Текст книги "Мертвецы сходят на берег"

Автор книги: Берхард Борге

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Прошло не более четверти часа, как начал накрапывать дождь. Мои прогнозы сбывались: на море установился полный штиль, а небо продолжало темнеть. Поскольку мы все же находились в Атлантике, которая, как известно, шутить не любит, я предложил переждать грозу на ближайшем острове. Это был довольно большой островок.

В маленькой бухте за шхерами я заметил хижину. Моторка шла полным ходом, стараясь обогнать усиливающийся дождь. Через несколько минут мы вытащили лодку на берег и, привязав ее к боковому валуну, помчались вверх по склону к хижине.

В ней было пусто, на полу валялись рваные рыбацкие сети, пахло рыбьей чешуей. Конечно, домик был далеко не идеальным убежищем: с ветхой крыши в двух местах низвергались веселенькие водопады, стены прогнили и кое-где виднелась плесень. Но за полуразбитым крошечным оконцем уже плотной стеной хлестал дождь. Мир таял на глазах и норовил схлынуть в море...

Я сложил сети в кучу на сухом месте. Мы уселись. Я обнял Монику за плечи и бодро сказал:

– Мы тут, как Иона во чреве кита! Только он был один, а мы – наоборот... Удачно, правда?

Мокрые волосы падали ей на лицо, чудесное белое платье прилипло к телу и стало прозрачным. Она съежилась рядом со мной как дикарка, как женщина каменного века, застигнутая непогодой и ищущая приюта в укромной пещере. Я покрепче прижал ее к себе, а она шепнула:

– Пауль, мне страшно! Так страшно...

– Почему?

– Все очень странно и так... нехорошо. Какая-то отрава в воздухе... И я ... боюсь за Арне. Он так переменился. Знаешь, мне кажется, ему правда грозит опасность...

Я чувствовал запах ее духов, словно мне под нос сунули букет нарциссов. Она прижалась виском к моей щеке. Я не мог оторвать глаз от ее мокрой нежной груди, а ниже предательски влажное платье рельефно лепило ее маленький крепкий живот, округлые бедра и лоно. Во мне поднималась горячая красная волна... Я твердо приказал себе: "Пауль! Ты не должен желать жены ближнего, его вола и осла!" Отеческим жестом я похлопал ее по руке и отвел глаза. Старательно выговаривая слова, я произнес как можно тверже:

– Не надо нервничать, дорогая моя. Все это просто дурная шутка. Какой-нибудь местный юморист испытывает наше терпение. А что касается Арне, ты же сама знаешь...

Тут я сбился. Я почувствовал, что делаю что-то не так. Я взял ее за подбородок и повернул лицом к себе. Глядя ей прямо в глаза, я тихо спросил:

– Скажи мне, пожалуйста, честно: что у тебя с Арне? Ты хочешь быть... с ним?

Она опустила глаза. Лицо ее застыло.

– Не знаю... Поговорим лучше о чем-нибудь другом. Ты помнишь, как было чудно тогда, в Осло?

– Конечно, помню... Да ведь это было на прошлой педеле!..

– Да, правда... Уже не верится. Было так хорошо! Я вдруг ощутила себя свободной, как птичка. Как будто с меня свалилась какая-то тяжесть... Знаешь, я раньше всегда ощущала какую-то скованность, я была деревянная – и вдруг ожила. А теперь мне снова так тяжело, как будто меня, живую, заковывают в цепи. Мне так плохо, Пауль, мне хуже, чем прежде... Ты понимаешь? Ты поможешь? Ты – единственный, с кем я это почувствовала, ты не бросишь меня одну?

Что тут ответишь? Разве у меня был выбор? Разве самый крепкий военный корабль, бронированный от кормы до носа, не тонет от прямого попадания? Все мои благие намерения, все строгие параграфы, составляющие неписанный кодекс мужской дружбы, отлетели под натиском тихого, но неодолимого призыва. Я покрывал поцелуями это нежное, милое лицо, я пил слезы с ее сияющих глаз, я ласкал и терзал ее шепчущие губы. Моника, Моника!

О, прекрасные мгновенья упоительной безответственности, когда собственный разум и неумолимое время, наши вечные тираны, теряют свою власть, когда рушатся барьеры и исчезают преграды, когда все твердыни – твердыни стыда и железа – растворяются в аромате и музыке, обретают свежесть и сочность взрезанного ананаса! Никакое шампанское из самых знаменитых подвалов и погребов не сравнится с подлинным дурманом жизни, как бы ни старались его пенные брызги сыграть с нами в ту же игру... Не знаю, сколько продлилось это сладкое безумие: несколько секунд или около часа. Я ласкал ее нежное, мягкое, податливое тело, и упивался восторгом от каждого прикосновения, каждый миг дарил мне все новые откровения красоты. Глаза ее были томно прикрыты, а лицо и все тело излучали неведомое прежде блаженство. Моника, Моника...

И вдруг волшебство исчезло. Она напряглась, подняла голову и огромными, широко раскрытыми глазами уставилась на что-то позади меня. И закричала:

– Пауль! Пауль! Смотри!

Я обернулся и взглянул в окно. От ужаса меня передернуло, будто от удара током: за окошком в струях дождя я увидел грузную фигуру в зюйдвестке и робе. Лицо совсем рядом с разбитым стеклом, было худым и бледным, а глаза, эти незабываемые, водянисто-серые глаза без взгляда, без всякого выражения, смотрели на нас, мимо нас, сквозь нас. Силуэт расплывался, как сгусток тумана, как черный смерч. Но не узнать его было невозможно – это был Рейн.

Внезапно видение отодвинулось и исчезло в пелене дождя.

Мы судорожно сели и принялись приводить себя в порядок, как дети, застигнутые врасплох. Я ждал, что дверь отворится и человек войдет, но никто не входил. Я машинально поднялся и выглянул. Никого! Я вышел под дождь и внимательно осмотрелся.

Остров был пуст. Как большой хмурый тролль, он будто уселся на корточки, подставив мохнатую спину дождю – эта мокрая, поросшая травкой спина горбилась справа от меня, а слева была голая каменистая бухта с нашей лодкой, уныло-одинокой на прибрежной гальке у самой полосы прибоя. Никакого другого "плавсредства" с этой стороны островка видно не было. Я возвратился к Монике.

– Видимо, он деликатный человек, – сказал я, как можно спокойнее. – Понял, что помешал и предпочел удалиться. А может, он застенчив по натуре.

Но Моника была сильно испугана. Глядя на меня широко раскрытыми глазами, она прошептала:

– Ты видел, кто это? Это же тот самый тип, которого боится Лиззи! А помнишь, как испугалась его наша лошадь?

– Ну конечно, это бедняга Рейн. Ну и что? Разве можно так пугаться? Он просто чокнутый, ненормальный, и все. Уверяю тебя, ничего страшного...

Я сел рядом и обнял ее. Она дрожала.

– Что он тут делал?

– Наверное, как и мы... Причалил, чтобы спрятаться от дождя. Что тут страшного, моя радость?

– Но ведь он не вошел!

– Я же тебе говорю: постеснялся. Увидел, что мы тут вдвоем, и решил не мешать... Хороший, добрый дядя, можно сказать, джентльмен...

Я и сам понимал, что слова мои звучат не совсем естественно. А Моника вдруг задала вопрос, которого я боялся:

– Ты видел, на чем он приехал? Его лодку? Надо было ответить. И я сказал:

– Нет, не видел. Но остров большой. Он, наверное, подплыл с другой стороны. Будем надеяться, он найдет, где укрыться от дождя.

Я произнес это сухим, деловитым тоном, не только чтобы успокоить Монику. Страх застрял в моем собственном сердце острой холодной занозой. Я прекрасно ее понимал... И ее, и Лиззи, и нашу лошадку. Этот страх коренился в глубинах подсознания, древний страх человека перед всем непонятным, непознанным, неподвластным, как боязнь грозы или огромного бушующего океана, или страх животного перед огнем, он всегда будет жить в народной фантазии, жить и производить на свет все новых чудовищ. Кто этот Рейн? Обыкновенный рыбак? Конечно, рыбак, просто немножечко ненормальный. Многие, кстати, боятся сумасшедших...

Монику все еще бил озноб. Я обнял ее покрепче и тихо прошептал:

– Ну, все, моя девочка... Моя маленькая, славная девочка... Нам не страшен серый волк! Мы отважные, храбрые поросята – верно?

Она, наконец, улыбнулась и благодарно кивнула. Я, естественно, вновь оказался в своей прежней роли доброго дядюшки. Неожиданно возникший, волшебный новый контакт был нарушен. Но, честно говоря, я был даже рад... Да, я был от души благодарен этому Рейну за его появление. Так или иначе, этот тип помешал мне совершить непоправимое. Как бы тогда я взглянул в глаза Арне? Да и теперь-то...

Тем временем за окошком стало светлее, а еще через несколько минут дождь совсем прекратился. Солнце пробилось сквозь тучи.

Моника мягко высвободилась и встала.

– Поедем, – сказала она. – Надо скорее возвращаться. Когда мы уже были в лодке, она тронула меня за руку.

– Пауль, забудем, что тут произошло. Я была не в себе. У меня сегодня с утра не в порядке нервы. И, пожалуйста, сделай одолжение, никому ни о чем не рассказывай.

– Разумеется, – ответил я. – Ничего и не было. Во всяком случае, не было ничего такого, что я мог бы занести в свой дневник галантных похождений. Я, знаешь ли, люблю описывать свои донжуанские победы, чтобы потом развлекать друзей в пьяной компании. Но я не хвастун. И с тобой у меня ничего не вышло. Так что можешь не беспокоиться.

– Пауль, не надо так... Ты прекрасно знаешь, я не хотела тебя обидеть.

Но мне было скверно. Да, очень скверно было у меня на душе. Чтобы согреться, я сел на весла и греб нарочито сильными, резкими рывками. Мы медленно огибали проклятый остров. Потревоженный тролль уснул, подставляя солнцу горы мускулов. Я смотрел на него с неприязнью: странные нелепые возвышения торчали повсюду, как клубни картофеля. Меж крутых скал было несколько бухт, куда могла причалить небольшая рыбацкая лодка. Но никакой лодки я не обнаружил.

На всем пути мы не сказали друг другу ни единого слова. Моника сидела почти неподвижно и смотрела вдаль. Она то и дело поправляла платье и особенно строго следила за подсохшей юбкой. Я старательно работал веслами. Чайки кружили над нами и орали отвратительными голосами. Внезапно у меня сжалось сердце, я почувствовал тупую, гнетущую боль. Ах, это проснулась моя совесть, меня терзал стыд... Что же за гадость такая?

"Эх, Пауль, Пауль! – подумалось мне, – Друг позвал тебя на помощь, а ты, скотина, пытался соблазнить его девушку! Как ты теперь поведешь себя с Арне? Взрослый человек, уж давно не мальчик! Стыдно, Пауль Рикерт".

– Спасибо, Пауль! – произнесла Моника, выбравшись на причал. – Ты меня замечательно покатал!

Она, видно, заметила кислое выражение моей физиономии и тихо добавила:

– Не надо расстраиваться: все было прекрасно. И мы можем все повторить, когда на небе не будет ни единого облачка...

***

Арне возвратился домой лишь под вечер. При виде меня он подошел и положил руку мне на плечо. У меня засосало под ложечкой. Но не мог же он знать! К счастью, это была ложная тревога. С добродушной улыбкой он произнес:

– Мой дорогой управляющий! Настало время приступать к исполнению обязанностей, которые ты соблаговолил на себя принять. Я, видишь ли, совершенно забыл про лошадь. С голоду она конечно не померла, она, по-моему, привыкла жить на подножном корму, но все же неплохо было бы ее найти, завести в стойло, задать ей овса и воды, ну и... по возможности привести в порядок. Конюха-то мы уволили. Все необходимое есть в конюшне. Там и гребень, и скребница, и уздечка. Ты видел. Ты ведь умеешь обращаться с лошадьми?

– Да, конечно, Арне! – пробормотал я. – Я все сделаю. Я был рад возможности поработать и хоть как-то загладить свою вину. Но когда через полчаса я стоял перед лошадью, занимаясь ее гривой, я неожиданно осознал ужасную истину. Я влюблен в Монику. Я безумно, страстно, ревниво любил ее уже очень давно. Я, Пауль Рикерт, который всегда дорожил мужской дружбой, по уши влюбился в невесту своего друга, в то время, как моя несомненная надежность в подобного рода вещах была буквально притчей во языцех и опорой моей репутации! Смех, ей Богу! И что же теперь делать? Я не мог уехать – все решили бы, что я просто струсил, испугался грядущей ночи в желтой комнате... Нет, это решительно невозможно. Но сколько же можно скрывать свои чувства и обманывать друга? Сколько, наконец, может живой человек противиться искушению? Это во многом зависело от Моники.

Что с ней сегодня? Почему она предложила поехать кататься? Может, ей тоже хотелось побыть со мной наедине? Любит она меня? Любила ли Арне? Возможно, она его не разлюбила, и все это было лишь слабостью, естественной пассивностью перепуганной девушки, оказавшейся во власти мужчины. Недаром она поспешила принять строгий тон и даже сказала: забудь. Потом она, правда, опять меня вроде бы обнадежила, но тут-то могла быть другая причина – сочувствие, жалость...

Да, приходилось признать, что Моника для меня была – "терра инкогнито". Казалось, в ней жили два разных существа, и она, независимо от собственной воли, проявлялась то так, то эдак. Но если одно – лишь личина, маска, то не открылось ли ее истинное лицо предо мной в убогой рыбачьей хижине, на старых сетях, на дощатом полу, согретое и разбуженное моими собственными руками? И снова во мне бушевало жаркое алое пламя...

Видно, мое возбуждение, вызванное рисующимися мне фантастическими картинами, передалось старой лошади: она явно занервничала.

– Ну-ну, успокойся, старушка! – сказал я вслух и похлопал ее по крупу. Ты ведь не жеребенок! Почтенная, пожилая кобыла – и такие дела... Или ты воображаешь, что твои предки были горячими арабскими скакунами?

Но лошадь ответила мне перепуганным ржанием и даже попыталась встать на дыбы, да так резво, что выбила у меня из рук гребень. Прижав уши, она таращилась в распахнутую дверь конюшни.

– Черт тебя побери! – рявкнул я на нее и оглянулся. У конюшни стояли двое.

– Мы вам кажется помешали, милый Рикерт? Голос Пале с красивыми модуляциями подействовал успокаивающе если не на лошадь, то хоть на меня. Я вышел из конюшни и прикрыл за собой дверь.

– Никоим образом, господин Пале! – ответил я. – Рад вас видеть! Чем могу служить?

Рядом с Пале стоял чрезвычайно своеобразный субъект. Горбатый и перекошенный – одно его плечо было значительно выше другого, с непропорционально большими руками, болтавшимися на уровне колен, ни дать ни взять рачьи клешни, – с широким, плоским, монголоидным лицом, неравномерно заросшим реденькой недельной щетиной, и глазками-щелочками, запрятанными в складках кожи. Его глаза казались светлыми, почти желтыми, а взгляд был колючий, недобрый. На нем был большой и бесформенный прорезиненный балахон, хотя давно уже жарко светило солнце и на небе не оставалось ни облачка.

– Этот господин желает переговорить с Краг-Андерсеном, – пояснил Пале. Позвольте представить: Эйвинд Дорум, прежний владелец дома.

Дорум протянул мне свою клешню, я назвал свое имя, и мы обменялись рукопожатием. Несмотря на жару, рука его была холодной.

– Нужно поговорить! – буркнул он. – Важное дело к Краг-Андерсену. Срочное!

К моему удивлению, левое веко у него вдруг поднялось, и глаз сделался совершенно круглым.

– Краг-Андерсен дома, – невозмутимо ответил я, стараясь действовать как заправский мажордом. – Позвольте, я вас провожу.

Провожая посетителя к крыльцу (как будто это не был его родной дом!), я снова услышал отчаянный вопль нашей лошади. А когда вернулся к конюшне, Пале стоял у окошка и смотрел внутрь. Лошадь вопила, будто ее режут.

– Необыкновенно нервное животное! – обратился ко мне Пале с улыбкой. – В самом деле, что ее так нервирует? Лошади – весьма любопытные существа, на редкость чуткие... Вам не кажется, что они как-то связаны с потусторонними силами, с нижними мирами? Недаром в народных поверьях у черта обязательно есть лошадиное копыто.

Вы не зайдете к нам выпить чашечку кофе? – быстро спросил я, чтобы только не слушать новую лекцию о сатанизме. При всем моем любопытстве, этот человек теперь был мне решительно несимпатичен.

– Благодарю, в другой раз! – ответил он с легким поклоном. – Я должен вернуться к своей работе. Я вышел немного подышать и увидел Дорума. И пошел вместе с ним: я надеялся услышать что-то новенькое о капитане Корпе.

– Ну, и как?

– Дорум, знаете ли, не слишком общителен. Но все же, кое-что любопытное он мне сообщил. Как вы знаете, согласно легенде, шхуна "Кребс" по уговору с дьяволом должна платить выкуп каждые семь лет.

Теперь считайте: эстонское судно – декабрь 1937 года, не так ли? А в ноябре тридцатого года при подобных же обстоятельствах здесь были найдены "останки" английского парохода. И представьте себе, в феврале двадцать третьего такая же участь постигла норвежское судно "Бесс"...

– Да, поразительно... – сказал я и поинтересовался. – А почему Эйвинд Дорум ходит в плаще в ясную погоду?

Пале мягко улыбнулся и отвечал с кроткой, прямо-таки пасторской интонацией:

– Боюсь, в душе этого бедного человека постоянно бушует непогода. Но мне, в самом деле, пора домой. До свидания, господин Рикерт, передайте привет вашим друзьям!

Распрощавшись, я пошел в конюшню. Навел там порядок. Лошадь больше не бесновалась. А по дороге к крыльцу я снова столкнулся с Дорумом. Он выскочил из дома и бросился прочь, дергаясь как подстреленный медведь. Лицо его было красным, глаза сверкали. Увидев меня, он погрозил мне пальцем и прорычал:

– Нехристи! Столичная сволочь! Поганки! Ну, уж я вам покажу!

И помчался прочь, размахивая огромными кулаками. А я вошел в дом и спросил:

– Арне, неужели ты побил убогого? Мне показалось, он вот-вот лопнет от злости!

– Он решил выкупить обратно родительский дом. Умудрился набрать сумму, которую я заплатил на аукционе. Я уверен, основную часть суммы ему предоставила местная община. Они все тут помешались на том, чтоб все стало по-старому. А я, естественно, отказался. И напомнил ему, что в купчей не предусмотрена возможность обратного выкупа. У него больше нет на имение никаких прав. Кажется, этого он до сих пор не уразумел.

– Ты не должен был так над ним насмехаться, Арне, – холодно бросила Моника.

– Радость моя! Я всего лишь порекомендовал ему потратить свой капитал на что-то более полезное. К примеру, на приобретение бритвенного прибора. Просто он был не расположен шутить, вот и все. К тому же он попытался закатить мне сцену по поводу своей собаки, невинно убиенной в этом доме. А мне до сих пор никто не докладывал о его нежной любви к животным.

– Кстати, о животных! – вмешался я и поведал присутствующим о новом припадке страха у нашей лошади.

– Ничего удивительного! – ответил Арне, кивнув и слегка усмехнувшись. – В данном контексте все объясняется просто. Этот тип, Дорум, вымещает свои неприятности на любой живой твари. Мне говорили, что пес потому от него и удирал. Он измывался над лошадью так, что та просто плакала, а ты, Моника, его жалеешь. Ей-Богу, дорогая, некстати! Лучше пожалей кобылу...

Я снова позволил себе переменить тему:

– Мне показалось, он твердо намерен нам отомстить.

– Не знаю, как насчет вас, а мне он угрожал вполне недвусмысленно, хотя и по-прежнему глупо.

– А что он сказал? – поинтересовалась Эбба. Арне внимательно осмотрел свои холеные ногти.

– Он меня проклял и воззвал к призраку своего прадеда, затем он сообщил, что "Кребс" вернется, Йонас Корп сойдет на берег и проклятье настигнет меня. Он сказал: не пройдет и месяца, как я буду мертвецом.

Глава 8

КРЕСТОВЫЙ ПОХОД ОБЪЯВЛЕН

Вечером мы с Танкредом разыскали шахматы и устроились в углу гостиной, дабы отвлечь свои растревоженные умы.

Разыгрывался жесточайший гамбит, я пожертвовал слона и коня в безуспешных атаках на поле f-7 и после шестнадцатого хода оказался в весьма скверном положении. Танкред, обычно слегка бравирующий легкомысленным отношением к жизни, к шахматам относился до смешного серьезно и теперь крушил мою позицию с чисто немецкой основательностью.

– Насколько я успел заметить, ты положил глаз на Монику, – тихо сказал он и продвинул вперед центральную пешку.

От неожиданности я вздрогнул и схватился за первую попавшуюся фигуру, это была ладья.

– Что ты болтаешь? – прошипел я, оглядываясь. В комнате, к счастью, никого не было. Я ткнул ладонью на клетку рядом и, не глядя на Танкреда, произнес:

– Ну, как ты можешь... об этом... Элегантным движением он расправился с моей ладьей и спокойно продолжал:

– Пусть я плохой психолог, но у меня есть глаза, и я считаю тебя достаточно близким человеком, чтобы дать тебе дружеский совет. Ты не слишком силен в гамбитных партиях. По всем учебникам, эта партия для тебя практически безнадежна.

– Но разве ты и сам не видишь, что между нами... ничего не получилось?

– Возможно. Во всяком случае, с ее стороны... Но не забудь про него. Он считает иначе, Пауль. А он, как ни странно, ужасный ревнивец. Да, я, кажется, забыл объявить тебе "шах".

Тут я услышал какой-то шум в комнате над нами и спросил:

– А кто сейчас в желтой комнате?

– Карстен. Готовится к предстоящей ночевке. Сегодня его очередь. Твой ход!

– Сдаюсь, – сказал я. – И спасибо на добром слове. Давай поднимемся, посмотрим, что он там творит?

– С удовольствием!

В капитанской спальне нам открылось странное зрелище. Йерн передвинул кровать в центр комнаты и теперь с увлеченностью ребенка разрисовывал пол вокруг кровати красным мелом. Он начертил две огромные концентрические окружности, одна внутри другой, так что кровать оказалась примерно в центре. На обе окружности накладывалась большущая, правильная пятиконечная звезда, ее лучи немного выступали за пределы внешнего круга, а центром, опять-таки, оставалась кровать. То есть, в плане это выглядело так:

***

Справившись с основным чертежом, Карстен принялся выводить какие-то знаки, цифры и буквы в кольце, получившемся между кругами. Он игнорировал наше появление и продолжал свои занятия с самым серьезным, сосредоточенным и важным видом.

– Вроде, сегодня и не было очень жарко? Но, видно, наш Карстен необыкновенно чувствителен к перегреву... – Танкред скорчил озабоченную мину.

– Ради всего святого, что ты делаешь? – поддержал его я. – Не надо нас так пугать!

– Это пентакль, – холодно ответствовал Йерн.

– Что... что?

Положив мел, Йерн поднялся. Он одарил нас снисходительной улыбкой специалиста, столкнувшегося с вопиющим невежеством.

– Трудно было бы ожидать от людей, отрицающих элементарные истины, чтобы они сподобились уразуметь, что означает великое слово: "МАГИЯ".

Карстен вытер ладони платком и отряхнулся. Мы покорно ожидали дальнейших разъяснений и удостоились следующей лекции:

– Вы, разумеется, не знаете, что некоторые цифры, буквы и геометрические фигуры, расположенные в определенном порядке, обладают могучей силой. В наши дни на геометрию принято смотреть как на пошлый инструментарий, которым пользуются в своих прозаических целях землемеры и инженерная братия. О цифрах вы знаете только то, что ими оперируют в банке или на бирже. А уж буквы и вовсе потеряли для вас всякий смысл, и чтобы в этом убедиться, достаточно взять наугад любую статейку в любой газетенке. Но в прежние, более мудрые времена люди видели глубже. Они знали: определенные слова, комбинации цифр и фигур имеют магические свойства? Ученые древнего Вавилона...

– Глубокоуважаемый господин профессор! – прервал его Танкред. Пожалуйста, опустите вводную часть! Перелистните страницу вашего достопочтенного манускрипта и скажите нам в двух словах, коротко и ясно, чего ради ты изгадил тут пол красным мелом и ввел в дополнительный расход нашего хозяина, который теперь будет вынужден потратиться на уборщицу, специально, чтобы это отскрести?

Йерн опустился на описанный выше стул в стиле благородного ампира, скрестил на груди руки и горделиво вскинул голову:

– А я уже вам сказал: это пентакль. Не смей на него наступать! – крикнул он Танкреду, который намеревался пересечь комнату, чтобы подойти к окну.

Тот послушно обогнул луч звезды и уселся на подоконник, поглядывая то в окно, то на нас. Я сел на стул у стены.

– Пентакль, – объяснил Карстен, – своего рода магическое укрепление, преграда на пути всевозможных злых сил, он обеспечивает защиту ото всех темных духов, от всякой нечисти, которой кишат параллельные или нижние миры. А точнее, почти ото всех. Это очень известный, хорошо проверенный, верный способ самозащиты. Маги и вообще оккультисты всегда им пользовались, защищаясь, скажем, от привидений. Об этом написано во многих старых и не очень старых книгах. И, хотите верьте, хотите – нет, а этот вот внешний контуру укрепленный мною соответствующим образом, представляет собой крепкую стену, сквозь которую не может проникнуть ни одно демоническое существо.

– Значит, под защитой этих "стен" ты сможешь спокойно лежать в теплой постельке и изучать материал, в то время как вокруг будут толпиться пиратские капитаны, сатанинские пасторы и черные кошки?

Но ирония Танкреда совершенно не трогала нашего лектора. Он отвечал со спокойной уверенностью:

– Именно так. На это я и рассчитываю.

***

Моника явно меня избегала. Она, словно раковина, захлопнула свои створки, и я тщетно пытался в течении вечера хотя бы поймать ее взгляд. Впрочем, после визита Дорума она совсем притихла и, кажется, не общалась ни с кем, кроме Эббы.

Откровенно говоря, меня поразила наблюдательность Танкреда. Я никак не ожидал, что мои чувства заметны постороннему взгляду, а если уж Танкред мог читать во мне, словно по писанному, то Арне... Я старался внимательно присмотреться к нему, но ничего подозрительного не увидел, ровно ничего. Его отношение ко мне никак не изменилось. Во всяком случае, внешне.

Около десяти Эбба сказала, что устала и хочет спать. Моника тут же поднялась, и они отправились наверх. Мы вчетвером остались внизу. Пили виски.

После первой же порции в моем воображении вновь возникла Моника в белом мокром платье, на рваных сетях. В душе запела виолончель... Я встал и прошелся к камину и обратно. Надо было держать себя в руках. Алкоголь, как известно, обладает способностью отключать сдерживающие центры. А я не хотел распускаться: пока не пройдет моя очередь – моя ночная вахта в желтой комнате – нельзя начинать никаких объяснений.

Беседа не клеилась. Йерн скоро стал клевать носом. Наконец, он зевнул и произнес:

– Что-то я устал... Ужасно спать хочется! Пойду-ка я в коечку... Спокойной ночи всей честной компании... Да! Мне нужна ваша помощь.

Он вытащил из нагрудного кармана маленький конверт и осторожно достал из него что-то невидимое: как оказалось – три человеческих волоса. Затем из конверта было извлечено несколько полосок бумаги, с одной стороны на них был слой клея.

– Я попрошу вас, когда я запру дверь, сделать вот что: эти три волоса надо приклеить бумажками так, чтоб они как бы опечатали дверь снаружи. Один под другим, с промежутком в один сантиметр. Понятно?

Карстен в своих чудачествах становился смешон. Арне иронически усмехнулся, а я спросил:

– А это-то зачем?

– Не будь наивным, – ответил вместо него Танкред, – Элементарная магия. Ученые древнего Вавилона всегда опечатывали двери человеческими волосами, правда, Карстен? И что вам, в конце концов, не нравится? Мы сможем проверить, не удрал ли наш ученый друг со своего поста. А если кто-то Проникнет к нему через дверь, наша печать это покажет. Отличная идея.

Короче, мы проводили Карстена наверх. Его так разбирал сон, что он с трудом разделся и рухнул в постель, как подкошенный, и когда мы закончили "опечатывать" дверь, из комнаты уже доносился громовой храп.

***

Той ночью меня опять мучил кошмарный сон. Сначала все было прекрасно, мне снилось, что мы с Моникой снова одни на острове. Была ночь, на море полный штиль, вода серебрилась и мерцала в ясном лунном свете. Мы сидели, обнявшись, и шептали друг другу разные слова. Я увидел у нее на шее маленький золотой медальон на цепочке. Я открыл медальон, надеясь найти там свой портрет, но там почему-то было изображение вставшей на дыбы лошади. Я спросил:

– Почему у тебя в медальоне лошадь? В глазах у нее появился испуг.

– Лошадь? – недоуменно прошептала Моника. И вдруг раздалось громкое ржание, очень громкое, заполнившее собой все ночное пространство. Моника тоже ужасно закричала. – Пауль! Смотри! Как это?! Она вцепилась в меня обеими руками и кричала во весь голос. Я обернулся и увидел за своей спиной Пале.

Его лицо в лунном свете блестело, как металлическое.

– Я не помешал? – спросил он мягко, но голос его раздавался гулко, словно в пещере. – Вы слышали лошадь? Необыкновенное нервное животное. Взгляните вон туда!

– И он указал на море. Там по яркой морской глади прямо на наш остров несло лошадиный труп. Морда коня с разинутой пастью торчала кверху, оскалив огромные зубы – отвратительное, ужасное зрелище!

– Вам не кажется, что они как-то связаны с самим сатаной? – гулко и страшно звучал голос Пале. – Почему в народных повериях у черта обязательно есть лошадиные копыта?..

Я проснулся. Зажег спичку и взглянул на часы: половина второго. Я попытался успокоиться и повернулся на другой бок. Но нет! Этот абсурдный сон вспоминался во всех деталях. Тогда я попробовал сосредоточиться и объяснить себе, что это было. Ясно, мне приснились обрывки того, что случилось в реальности за этот день, грубая мешанина кадров из кинопленки, безумный монтаж эпизодов, вырванных из естественного контекста и приправленных собственной фантазией. Кстати, я вспомнил: у Моники в самом деле был золотой медальон, маленький медальон на цепочке. Кажется, я целовал его – мои губы запомнили его лучше, чем глаза. Ну, и что, это значит?

Беспокойство не покидало меня. Я дышал тяжело и неровно. Окно было распахнуто, и в комнате, в общем-то, хватало воздуха. Но спать решительно не хотелось. Я встал, накинул халат, подошел к окну. Была тихая, звездная, очень спокойная и красивая ночь, кусты крыжовника под окном слегка шуршали, покачиваясь, как пожилые сплетницы.

И тут – как продолжение сна – послышалось конское ржание: резкий, звонкий, тревожный звук. "Вот, чертова скотина!" – мысленно выругался я. Конюшня была видна из моего окна, я хорошо видел ее дверь и стену с окошком – там не было ни души. Может, старой лошадке тоже снятся кошмары? Во всяком случае, я подумал, что весь мой сон мог накрутиться на этот реальный звук. Успокоенный, я вернулся в постель. Потом я уснул и проспал до утра без всяких сновидений.

Утром, когда я еще брился, вошел Танкред.

– Пойдем взглянуть, как там наш вавилонский мудрец? – спросил он. Я ополоснул лицо и отправился вместе с ним по коридору.

Перед дверью в желтую комнату мы остановились. Танкред внимательно осмотрел три волоска.

– Магическая печать в порядке, – констатировал он. – Стало быть, ночью дверь не открывали. Эй, Карстен! Ты там живой?

Нам никто не ответил. Сердце мое от ужаса дернулось и заколотилось прямо в ушах: неужели Танкред нажал на ручку. Мы вошли.

Йерн неподвижно лежал на спине, глаза его были закрыты, Я бросился к кровати и схватил его за плечо, он что-то буркнул, повернул голову – Слава Богу! Мои ужасные подозрения не оправдались! Я слегка потряс его.

Он приоткрыл глаза.