал свою книгу с тем же энтузиазмом и тем же чувством новизны, что и накануне.

Фердье, директор санатория, проникся к нему интересом. Каждый вечер он просил приносить ему страницы, исписанные Мартеленом днем, зная, что тот не потребует их назавтра, так как забудет о них. Через год в руках у Фердье было триста пятьдесят начатых романов, в их числе и весьма занимательные (Мартелен был не лишен таланта), но все безвозвратно брошенные. Нередко Фердье возвращал их Мартелену, просил продолжить; однако автор уверял, что не узнает в них себя, что это написано не им, и предпочитал начать заново.

Жалея, что гений Мартелена растрачивается впустую на эти начала без продолжения, Фердье посоветовал ему заняться более короткими формами, которые позволят уложиться в срок, отведенный его памятью: чтобы Мартелен выдал хоть что-то стоящее, ему требовалось написать это в один день. Фердье дал ему прочесть новеллы Мопассана и По, а также хокку, предложив вдохновиться ими. А чтобы приучить Мартелена к дисциплине, он отобрал у него запас бумаги и стал выдавать по пять листков в день.

Мартелен воспротивился и отказался писать что-либо в таких условиях. Но, побуждаемый внутренней потребностью, в конце концов, скрепя сердце, обратился к малым формам. Умерив амбиции, он стал выдавать тексты на две-три страницы, достаточно короткие, чтобы их можно было придумать, написать и выправить на одном дыхании, за день. А если ему случалось отвлечься, Фердье приказывал санитарам силой удерживать его на стуле, чтобы он закончил свою мысль, зная, что любой текст, не завершенный до ночи, погибнет безвозвратно.

Так у Мартелена появился метод, и впервые за свою карьеру писателя-любителя он дописывал тексты до конца. Через несколько месяцев у Фердье скопилось четыре десятка законченных рассказов весьма достойного литературного уровня, которые он с гордостью давал читать коллегам. Он даже подумывал издать небольшой сборник, но Мартелен выказал так мало энтузиазма, что от этой мысли пришлось отказаться.

И тут произошло странное событие, окончательно озадачившее медицинский персонал. Под нажимом Фердье Мартелен продолжал ежедневно писать короткие рассказы, забывая их через двадцать четыре часа. Но мало-помалу его тексты стали походить один на другой до такой степени, что Фердье задумался, не пишет ли он каждый день один и тот же текст. Он решил было, что Мартелен выздоровел и теперь помнит, что написал накануне. Но нет: Мартелен по-прежнему уверял, что ничего не помнит, и тесты это подтвердили. Однако факт оставался фактом: каждый вечер Фердье сравнивал написанное днем с написанным накануне, и с каждым разом отличий становилось все меньше и меньше. Первые фразы поначалу были разными, но через несколько недель унифицировались, и Мартелен теперь воспроизводил их слово в слово – не помня, что то же самое он написал вчера. (Это, кстати, было видно, так как он много вычеркивал и правил.) Потом стали повторяться целые абзацы, и мало-помалу у Мартелена сложился цельный текст, с едиными длиной, сюжетными поворотами и развязкой. Каждый день он рассказывал одну и ту же историю, все с меньшим количеством вариантов, приближаясь таким образом к идеалу, названному Фердье «окончательным текстом», к которому он шел, сам того не зная, все эти годы.

По мере того как вырисовывался феномен, Фердье проникался все большим восхищением к Мартелену. Раньше он смотрел на него как на пациента; теперь же этот пациент был для него писателем. Более того, писателем абсолютным, который бессознательно ведом текстом, складывающимся в его голове, и обретет покой, лишь написав его как следует. А что, кстати, произойдет тогда? – спрашивал себя Фердье. Прекратит ли Мартелен писать? Или будет переписывать каждый день те же страницы до самой смерти? А может быть, этот идеальный текст так и останется недосягаемым и Мартелен обречен лишь приближаться к нему по асимптоте, так никогда и не достигнув совершенства?

Каждый день Фердье прилежно читал все, что написал Мартелен, ожидая момента, когда сегодняшний текст будет в точности похож на вчерашний. Несколько раз ему казалось, что это наконец-то получилось; но, внимательно сравнив два рассказа, он всегда обнаруживал хоть одно расхождение в слове или в знаке препинания – как в игре «найди семь отличий». И все же он подбадривал Мартелена, говорил ему «вы почти у цели» и призывал не опускать рук. Мартелен, мало что понимавший в словах своего врача, смотрел на него пустым взглядом, после чего отворачивался, чтобы очинить карандаш, и снова принимался за работу.

Фердье скоропостижно скончался в 1975 году; а Мартелен день за днем продолжал писать тексты, слегка отличающиеся один от другого.

Только год спустя больной достиг цели, на которую уповал Фердье. 15 марта 1976 года он выдал тот же текст, что накануне, слово в слово; и 16-го тоже, и 17-го, и так далее до конца месяца. То же начало, тот же конец, те же слова, те же запятые на тех же местах. Калька, точная копия. Обен, сменивший на посту Фердье, с изумлением убедился, что тот был прав. Сдержав данное ему обещание, он написал статью о случае Мартелена в «Неврологический журнал», приложив рассказ Мартелена и многочисленные ссылки на наброски, сделанные в свое время Фердье.

В день выхода статьи Мартелен, как обычно, начал писать свой текст – который он переписывал в точности уже шестьсот восемь раз с 15 марта 1976 года и который был более или менее подготовлен тысячами начатых за много лет романов. Медсестры показали ему «Неврологический журнал» и поздравили его: он стал героем дня! Мартелен рассеянно пробежал глазами статью Обена и свой собственный рассказ, напечатанный следом. Потом, закрыв журнал, он вынес ошеломляющее суждение: «Неплохо, но это не мой стиль. Я написал бы иначе». И взял свои пять ежедневных листков, чтобы написать все тот же текст, который ему суждено было переписывать без конца до самой своей смерти в 1979 году.

* * *

На своих лекциях на тему «Писательство и забвение» Пьер Гулд рассказывает эту историю первой. Но у него в запасе есть и другие, которые мы часто уговариваем его опубликовать. Он отвечает, что, согласно теме, и сам все время забывает привести их в надлежащий вид. Эта шутка напоминает ему о новеллисте XIX века Роргане, коммерсанте из Обани. Этот человек мало читал и был почти начисто лишен воображения. Литература его вообще-то не интересовала. Он сторонился артистов и интеллектуалов, предпочитал людей действия и считал литературу лишь претенциозной тратой времени. Однако в тридцать пять лет он внезапно, по какой-то прихоти, написал очаровательный сборник сказок; все его друзья очень удивились, да он и сам недоумевал, что это на него нашло. Он показал рукопись одному журналисту из Марселя, который передал ее парижскому издателю. В 1878 году «Сказки заливов» вышли в свет. Рорган в восторге прожил несколько недель на седьмом небе, видя перед собой писательскую стезю. Он решил, что вскоре сядет за новую книгу, а пока, в ожидании вдохновения, вернулся к обыденным делам.

Дела эти были столь важны, что захватили его целиком. Очень скоро Рорган забыл о своих сказках. Литература в одночасье вылетела у него из головы, он сделал славную карьеру в коммерции и никогда больше не писал.

Когда ему исполнилось семьдесят пять лет, умерла его жена. Он оставил семейный дом сыну и купил себе виллу на побережье, чтобы спокойно доживать там свои дни. Переезжая, он обнаружил десять экземпляров «Сказок заливов», которые дал ему издатель, и только тут с изумлением вспомнил, что был писателем – по крайней мере, хотел им быть. С волнением он открыл свою книгу, прочел две первые сказки, нашел их вполне приличными. Как же он мог забыть о своей писательской карьере? Это открытие потрясло его. Мог ли он наверстать упущенное, создать в тот короткий срок, что был ему отмерен, произведения, которые забывал писать сорок лет? Лихорадочное возбуждение овладело им; он закрылся на своей вилле и принялся усиленно размышлять над сюжетом книги, запретив себе отдыхать, пока не будет готова рукопись. Через два месяца бессонных ночей он умер от изнеможения, оставив лишь бессвязные наброски да коротенький ироничный текст под названием «Совет молодым писателям», который состоит из одной простой фразы: «Самое главное: не забывайте писать».

* * *

Матье Манделье, другой экземпляр коллекции Гулда, – случай, противоположный Роргану: он готов был обречь себя на вечное проклятие, лишь бы забыть то, что написал, но это ему так и не удалось. Он родился в Брюсселе в 1910 году и в ранней молодости опубликовал несколько романов, в которых выразил свое презрение к общественным условностям и дал волю сексуальным фантазиям. Они вызвали бурю в критике и общественном мнении; Манделье, очень довольный, лишний раз убедился, что он на верном пути. В 1936 году он отправился в кругосветное путешествие. Оно продолжалось три года и было отмечено целым рядом происшествий: он был ранен на охоте в Конго, попал в тюрьму в Америке после драки и подцепил в Индии кожную болезнь, мучившую его жестоким зудом до конца жизни. Каждый месяц он посылал друзьям письма, в которых живописал свои приключения и излагал весьма крамольные мысли. В 1939 году, вернувшись в Брюссель, он опубликовал свои воспоминания, присовокупив к ним всевозможные вымышленные эротические подвиги. Разразился новый скандал, повлекший за собой судебный процесс за порнографию, который он с трудом, но выиграл.

Испугался ли он, представ перед судом и едва избежав тюрьмы? Как бы то ни было, сразу после этого Манделье исчез. Несколько лет о нем никто ничего не слышал, и даже лучшие друзья не имели от него вестей. Ходили разные слухи. Говорили, что он покинул Европу, пишет картины в Америке, женился на русской наследнице или стал золотоискателем в Южной Африке. На самом деле все было далеко не так живописно: Манделье уверовал в Бога и удалился в религиозную общину на севере Франции. Проведя там шесть лет и дав обет воздержания, он поселился в брабантской деревушке, чтобы благочестиво и скромно жить на лоне природы.

Как правило, он был в ладу с самим собой в своей новой жизни и считал грехи молодости – в том числе, и свои книги – окольными путями к нынешнему просветлению. Но порой у него случались ужасные нервные срывы, когда ему была невыносима мысль, что он написал эти книги, эти грязные и кощунственные романы, имеющие столь мало общего с евангельским идеалом. Тогда он принимался колесить по стране в поисках всех экземпляров своих книг, чтобы уничтожить их. Он горько рыдал в букинистических магазинах, а каждому изумленному букинисту, утешавшему его на своем плече, описывал свою драму: как он был бы счастлив жить аскетом, если б только ему удалось забыть то, что он написал!

* * *

Гулд всегда заканчивает свои лекции о забвении случаем Энрике Фольсано, испанского писателя второго ряда, который в конце 30-х годов покончил с собой, когда узнал, что читатели обычно забывают его книги сразу по прочтении.

Его первые романы, в детективном жанре, были неплохо написаны; их забывали, дочитав, через несколько часов, но все-таки не во время чтения. А вот следующие, ближе к социальной драме, забывались по мере того, как их читали, – «забвение непрерывным потоком», как говорит Гулд. На третьей странице читатель не мог вспомнить, что прочел на второй, на четвертой забывал третью и так далее.

«Случай Фольсано не лишен общих черт со случаем Мартелена, – комментирует Гулд. – Первый писал книги, которые читатель забывал страницу за страницей, второй начинал их и забывал сам день за днем. Книги Фольсано умещались в объеме одной страницы в читательской памяти, а мозга Мартелена хватало на один день памяти авторской. Это два варианта одной и той же проблемы. Но тогда как решение проблемы Мартелена подсказал ему Фердье – писать очень короткие тексты, – никто не помог Фольсано, которому тоже следовало бы писать тексты в одну страницу, чтобы не выходить за рамки крайне слабого интереса, которого он только и мог добиться от своего читателя. И он умер, так до этого и не додумавшись».

После недолгого молчания Гулд поделился со мной своим страхом: он очень боится, когда читает лекцию, что его настигнет синдром Фольсано. Он будет говорить, говорить, а слушатели – забывать его слова, по мере того как он их произносит. Но под конец Гулд вновь обретает душевный покой, слыша аплодисменты, с каждым разом все более бурные, которые опровергают его опасения.

ДЕСЯТЬ ГОРОДОВ (I)
Горан, в Силезии

В городе Горане говорят на трех языках; все три – производные от польского и очень похожи между собой. Их лексикон на девяносто процентов идентичен, как и все имена собственные; лишь спряжение заметно отличается – и то не у всех глаголов. То есть в принципе все три языка понятны любому поляку, который не обнаружит в них особых различий с исконным польским: в Горане, Варшаве и Катовице говорят grosso modo[1]1
  В общих чертах, приблизительно (лат.). (Здесь и далее, если не указано иное, примеч. переводчика.)


[Закрыть] на одном языке. Жители Горана, однако, друг друга совершенно не понимают. В этом городе все говорится и пишется одинаково на их трех языках, но в силу какой-то ментальной блокады каждый житель говорит только на одном и отказывается понимать другие. Выражаясь языком математики, Горан нарушает закон транзитивности: если Р – субъект, говорящий по-польски, a g₁, g₂ и g₃ – три языка, на которых говорят в Горане, и Р одинаково хорошо понимает как g₁, так и g₂ и g₃ (Р = g₁, Р = g₂ и Р = g₃), то люди, говорящие на этих языках, также должны друг друга понимать (g₁ = g₂ = g₃). Но в Горане это не так. Гулд описал мне кое-какие курьезы, вытекающие из этой абсурдной ситуации, после того как побывал там в прошлом году.

«В Горане все пишется на трех языках – названия улиц, вывески, меню – все. Но поскольку эти три языка почти идентичны, надписи чаще всего бывают одинаковы:

– на фронтоне мэрии можно прочесть «Merostwo, Merostwo, Merostwo», то есть «мэрия», но на трех языках;

– на автобусах, идущих до стадиона, написано: «Stadion, Stadion, Stadion»;

– в меню ресторанов: «Ryba, Ryba, Ryba» (рыба), «Kurczak, Kurczak, Kurczak» (курица), «Szynka, Szynka, Szynka» (ветчина);

– и так далее.

Отличаются слова крайне редко. Но если вдруг на вывеске не хватает слова на одном из трех языков, его носители впадают в панику и уверяют, что не понимают написанного, – хотя то же самое слово могут прочесть дважды! Однажды я повстречал человека, который искал больницу. Он стоял перед табличкой-указателем: «Szpital, Szpital». Казалось бы, все ясно, но увы: недоставало szpital на его языке. И он ничего не понимал, нервничал, лихорадочно листал словарь (в Горане их всегда носят с собой) и умоляюще взирал на прохожих, чтобы узнать, действительно ли «szpital» означает именно «szpital» на его языке.

В этих условиях, не стану скрывать, жизнь в Горане – то еще зрелище. На улице (ulica, ulica, ulica) люди обращаются друг к другу на трех идентичных языках, но при этом друг друга не понимают. На рынке (rynek, rynek, rynek) зазывалы расхваливают свой товар, повторяя трижды одно и то же. По радио (radio, radio, radio) дикторы сменяются, чтобы прочесть новости на трех языках, совершенно одинаковых, разве что с ничтожными отличиями, которых неопытному слуху не воспринять.

Мой друг Ежи рассказывал мне, что его дед, живший с семьей и, как многие старики, знавший все три языка, старался ругаться на том, которого не понимали его внуки. Хотя и бранные слова общие во всех трех, но никто в доме, кроме него самого, не понимал их на чужом языке. Так что Ежи и его братья научились ругательствам, только когда пошли в школу, у одноклассников, не сознавая, что это те же слова, которые они слышали через стену от вспыльчивого деда с самого рождения».

Рассказал мне Гулд и о местной знаменитости Горана, поэте по имени Давид Воеводский (1900−1973). Его книги читают все поляки, легко преодолевая некоторые частности, порой отличающие его язык от их родного. Воеводский воспевает свой город и окружающие его поля, говоря, что хотел бы прожить здесь всю жизнь и остаться призраком после смерти. В Горане Воеводский – признанный герой, обожаемый всеми жителями. Парадокс в том, что две трети не понимают ни слова из его текстов. Только в 1977 году, через четыре года после смерти поэта, антология его стихов была переведена на два других языка. Сегодня его творческое наследие доступно в прекрасной серии трехъязычных сборников с тремя вариантами каждого текста, которые в девяти случаях из десяти совпадают слово в слово.

НАША ЭПОХА (I)

Странные дела творятся с некоторых пор на нашей планете. Каждый день возникают новые диковины, и с каждой неделей наше общество выглядит все безумнее. Вот хроника некоторых потрясений, изменяющих в данный момент лицо нашего мира:

– массовое воскресение;

– свобода называться как угодно;

– обмен телами во время любовного акта;

– проблематичная стыковка параллельных реальностей;

– необъяснимое расширение поверхности земного шара;

– и открытие эликсира Вечной молодости.

* * *

С ТОГО СВЕТА

Второго февраля знаменитый комиссар Жамбье скончался в возрасте шестидесяти лет от рака в больнице Сент-Антуан в Париже. Через день его тело предали земле на кладбище йонской деревни, где он провел детство и имел дом. На похоронах присутствовал министр, а из Елисейского дворца прислали цветы. Крайне взволнованные коллеги Жамбье, согласно традиции, воздали ему последние почести выстрелами в воздух, эхо которых разнеслось до самых отдаленных ферм.

Шесть дней спустя Жамбье голосовал на шоссе № 60 между Сансом и Орлеаном. Его подобрал грузовик; он попытался объяснить шоферу, что умер на прошлой неделе, но тот лишь усмехнулся и высадил его в пяти километрах от деревни, где, по его словам, он был похоронен. Остаток пути Жамбье проделал пешком, ломая голову, что сказать жене.

Его возвращение повергло всех в шок. Поднятые на ноги местными жителями жандармы повязали призрака и отвели его в участок, чтобы снять показания, после чего, озадаченные, позвонили префекту, который сказал, что немедленно приедет сам. На месте префект убедился в материальности проблемы и отправился с жандармами на кладбище, чтобы обследовать могилу, которая, разумеется, была пуста. Связавшись с Матиньонским дворцом[2]2
  Официальная резиденция премьер-министра французского правительства.


[Закрыть], он срочно собрал пресс-конференцию в Оксерре и сообщил ошеломленным журналистам, что комиссар Жамбье воскрес из мертвых, – эта сенсация в тот же вечер появилась на первых полосах всех газет.

Дело Жамбье стало началом целой серии подобных случаев, настоящей эпидемии воскресений, которая распространилась по всей Франции и шла по нарастающей. По подсчетам министерства, из 6004 умерших в марте 35 воскресли в апреле; из 4065 умерших в апреле около 200 ожили в мае; из 5000 умерших в мае 999 были снова на ногах в июне.

Статистики построили кривые и пришли к выводу, что количество воскресений в ближайшие месяцы резко пойдет вверх и в перспективе сравняется с количеством смертей. Тем временем счастливые избранники были в центре внимания. Население взирало на воскресших с некоторым страхом и восхищением. Большинство людей полагали, что возродиться к жизни – привилегия, дарованная высшими силами с великой целью, и делали вывод, что воскресают личности исключительные, наделенные неким особым даром. Воскресшие же, польщенные и немного смущенные, сами толком не знали, обязаны ли они своим возвращением на землю случаю или необыкновенным свойствам своей личности. Одни говорили, что не сделали ровным счетом ничего, чтобы воскреснуть, и просили оставить их в покое, другие объясняли с деланой скромностью, что воскреснуть легко, надо лишь вести правильную жизнь и побольше спать. Донельзя возбудившись, множество французов переписали завещания, чтобы запретить себя кремировать, логично опасаясь, что уничтожение тела помешает им воскреснуть после смерти.

* * *

Не прошло и полугода, как феномен стал делом обычным и люди привыкли к мысли, что после смерти нас ждет вторая жизнь, – сегодня все принимают это как данность.

Так, никто больше не оплакивает близких; в лучшем случае задаются вопросом, когда они вернутся. Мужья после смерти своих половин весело проводят время с коллегами и пошаливают в ожидании их возвращения. Никто больше не ходит на похороны: какой смысл говорить последнее прости другу, с которым, возможно, проведешь следующий отпуск? Бывают там теперь только старики, соблюдая традиции, да и чтобы людей повидать.

Трудоголики, которым врачи рекомендуют отдых, находят новое оправдание: они будут работать до смерти, а поберегут себя в следующий раз. Бонвиваны же, напротив, говорят, что есть одна жизнь для труда, а другая для удовольствий и они имеют право проживать их в том порядке, в каком им удобно. Каждый строит большие планы на это дополнительное время, отпущенное нам природой, идеальное для путешествий, о которых всегда мечтали, но так и не решились совершить, или для книг, которые собирались прочесть десятилетиями. Теперь говорят «я прочту Пруста после смерти», как раньше говорили «на пенсии», и это «после смерти» прочно заменило в наших устах «на старости лет».

В юридическом плане воскресения ставят перед нами весьма щекотливые проблемы. Банкиры тотчас углядели в них свою выгоду, предлагая долгосрочные кредиты на две жизни – сто десять или сто двадцать лет. А вот судьи, нотариусы и правоведы в этом вопросе совершенно теряются. Как быть с юридическими связями, которые воскресшие успели обрести в первой жизни, – аннулируются ли они со смертью или продолжают существовать по факту воскресения? Должны ли воскресшие вновь вступать в брак, возобновлять договора на аренду и коммунальные услуги или все продолжается автоматически, как будто ничего не произошло? Споры идут бурные, с таким обилием аргументов, что в нескольких строках этого не описать. Многие считают вторую жизнь опасной, как некое подобие Иностранного легиона, где все начинают с нуля, отринув прошлое, ибо это побуждает к безответственности. Другие, напротив, полагают, что воскресение – это второй шанс. Так, лига предпринимателей отстаивает точку зрения, что на воскресших собственников не должны возлагаться долги, сделанные в первой жизни. Профсоюзы, со своей стороны, думают, что нет причин воскресшему получать состояние усопшего. В целом, правые склоняются к сохранению приобретенного в первой жизни, левые же – к мысли, что смерть искупает грехи. Например, как заявил на днях представитель партии левого большинства, заключенный, умерший в тюрьме, должен воскреснуть свободным. Правительство дало понять, что поддержит эту идею, и сотни отбывающих срок покончили с собой в камерах, надеясь вернуться свободными людьми.

Встал и вопрос о том, как наказывать убийцу, чья жертва воскресла. Ловкие защитники, пользуясь замешательством судей, утверждают, что нельзя осудить человека за убийство, если жертва сидит здесь же, в зале, и внимательно следит за ходом процесса. В некотором затруднении, Министерство юстиции отвечает, что воскресение ничего не меняет в тяжести преступления и к тому же дает суду замечательную возможность получить свидетельство из первых рук. Судебные репортеры неизменно начинают свои статьи горькими рассуждениями о современных судах, в которых убитые присутствуют живыми и невредимыми перед своими убийцами. Что до полиции, она опасается, что воскресения рано или поздно заставят убийц отказаться от преступлений и скоро таковых не останется вовсе.

* * *

Зная, что в их распоряжении отныне два срока, люди теперь смотрят на жизнь другими глазами и иначе осознают ее цену. Стоит ли бояться смерти, если она перестала быть необратимой? Статистика самоубийств резко пошла вверх: депрессивные всех мастей, не задумываясь, пускают себе пулю в лоб, чтобы объявить миру, как тяжело им живется. Родители спокойно отпускают детей одних, не запрещают им опасных игр, не дрожат за них ежечасно. Когда жандармы приводят домой безбашенного подростка, который врезался на мотоцикле в фонарный столб, махнув перед этим стакан алкоголя, отец лишь мягко журит его, говоря, что вот умрет – тогда узнает почем фунт лиха, и грозит не пустить его домой, когда он воскреснет; мать, которая несколько месяцев назад крепко обняла бы сына, возблагодарив Небо, рассеянно отсылает его в свою комнату и предупреждает, что сумму страховки удержит из карманных денег, – «Может, тогда сообразишь приберечь свою вторую жизнь на потом, как твоя сестра».

А вот министр финансов рвет на себе волосы. Каждый день возвращаются старики, вычеркнутые из списков пенсионеров, которым придется снова выплачивать пенсию. Он твердит, что вторая жизнь не дается даром и что воскресениям будет назначена цена. В парламенте спорят о том, кому нести эти расходы: либералы считают, что солидарность имеет границы и живые не должны кормить воскресших; социалисты отвечают, что воскреснуть – право каждого и нельзя требовать от бывших мертвецов вновь приниматься за работу, дабы не убить их второй раз.

Поскольку «новые живые» в большинстве своем пребывают в прекрасной форме, почти бодрячками – даже если были прикованы к постели перед смертью, – врачи заключили, что оптимальный способ лечения многих пациентов – убить их, чтобы они вернулись в лучшем состоянии. Раковый больной, терпящий смертные муки, если прикончить его, воскреснет через неделю-другую с меньшим количеством метастазов и реальными шансами на излечение; горькому пьянице, чей организм разрушен алкоголем, целесообразнее предложить вместо сложной операции с неопределенным исходом чистую и безболезненную смерть, которая вернет ему здоровое сердце. Сегодня смерть пациента перестала быть врачебной неудачей: чтобы жить, надо иной раз умереть.

Среди серьезных последствий феномена следует отметить замешательство священнослужителей: после того как церковники веками проповедовали известные всем доктрины, им пришлось внести поправки в догму с учетом событий. Чтобы не слишком смущать верующих и не переделывать все на скорую руку, в Риме было решено, что воскресения – это что-то вроде льготы, допущенной Создателем на время, и что священникам надлежит призывать свою паству к благоразумию, советуя во второй жизни искупать грехи, совершенные в первой. Большой плюс: миллионы потрясенных неверующих узрели в воскресениях знак существования Бога и устремились в церковь за крещениями и причастиями, – а некоторые даже принимают постриг. На мессах не протолкнуться, монастыри не могут принять всех желающих, а в приходы течет больше денег, чем нужно для ремонта церквей и повышения заработной платы священников.

Еще один весьма немалый эффект воскресений в духовном плане состоит в том, что смерть отчасти утратила ореол тайны, который окружал ее до сих пор, в силу чего она была центральной темой в искусстве и философской мысли на протяжении двух тысячелетий. Мы по-прежнему не представляем себе, что бывает после смерти, но знаем теперь, что за первой жизнью следует вторая; проблема как бы откладывается и теряет свой метафизический приоритет. Философствовать о смерти и размышлять о смысле бытия уже не так насущно. Надо ли этому радоваться? Не факт. Жизнь прежде казалась нам абсурдной; мы думали, что она была бы не столь абсурдна, не будь смерти. На самом же деле все наоборот: мы убедились, что без смерти жизнь еще абсурднее, и уже жалеем о старых добрых временах, когда умирали обязательно, легко и необратимо, – о тех старых добрых временах, когда смерть была, по сути, умиротворением.

(Продолжение следует.)