Текст книги "Айсолтан из страны белого золота"

Автор книги: Берды Кербабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

вслед серой машине, которая, превратившись в едва

различимое пятнышко, скрылась за поворотом. Толкни,

окликни сейчас кто-нибудь из прохожих Бегенча, он

все равно ничего не услышит.

Чары уже давно стоит рядом с ним, добродушно

прищурившись, разглядывает его взволнованное лицо.

Потом, рассмеявшись, хлопает товарища по плечу.

– Эй, Бегенч, проснись! Днем да посреди улицы

стоя спать – это, брат, не годится. Что с тобой такое?

Бегенч, словно он и в самом деле только сейчас

проснулся, смотрит во все глаза на Чары.

– Со мной? Ничего... – отвечает он, отводя глаза

от смеющегося Чары.

– А чего ж ты тут торчишь, как столб?

– Да вот башлык звал с собой... Ну, я стою,

думаю... ехать не ехать...

– Меня Аннак тоже звал, да я не могу: в райком

вызывают... Только зто еще не причина, чтобы стоять

посреди дороги, разиня рот. Ты уж лучше пряхмо

говори: что у тебя стряслось?

Бегенч, чтобы скрыть свою растерянность,

переходит в наступление:

– Да что ты меня допрашиваешь? Разве стоять

здесь законом воспрещается?

Чары видит свежие следы автомобильных шин

на дороге и поднимает глаза на Бегенча.

Спрашивает:

– Не знаешь, чья это машина проехала?

– Это? Это Айсолтан. Потды ее на аэродром

повез. Она завтра в Москву летит.

– А-а.. – многозначительно произносит Чары и

добавляет: —Ты куда шел?

– Хочу еще разок проверить полив хлопчатника.

– Пошли вместе, нам по пути.

Они выходят из поселка, сворачивают в сторону

Хлопкового поля.

Бегенчу хочется поделиться с Чары своей

радостью, рассказать другу о событии, которое

перевернуло всю его жизнь. Эта радость так велика – ему

кажется, что она не вмещается у него в груди, рвется

наружу, хочет излиться в горячих, звучных словах,

похожих на песню. Но Бегенч сдерживает себя. Он

боится, что Чары не поймет его волнения, скажет

равнодушно или даже с упреком: «Э, друг, я вижу, у

тебя все личные дела на первом плане! Подумаешь, не-

видаль! Жениться задумал! Ну и женись себе на

здоровье – разве до тебя никто не женился, замуж не

выходил?» «Да к тому же, – думает Бегенч, – о чем

и говорить? Ведь нет еще ни музыки, ни плова.

Л вдруг Айсолтан передумает?»

А Чары ведет с Бегенчем беседу о колхозных

делах. Если иной раз Бегенч и отвечает ему невпопад,

Чары только усмехается про себя. С кем этого не

бывает! Разве он сам не пережил когда-то такую же

весну сердца? Он ведь тоже не какой-нибудь истукан

бесчувственный.

Чары говорит:

– В общем, Бегенч, я тебе не собираюсь давать

советы, наставления. Ты наши нужды и задачи

знаешь не хуже меня. Твои ребята-комсомольцы и в

посевную и на обработке себя показали. Думаю, и при

сборе хлопка не подкачают.

Договоры на соцсоревнование между молодежными

бригадами по сбору хлопка мы с тобой утвердили,

так? Договоры хорошие. А выполните? По Есем

пунктам?

Бегенч хватает Чары за плечи и смотрит на него

в упор:

– Ты что, не знаешь нашу молодежь? Не знаешь,

какая она горячая на работу, какая упорная? Не

знаешь, что она свое слово ценит дороже золота? Был

такой случай, скажи, чтобы мы ходили с опущенной

головой?

– А ты не знаешь, что, если даже полив идет

правильно, никогда не мешает прихлопнуть еще раз

лопатой по запруде?

– Не мешает, если твоя запруда из песка. А если

она каменная?

– Верно! – говорит Чары и снова треплет Беген-

ча по плечу. —Вот к этому-то я и стремлюсь. Хочу,

чтобы слово, данное молодежью, было крепкое, как

камень. И верю, что оно такое и есть. Ты прав, Бегенч:

наша молодежь выдержит, выстоит. Ну, будь

здоров!

И Чары сворачивает с дороги на тропку. А Бегенч

продолжает свой путь.

Бегенч идет по дороге один – прямо

навстречу солнцу. Теперь уже ничто не мешает ему

предаваться своим думам. Радостно, легко

у него на сердце. Жизнь вообще щедра к Бе-

генчу, она немало дарила ему таких

счастливых, праздничных дней, когда сердце ликует и рвется

из груди, как птица. Разве Бегенч может забыть тот

день, когда колхоз до срока закончил посевную и

молодежь получила за свою работу благодарность от

обкома партии? Или тот день, когда он, Бегенч, был

награжден орденом Ленина? Разве все эти дни не

были светлыми праздниками в жизни Бегенча? И

разве их было мало?

И вот теперь наступил новый праздник.

Любовь...

У Бегенча с тех пор, как он себя помнит, сердце

всегда было исполнено любви. Он горячо любит магь,

любит маленькую сестренку, любил старшего брата,

который под городом Будапештом отдал жизнь за

независимость народов. Бегенч любит свою землю—ее

привольные степи, тенистые ароматные сады,

виноградники. Бегенч любит труд. Любит на заре

выходить в поле с кетменем или лопатой в руках, любит

учиться, любит свою комсомольскую работу. И

всякому делу Бегенч отдается со страстью. Даже в детстве

во все мальчишеские игры он вносил столько кипучей

энергии и задора, что всегда, в любой игре, побеждал

своих сверстников. Скажем просто – Бегенч любит

жизнь. И вот теперь все, что он любит, все, что ему

дорого, как бы соединяется воедино, сливается в

одном – в Айсолтан, в любви к ней.

Бегенч смотрит на расстилающееся перед ним

необъятное поле, по которому волнами пробегает ветер,

и хлопчатник колышется, играет, переливается на

солнце, становясь то жемчужно-серым, то яркозеле-

ным... Бегенч всей грудью вдыхает этот свежий ветер

и горячий сухой аромат земли, и ему хочется

крикнуть громко, на весь мир: «Как хороша жизнь!»

Лицо Айсолтан встает перед ним.

«Как хороша жизнь, которая создает таких дезу-

шек, как Айсолтан!» – думает Бегенч. Мир велик.

Быть может, есть на земле немало девушек красивее

ее, но разве могут быть на чужой земле, в чужих

странах такие, как она? Разве могут они так любить

труд, как она, так любить родину, как она, быть

такими же отважными, как она? Как преобразилась

жизнь! Простая туркменская девушка Айсолтан в

столице самого могущественного государства на земле

обсуждает вместе с другими такими же простыми

советскими людьми вопрос, от решения которого

зависит судьба всего человечества! Далеко ли то время,

когда жизнь туркменской девушки была ограничена

стенками кибитки и единственным знакомым ей

путем была тропка от кибитки до там дыра? Далеко ли

то время, когда глаза туркменской девушки были

слепы и язык нем? А теперь в Москве зазвучит на весь

мир голос простой туркменской девушки Айсолтан!

«Как хороша жизнь! – говорит она. – Мирная жизнь

и мирный труд!»

Бегенч шагает по дороге и поет:

Моя любимая, душа души моей!

Ты – утра яркого сиянье, Айсолтан!

Пролей на сердце мне ручей твоих речей, –

Ты – кровь моя, мое дыханье, Айсолтан!

Так идет он и поет, так же как шел и пел

вчера, – и не здесь ли, не на этом ли самом месте,

оборвалась вчера его песня и глаза его встретились с

глазами Айсолтан?

Бегенч оглядывается вокруг: да, это было здесь.

Он видит подрезанный им куст хлопчатника: листья

уже пожелтели и сморщились, полураскрывшиеся

коробочки печально никнут к земле. Бегенч осторожно

приподнимает ветви и, как делала это вчера

Айсолтан, притягивает их к себе. Он вдыхает их аромат,

мысленно беседует с ними:

«Под вашей тенью, листья, встретился я с

Айсолтан. По моей вине до срока завяли вы, листья.

Я возьму вас с собой и повешу дома, на стене, на

самом лучшем из моих ковров. Вы были свидетелями

нашей встречи с Айсолтан – вы будете почетными

гостями на нашей свадьбе».

Бегенч обламывает ветки хлопчатника, уносит их

в глубь хлопкового поля и прячет там, подальше от

чужих глаз.

Бегенч обходит хлопчатник, проверяет полив. Он

доволен: везде хорошо, равномерно разлилась вода.

Она поблескивает в бороздках даже на тех участках,

судьба которых беспокоила Айсолтан. Вчера

хлопчатник стоял здесь потускневший, пригорюнившийся, и

листья его уныло клонились к земле, словно моля ее:

«Воды, воды!» А сегодня они тянутся к солнцу,

задорно блестят в его лучах, и в шелесте их Бегенчу

слышится уже не жалоба, а веселый припев:

«Урожай! Урожай! Мы дадим хороший урожай!»

Бегенч чувствует, как сильно припекает ему

спину, и решает, что, должно быть, перешло за полдень.

Он смотрит на часы: почти два часа! Сейчас приедет

Аннак. Бегенч выходит на дорогу, смотрит в ту

сторону, откуда должна появиться машина. Нет, не

клубится пыль, не видно Аннака. Что ж он не едет?

Конечно, в области забот тоже много. Может быть,

Аннак не застал кого-нибудь, дожидается.

Пройдя еще немного по дороге, Бегенч видит

пожилую женщину, которая стоит у края хлопчатника,

спершись на кетмень. Он подходит к ней, приветливо

здоровается:

– Добрый день, Нязикджемал-эдже. Желаю тебе

работать – не уставать!

– Желаю тебе долгой жизни, мой ягненочек!

– Ну, как справляешься с годами, Нязикджемал-

эдже?

– Борюсь с ними, и руками и ногами борюсь.

Когда дома сидишь – кряхтишь, а как выйдешь в

поле– так охи-ахи и позабудутся. Ты мне скажи: кто

я такая, кто? А ведь каждый день один трудодень

и еще полтрудодня зарабатываю.

– В такое время живем, Нязикджемал-эдже!

– Правильно говоришь, мой ягненочек. В преж-

кее-то время нас, женщин, и не подпускали к хлопку.

Мы и не знали, как он растет. Собачья жизнь тогда

была, вот что. А теперь и меня в число людей поста-

вили. Ты не гляди, что мне шестой десяток пошел, —

в этих красавцах и моя доля труда есть. На старости

лет есть чем погордиться, чему порадоваться...

Бегенч уже не раз слышал такие речи из уст Ня-

зикджемал. Если Нязикджемал начнет сетовать на

старую жизнь – конца-краю не будет ее рассказу.

И Бегенч, как только Нязикджемал умолкает на

секунду, чтобы перевести дух, спрашивает:

– Нязикджемал-эдже, что передать от тебя Са-

заку?

– А что, сын мой, отары смотреть поедешь?

– Поеду, Нязикджемал-эдже.

– Ну, тогда слушай. Ты моему сыну скажи так:

«У твоей матери еще не согнулась поясница, она

у нее даже выпрямилась». Скажи ему: «Твоя мать

каждый день по одному трудодню и еще пэ полтрудэ-

дня зарабатывает». Скажи: «Твоя мать будет тобой

недовольна, если ты не вырастишь столько ягнят,

сколько у нее коробочек на хлопчатнике». Скажи:

«Твоя мать вызывает тебя на соревнование. Она

наказывает тебе беречь каждого барана, как свою душу.

Если волк задерет у тебя хоть одного барана – ты

тогда матери и на глаза не показывайся. Если ветер

унесет у тебя хоть клочок шерсти – беги за ней,

отними у ветра». Ты ему скажи...

Бегенч слышит шум мотора, оборачивается, видит

приближающийся в облаках пыли «газик».

– Скажу, все скажу, Нязикджемал-эдже,

прощай!– говорит Бегенч и бежит навстречу машине.

Нязикджемал кричит ему вдогонку:

– Бегенч-джан, постой! Не забудь вот еще что:

скажи: «Мать говорит, что она сватает тебе самую

лучшую девушку на селе!»

Когда эти слова долетают до ушей Бегенча, он

приостанавливается. Уже не ревность ли уколола его

в сердце?

«Первую девушку на селе? – думает Бегенч. —

Кто же эта девушка? Уж не Айсолтан ли сватает

старуха за своего сына? Неужели сын Нязнкджемал

станет на моем пути? Кому не любо назвать Айсолтан

своей женой? Только слепой может не заметить

Айсолтан. Да чем Сазак мог прийтись ей по сердцу?

Вертлявый, как уж, развязный... Айсолтан и взглянуть

на него не захочет. А впрочем, кто разберет, чго

у девушек на сердце? Если полюбится парень

девушке, так будь он хоть кривой, хоть косой, для нее он

всех милее на свете».

Так размышляет Бегенч, медленно приближаясь

к машине.

А башлык, как видно, потеряв терпение, кричит:

– Эй, Бегенч! Ты что там тащишься, как

черепаха? Садись живей!

Аннак, с головы до пят покрытый пылью, сидит

за рулем, выжив шофера на заднее сиденье. Бегенч

садится рядом с башлыком. Он смотрит на толстые

волосатые руки Аннака, лежащие на баранке руля, и

ему кажется, что они слишком велики и неуклюжи,

чтобы хорошо управлять машиной. Но, как видно, это

впечатление обманчиво. «Газик» быстро и уверенно

летит вперед и даже там, где путь становится

труден, легко преодолевает все препятствия —

перемахивает через канавки, переваливается через бугры,

а, выбравшись на ровную дорогу, несется так, что дух

замирает.

Теперь, когда дорога не причиняет больше

беспокойств Аннаку, он заводит разговор:

– Ну, Бегенч, что ты скажешь про Аннака? Кто

он будет, сокол или курица?

Бегенч по торжествующему лицу Аннака давно

уже понял, что тот возвратился с победой, и говорит:

– За кого же ты принимаешь наших колхозников:

цыплята они, что ли, чтобы следовать за курицей?

– Вот то-то и оно! Мне, видишь ты, даже по

положению курицей быть никак невозможно, и я ею,

если на то пошло, отродясь не был. Да. Ну,

короче, поговорили мы в облисполкоме и все вместе пошли

к секретарю обкома. Принял он нас. Начинает меня

расспрашивать о колхозных делах. Я рассказал.

Переходит к вопросам о моем личном житье-бытье. А у

меня нутро горит. «Что же это, – думаю, – когда же

он перейдет к воде?» А он все – как жена, да как

ребятишки, да через каждые три слова все о моем

здоровье беспокоится... Ну, ты знаешь мой характер:

не выдержал я, говорю: «Товарищ секретарь, мое

здоровье в самом что ни на есть цветущем состоянии,

только имеется у меня одна тяжелая болезнь,

измучила сна меня, собака, всю душу изгрызла».

Посмотрел сн на меня и смеется: «Как же так, товарищ

Аннак? Не понимаю я тебя: здоровье, сам говоришь,

у тебя отличное, а, между прочим, ты вроде как бы

при смерти?» Я, конечно, вижу, что не совсем удачно

Еыразился...

Дорога круто сворачивает вправо, и Бегенч,

воспользовавшись тем, что его собеседник на секунду

умолк, спрашивает:

– Аннак, а поближе к делу нельзя? О чем

договорились?

– Друг, не понукай! Добрый конь сам знает, где

рысью итти, а где шагом.

– Да я ничего...

– А ничьего, так не перебивай, не порти песню.

Ну, значит, говорю я ему: «У меня, товарищ секре-

тарь, болезнь особого рода. Моя болезнь – это вэда.

Мне вода нужна». А он улыбается, берет со стола

графин, наливает воды в стакан, подает мне «На, —

говорит, – товарищ Аннак, выпей газировки, остуди

сердце. А то ты даже раскраснелся весь». Я, конечно,

понимаю, что он со мной шутит, но сбить себя с

позиции не даю. «За газировку, – говорю, – спасибо,

но только ты и мой хлопчатник напои – вот тогда

я тебе двойное спасибо скажу». – «Да, – говорит

он, – хлопчатник... Знаю, знаю...» – и берет трубку.

«Соедините, – просит, – с Ашхабадом». Тут у меня,

поверишь ли, так сердце заколотилось, словно мне

сейчас в атаку итти. Соединили его быстро. Что ему

там говорили, я, понятно, не слышал, а вот что он

говорил– это мне было прямо, как мед. Потом положил

он трубку, обращается ко мне: «Ну, товарищ Аннак,

не горюй о воде. Воду дадут. До свиданья. Желаю

успеха». Я от радости так очумел, что даже спасибо

сказать позабыл.

– А все-таки ты у нас молодец,– товарищ башлык.

– То-то, друг. Видишь, не сплошал Аннак!

Машина идет по степи, и Бегенч зорко

вглядывается в даль, туда, где степь сливается с небом.

Вдруг, привстав на сиденье, он дергает Аннака за

рукав:

– Аннак, притормози-ка машину.

– А ну, что увидал? – спрашивает башлык.

Машина останавливается.

– Дай-ка мне бинокль. Где он у тебя? —говорит

Бегенч.

С минуту он смотрит в бинокль, потом передает

его Аннаку.

– На, погляди.

Аннак водит биноклем по степи и вдруг замирает.

– Эге! Вижу, вижу! – вскрикивает он. – Три

джейрана. Они нас уже приметили. Вон, видишь, как

насторожились.

Башлык приказывает шоферу:

– Ну, живо, живо держи свою баранку! Давай

сюда ружье. – Вытолкнув Бегенча из машины, он

пересаживается на заднее сиденье, кричит: – Теперь,

друг, нажимай!

Бегенч едва успевает вскочить в «газик». Машина

резко набирает скорость, расстояние между ней и

джейранами заметно сокращается. Три темные

пятнышка растут, они уже отчетливо видны.

Джейраны, почуяв опасность, тоже срываются

с места. Они скачут на восток, к пескам. Машина идет

наперерез. Аннак, сжимая в руках двустволку, кричит

на шофера:

– Ты не смотри на них! Смотри на дорогу!

Нажимай!

Машина летит по степи. Уже видно, как мелькают

в воздухе белые салфеточки – пятна на задних ногах

джейранов, под хвостом. Джейраны скачут, вытянув

шеи, держась близко друг к другу; тонкие ноги, как

тугие пружины, подбрасывают в воздух стройные

туловища, и кажется, что каждый скачок переносит их

сразу на двадцать шагов вперед. Но машина летит,

и расстояние продолжает уменьшаться. Она несется по

степи, подскакивая на буграх, почти отрываясь от

земли: кажется, что и она – дикое животное,

разъяренное азартом погони.

Ветер свистит у Бегенча в ушах. Уцепившись

руками за спинку переднего сиденья, пригнувшись к

шоферу, он упрашивает:

– Осторожнее! Разобьешь машину!

Но Аннак, напряженно сведя плечи, словно

готово

вясь к прыжку, впившись глазами в скачущих

джейранов, кричит, и его зычный бас далеко разносится по

степи:

– Давай! Давай!

Впереди уже видны барханы. Если только

джейраны уйдут в пески, они ускользнут от преследования,

и Аннак, поднимая двустволку к плечу, снова торопит

шофера:

– Нажимай же! Ну!

Джейраны подходят к краю барханов, но

расстояние между ними и машиной теперь не больше

пятидесяти шагов.

Аннак, не находя удобного положения для

прицела, кричит шоферу:

– Сворачивай! Боком ставь! Дай стрелять, будь

ты неладен!

Четыре выстрела гремят один за другим. Увидев,

что два джейрана упали, шофер откидывается на

сиденье и убавляет скорость. Аннак, следя глазами за

третьим джейраном, который большими ленивыми

скачками уходит в пески, толкает шофера в бок, хрипит:

– Зачем останавливаешь? Нажимай!

Но Бегенч, видя, что джейран скрылся в

барханах, говорит:

– Нет, этого уж не догонишь! Ускользнул,

красавец!

Один джейран лежит недвижимо, подогнув под

себя передние ноги, уткнувшись рогами в землю.

Другой бьется, закидывая голову, поднимая тонкую,

светлую пыль маленькими копытцами.

Бегенч первым выскакивает из машины и бежит

к животному с ножом в руке. Аннак, у которого на

неге есть отметина, оставленная когда-то острым

копытом джейрана, кричит Бегенчу:

– Берегись! Хватай его за рога!

Быстро перерезав джейранам горло, они

вспарывают им животы, вытягивают внутренности; потом,

взвалив на плечи, переносят в машину.

Машина пересекает холмистую песчаную степь,

поросшую сухой, острой, как иглы дикобраза, травой —

ылаком. Одиноко стоящие саксаулы простирают

над землей свои узловатые ветви. Ветер шелестит

в кустах селина, похожих на пучки осоки, покачивает

их тонкие, прямые стебли. Суслики, испуганные

шумом машины, прячутся в норки; широко расставляя

мягкие лапы, вертя длинным хвостом, убегает варан,

выражая свое недовольство сердитым шипением.

Вертлявые маленькие ящерицы выскакивают прямо

из-под колес. И по всей степи на мягком песке

барханов отчетливо видны следы лисиц, зайцев, барсуков,

птиц... Большая серовато-коричневая змея нежится на

пригреве, приподняв плоскую голову.

Вдали уже видны отары овец. Сначала они

кажутся сплошным темным пятном, которое постепенно

превращается в живую, шевелящуюся массу. Поглядев на

часы, Аннак говорит:

– Вот это дело! А шести еще нет. Добрая

машина, тоже не любит зря время терять.

– Да, хорошо прокатились, – подтверждает Бе-

генч.

Он потягивается, расправляя затекшие мускулы,

с удовольствием поглядывает по сторонам.

Стриженые каракулевые овцы мирно пасутся,

рассыпавшись по степи, наслаждаясь обилием пищи на

новых, нетронутых пастбищах. Полугодовалые

ягнята, не достигшие еще степенной величавости взрослых

баранов, ведут себя шаловливо, как и подобает их

возрасту и добродушно-жизнерадостному нраву.

Курчавые, глянцевитые шкурки их блестят, как обмазанные

маслом. Еще не налившиеся жиром, заостренные

книзу курдюки способны вызывать только жалость рядом

с полновесными курдюками старшего поколения.

Огромные злые псы с обрубленными ушами и куцыми

хвостами спокойно лежат около чабанов и подпасков,

положив головы на вытянутые передние лапы, но,

завидя машину, движущуюся по степи в облаках

серой пыли, с заливистым лаем бросаются ей

навстречу. Окружив «газик» со всех сторон, они наскакивают

на него, отлетают в сторону, снова наскакивают,

оскалив зубы в яростном лае, и так провожают машину

до чабана.

Чабан, кряжистый, квадратный, обуглившийся под

солнцем, стоит, широко расставив ноги, и читает

газету, шевеля длинными, свисающими на подбородок

усами. На нем опрятный, подпоясанный кушаком

чекмень; небольшая бородка аккуратно подстрижена.

Заслышав лай, он поднимает голову, роняет газету

и, размахивая палкой, кричит на собак:

– Прочь, прочь пошли, дурные! Хозяев не

признали!

– Здравствуй, друг. Как дела. Здоров? —

спрашивает башлык, вылезая из машины.

– Спасибо, товарищ Аннак. Пока не жалуюсь.

– Овцы как?

– Гляди сам.

– Да с виду хороши. Ну, а насчет болезней как?

Черрык не донимает?

– Так откуда ж он возьмется, товарищ башлык?

Разве мои овцы по жнивью гуляют? Зерном

объедаются?

– Да, пастбища у тебя чистые, нетронутые. Ну,

а в каких отношениях ты с волками?

– Я, товарищ Аннак, сказать по совести, с ними

связь почти потерял.

– Что ж, совсем не заглядывают?

– Так, наведываются помаленечку – по два, по

три, да мы их не жалуем, вот они и обижаются, —

угощения нет.

– Значит, ты доволен охраной?

– Да, хлеб не даром едят.

Ответы чабана явно по душе башлыку, но ему

хочется попытать его еще:

– А шкуры есть у вас?

– Как говорится: пока отара дойдет до сотни,

шкур перевалит за тысячу. Ну, и у нас несколько

шкур наберется.

– Акт составляли? Сколько зарезали баранов?

– Сколько околело, столько и в акт попало.

– А тех, что завфермой зарезал, сколько?

– Это, товарищ Аннак, ты сам, верно, лучше

знаешь, а мне не известно.

– Как же это так – тебе не известно?

– Да, думаю, не больше того, что председатель

колхоза в своей бумажке показал.

– Ишь ты! Хм... Ну, а как жизнь у вас тут?

В чем нехватка?

– А ни в чем. Всего хватает.

– Стадо в чем нуждается?

– Стадо-то? Стадо – оно ни в чем не

нуждается... Вот только вода далековато. Мы сейчас идем на

два перевала. Когда баран двое суток не пьет воды,

от этого, сам знаешь, пользы мало.

– И здесь нужна вода! Слышишь, друг! Там

напоил – теперь тут плачут! Когда ж у меня будет во-

да, вода, вода?! Так, чтобы уж больше из-за нее

не мучиться!

Чабан недовольно смотрит на башлыка: чего это

он раскричался? Говорит обиженно Аннаку:

– Да мне для себя, что ль, вода нужна?

– Знаю... – Аннак треплет нахмурившегося

чабана по плечу. Потом оборачивается к Бегенчу. —

Слышишь, что говорит пастух?

– Слышу. Так ведь дело известное: хочешь есть

чурек – не ленись дров натаскать. Нужно рыть еще

один колодец, через перевал отсюда. Думаю, что

комсомольцы возьмутся за это.

– Да, легко сказать – вырыть колодец в

шестьдесят метров. Если сейчас возьметесь рыть, с хлопком

не подкачаете?

– Какая же это будет подмога—одну стену

укрепил, а другую повалил?

– Вот, друг, слышал? Месяца через полтора-два

требуй с комсомольцев свою воду. Только смотрите,

выберите местечко, где вода послаще и травка

поближе.

– Выроем, дед, не горюй, – обещает Бегенч

чабану. – Так и назовем колодец «Комсомольским».

Аннак направляется к машине, следом за ним идет

Бегенч. Они садятся в «газик» и отправляются

дальше.

Друзья объезжают другие отары, беседуют с

пастухами, с подпасками, расспрашивают их о житье-

бытье. Потом идут на главную базу, расположенную

между высокими барханами.

В ложбине два дома и длинный навес – теляр.

Иа большой ровной площадке рядом с домом

работают стригачи. Связав овцам ноги, повалив их на бок,

они быстро лязгают ножницами, снимая шерсть. Туго

набитые мешки свалены неподалеку от навеса. Еще

не убранная в мешки шерсть высится большой

черной горой. Пустая грузовая машина и несколько арб

как бы застыли в ожидании. Десятка два верблюдов

пасутся в глубине ложбины.

Заведующий фермой, очень загорелый,

худощавый человек, с быстрыми черными глазами, быстрыми

движениями, быстрой речью, поздоровавшись с

приехавшими, сразу ведет их на площадку, где стригут

овец.

– Здорово, друзья, – говорит Аннак. —Желаю

вам работать – не уставать.

– Желаем вам долго жить-здравствовать.

– Ну, как единоборствуете с овцами? Скоро

думаете последнюю овцу положить на лопатки?

– Денька через два закончим, никак не позже.

Аннак с удовольствием следит за проворными

движениями стригачей. Эти движения так быстры,

что их не уловишь глазом. Шерсть мягкими,

шелковистыми пучками падает из-под ножниц. Легкие

пушинки плавают в воздухе. Остриженные овцы, с

остатками длинной шерсти на ногах и животе, проворно

вскакивают и с радостным блеянием убегают прочь.

Аннак, поглядев на полугодовалого барашка,

которого только что отпустил один из стригачей,

спрашивает:

– Эй, друг, а ты слыхал поговорку: весной

наголо остриги, а осенью побереги?

Молодой паренек-стригач смотрит на башлыка

в недоумении:

– Я что-то тебя не понял, товарищ Аннак.

– А я вот давно понял, что ты ничего еще не

понял, не знаешь, как надо овец стричь. Ишь ты,

барашка-то как облизал – гуляй, мол, себе на здоровье-

А как морозы ударят, ветер налетит лютый, что

тогда? Ты, думаешь, мы зря при осенней стрижке

шерсть баранам и на животе, и на ногах, и около

ушей оставляем? Нет, друг, она им нужна, прямо

можно сказать – необходима. Тебя, небось, мать

одеялом прикроет, а этих бедняжек кто? Товарищ

Сазак, а ты, может, тоже этой поговорки не слыхал?

Товарищ Бегенч, вот завфермой товарищ Сазак...

Быстрый Сазак не дает ему договорить:

– Товарищ Аннак, этот парень не стригач,

а аробщик. Он нам добровольно помочь вызвался.

Это его первый барашек. Парень до сих пор и

ножниц в руках не держал.

– Ну и что ж, что первый? Если он первым

в руки попался, так теперь ему с холоду околевать?

А глаза у этого парня на что? Не видит, как другие

стригут? А ты, завфермой, на что? Учи! Учи!

Вдруг до слуха башлыка долетают звуки музыки.

Кто-то включил репродуктор, установленный

неподалеку от навеса. Аннак прислушивается, и глаза его

добреют.

– А вот это ты правильно устроил, товарищ

Сазак. За это спасибо. Песня, музыка – великое дело,

друг. Под песню и работа лучше спорится. Читал,

может, как Кемине со своим пиром ' шел на поминки,

а им навстречу два музыканта-сазандара. Пир

разгневался и говорит: «Эй, вы, злоумышленники!»

А Кемине ему возражает: «Напрасно гневаешься, мой

пир: это мы с тобой злоумышленники, – мы к мерт-

г.ецам в гости идем. А это хорошие люди, они

на той спешат». Ну, добро. Пойдем поглядим

колодцы.

______________________________________________

1 П и р – высшее духовное лицо, обычно имеющее учеников.

По дороге к колодцам Аннак останавливается

возле мешков с шерстью. Прикинув в уме, он

спрашивает Бегенча:

– Тонн сорок будет, а? Как полагаешь?

Четыре двугорбых верблюда, покачивая

маленькими головками, медленно ходят вокруг четырех

глубоких колодцев с оцементированными стенами и тянут

оттуда толстые канаты, переброшенные через блоки.

На концах канатов покачиваются бадьи из бычьей

кожи. Пастухи выливают прозрачную студеную воду

из бадей в большие цементные водоемы. К этим

колодцам придут на водопой отары овец с далеких

пастбищ.

Аннак и Бегенч пробуют воду, хороша ли она, не

горчит ли. Вода холодна, лишь чуть-чуть солоновата

на вкус, и они пьют ее с наслаждением. Четыре

часа в машине, под палящим степным солнцем – как

тут горлу не пересохнуть! Особенно жадно пьет

Бегенч.

Сазак говорит:

– Бегенч, хватит тебе сырой водой желудок

наполнять. Оставь место для чая.

Но Аннак чувствует, что чая ему, пожалуй,

маловато. Его могучий организм требует чего-то более

основательного для восстановления сил. Он

возражает:

– Чай, конечно, неплохо. Но только на одном

чае далеко не уедешь. Там, в машине, два славных

козленочка с нами прибыли. Ты, друг Сазак, сделай

милость, похлопочи, чтобы одного изжарили.

– Уже жарится, товарищ Аннак. Хорошее,

свежее мясо жарится. А ты своего козленка побереги,

домой отвезешь.

– А где ж ты взял свежее мясо?

– Ты слышишь, Бегенч, что товарищ башлык

спрашивает? Откуда у нас свежее мясо? Товарищ

башлык забыл, что у нашего колхоза шестнадцать

с лишком тысяч голов баранов. Так пошли обедать.

Обед готов.

– Обед – штука хорошая, а все-таки вели

отрубить задние ножки у нашего козленка да нанизать

на вертел. Я тоже хочу попотчевать вас козленочком

из нашего с Бегенчем стада.

На пути к теляру Анкак замечает в стороне от

него собранный, в большие кучи чор 1.

– Это на что ж тебе столько чора, друг? —

спрашивает башлык.—Что у тебя, все бараны

чесоткой болеют, что ли,—столько чора для черной мази

наготовил? Или черкеза и саксаула мало, топлива

нехватает?

– Нет, товарищ Аннак... Это я для другого

дела, – уклончиво отвечает Сазак.

– Для чего же? Любопытно знать.

– Это я по просьбе Айсолтан собрал.

– Айсолтан?– невольно переспрашивает Бегенч.

– Ну да. Она хочет попробовать чор как

удобрение для хлопчатника.

– Чудно! За минеральным удобрением

пятнадцать километров ездим, а за вашим чором – сто

пятьдесят километров машину гнать нужно.

Интересно, как агроном на эту затею смотрит?

– Не знаю. Но... конечно, дело опыта... Только

Айсолтан меня просила никому пока не говорить...

– Ничего, ничего. Попытка не пытка...

Бегенч уже не слышит, о чем еще говорят Аннак

и Саэак. Он думает про себя: «Должно быть, стару-

________________________________________________

Ч о р – овечий помет.

ха и вправду говорила про Айсолтан. И, как видно,

это не просто ее старушечья затея, – как видно,

Айсолтан дружит с Сазаком. Небось, ему, Бегенчу, она

никаких секретных поручений не дает. Сазак у нее,

видать, доверенное лицо. Да, что-то тут неладно».

Сгоряча Бегенчу хочется тут же отозвать Сазака

в сторону, спросить напрямик: «Ну, друг, как

комсомолец комсомольцу, скажи правду».

Солнце, раскрасневшееся, как только что вынутый

из тамдыра чурек, скоро коснется края земли. Стрига-

чи, закончив работу, гурьбой идут к теляру.

Теляр быстро заполняется людьми. Расстилают

на кошмах скатерть. Аннак и Бегенч садятся обедать

со стригачами, пастухами и подпасками. Приносят

круглые, блестящие чуреки, от которых еще идет пар,

ставят миски, доверху наполненные горячей,

шипящей в масле коурмой. Аннак, проголодавшись за

дорогу, так уплетает коурму и чурек, что на него весело

смотреть. Сало тяжелыми каплями стекает с коурмы,

Аннак подбирает его чуреком и, покряхтывая от

удовольствия, отправляет в рот. Все же, как ни увлечен

Аннак едой, он успевает перекинуться елевом,

веселой шуткой. Уничтожив полную тарелку коурмы,

Аннак, не теряя присутствия духа, принимается за

изжаренного на вертеле джейрана. Расправившись й

с этим блюдом, он берется за дыню, потом за

виноград. Он пробует сначала черный, потом прозрачный

зеленовато-розовый и на этом заканчивает свою

трапезу. Бегенч, с восхищением следивший за Аннако-м,

только вздыхает от зависти. У Бегенча после

разговора с Сазаком совсем пропал аппетит.

Смеркается. Из степи пригоняют пасшихся там

верблюдов и, нагрузив шерстью, отправляют в

путь.