355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Берды Кербабаев » Айсолтан из страны белого золота » Текст книги (страница 2)
Айсолтан из страны белого золота
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 17:45

Текст книги "Айсолтан из страны белого золота"


Автор книги: Берды Кербабаев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Айсолтан вспоминает: в этом клубе она выступала

вместе с Бегенчем. Драмкружок ставил пьесу «Джа-

мал», и Айсолтан играла в ней роль Джамал, а Бе-

геич – Кемала. Ух, и сердилась же она тогда на

Бегенча Г «Почему он разговаривает со мной только

пока я Джамал, а потом молчит, словно воды в рот

набрал? Неужели ему и поговорить со мной не о чем

и поделиться нечем? Неужелг! он такой

бесчувственный? Нет, верно, он любит другую девушку». И все

же Айсолтан надеялась, что после спектакля Бегенч

подождет ее, чтобы итти домой вместе. Но когда она

вышла из клуба, то увидела, что Бегенч и не подумал

ее ждать. Он преспокойно удалялся по улице, что-то

негромко напевая. Ах, как досадовала она тогда на

Бегенча! Даже плохо спала ночь. А наутро

повздорила с матерью и рассердилась еще больше – уже на

себя. Не понимала она тогда, почему так задевает ее

равнодушие Бегенча.

Встреча в хлопчатнике снова встает в памяти

Айсолтан, и она радостно улыбается.

Погруженная в свои думы-мечты, Айсолтан

медленно проходит по улице. Из широко открытых

дверей колхозного кооператива доносятся оживленные

голоса, – там идет бойкая торговля. Высокая

женщина в шелковом платье и черном, с пестрыми

цветами платке, наброшенном на голову, выходит из

магазина. В одной руке у нее кулек с рисом, в другой —

банка со сливочным маслом. Эта женщина с

горделивой осанкой, с едва заметной сединой в густых

темных волосах – мать Бегенча. И если она всегда была

по душе Айсолтан, то сегодня сердце девушки еще

сильнее тянется к ней. Айсолтан хочется подойти

к Джерен, помочь ей донести покупки до дому,

сказать: «Позволь, Джерен-эдже, пока ты будешь

перебирать рис, я растоплю масло, поджарю мясо». Но

Айсолтан боится предложить это. А что, если она

услышит в ответ: «Эй, джигиджан, разве у тебя

в своем доме мало дела? Верно, ты спутала наш дом

с каким-нибудь другим, где не могут обойтись без

твоей помощи? Так ступай туда, а мы уж как-нибудь

и сами управимся». Эта мысль так поражает

Айсолтан, что она замедляет шаг. Ей кажется, что она

видит, как Джерен-эдже становится между ней и Беген-

чем и властным движением руки отстраняет их друг

от друга. Испуганная, подавленная этими мыслями,

Айсолтан растерянно останавливается посреди

дороги, а Джерен, которая, как видно, тоже задумалась,

внезапно сталкивается с ней и от неожиданности

едва не роняет банку. Она говорит с досадой, даже

не поглядев на девушку:

– Эй, джигиджан, что это ты стоишь посреди

дороги!

– Прости, Джерен-эдже, – извин»яется Айсолтан,

и голос ее звучит смущенно и робко.

Тут только Джерен видит, что это Айсолтан,

и, в свою очередь немного смутясь, говорит:

– А, это ты, Айсолтан! Ну, как ты —

жива-здорова, моя козочка?

– Жива-здорова, Джерен-эдже.

– С работы идешь? Желаю тебе, чтобы она

всегда спорилась у тебя, моя голубушка.

– Спасибо на добром слове, Джерен-эдже. Желаю

тебе здоровья. Да, я с работы. Но ты знаешь, сейчас

в поле легко, даже не устаешь совсем.

– Милая Айсолтан, давно мне хочется с тобой

посидеть, потолковать, да все никак не выберусь за

разными хлопотами. Вот сейчас пойду приготовлю

плов и буду тебя ждать. Выберешь время, так

приходи. С матерью приходи – посидим, потолкуем.

– Спасибо, Джерен-эдже, придем, выберем время.

Джерен, улыбаясь, смотрит на Айсолтан, и в

словах ее, обращенных к девушке, звучит материнская

ласка. И, попрощавшись с Джерен, Айсолтан идет

дальше, снова высоко подняв голову, и во взоре ее,

устремленном вперед, снова светится радость, и

сердце снова ликует у нее в груди. Вдруг она слышит,

как кто-то окликает ее, – это Потды остановил возле

нее машину.

– Я поехал на поле за тобой, Айсолтан, а ты вон

уже где. Небось, устала?—спрашивает Потды.

Айсолтан качает головой, смеется, что-то шутливо

произносит в ответ. Потды даже не разобрал чтб, но

этот смех и звонкий, счастливый голос говорят

не о том, что она устала, а о том, как весело и

радостно ей жить на земле. И не нужно быть таким

сметливым парнем, как Потды, чтобы увидеть, что

Айсолтан какая-то особенная сегодня, что с ней что-

то произошло.

– Я ушла пораньше, хотела взглянуть на сад, на

бахчи, – говорит Айсолтан.

– Так что же, мне машину поставить в гараж?

– Нет... возвращаться не стоит.

– А куда же ехать?

– Поезжай в поле, найдешь кого-нибудь – отвези

домой.

– А кого бы, к примеру?

– Мало ли людей, которых притомила работа!

Бегенч сегодня обошел с лопатой весь хлопчатник...

– А-а! Бегенч... Так Бегенча везти, значит?.. Ну,

так бы и сказала сразу, что Бегенча.

– Да ты что заладил: Бегенч, Бегенч...

– А ничего, просто так, – красивое имя,

красивый парень...

– Ну, хватит глупости болтать! Поезжай.

– А куда мне ехать?

– Я же сказала куда.

– Ну, а потом куда его везти, Бегенча-то? К

тебе домой, что ли?

– Это еще зачем? Что ты выдумываешь!

– Так куда же мне его везти?

– Как куда везти? Отвези его к нему домой.

– К нему домой?

– Да что ты все повторяешь, как сорока?

– Да ведь он уже и так сидит у себя дома.

– А, так он дома!.. Ну ладно, поезжай куда хо"

ЧчЛИЬ.

– А может быть, передать что-нибудь Бегенчу?

Айсолтан смотрит на Потды, сдвинув брови.

– Эй, Потды, придержи язык, – смотри,

прогоню!

Но Потды не унимается. Прищурив свои и без

того крохотные глазки и скривив рот, что, по его

мнению, должно выглядеть весьма многозначительно, он

говорит притворно-жалобным голосом:

– Айсолтан, да чем я виноват! Сказала бы мне:

«Ты сегодня, Потды, приезжай пораньше», – я бы

пораньше и приехал. А теперь вот Бегенч ушел домой

один, а ты словно хочешь выместить на мне все свои

мучения.

Айсолтан смотрит на него с гневом, но губы ее

нсеольно складываются в улыбку – уж очень он за-

бавен, этот Потды, особенно когда начинает строить

такие дурацкие рожи. Кроме того, Айсолтан

немножко мучит любопытство: что он хочет сказать своими

глупыми намеками?

– Какие это еще мучения? – спрашивает она

улыбаясь.

Потды замечает, что Айсолтан уже готова сменить

гнев на милость. Он видит ее улыбку, яркий блеск ее

глаз, чувствует, что творится с девушкой, и, поняв

это все на свой лад, отвечает:

– Так ведь недаром же ты одна-одинешенька

ходишь-бродишь сегодня по полям пешком!.. Кто-то

в этом виноват, верно...

– Эй, Потды, как видно, с тобой нельзя

добром– сейчас же язык распустишь. Убирайся вон!

Чтоб мои глаза тебя не видели!

Как ни умел отшучиваться Потды, но под

взглядом Айсолтан он все-таки оробел и вся его

развязность сразу пропала. Он вспомнил, как однажды

уехал куда-то без спросу, и Айсолтан пришлось его

долго ждать. Вот и тогда у нее был такой же взгляд.

Потды знает, что взгляд этот не предвещает добра.

Прогнала тогда Айсолтан Потды. Еле-еле упросил

взять обратно. И Потды спрашивает – теперь уже

непритворно-жалобным голосом :

– Так что ты велишь делать с машиной?

– А что ты с ней вообще делаешь?

– Да ведь ты гонишь меня с работы, – угрюмо

бормочет Потды, но Айсолтан слышит, что голос его

дрогнул.

И снова ее губы улыбаются против воли. Она

отворачивается от Потды и продолжает свой путь.

Но, сделав несколько шагов, останавливается и,

полуобернувшись, говорит Потды:

– Поезжай, займись делом. Но если ты еще раз

позволишь себе свои глупые шутки, придется нам

с тобой расстаться.

Потды видит, что Айсолтан не сердится больше,

и, высунувшись из машины, кричит ей вдогонку:

– Айсолтан!

Айсолтан снова оборачивается и, хмуря брови,

смотрит на Потды, а он:

– Может, все-таки поехать за Бегенчем?

Айсолтан бросает через плечо:

– Эх ты, пустомеля!

Потды не назовешь красавцем. Лицо его,

пожалуй, больше всего походит на арбузную кор:;у, всласть

исклеванную курами. Нос у Потды сплюснут так, что

сливается со щеками, а глаза запали глубоко-глубоко,

и их почти не видно – так, одни только щелки. Но

Потды не дурак и слывет острым на язык парнем.

Однако он хоть и любит пошутить и никак не может

удержаться, чтобы не подразнить Айсолтан, даже

рискуя навлечь на себя ее немилость, но там, где

нужно, он умеет держать язык за зубами, и честь

этой девушки дорога ему, как честь родной сестры.

Это хорошо знает и Айсолтан. Быть может, поэтому

грубоватые шутки Потды так часто сходят ему с рук.

А Потды чувствует доброе отношение Айсолтан и,

по правде говоря, уже привык считать себя не

шофером, а хозяином машины.

Айсолтан свернула на другую улицу. Из тамды-

ров1 стоящих позади домов, вылетает бледножелтсе

пламя, дым густыми клубами поднимается к небу.

_______________________________________________

1 Т а м д ы р – печь для выпечки чуреков.

Пожилые колхозницы пекут чуреки, тут же на очагах

варят обед, кипятят чай.

Солнце уже закатилось, и по зеленовато-голубому

небу протянулись легкие, прозрачные облачка —

розовые, лиловые, пурпурно-малиновые; ближе к

горизонту края их горят и плавятся, как золото.

Спускаются сумерки, и воробьи, обеспокоенные наступлением

ночи, суетливо прыгают и чирикают. Где-то в стороне

начинает работать мотор. Он испускает глубокий

вздох, потом словно откашливается и переходит на

равный, дробный стук: «патыр-патыр». И утопающий

в садах поселок вспыхивает огнями; кажется, что

большие серебряные звезды упали с неба и повисли

на ветвях.

Предавшись своим думам, Айсолтан не заметила,

как поднялась на веранду; распахнув дверь в

комнату, она звонко закричала:

– Мама! Ты где?

Женщина с ведром в руках выходит из-за

угла веранды и, остановившись позади Айсолтан,

говорит:

– Твоей матери нет у нас, милая. Она сегодня и

из заглядывала.

Айсолтан вздрагивает и оборачивается. С

изумлением смотрит на женщину и, поняв, наконец, что,

замечтавшись, зашла не в свой дом, восклицает:

– Ой, Нязикджемал-эдже, прости меня! Мне

показалось, что это наш дом. А я еще шла и думала:

ну зачем настроили такие дома,– все, как один, не

отличишь друг от друга!

Нязикджемал ставит на землю ведро с водой,

приглаживает седые волосы, с неодобрением смотрит

на Айсолтан.

– Ай, моя милая, что это ты вздумала, чтобы

в колхозе да дома были не одинако-вые! Может, ты

еще захочешь, чтобы курица несла разные яйца?

– Нязикджемал-эдже, если у курицы яйца и

одинаковые, то ведь цыплята-то разные. Если у нас

колхоз, это еще не значит, что все должно быть на один

лад, по одной мерке. У одних много трудодней, у

других меньше. Один ловкий, спорый на работу, а

другой с ленцой. И жизнь у них разная, и мысли

разные. Почему же дома должны быть у всех

одинаковые? Почему каждому не иметь дом по своему вкусу?

– Ах, голубушка моя, знаешь, как в старину

говорили: «Не будь верблюд красив, а будь на ноги

крепок».

– Неправильно это. Наше время другое, мы

теперь хотим, чтобы все было и крепко и красиво.

– Ну уж не знаю, ты ученая. Может, это и

верно. Тебе виднее, что белое, что черное.

– Нязикджемал-эдже, я хоть и могу отличить

белое от черного, а вот видишь, свой дом не отличила

от чужого.

Нязикджемал щурит красноватые веки, окидывает

Айсолтан проницательным взглядом из-под седых

насупленных бровей.

– Эх, голубушка, когда в сердце большая радость

или печаль и все мысли летят в одну сторону, тут и

самой недолго залететь в чужое гнездо. Ты не думай,

что все это потому, что у нас дома построены как-то

не так.

Айсолтан невольно отступает в глубь веранды.

«Что же это такое? – проносится у нее в

голове. – Мы с Бегенчем еще не сказали друг другу ни

слова, а можно подумать, что о нашей любви знают

уже все! То Потды со своими глупыми шутками, то

теперь вот Нязикджемал. Не успели наши глаза обме-

няться взглядом, как весть об этом облетела,

кажется, уже весь колхоз. Должно быть, не зря говорится,

что и стены имеют уши. Ну что ж, мы ведь ничего

не крадем и краденого не прячем, нам нечего

стыдиться людей...»

– А то ведь знаешь, голубушками корова не

ошибается хлевом, – назидательно говорит Нязикджемал.

Айсолтан звонко смеется этому неожиданному

сравнению.

Искренно удивившись ее смеху, Нязикджемал

спрашивает:

– А что, голубушка, разве не так?

Айсолтан спускается с веранды.

– Ты привела славный пример, Нязикдже-

мал-эдже. Спокойной ночи!

Дома Айсолтан передает матери свой разговор

с соседкой, и обе от души смеются. Потом, взяв

узелок с бельем, Айсолтан идет в баню. Когда она

вернется домой, на веранде для нее будет

приготовлен и крепко укутан, чтобы не остыл до ее прихода,

чайник зеленого чаю.

Н акинув на плечи пестрый шерстяной платок

с длинной бахромой, опершись локтем о по-

душки, брошенные на ковер, Айсолтан пьет

чаи на веранде. Ее тугие черные косы, кото-

рые раньше были уложены вокруг головы,

теперь свободно падают на грудь и, как живые, скользят

по красному шелковому платью. Глаза Айсолтан

рассеянно блуждают, перебегая от низенького шкафчика

с посудой к столу, от стола к стулу, от стула к

расписанному цветами пузатому чайнику на ковре.

Нурсолтан, невысокая, полная, с приветливым,

добродушным лицом, приносит на веранду миску

парного молока. Покрыв ее тарелкой, она опускается на

коЕер напротив Айсолтан и украдкой поглядывает на

дочь. На широком лбу Айсолтан, на щеках около

небольшого, чуть толстоватого носа, в углублении

немного, округлого подбородка мелкими, как бисер,

капельками блестит пот. Большие черные глаза

лучатся радостью.

Уже давно замечает Нурсолтан, что дочь ее всту-

пила в пору зрелости. Уже не раз, ни слова не

говоря Айсолтан, отсылала она появлявшихся в доме

сватов ни с. чем. А когда попробовала Нурсолтан

заикнуться как-то о сватах дочери, так и сама была не

рада. Вспомнить горько, как ответила ей тогда

Айсолтан:

– Прошло то время, мать, когда девушек

продавали за калым, когда, не узнав, что у них на сердце,

выдавали замуж за немилых людей. Я свободный

человек и живу в свободной стране. Жизнь свою я

построю сама так, как захочу.

Крепко запали в память Нурсолтан эти слова, а

все томится ее душа, хочется увидеть дочь замужем

за хорошим человеком.

И, подперев ладонями подбородок, уткнув локти

в колени, Нурсолтан погружается в глубокую думу.

Айсолтан же, очнувшись от своих мечтаний, смотрит

на мать и видит, что у той что-то есть на уме. Сидеть

вот так и думать и молчать – это совсем не в

характере Нурсолтан. Она обычно сразу же выкладывает

все, что у нее на сердце. Такое непривычное

состояние должно быть для нее очень тягостно. И

Айсолтан хочет помочь матери излить свою душу. Не

расспрашивая ее ни о чем, она начинает разговор

издалека:

– Мама, посмотрела бы ты, как раскрывается

хлопок. Верно, уж через неделю тебе придется надеть

фартук.

Нурсолтан, мгновенно позабыв все свои тревоги,

выпрямляется и, глядя на дочь помолодевшими

глазами, восклицает:

– Ох, скорее бы уже он раскрылся, доченька!

Что может быть на свете лучше сбора хлопка! Мы

еще наденем фартуки!

– Правильно, мама. Я ведь знаю – если ты что

задумаешь, то уж поставишь на своем. А по дому

мы как-нибудь вместе управимся. Ночь длинна, успз-

ем и чурек испечь и обед сварить.

Но вот опять, словно облачке, набегает дума на

просветлевшее лицо Нурсолтан. Она отводит глаза

от дочери и, глядя куда-то в сторону, в темный сад

за верандой, говорит:

– Доченька, когда я была такой вот, как ты,

жили мы в большой бедности и нужде, и работала я

поденно на бая за один кран '. Солнце встает – я за

работу, сядет солнце – тут только моей работе конец.

Тку ковер, а у самой слезы из глаз, – так болели

глаза от работы. Потом встретилась с твоим отцом.

Он был такой же бедняк, как и я. Стали вместе

работать, что было сил, сына растить. Только начали

понемногу оправляться – новая напасть: пришли

в нашу страну интервенты-англичане. Тзой отец

горячий был человек, он себя не щадил для народа.

Взял винтовку, пошел вместе с другими на войну.

Какая это лихая беда – война, знаешь сама. Под Гер-

мансегатом попал твой отец в руки к этим поганым

англичанам. Долго они его мучили-терзали, потом

бросили – думали, что уж прикончили совсем. Да

вышло по-иному. С того дня и до самой смерти в долгу

я у русского народа. Когда твой отец валялся

полумертвый, в луже крови, подобрали его русские

солдаты, выходили, поставили на ноги. Вернулся он

домой без руки. С тех пор стали его у нас на селе звать

Рахман Безрукий. Ну, да он и без руки был

молодец. Сколько горя-мучений перетерпел, а все бывало

веселый. И как стала у нас жизнь перестраиваться

____________________________________________________

Кран – монета, равная 17 копейкам.

на новый лад, он от других не отстал, работал, хоть

и без руки, а за семерых. Когда делили воду и

землю, его выбрали председателем сельсовета. Он вместе

со всей беднотой начал бороться с баями. Пять баез

владели у нас тут, на селе, всей землей. Эти баи были

настоящими шакалами. Виноградники, что испокон

веков возделывались нашими дедами-прадедами, они

захватили себе. Твой отец отдал виноградники

беднякам. Тогда проклятые баи убили его...

Голос Нурсолтан обрывается: Опустив голову, она

концом головного платка утирает глаза.

Не в первый раз слышит Айсолтан этот рассказ

из уст матери. Айсолтан не помнит отца, но каждый

раз, когда мать рассказывает ей о нем, ее схватывает

страстное желание бороться со всем злом, какое еще

осталось на земле, трудиться, быть достойной дочерью

своего отца. Пусть бы мать каждый день

рассказывала ей об отце, вспоминала все новые случаи из его

жизни, добавляла все новые и новые черточки к его

облику, чтобы встал он перед ней, как живой. Да

ведь жалко мать. Сколько уж лет прошло с тех пор,

а Нурсолтан все еще не может не всплакнуть,

вспоминая своего Рахмана. И Айсолтан хочет перевести

разговор на другое, но Нурсолтан продолжает:

– Ты была тогда еще неемысленыш, крошечная

совсем, и месяца тебе не было. Только одно и умела,

что молоко сосать. А твоему брату Аннамджану

было уже десять лет. Хороший рос парень, крепкий и

понятливый такой. Очень он отца любил. Помнишь,

как он, о чем ни заговорит—все помянет об отце:

«А вот, когда мы с отцом ходили на базар... А вот,

когда отец брал меня с собой в поле...» А как

учился! От книжки бывало не оторвешь. Выучился,

агрономом стал. Да мало ему, бедняжке, пришлось пора-

ботать на наших полях. Не стало моего Аннамджана.

Вырвали проклятые фашисты дорогого сыночка из

моих рук...

Айсолтан с волнением, с болью в сердце слушает

мать. Не выдержав, она прерывает ее:

– Мама, да перестань же ты себя расстраивать,

бередить рану в сердце. Знаешь сама – слезами горю

не поможешь. Сколько ни плачь, ни горюй, не

вернешь этим Аннамджана. Не у одной тебя горе. Разве

могли мы победить фашистов, освободить нашу

страну без крови, без жертв? Ты же сильная, мама! Tax

перестань горевать о прошлом. Думай лучше о

будущем. Разве у нас плохая жизнь? А ты помечтай и

о том, что впереди. Жизнь еще лучше будет.

Нурсолтан снова вытирает глаза и говорит слегка

охрипшим голосом:

– Да я уж не плачу больше. Боль сердца —

тяжелая боль, доченька. Тяжко носить ее в себе да

молчать. Иной раз никак не смолчишь. А жизнь

у нас и вправду хорошая. Я разве жалуюсь? Дал бы

только бог, чтобы ты была жива-здорова да чтобы

все у. нас в колхозе шло на лад. Вот хлопок

раскроется – то-то будет благодать! Ты не бойся, – я как

повяжу фартук, так тоже не отстану от других.

Только бы морозы не начались...

Как ни крепится Айсолтан, но воспоминания

матери и ей растревожили душу. Но вы не знаете

Айсолтан, если думаете, что она будет предаваться унынию.

Ее голос звучит спокойно и бодро, когда она отвечает

матери:

– Да, лишь бы не ударили морозы. Хлопок —

золото, только поспевай собирать. Думается мне, что

мы снимем по семидесяти центнеров с гектара...

Нурсолтан, улыбаясь, покачивает головой:

– Семьдесят центнеров?!

– Если мы снимем такой урожай, – говорит

Айсолтан, – то, пожалуй, он только в один наш дом

принесет не меньше ста тысяч.

– Вот было бы славно!

Айсолтан видит, что ей удалось развеять

грустные мысли матери, и начинает ласково подшучивать

над ней:

– Да на что тебе такая куча денег, мама? Куда

ты их денешь?

– Ишь какую заботу выдумала! Деньги есть, а

девать их некуда?! Чистая беда! А мы -вот как

соберем урожай, так устроим большой той. Тут денег

много понадобится.

– Той? Это в честь чего же?

По– веранде пробегает свежий ветерок, и Нурсол-

тан приглаживает выбившиеся из-под платка волосы.

У нее так и вертится на языке одно словечко, она

уже готова выложить Айсолтан свои заветные

мысли, но все никак не соберется с духом. Однако

только слепой может не заметить, что в глазах

Айсолтан светится любопытство, и Нурсолтан заводит свой

разговор, – разумеется, издалека:

– Знаешь, доченька, вот забыла тебе сказать —

заходила ко мне Джерен...

Ну, дальше Нурсолтан могла бы и не продолжать:

Айсолтан уже понимает, что было у матери на уме,

когда она сидела, подпершись кулаком, молчала и как-

то странно на нее поглядывала. Сейчас она примется

за старое. Но, сказать по совести, сегодня это как

будто не так уж возмущает Айсолтан. Впрочем, сна

и виду не подает, а лишь переспрашивает как бы

с удивлением.

– Джерен?

Нурсолтан видит, что дочка сегодня в особенно

хорошем расположении духа, и решает

направиться более прямым и кратким путем к намеченной

цели.

– Да, знаешь, доченька, я тебе вот что хотела

к слову сказать... Для всего приходит своя пора.

Если созревшая дыня будет бестолку валяться на бахче

и переспеет, то уж от нее никому нет никакой радости,

так она и сгниет на грядке. Время-то вспять не

повернешь обратно. Оно все идет и идет – и все вперед,

а не назад. Да вот взять хоть цветы. Пока они

цветут– все на них любуются: и посмотреть приятно

и по-нюхать. А уж как отцвели – солома и соло-ма.

Кому она нужна, – корове на подстилку?

Айсолтан боится, что за вторым примером

последует третий, еще более сокрушительный, и перебивает

мать:

– Да зачем ты мне все это рассказываешь,

мама? Я это и в пять лет знала.

– А ты, дочка, пословицу помнишь: «Выслушай

заику до конца». Мы, конечно, живем – ни в чем

не нуждаемся. Да сердце-то никак не насытишь.

Одну думу-мечту исполнишь, а оно уже просит чего-то

другого. Мои годы немалые, и есть у меня тоже своя

дума-мечта.

Айсолтан прекрасно понимает, куда клонит мать,

и говорит с легкой укоризной:

– Ну вот, так бы сразу и сказала, безо всяких

примеров, напрямик.

– А напрямик – так мне, дочь моя, тоже

хочется баюкать ребенка, качать колыбельку.

Айсолтан широко раскрывает глаза и с

притворным изумлением смотрит на мать.

– Что слышат мои уши? Разве ты, достигнув

довольно преклонного возраста, решила теперь

заново построить свою жизнь?

Увлеченная своими мыслями, Нурсолтан, не

заметив, что дочь подтрунивает над ней, простодушно

отвечает:

– Да, доченька, да, решила.

Едва удерживаясь от смеха, Айсолтан говорит:

– Тогда, знаешь, мамочка, время-то ведь не ждет,

ты же сама говорила. Поспеши, пока не поздно,

подыскать себе подходящего спутника жизни.

Тут уж, разобрав, наконец, в чем дело, Нурсолтан

накидывается на дочь:

– Ах ты бесстыдница! Этакое про мать

выдумала! Ты чего мои слова наизнанку выворачиваешь? Это

я о тебе забочусь.

– Обо мне?

– А то о ком же? – И, разгорячившись,

Нурсолтан выпаливает совсем уже напрямик: – Ты

что ж, всю жизнь думаешь в девках просидеть?

Айсолтан говорит примирительно:

– Да чего ты так расшумелась? Ты говори

толком: чего от меня хочешь?

– А то, что за тебя никто и посвататься не смей!

Она, видите ли, и слушать не хочет! Одну себя за

человека почитает, а другие, я уж и не знаю, кто, —

бараны, что ли? И с чего это ты на себя такое

напустила? Подумаешь, какая заморская птица! Ну

ладно, кто-нибудь да придется тебе по вкусу. Говорят

же, что один из тысячи даже злому хану угодить

может. Вот мы с Джерен толковали о тебе... Я Дже-

рен никак не ставлю ниже себя, ну, и о сыне ее

тоже никто худого слова не скажет. Не парень, а

золото.

– Ну вот, договорилась наконец.

– Ну и что ж, ну и договорилась!

Но, к немалому удивлению Нурсолтан, ее

строптивая дочка как будто совсем непрочь потолковать на

эту тему. Пожав плечами, Айсолтан говорит:

– Какой толк может выйти из парня, который

десять лет учился в советской школе, а сам за себя

ничего решить не может – цепляется за материнский

подол!

Нурсолтан, когда она разойдется, тоже нелегко

унять; С'На снова набрасывается на дочь:

– А вот ты и кончила десятилетку, а не

поумнела. Перед матерыо-то нос не задирай, что ты ученая,

образованная. Ты вот того не понимаешь, что не

может мать не желать добра своему ребенку, потому что

она его» носила, она его рожала, берегла, расгила,

поила-кормила, баюкала... И вдруг—вот вам: мать

ничего не понимает, от матери одно зло, плох тот

парень, который с матерью хочет совет держать! Я

советской властью очень довольна, она нам такую

жизнь дала, о какой мы и не мечтали. А чему вас

советская власть учит? Чтобы вы матерей и отцов

по'читали, вот что. А вы как? Мать хочет своему

сыну дать добрый совет, а он ей: «Ты старомыслящая,

ступай от меня прочь, не хочу следовать твоим

старинным обычаям!» Так, что ли, по-твоему,

по-ученому? Что ж тут хорошего, скажите на милость? Да

разве среди старых обычаев, что переходят от деда

к отцу, а от отца к сыну, нет ничего хорошего, все

только плохое? Я что, меньше тебя жила при

советской власти? Разве я не советский хлеб ела, когда

тебя носила, когда тебя грудью кормила? Разве от

твоих слез не болит у меня сердце, твоей радостью

не радуется? Что у меня осталось, кроме тебя?

А ты, видно, думаешь: нарочно буду тебя мучить-тер-

зать, а себе медовую жизнь сделаю, так, что ли?

Вот у тебя какое доверие к матери!

Айсолтан пытается сказать что-то, успокоить мать,

но та уже не слушает дочь, ей хочется вылить все,

что накопилось на сердце.

– Вы теперь все такие. Сын Джерен тоже не

лучше тебя. Думаешь, Джерен приходила от сына? Он

тоже против стариковских обычаев. «Стариковские

обычаи, стариковские обычаи...» Да что я тебя – за

семидесятилетнего бая третьей женой отдаю? Или,

может, мне калым за тебя получить хочется?

«Стариковские обычаи»! Разве я тебя молиться-поститься

учу, талисманы на шею вешаю, яшмаком рот

закрываю, к святым на поклонение гоню? А? Что

молчишь? Я твоего счастья хочу, вот что! На свадьбе

твоей пировать хочу. Или, по-вашему, и свадьба —

то'же «стариковский обычай»? Что ж это за жизнь —

без тоя, без праздника? Или вам и праздник не в

праздник, если мать на нем повеселится? Кто вас

этакому научил? Я что-то в советском законе такого

не видела. Может, ты думаешь, что сын Джерен

хуже тебя? Может, у него ума нет? Может, он

неграмотный? Может, С'Н слепой, глухой, урод, калека?

Или ты еще очень мала замуж итти? Может, тебе

хочется с ребятишками на улице играть?

Айсолтан прикрывает ладонями уши:

– Ой, ой! Ну, хватит уж, мама, хватит! Уймись!

– Если голос мой так режет уши моей родной

дочери, если у нее есть другой советчик, так пропади

я пропадом, чтобы сказала еще хоть слово!

Айсолтан вскакивает, бросается к матери,

обнимает ее, прижимается щекой к ее щеке.

– Мама, дорогая,– говорит Айсолтан,—я знаю,

что ты воспитала меня и сделала человеком. Ты и на-

ша партия и советская власть. Я знаю, что ты всегда

хотела мне только добра. Что тебе по душе, то и мне

по душе. Твоя печаль – моя печаль, твоя радость —

моя радость.

Нурсолтан одной рукой вытирает глаза, другой

гладит волосы дочери. Если слезы и выступили опять

на глазах у Нурсолтан, то это уж от радости. Она

крепко прижимает к себе дочь.

В эту минуту за ее спиной раздается детский

голосок. Девочка лет восьми, ухватившись за ветку

дерева, которое растет на границе между двумя

участками, и подпрыгивая от радости, передает

возложенное на нее важное поручение.

– Нурсолтан-эдже! Нурсолтан-эдже! – кричит

она. – Вас и Айсолтан мама к себе зовет. Мама

сказала, чтобы вы скорее приходили. – И, не

дожидаясь ответа, убегает.

Выскользнув из объятий матери, Айсолтан снова

опускается на ковер. Голосок девочки еще звенит

в ее ушах. В другое время Айсолтан, услыхав такое

приглашение, не стала бы над ним задумываться,

сказала бы просто: «Ну что ж, мама, пойдем». Но

сейчас ей опять припоминается встреча в

хлопчатнике, и какая-то непривычная робость и смущение

овладевают ею. Да еще этот разговор с матерью!

Айсолтан думает: «Ну, как я теперь взгляну в лицо Бгген-

чу и Джерен-эдже? Как сяду есть плов из одной

с ними чашки?» Но сердце Айсолтан рвется

туда, в этот дом, и она не знает, что сказать матери,

на что решиться, – ей и страшно пойти в дом к Бе-

генчу и больно от этого отказаться. Сама не зная

зачем, Айсолтан берет чайник и выливает из него

в пиалу последние капли.

А Нурсолтан, наоборот, совсем успокоилась и как

нельзя более довольна приглашением. Она быстро

убирает с веранды посуду, набрасывает на голову

белый шелковый платок и оборачивается к дочери:

– Ну, доченька, пойдем!

Айсолтан делает вид, что уже забыла о

приглашении.

– Куда это, мама?

– Как куда? Ты что же, не слыхала? Джерен

зовет.

Айсолтан поудобнее устраивается на подушке,

словно уже решила не итти к Джерен, и, хотя сердце

у нее щемит, говорит спокойно:

– Зачем я пойду туда? Это как-то неловко.

Лучше ты иди одна.

– Ну вот еще что выдумала: ловко – неловко.

Видели! Теперь, где не нужно, на нее стыд напал.

Вставай, пойдем!

– Да мне просто не хочется итти туда.

– Ну-ну! А еще ругаешь стародавние обычаи!

Где же твои хваленые новшества? Нет, дочка,

знаешь, говорят: «Незваный – не лезь, а

приглашенный– не гнушайся». Вставай, вставай! – И Нуреол-

тан тянет дочь за руку.

Айсолтан легко вскакивает на ноги. Слова матери

о стародавних обычаях задели ее за живое, она

слышит в них справедливый упрек, и это заставляет ее

решиться. А может быть, просто очень уж тянет ее

в этот дом?

Они спускаются с веранды. Ковры и подушки

можно не убирать. В колхозе нет таких дурных

людей, чтобы позарились на чужое добро.

По дороге к дому Джерен обе молчат, каждая

думает свою думу. Нурсолтан идет, высоко подняв

голову, гордо выпрямившись, подобно победившему

в схватке борцу. Айсолтан на полшага отстает от

матери. Голова ее опущена. В ней нет и сотой доли той

решимости, которой полна Нурсолтан.

Легкий ветерок пробегает по деревьям, колеблет

листву, и она серебрится в свете электрических

фонарей. Темный купол неба расшит сверкающим узором

звезд. С севера на юг через все небо прозрачной

дымкой протянулся Млечный путь. Звезды Большой

Медведицы спокойно, ласково мерцают над горизонтом.

Звучит музыка. Из небольшого рупора,

укрепленного на верхушке столба, несется песня:

В степи тюльпаном расцвела,

На небе месяцем всплыла,

Ты – повелительница звезд,

Цветов царица, Огуль-бек.

Цветы степей, пески пустынь

Полны блаженства, если ты

По ним ступаешь...

Красота ночи и эта песня тревожат душу

Айсолтан, но неотвязные мысли бродят в ее голове,

мешают насладиться прелестью ночи и волнующей

сладостью песни.

«Ну, на что это похоже, – думает Айсолтан, —

чтобы девушка сама шла в гости к парню, за


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю