Текст книги "Необычайная коллекция"

Автор книги: Бернар Кирини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

* * *

Среди других чудес этой секции я обнаружил толстую тетрадь с совершенно чистыми листами. «О! – воскликнул Гулд. – Не хотел я вам об этом говорить, но уж коль скоро она попала вам в руки, скажу словечко – и не сочтите за нескромность. Эта тетрадь – мой роман, благодаря которому я вхожу в свою собственную коллекцию. Скажу, не хвалясь, более скорого отказа вы не найдете во всей “отказной” литературе: я разработал в уме сюжет до мельчайших подробностей, выбрал антураж, вывел героев, выстроил диалоги, долго обдумывал первую фразу, равно как и последнюю. Я крутил все это в голове так и этак много недель и наконец был вынужден признать очевидное: роман плох, очень плох. Так плох, что я отрекся от него в зародыше, даже не написав. Чем не рекорд, а?»

ДЕСЯТЬ ГОРОДОВ (V)
Порт-Лафар, в Египте

В Порт-Лафаре живет человек по имени Мансур Сорур. Бывший шофер такси, он сорок лет водил машину по улицам родного города, который знает как свои пять пальцев. Когда же пришло время уйти на покой, Мансур почувствовал себя потерянным и совсем приуныл. Он скучал. Первое время он каждый день садился за руль своей машины и ездил просто так по Порт-Лафару, тем и лечился. Потом, по совету жены, стал придумывать себе хобби: его видели в бильярдной, за покерным столом, в тире. Но все эти занятия Мансуру быстро наскучили. Как получивший отставку любовник, которому пресна холостяцкая жизнь, он тосковал оттого, что не колесит больше день-деньской по городу, хоть и продолжает в нем жить. И вот, после полугода праздности, когда его врач уже готов был поставить ему диагноз «депрессия», его вдруг осенила идея.

10 октября 1979-го Мансур расчистил свой чердак. Затем, с 11 по 13-е он обшарил все стройки города в поисках строительных отходов. И наконец 14-го принялся делать макет Порт-Лафара в масштабе 1:100. С самого начала эта затея стала для него не просто времяпрепровождением: то была своего рода терапия и к тому же акт любви. Вскоре он забыл обо всем, кроме своего макета, который поглотил его целиком. Через два месяца, работая по десять часов в день, Мансур создал великолепный Порт-Лафар в миниатюре, снискав восторги своей жены и соседей. Но сам он не был доволен. Он решил уничтожить макет и сделать другой, побольше и поточнее. Для этого он снес перегородки на своем чердаке; затем, сочтя, что освободившейся площади все равно маловато, снял пустующий склад и перенес свою мастерскую туда.

Создание макета № 2 было начато в январе 1980-го. Через десять лет он еще не был закончен. Каждый день в семь часов утра Мансур открывал свой склад и принимался за работу. Макет был размером тридцать на двадцать метров; он перемещался над ним, лежа в подвесной люльке, передвигавшейся на шкивах. Мало-помалу уменьшенная копия Порт-Лафара становилась все вернее, все точнее, все больше походила на оригинал. После обеда Мансур покидал склад и вновь и вновь наведывался в разные кварталы города по тщательно разработанному маршруту; он высматривал новые деревья, посаженные муниципалитетом, перекрашенные ставни на домах, снесенные ограды и отмечал все это в блокноте, чтобы потом перенести на макет, заботясь о неукоснительной точности. Порой ему думалось, не сошел ли он и вправду с ума, – этот упрек частенько бросала ему жена. Ей, кстати, так и не довелось увидеть воплощения замысла мужа: она умерла в 1997 году, когда Мансур выстроил Порт-Лафар, по его подсчетам, лишь процентов на семьдесят.

О макете Мансура, хоть и незаконченном, с воодушевлением говорили все его друзья; слухами земля полнится – вскоре о нем уже знал весь город; интерес рос, и Мансур решился раз в неделю открывать двери склада и показывать свое детище публике. Денег с посетителей он не брал, зато просил их осматривать макет как можно внимательнее и указывать ему на возможные неточности. Почуяв рекламные возможности работы Мансура, мэрия взяла на себя оплату аренды склада. Мансур же принялся за дело с удвоенным усердием. Виден ли был конец? Порой он в этом сомневался, ибо настоящий Порт-Лафар менялся непрестанно; в идеале жизнь в нем должна была замереть на несколько недель, чтобы мастер смог перенести на макет все новое и получить наконец уменьшенную копию, полностью соответствующую оригиналу.

Наконец, в день своего восьмидесятилетия Мансур, полуослепший и скрюченный ревматизмом, решил, что его шедевр завершен и больше он к нему не притронется. Работал он, по его подсчетам, двадцать четыре года, семь месяцев и восемь дней и был весьма доволен результатом.

Мэрия организовала торжественное открытие, на которое съехались журналисты со всей страны. Успех был огромный, и Мансур преисполнился гордости, видя, как несметная толпа диву дается, любуясь его макетом с деревянных мостков и одобрительно перешептываясь.

Среди всех этих людей один посетитель привлек его внимание: неподвижный и сосредоточенный, он всматривался в какую-то определенную точку, чему-то улыбаясь. Мансур подумал было, что он заметил ошибку, но потом понял, куда тот смотрел. Мужчина подошел к нему и представился. Его звали Абуль Гейт, и он сразу сказал, что никогда не видел ничего прекраснее. После чего задал вопрос, которого ожидал Мансур: на складе, где они находились, помещался макет, а что же помещалось на складе макета?

Мансур улыбнулся, дивясь его прозорливости. Он предложил ему дождаться конца мероприятия; наконец, когда все посетители разошлись, Мансур и Абуль перешагнули через шнуры ограждения и склонились над миниатюрным складом. Мансур осторожно приподнял крышу – и чудо явилось глазам Абуля, который, хоть и был к этому готов, не смог скрыть восхищения. На складе макета помещался еще один макет, такой же, как первый, только поменьше. Первый макет в точности повторял город, второй в точности повторял первый; Абуль увидел в этот день три Порт-Лафара в разных масштабах.

«Так, значит, вы сделали не один макет Порт-Лафара, а два», – тихо проговорил Абуль. Мансур, просияв, отрицательно покачал пальцем. Он достал из кармана пинцет филателиста и повертел его в руке. Потом, надев очки, присел и снял при помощи пинцета крышу с крошечного склада на втором макете. Под ней оказался третий макет: макет макета макета. Абуль оторопел и даже почувствовал себя немного глупо, словно смотрел выступление иллюзиониста: фокус Мансура сбил его с толку и заворожил так, что он уже не мог сосчитать макеты перед глазами, вставленные один в другой, как на гравюре Эшера[6]6
  Эшер Мауриц Корнелис (1898-1972) – нидерландский художник-график. Известен прежде всего своими концептуальными литографиями, гравюрами на дереве и металле, в которых он мастерски исследовал пластические аспекты понятий бесконечности и симметрии, а также особенности психологического восприятия сложных трехмерных объектов, самый яркий представитель имп-арта.


[Закрыть]. На миг ему даже померещились на втором макете склонившиеся над третьим два крошечных человечка, один из которых походил на него, а другой на Мансура. Но когда он хотел нагнуться, чтобы разглядеть их получше, Мансур одну за другой водворил крыши на место, и они вновь оказались в настоящем реальном мире, в масштабе 1:1.

НАША ЭПОХА (III)
Взаимообмен

С первого января плотская любовь дает два совершенно разных результата – один хорошо известный, другой новый. Первый движет миром испокон веков – это оргазм. Второй же – явление нашего времени, встречавшееся прежде лишь в фантастических романах: участники меняются телами. Попросту говоря, мужчина оказывается в женщине и наоборот. Первыми этот ошеломляющий феномен испытали на себе пары, предавшиеся любви в новогодний праздник. Большинство из них, усталые и немного пьяные, сразу после этого уснули, не заметив ничего необычного. Наутро же они в ужасе обнаружили, что живут в телах своих партнеров, совсем как в фильме ужасов. Страну захлестнула паника; год начинался скверно. Весь день любовники осаждали растерянных врачей в больницах, требуя вернуть назад их тела. По распоряжению министра здравоохранения все ученые страны, медики и биологи, были срочно отозваны с новогодних каникул для изучения феномена. Увы! При всех успехах науки, она оказалась бессильна. К третьему января Франция была на грани гражданской войны; президенту пришлось обратиться к населению по телевидению с призывом временно воздержаться от половой жизни. Четвертого, к счастью, пришла добрая весть из парижской больницы Питье-Сальпетриер, где все отделения были мобилизованы на борьбу с новым недугом. Правда, корня зла медики так и не нашли, но, наблюдая за парами «подопытных свинок» – эксгибиционистов, изъявивших готовность совокупляться на глазах персонала, дабы помочь исследованиям, они обнаружили, что обмен обратим: потеряв свое тело в результате полового акта, оказалось достаточно совершить еще один, чтобы обрести его снова, – то было, в каком-то смысле, простое возвратно-поступательное движение. Каждый мог, таким образом, вновь обрести свой пол при условии, что он способен на два акта подряд. Новость с огромным облегчением встретили криками «ура!» во всей стране.

Однако после этого открытия исследователи топчутся на месте, хотя силы и средства на изучение проблемы брошены колоссальные. А жизнь между тем худо-бедно продолжается. Привыкнуть к феномену нелегко; еще и сегодня не у всех срабатывает рефлекс повторного акта, который нужен уже не для удовольствия, а чтобы вернуться в свое тело. В результате происходит немало комичных случаев. Например, вся страна потешалась над депутатом от партии консерваторов, который однажды утром проснулся женщиной легкого поведения – он провел у нее ночь, воздав ей должное лишь один раз, – и с ужасом обнаружил, что она улизнула, воспользовавшись случаем, чтобы произнести в палате скандальную речь о нравах. Множество такого рода историй передаются из уст в уста: рассказывают, как секретарша крупного промышленника председательствовала на совете директоров, как ассистентка успешного журналиста брала вместо него интервью. Все французы боятся, как бы подобная беда не случилась и с ними. Многие стараются не засыпать после любви, опасаясь, как бы партнерша не сбежала до второго акта; они позволяют себе отдохнуть, только вернувшись в свое тело, и принимают огромные дозы стимулирующих препаратов, чтобы во второй раз не случилось осечки. Некоторые, однако, находят, что этот «трепет опасности» добавляет перчика в отношения, и признаются, что никогда не были столь неутомимы в любви, как теперь. Иные же – таковых меньшинство, – решив, что секс связан отныне со слишком большим риском, предпочли вовсе от него отказаться. «Представьте себе, – говорят они, – что, если мне попадется нимфоманка? Смоется такая в моем теле, а потом переспит с целым светом. За полдня я превращусь в проходной двор». В чем-то они правы: каждый день находятся шутники, удирающие в чужих телах. Полиция завалена жалобами, а судьи выносят приговоры наобум, не зная толком, под какую статью уголовного кодекса подвести это правонарушение (сексуальная агрессия? похищение? покушение на частную жизнь? кража и укрывательство краденого? злоупотребление доверием?).

Века не хватит рассказать обо всем, что взаимообмен – так, за неимением лучшего термина, стали называть это явление – перевернул все в нашей жизни. Есть у него и трагические последствия, но большинство их, при наличии чувства юмора, вполне симпатичны. Один лишь пример: обрели вторую жизнь и небывалую популярность два угасающих жанра – водевиль и кино про шпионов. Каждый вечер публика штурмует театры, чтобы посмеяться над переполохами, которые сочиняют ей на потребу наследники Латюлиппа и Фейдо с поправкой на наше время. В современных сценах адюльтера, когда обманутый супруг неожиданно возвращается домой, реплика «О Боже, мой муж!» вкладывается в уста не жены, но незнакомца мужского пола, в теле которого она пребывает; уязвленный рогоносец вынужден заставить любовников снова лечь в постель, ибо, чтобы выпроводить соперника, надо вернуть его и неверную в их тела. Смех в зале гарантирован. В фильмах же взаимообмен дает толчок немыслимым поворотам интриги, а каждая постельная сцена оживляется восхитительными квипрокво.

Взаимообмен стал также модной темой у философов. С самого начала интеллектуалы разделились на два лагеря. Одни полагают, что обмен телами предоставляет каждому качественно новую свободу и предвещает наступление грядущей эры единого сплава, когда мужчины и женщины сольются в одно целое. Люди будут путешествовать по телам, как в метро с пересадками, даже не задумываясь, так сказать, в какой поезд сели, то есть в мужчину попали на сей раз или в женщину[7]7
  По этому поводу неврологи доказали, что каждый оставляет некий «осадок» своей личности в телах, в которых побывал, словно свою подпись в памятном альбоме. Пройдя через тело, мы в нем отпечатываемся, оставляя что-то свое. В таком случае можно предполагать, что через несколько веков каждый будет жить во всех существующих телах, а каждое тело – содержать в себе какую-то частицу всех людей на земле. (Примеч. автора.)


[Закрыть]. Другие отвечают им, что взаимообмен – это катастрофа для цивилизации, и предвещает он конец человечества. Лидер первых – психоаналитик Жак Малуэн, автор бестселлера «Отдай мне твое тело и возьми мое». Идейный вдохновитель вторых – американец Норман Дж.Бертон, чья книга «Каждый у себя», манифест за собственность человека на свое тело, идет нарасхват.

Что до общественного мнения, оно колеблется между двумя крайностями, так и не определившись, благо это или зло. Недавний опрос показал, что мужчины в большинстве своем более благосклонны к взаимообмену, чем женщины, левые более, чем правые, а преподаватели и творческая интеллигенция более, чем коммерсанты и фермеры, традиционно привязанные к частной собственности. По результатам другого исследования самые ярые сторонники взаимообмена обнаружились в полиции нравов, где процент довольных приближается к ста. На вопрос о столь массовой приверженности полицейские ответили, что их профессия, благодаря взаимообмену, превратилась в синекуру. Раньше по делам об изнасиловании приходилось допрашивать жертву, которая не могла опознать своего насильника, искать свидетелей, которые были уклончивы, и проводить генетические анализы, которые, как правило, ровным счетом ничего не давали. В этих условиях трех преступников из четырех так и не удавалось найти. Сегодня же, чтобы установить личность насильника, достаточно посмотреть на жертву. «Ясное дело, она в его теле!»

(Продолжение следует.)

ШНЕЛЬ![8]8
  Schnell (нем.) – быстро.


[Закрыть]

Оскар Шнель родился в 1850 году в Мюнхене, а вырос в Лилле, где его отец работал инженером в текстильной промышленности. Посредственно окончив среднюю школу, он поступил в Академию изящных искусств в Париже; учился спустя рукава, бросил через четыре года, не получив диплома, и стал зарабатывать на жизнь, рисуя карикатуры для одной политической газеты. Несмотря ни на что, он продолжал увлекаться живописью и ходил по музеям, изучая мастеров; в своей комнате на Монпарнасе он марал холсты в поисках собственной манеры. С 1875 года он выставлялся в галереях; коллекционеры заинтересовались его картинами, сделав ставку на то, что со временем цена на них вырастет. Они были правы, но поспешили: эти первые полотна Шнеля ничего не стоили – разве что как документы, – и лишь пять лет спустя, когда у художника появился свой стиль, имя его прославилось, а цены взлетели до заоблачных высот.

В 1880 году Шнель выставил в Салоне «Платье» маленькую картину маслом 50x50 см. На ней была изображена женщина в шляпке с цветами и бело-красном платье. Картина была, по правде говоря, скверная, и ее сочли бы мазней, кабы не одна поразительная деталь, делавшая ее шедевром. Рядом с «Платьем» Шнель повесил на цепочке веер; если помахать им перед картиной, ветерок приподнимал платье, открывая колени натурщицы. Зрелище было столь невероятное, что посетители приняли его за оптический обман; но нет – полотно было совершенно обычным, что подтвердили химики, которым его отдали на экспертизу. Никакого подвоха, все чисто. «Платье» было, в сущности, нереальной картиной, чем-то средним между живописью и кино – за пятнадцать лет до первых попыток братьев Люмьер, когда англичанин Мейбридж[9]9
  Эдвард Мейбридж, или Майбридж (1830-1904) – английский и американский фотограф. Впервые в истории фотографии начал применять несколько фотокамер одновременно. Изобретатель зоопраксископа – устройства для проецирования фильмов, которое существовало до появления целлулоидной пленки.


[Закрыть] еще только начинал экспериментировать с покадровой съемкой бегущих лошадок своим зоопраксископом.

Восхищенная этим феноменом, который все сочли очень эстетичным, критика объявила автора гением. Публика повалила валом, и Салон 1880 года побил рекорды посещаемости; в считанные дни имя Оскара Шнеля облетело весь мир.

В следующие годы Шнель написал десятки полотен по тому же принципу, которые оживали при определенных действиях. Назовем самые известные:

– «Кот» (1882, холст, масло, 50x50). Серый кот, самый обыкновенный; когда по выставочному залу проходит собака, шерстка на его спине встает дыбом.

– «Собака» (1884, холст, масло, 50x65). Спаниель; если поднести к полотну косточку, хвост начинает вилять.

– «Пейзаж» (1884, холст, масло, 100x150). Осенний сельский пейзаж. В левом верхнем углу сидящие на дереве птицы взлетают и скрываются, если хлопнуть в ладоши. Обычно назавтра они вновь оказываются на том же месте. Иногда, правда, не возвращаются дольше; картину поместили в звуконепроницаемую камеру, чтобы они не улетели совсем.

– «Бокал» (1886, холст, масло, 50x50). Хрустальный бокал на черном фоне. Если громко запеть высоким голосом, он разбивается вдребезги.

– «Банк» (1886, холст, масло, 50x50). Строгое голое здание с вывеской «Банк». Двери закрыты. Они гостеприимно распахиваются, если пройти мимо с банкнотами в кармане, и захлопываются, стоит только повернуться спиной. Когда денег нет – ничего не происходит.

– «Льдинка» (1887, холст, масло, 20x15). Кубик льда на белом фоне. Если поднести источник тепла, он уменьшается, будто тает.

– «Мужчина» (1887, холст, масло, 200x100). Портрет обнаженного мужчины в полный рост. Женщина, вставшая точно напротив полотна и приподнявшая юбку, вызывает у него эрекцию.

К каждой картине Шнель прилагал подробную инструкцию: какие аксессуары использовать, какие действия производить. Но с 1890 года он больше не давал себе труда это делать и вывешивал картины «сырьем», предоставляя зрителям самим догадаться, как их оживить.

Поначалу это подсказывали названия: нетрудно было понять, что «Щекотку», изображение женской ступни снизу, надо пощекотать пером, чтобы пальцы поджались, а «Магнетизм», черный прямоугольник на белом фоне приходит в движение, если поднести магнит, увеличиваясь или уменьшаясь, в зависимости от полюса. Однако секрет иных картин раскрыть было куда труднее; некоторые представляли собой настоящие головоломки, и каких только домыслов о них не строили любители. Каждый выдвигал свои гипотезы, которые хотел проверить при помощи различных приспособлений; из-за этих гениальных идей в музеях и галереях происходили самые несуразные сцены. Там расхаживали, например, элегантно одетые женщины, делая вид, будто рассматривают итальянские полотна и натюрморты, но, едва подойдя к «Плачущему младенцу» Шнеля (1894), они поспешно расстегивали блузки, уверенные, что написанный художником ребенок перестанет плакать и улыбнется при виде груди. Других привлекал «Акробат» – картина маслом, канатоходец на проволоке: всевозможными ужимками и гримасами они пытались заставить его потерять равновесие. Иные даже хотели вызвать взрыв «Химии», маленькой картины 1898 года, изображающей колбу, из которой поднимается зеленоватое облачко. Целая очередь в выставочном зале выпускала газы в надежде добиться реакции. Ни в одном музее мира не относились столь терпимо к портящим воздух: это делалось по высоким художественным мотивам, и никому в голову не приходило возмущаться. Власти вполне благосклонно смотрели на эти попытки, вмешиваясь лишь в тех случаях, когда применяемые средства представляли опасность. Некоторые хранители были недовольны, боясь превращения музея в балаган, но большинство радовались, ибо популярность Шнеля привлекала на выставки толпы посетителей.

* * *

Помимо этого, решение художника выставлять картины без инструкций имело и другое, более неприятное последствие: оно открыло дорогу всевозможным фальсификаторам, которые принялись ваять Шнеля километрами. Его метод анимации оставался тайной; но в остальном его полотна легко было имитировать – даже ребенок, раздобыв краски, мог сделать с них прекрасные копии. Так с 1900 года вошло в оборот множество неподвижных подделок с его подписью честь по чести – как их оживить, никто не знал. Не счесть, сколько простофиль попалось на удочку, купив эту мазню как подлинного Шнеля, за бешеные деньги и отчаянно пытаясь потом привести ее в движение. После тысячи неудач полотна перепродавались другим безумцам, тоже уверенным, что уж они-то легко раскроют их секрет.

Эти расплодившиеся фальшивки стали находкой для снобов и нуворишей, посчитавших их самыми что ни на есть признаками богатства. Купив по сходной цене поддельного Шнеля, они вешали картину в гостиной над буфетом; их друзья неизменно ахали от восторга и завистливо спрашивали, сколько за нее заплачено. Хозяйка отвечала уклончиво, давая понять, что для них это сущий пустяк; а затем, когда гости требовали демонстрации, отвечала, что они не знают, как «запустить» картину! Тут же приводились в пример подобные случаи, произошедшие в высшем обществе: барон Имярек купил три прекрасных полотна Шнеля еще в 1890 году, но с тех пор так и не смог ни одно привести в движение; или, скажем, герцогиня Т*** билась со своим уже два года и писала умоляющие письма художнику. Чтобы барон Имярек и герцогиня Т*** купили фальшивки – это было исключено, поэтому гости верили, что картина хозяев тоже подлинная, и весь вечер изощрялись, пытаясь ее оживить, а хозяйка радовалась успеху мазни, которой красная цена была сто франков.

* * *

Так бы все и продолжалось, не окажись вскоре, что волшебные картины Шнеля плохо выдерживают испытание временем и через полтора десятка лет начинают портиться. Первые неприятности появились к 1910 году на самых старых полотнах: лак растрескался, краска пошла пузырями, холсты почернели от плесени и грибка. Их забрали из музеев на реставрацию и с тревогой спросили у художника его мнение на этот счет. Тот ответил, что порча эта – нормальное явление и что век его картин недолог; он поведал это прессе спокойно, простодушно, но с известной долей лукавства.

Скандал был колоссальный, эмоции бурные, и снова во всем мире только и говорили что о Шнеле. Владельцы картин запаниковали, критика возмутилась. Боясь обрушения рынка, все галеристы Парижа и Нью-Йорка заклинали ученых найти средство для спасения картин, но тщетно. В дело вмешались самые высокопоставленные лица, официально ради защиты картин, приобретенных государственными музеями, в действительности же потому, что сами тоже их покупали. Шнель, однако, был непреклонен: ничего не поделаешь, его картины – шедевры скоропортящиеся, они изначально были запрограммированы на гибель. После чего, скрываясь от натиска прессы, он бесследно сгинул; больше его никто никогда не видел.

Цены на него упали с головокружительной скоростью. Видя на своих полотнах роковые пометы, коллекционеры в панике продавали их за бесценок; Шнель, купленный за миллион, стоил теперь не больше тысячи франков. На рынке искусств разыгралась настоящая драма. Все полотна Шнеля в музеях и галереях потихоньку гнили, превращаясь в вонючие лохмотья.

К 1920 году не осталось ни одного следа на Земле от живого творчества художника, заставившего столько говорить о себе в свое время. Целы были лишь тысячи копий – продукция индустрии фальсификаторов. Их простофили-покупатели, легковерные снобы и дамы полусвета, приобретавшие эти копии, чтобы пустить пыль в глаза, теперь любовались своими прекрасно сохранившимися фальшивками, гордо выпячивая грудь, упиваясь реваншем, хвалились своей прозорливостью и говорили друзьям, что в искусстве надо иметь чутье, дабы тратить свои кровные с умом.