Текст книги "Дом"

Автор книги: Бентли Литтл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Ты пьян, – произнес его компаньон.

– Может быть. Но это правомерный вопрос.

– Мы так говорим исключительно в том случае, когда надо сформировать негативное к ним отношение, – встрял Сторми, – Показать нашему народу, что это негодяи. Таким образом общество подготавливается к войне.

Алкаш вскинул голову.

– Ты что, сукин сын, против Америки?

– Извини, – улыбнулся Сторми. – Никак не хотел тебя обидеть.

– Я знаю твою маму, – не унимался парень. – Она держала ослов и торговала ослиными яблоками!

Джимбо принес пиво. Сторми расплатился, поблагодарил и отошел к дальнему столику рядом с музыкальным автоматом.

– Я с тобой разговариваю! – заорал пьяный.

– Заткнись, – посоветовал ему приятель. Сторми, не обращая внимания, припал к кружке. День выдался удачным. Таос принял фильм этого парня Хопи и не только включил его в конкурсную программу, но и поставил его показ в самый прайм-тайм. Сверх того, снятый специально для показа на видео дешевый сексуальный ужастик "Толстая Леди", который он подобрал у одной мелкой дистрибьюторской фирмы, отказавшейся от него, получил восторженный отклик в "Фангории", библии чернушного кино. А из этого следует, что суммы продаж и проката взлетят к потолку.

Порой в жизни бывают и хорошие полосы. Он посмотрел на часы. Четыре десять. Кен собирался подойти в четверть пятого, но, зная его хроническую привычку опаздывать, Сторми приготовился ждать приятеля до половины. Он отхлебнул еще глоток пива, точнее, слегка пригубил, растягивая удовольствие.

К его удивлению, на этот раз Кен пришел вовремя. На ходу помахал Карлен, официантке, заказал "Миллер" и тяжело опустился на стул напротив Сторми.

– Как служба?

– Работа коронером – веселей не придумаешь. Я тебе сколько раз предлагал – как пожелаешь, дай знать, я тебе устрою экскурсию, сам увидишь, что это такое.

– Нет, спасибо.

– Сегодня была смерть от рака.

– Я так понимаю, это хуже, чем обычная смерть?

– Видеть это еще ничего, но запах... – Кен покачал головой. – Когда имеешь дело с раком прямой кишки, этот запах никогда не забудешь.

– Очень аппетитно. Кстати, мы закажем какую-нибудь закуску?

– Разумеется, – осклабился Кен. – Как насчет печеночного паштета?

– Боюсь, стошнит.

– Слабак.

– А ты бесчувственный псих, который утратил все нормальные чувства.

– Приходится привыкать, – пожал плечами Кен. – Помнишь, в те времена, когда еще не знали про СПИД, мы обычно покупали себе ленч в "Макдоналдсе" и располагались с едой прямо на трупах. А если кто-нибудь заходил, мы специально начинали хамить да еще делали вид, что они нам мешают. Так, дурачились. – Он рассмеялся. – А теперь все стали жутко осторожными. СПИД и все такое. Сильно отбивает охоту возиться с телами. Теперь это уже не смешно.

Пришла Карлен с пивом. Сторми попросил принести себе еще кружку.

– Я тебе говорю, – продолжал Кен, – вставь какой-нибудь такой сюжетик в фильм. Покажи, что такое работа коронера на самом деле. Публике должно понравиться.

– Я не снимаю фильмы, я их распространяю. А если не считать толп, которые собирали "Лики Смерти", сомневаюсь, что эта тематика будет пользоваться большим спросом. В мире не так много чудаков, как ты думаешь.

– Кстати о чудаках. Вчера беседовал с Томом Утчакой по поводу событий в резервации.

– А что там?

– Происходят очень странные вещи.

Сторми подался вперед. Это становилось интересным.

– Ты же знаком с Томом? Он не дурак и не склонен к предрассудкам. – Кен понизил голос. – Он говорит, что его отец вернулся в резервацию.

– Мне казалось, его отец умер.

– Вот именно.

Сторми непонимающе замигал, хотел что-то сказать, но сдержался.

– Сказал, что видел его на задворках старого родительского дома. Насколько я понимаю, в доме никто не живет, сам он просто проезжал мимо и случайно заметил отца посреди ровного поля. Он остановил машину проверить, пригрезилось ему это или нет, и тут отец его улыбнулся, помахал рукой и двинулся в его сторону. Том, естественно, ударил по газам. Причем он оказался не единственным. Многие говорят, что их мертвые возвращаются. Том не знает, что думать, но говорит, в резервации пошел слух, будто тот свет уже переполнен, там больше нет места для новых мертвецов, и некоторые из них сваливают, возвращаются обратно в наш мир.

Сторми ощутил непроизвольный холодок где-то в районе позвоночника.

– Их считают призраками или действительно воскресшими телами?

– Телами. Воскресшими и восстановившимися. Это не гнилые зомби, они возвращаются как новенькие! Том говорил, что отец выглядит, как в свои лучшие годы.

– Неужели ты веришь в этот бред?

– Я давно знаю Тома, сам я ничего такого не видел, но... Да, я ему верю.

– Ты каждый день имеешь дело с покойниками, как ты можешь?..

– "Как я могу" что? – Кен помолчал. – Видишь ли, чем больше я узнаю, тем больше понимаю, как мало я знаю. Да, конечно, это клише, и тем не менее когда я оканчивал школу, мне казалось, что я уже все знаю. Когда я только начинал работать, я бы не поверил в эту историю, даже если бы отец Тома вошел ко мне в спальню и схватил меня за задницу. Но за все эти годы я научился слушать и воспринимать не только те факты, которые затвержены у меня в голове. Я научился понимать людей и ситуации. И как бы дико это ни звучало, думаю, это может быть. Думаю, это правда.

Сторми хотел было высмеять старину Кена, купившегося на столь чудовищный бред суеверной публики, но убежденность его была столь искренней, что в нее можно было поверить, и Сторми смешался.

– Мало того, дело не только в мертвых. Говорят, люди в резервации видели кукол... которые умеют ходить. Те самые тряпичные куклы, которых они мастерят для туристов. Похоже, кукольные мастера теперь и близко не подойдут к мастерской. Все закрыто.

– Это тебе все Том рассказал?

– Нет. Ты же его знаешь. Я и про отца его узнал только потому, что сам спросил об этом. Это я слышал в другом месте и решил проверить.

Сторми уставился взглядом в свою пустую кружку. Что-то во всем этом было очень знакомое, но он никак не мог сообразить, что именно. Может, в кино видел? Пожалуй, что нет. Связь была более реальной, более личной, более непосредственной. Подробности ускользали, но в этих странных происшествиях он чувствовал продолжение чего-то, уже имевшего место раньше. Хотя и не мог сообразить, "чего" именно.

– Кстати о куклах, – откашлявшись, заговорил он. – Они что, ходят? По ночам?

– Уловил, – кивнул Кен.

До этого он мог и догадаться. Вполне логично. А что еще должны делать ходящие куклы? Но он не догадался. Он знал. Или вспомнил. Точнее трудно было сказать. В сознании застряла картинка – примитивная кукла, сделанная из тряпья, покачиваясь на негнущихся ногах, медленно, но неуклонно движется по длинному темному коридору.

Длинный темный коридор?

Сторми не хотелось об этом думать, и он был рад, что в этот момент к столику подошла Карлен с его кружкой пива. Он расплатился, добавив чаевые, и завел легкий разговор, стараясь задержать ее подольше. Однако в "Хогане" уже стало многолюдно; народ закончил трудовой день, и ей надо было торопиться обслуживать других посетителей.

Кен был настроен еще что-то поведать ему насчет резервации, еще о каких-то сверхъестественных событиях, имевших там место. Но Сторми не дал ему вымолвить и слова, резко сменил тему, поинтересовавшись, удалось ли приятелю посмотреть видеокассеты, которые он одолжил ему на прошлой неделе. Оказывается, удалось, один фильм ему жутко не понравился, Кен завелся, подробно объясняя, чем именно, Сторми сделал вид, что оскорблен в лучших чувствах, бросился защищать, но мысленно испустил вздох глубокого облегчения от того, что тема резервации больше не появилась.

Но она тем не менее осталась, осталась в его сознании, и он возвращался к ней и за ужином, и по дороге домой, а к тому времени, когда пришла пора спать и он тихонько пристроился сбоку уже заснувшей Роберты, Сторми уже практически не сомневался, что когда-то у него самого была живая кукла.

Глава 5
Марк

Кристен умерла.

Марк сидел один в просторном угловом кабинете кафе "Деннис", в Индио, когда к нему пришло это понимание. Потребовалось некоторое время, чтобы зафиксировать информацию. Он сидел, держа в руке чашку и делая вид, что пьет давно остывший кофе, чтобы официантка не подошла и не предложила повторить заказ, и глядел в окно на ржавые гаражи у полотна железной дороги на противоположной стороне шоссе. Уже совсем рассвело; по бледно-голубому небу плыли легкие розоватые облачка. Недавно еще пустынное шоссе начали заполнять грузовики-дальнобойщики и случайные легковушки.

И в этот момент осознание поразило его.

Кристен умерла.

Он чуть не выронил чашку. Большим усилием воли ему удалось подавить дрожь в руках и опустить чашку на блюдце. За этим осознанием не стояло никакой конкретики; он не мог сказать, как она умерла и почему. Он только был абсолютно уверен, что ее больше нет.

Он остался один.

Они не виделись с сестрой больше десяти лет. Он уехал из дома, когда ей было шестнадцать. Она только-только вышла из возраста "гадкого утенка" и, судя по всему, через годик-другой должна была стать очень красивой молодой женщиной. Расставаться с Кристен было гораздо труднее, чем с родителями, друзьями и всеми остальными. Именно из-за нее он чуть было не остался. Он потратил все лето, уговаривая ее отправиться с ним, убеждая, что единственный способ спасения – вырвать себя с корнем и бежать как можно дальше от Драй Ривер, но она говорила, что не хочет спасаться, не чувствует нужды спасаться и что счастлива там, где есть.

А теперь она умерла.

В глубине души он понимал, что так и должно было случиться, и винил себя за то, что не предпринял больших усилий, чтобы спасти ее, за то, что не вернулся поговорить с ней. Разумеется, он писал письма, но это не одно и то же, и его письма всегда были о нем, а не о ней – о том, где он был, что делал и что собирается делать дальше.

Он совершенно спокойно пережил смерть отца. К нему поступила информация, он зафиксировал ее и продолжил жить своей обычной жизнью. В тот момент он должен был вернуться к Кристен. Он думал об этом. В то время он жил в Колорадо Спрингс, работал в торговом павильоне. Был обеденный перерыв. Он сидел на заднем крыльце, курил, смотрел на проплывающие облака, и в этот момент пришло осознание, что отец умер. Он понимал, что следовало бы опечалиться, какая-то часть души даже хотела опечалиться, но слишком много всего произошло за слишком долгий срок, и единственным возникшим чувством оказалось лишь легкое сожаление, что они с отцом так и не смогли установить более близких отношений между собой.

Он докурил сигарету, загасил окурок о подошву ботинка и вернулся в магазин продолжать работу.

Вот когда ему следовало вернуться домой. Вот когда ему надо было вернуться к Кристен.

Он размышлял об этом и в тот вечер, придя домой, даже набрал ее номер. Странно, как за все эти годы номер домашнего телефона не выветрился из памяти. Но после первого же гудка положил трубку и просидел весь вечер, глядя на телефонный аппарат. Он лелеял слабую надежду, что Кристен сама позвонит ему, но она, конечно, не позвонила. Даже если бы и почувствовала что-то, она не знала его нынешнего номера.

На следующий день он взял расчет в своем павильоне, получил деньги и послал Кристен открыточку, что направляется в Юту.

Кристен.

Он виноват перед ней. Больше всего на свете ему хотелось защитить ее, спасти ее, не дать ей оказаться в той ловушке, в которую попали все остальные, но ничего этого он так и не сделал. Он не оказался с ней рядом, когда она в этом нуждалась, он слишком боялся за себя, чтобы вернуться к ней.

Теперь самым разумным было бы двигаться дальше, не оглядываться, спрятать в душе боль о Кристен и продолжать жить своей жизнью. Если уж за все эти годы он не удосужился вернуться домой, то сейчас в этом нет нужды и подавно. Розыск его не даст никаких результатов, наследство выставят на аукцион недвижимости, распродадут, и на этом все кончится.

Но он не может так поступить. В этот раз – нет. У него долг перед Кристен. Он должен свести концы с концами. Должен вернуться.

И должен выяснить, как она умерла.

Рассвет перешел в утро. Силуэты деревьев за окном превратились в финиковые пальмы. Он взял чашку и допил последние капли холодного кофе. "Деннис" стал заполняться людьми. Два кабинета справа заняли путешествующие семейства; за стойкой завтракали строительные рабочие.

Марк потянулся за рюкзаком. В дверях кафе появилась пожилая женщина с девочкой-подростком, наверное, племянницей или внучкой. Смуглая девушка с длинными черными волосами чем-то напомнила Кристен. Внезапно захотелось заплакать.

Оставив на блюдце доллар – плату за кофе, включая чаевые, он быстро направился к выходу.

На улице он остановился, глубоко вдыхая теплый сухой воздух. Легкие жадно впитывали утреннюю свежесть. Каждый вдох загонял в глубину готовые уже навернуться на глаза слезы.

Он пытался представить Кристен взрослой. Стала ли она взрослой? Она дожила до двадцати шести лет, но годы ни о чем не говорят. Для него она оставалась такой же, как тогда, когда он ее оставил, – девчонкой, увлекающейся мальчиками, популярной музыкой и школьными девчоночьими сплетнями. Он помнил, как она плакала, когда он уезжал, и как он обещал, что вернется, помнил, как она крепко обхватила его обеими руками за шею, прильнув в последнем прощании.

Он заплакал.

Рассердившись на себя, он стер слезы ладонью, еще раз глубоко вдохнул, закинул на плечо рюкзак и двинулся в путь.

Большинство людей на его месте в этом состоянии предпочли бы общение. Чтобы было с кем поговорить, выплакаться на плече, но он был рад своему одиночеству. Горе, полагал он, это глубоко личное переживание, которое не полагается ни с кем делить. В этот момент ему не хотелось ни о ком думать, не думать, что может испортить своими слезами чью-то хорошую рубашку, не думать, что вынуждает их, например, откладывать назначенную встречу или опаздывать на ужин, не думать, что ведет себя слишком навязчиво, или слишком эмоционально, или, наоборот, недостаточно эмоционально. В данный момент ему хотелось быть абсолютно одному, абсолютно сосредоточенным на себе, чтобы иметь возможность почувствовать то, что должен почувствовать, и столько, сколько требуется, не ощущая влияния посторонних людей на собственные переживания.

Из открытого окна проезжающего мимо пикапа вылетел полупустой стакан от "Макдоналдса", остатки кофе расплескались и забрызгали штанины джинсов. Грубый хохот умчался вдаль.

– Козел, – буркнул Марк.

Однако случайный инцидент вернул его к реальной действительности, что было на пользу.

Немного подумав, он торопливо перебрался на противоположную обочину шоссе и встал лицом к движению, выставив вверх большой палец. Он собирался отправиться в Южную Калифорнию и попробовать подыскать работу на стройке в Лос-Анджелесе, но теперь планы изменились. Он решил выполнить наконец то, что должен был сделать давным-давно.

Он решил вернуться домой.

* * *

«Лендровер» катил по Шестидесятому шоссе, водитель хранил молчание, Марк думал о смерти Кристен. Прошлую ночь он провел в степи на окраине Кварцита и хотя думал, что вообще не сможет уснуть и будет вынужден всю ночь пялиться на звезды, отрубился почти в тот же миг, как забрался в спальный мешок, и проснулся, когда солнце уже поднялось над вершинами гор.

Сила таяла. Пока была жива Кристен, пока между ними существовала кровная связь, он мог подключаться к ней, подпитываться, но теперь Сила убывала с каждым часом, от нее оставалась лишь слабая пульсация, и скоро она совсем исчезнет. Уже сейчас он был вынужден использовать свою собственную память, полагаться только на свои собственные мысли и предчувствия. Было даже страшно подумать, насколько он привык полагаться на Силу, какую важную роль она играла в его жизни. Теперь, с ее исчезновением, он ощутил себя более изолированным от мира, чем когда-либо, словно лишился какого-то из основных чувств – зрения или слуха.

Он даже не замечал, насколько часто ею пользовался.

Это немного пугало.

Вероятно, он бы не оказался и в этом фургоне, если бы не смог проникнуть в мысли водителя.

Похоже, денькам автостопа тоже наступает конец.

Впрочем, настоящей утратой была Кристен. Невозможность обладать Силой – всего лишь определенное неудобство. Смерть Кристен – это трагедия.

Они ехали по направлению к Финиксу мимо ряда умирающих пустынных городков, перетекающих один в другой. Заброшенные серые шлакоблочные постройки, занимающие собой все открытые пространства, не давали возможности определить, где кончается один город и начинается следующий.

В боковое стекло Марк заметил магазинчик, торгующий камнями. На грязных стеклах блеклой розовой краской было намалевано: "Распродажа! Агаты! Яшма! Геоды!" Рядом с магазином располагалась автомобильная свалка. Машины, сплющенные, разбитые до неузнаваемости, громоздились одна на другой, растопырив ржавые оси без колес.

На выгоревшей обочине промелькнул белый крест – память о погибшем здесь водителе. Марк задумался о том, кто мог взять на себя хлопоты по похоронам Кристен. Интересно, там ли еще Биллингс? Остался ли помощник в доме после того, как погибли родители? Удалось ли Кристен удержать его или ей пришлось с ним расстаться? Были ли у Кристен друзья? Может, они позаботились о похоронах.

Он очень надеялся, что приедет не слишком поздно. Ему хотелось попасть на похороны. А если никаких похорон не устраивали, если городские власти или какие-нибудь социальные службы просто обеспечили обыкновенное захоронение, он должен был убедиться, что все в порядке, что она покоится с миром и достоинством.

Этого Кристен заслужила как минимум.

Марк прикрыл глаза, разморенный жарой, молчанием и движением автомобиля. Мысленно он представил себе Кристен такой, какой видел в последний раз, – на фоне дома, с длинными прямыми светлыми волосами, в шортах и кофточке с бретельками, солнце поблескивает на металлических кнопках подтяжек, в глазах слезы.

Дом.

Он не часто вспоминал о доме, старался вообще о нем не думать. В памяти сохранилось воспоминание детства о том, как смотрел по телевизору "Исполина" и был потрясен поразительным сходством показанного там готического особняка с родительским домом. Как и в кино, их дом располагался изолированно на обширной голой равнине – этакий остров мрака в бескрайнем буро-золотистом море. Дом в два с половиной этажа, окруженный по периметру верандой, деревянные стены, почерневшие от времени, окна, постоянно закрытые ставнями, башенки с флюгерами из кованого железа – все это создавало впечатление древности, неизменности и старомодной авторитарной власти. Грозное здание, всегда вызывавшее страх у его школьных приятелей, которые смотрели на него широко распахнутыми глазами и боялись приблизиться, охваченные трепетом и плохо скрываемым страхом. Этим он отличался от киношного дома, который, несмотря на внешний вид, не вызывал ощущения чего-то необычного, нестандартного. Он был всего лишь жилым домом на ранчо.

Тот фильм разволновал его. Он был не традиционным фильмом ужасов, скорее – легкой эпической драмой с оттенками комедии, однако дурные предчувствия, которые навевала мрачная махина дома на ранчо, казались более чем малоприятными. К середине фильма интерьер дома изменился, его перестроили, и к лучшему. Более светлые стены и мебель уже выглядели фальшивыми, простецкими, и благодаря этому ассоциации между двумя домами распались.

Отец, как он помнил, любил этот фильм.

Он рано ощутил что-то необычное в своей семье. Они совершенно не общались с соседями из расположенных в окрестностях ранчо, которые и представляли собой городок у Сухого ручья – Драй Ривер. Родители были замкнуты на себе и контактировали лишь с помощником отца по фамилии Биллингс и случайно заезжавшими в гости давними друзьями и родственниками откуда-то с Восточного побережья. Даже когда Марк начал ходить в школу и обзавелся собственными друзьями, складывалось впечатление, что родители этого не одобряют и предпочли бы, чтобы он не приводил их к себе, что вполне устраивало его приятелей, которые и так побаивались их дома. В результате большую часть своего детства он провел в чужих домах, сочиняя и приукрашивая при необходимости рассказы о родителях, чтобы они выглядели более нормальными для посторонних глаз. Кристен тоже становилась персонажем его собственного мифотворчества.

Жесткие ритуалы, сопровождающие всю их жизнь, стали первой, на его взгляд, причиной того, что он начал подумывать о побеге. Отец неукоснительно требовал, чтобы все начинали завтрак ровно в шесть утра, садились ужинать ровно в шесть вечера, при этом у каждого было свое неизменное место. Все должны были ложиться в постель ровно в девять вечера, а перед этим каждый в своей комнате должен был проводить час в молитвах. Он знал, что другие родители такого не требовали. Конечно, люди иногда молились, часто ели вместе, но никто не требовал столь жесткого соблюдения режима, как его родители.

И они не били своих детей за малейшие оплошности или случайное опоздание на пару секунд к началу того или иного ритуала.

В отличие от его родителей.

И тем не менее это была его семья. Он не представлял себе, как может оставить Кристен. Он принимал на себя все удары, которые в ином случае достались бы ей. Он старался полностью отгородить Кристен от своих чокнутых предков и держать ее как можно ближе к реальной жизни.

Потом случилось это.

Даже сейчас при одной мысли об этом по телу побежали мурашки.

Середина лета. Сезон муссонов. Суббота, день. Кристен с родителями в городе, он дома один. Биллингс где-то на заднем дворе, возится с цыплятами...

Марк не любил оставаться один, несмотря на то что прожил в этом доме всю свою жизнь, и с пятилетнего возраста, когда заблудился в лабиринте темных, казавшихся бесконечными коридоров и был спасен отцом, прибежавшим на крик, до этого дня ухитрялся больше не оказываться в неприятной ситуации.

С тех пор он повзрослел, перешел в последний класс средней школы, но по-прежнему, сидя в своей спальне и понимая, что в доме больше никого нет, чувствовал себя маленьким мальчиком, по-прежнему испытывал гнетущий страх. Он размышлял, не лучше ли выйти на улицу, найти себе какое-нибудь занятие в амбаре, или на огороде, или в курятнике и там дождаться возвращения родителей, но комната располагалась наверху, и ему не хотелось преодолевать весь путь по коридору, по лестнице, через общую комнату и гостиную, чтобы оказаться снаружи. Слишком долгий путь. Он решил, что лучше остаться у себя и дождаться за закрытой дверью, пока кто-нибудь не появится в доме.

Рядом с кроватью стоял стереопроигрыватель. Он врубил его на полную мощность и погрузился в изучение автомобильного журнала, стараясь не думать об окружающей тишине пустого дома, однако примерно через час поднялась обычная дневная буря, и, как часто бывало, электричество вырубилось. Погас свет, пластинка с басовым завыванием остановилась, и в комнате наступила тишина.

Окно его спальни выходило на участок перед домом и дорогу, однако из-за плотной низкой облачности в помещении было сумрачно. Конечно, не как ночью, но и днем это было назвать затруднительно. Это промежуточное состояние каким-то образом усиливало зловещую атмосферу дома.

Он взял журнал, делая вид, что не происходит ничего необычного, что ему вовсе не страшно, и встал с постели. Была надежда, что Биллингс уже вернулся, вошел через заднюю дверь и занимается чем-нибудь на кухне или в мастерской. Однако уже на пороге комнаты его поразила полнейшая, просто мертвая тишина, и он понял, что помощник до сих пор где-то на улице, а он в доме один.

Коридор был погружен во мрак. Здесь не было ни одного окна, не считая маленького узорчатого непрозрачного оконца в дальнем конце, над лестницей. Двери всех остальных комнат закрыты. По спине пробежал холодок, и Марк со всех ног ринулся по коридору и начал спускаться по лестнице, перескакивая через ступеньки.

Лестница кончалась другим коридором. Он уже был готов одним махом преодолеть и его, но успел заметить какое-то движение впереди.

И остановился как вкопанный, с бешено заколотившимся сердцем.

В дальнем конце коридора на темно-красном и темно-коричневом фоне стен, потолка и пола смутно белела маленькая фигура.

Дочка Биллингса.

Девочку считали умственно отсталой. Она не жила с отцом в доме; она спала на раскладушке рядом с инкубатором, потому что, считалось, она очень любит цыплят. Биллингс никогда ничего не говорил про нее, и родители предупреждали и его, и Кристен никогда не заговаривать с помощником про его дочь. Марк некоторое время не сталкивался с ней, почти забыл о ее существовании и не мог вспомнить, видел ли ее вообще когда-нибудь в доме. Тем не менее это была она. По возрасту она должна была быть, видимо, ровесницей Кристен – во всяком случае, она существовала в доме столько, сколько он мог помнить, но выглядела младше. Лет на десять, одиннадцать максимум.

Что-то в этом ему казалось не правильным.

Он стоял, разглядывая ее, и размышлял, каким образом она могла проникнуть в дом.

– Марк.

Ему никогда раньше не приходилось слышать, как она разговаривает. От звука голоса его прохватил озноб. Это не был голос умственно отсталого ребенка. Это был голос чистый, мягкий, женственный. Негромкий, однако отчетливо различимый в гулкой тишине коридора, и в этом тоже было что-то неестественное. На ней было тонкое белое платье, больше похожее на балахон. Несмотря на отсутствие источника света у нее за спиной, он мог с уверенностью сказать, что платье надето на голое тело.

Девочка медленно двинулась в его сторону, призывно вытянув руку, и это испугало его еще больше. В коридоре потянуло холодным ветерком, хотя никакие кондиционеры не работали и все окна в доме были плотно закрыты. Единственными звуками, фиксируемыми его сознанием, были легкое шуршание ткани платья по ее обнаженным ногам и оглушительный стук собственного сердца.

– Марк, – повторила она с легкой улыбкой, продолжая манящие жесты, и он двинулся ей навстречу, не желая демонстрировать свой страх, не желая признаться в своих предчувствиях.

Он отчаянно надеялся, что в ближайшую секунду в доме появятся либо родители, либо Биллингс придет искать дочь. Непонятно почему, но он не хотел находиться наедине с этой девочкой, и хотя еще час назад он бы громко расхохотался в лицо тому, кто сказал бы, что он испугается до дрожи при виде умственно отсталой дочки помощника по хозяйству, сейчас ему было не до смеха.

Ладони вспотели. Он вытер их о штаны и остановился в каких-нибудь десяти футах перед девочкой. За ее спиной оказалось кресло – темное кресло красного дерева, как нельзя лучше гармонирующее с соседствующей стеной. Однако он не помнил, чтобы оно стояло здесь раньше.

Ветер подул в лицо и пошевелил волосы. Он постарался сделать вид, что ничего не происходит.

– Эй, – произнес он. – А где твой отец?

– Марк, – опять повторила девочка.

Может, это единственное слово, которое она знает? Может, это единственное слово, которое она в состоянии выговорить?

Но в голосе по-прежнему не было ни малейшего намека на дебилизм. Напротив, теперь в нем послышалась какая-то... чувственность.

Она слегка повернулась налево, переместила кресло, продолжая улыбаться, не спеша прилегла на него животом и задрала подол платья, обнажив сливочную белизну ягодиц.

– Трахни меня, – мягко проговорила она. – Трахни меня в задницу.

Он отшатнулся, чуть не задохнувшись, и замотал головой.

– Нет.

– Мне нравится грубо. Трахни меня грубо. Что-то в этом было не правильное, глубоко искаженное, нечто гораздо большее, чем просто поведение сексуально развитой не по годам девочки, одержимой пугающе неестественной нимфоманией. Он чувствовал, почти физически ощущал в этом темном коридоре присутствие какой-то злой силы, умышленно создавшей ситуацию, в которую включена дочка Биллингса, но не ограниченную этим. Все, что пугало его в этом доме, все угрозы, исходящие от него и ощущаемые на подсознательном уровне, проявились здесь и теперь, и Марк понял, что должен выбираться отсюда, причем чем быстрее, тем лучше, пока не произошло нечто ужасное.

Он продолжал отступать назад, не сводя глаз с девочки.

– Я хочу этого, – продолжала она. – Хочу сейчас.

– Нет.

– Я хочу, чтобы ты трахнул меня в задницу.

– Нет, – тверже заявил он.

– Твой отец это делает, – с улыбкой через плечо сообщила она, и были в этой улыбке такая порочность, такая гибельность, далеко выходящие за границы простого секса, что глубокая безнравственность и разврат могли показаться лишь самыми простыми и очевиднейшими ее определениями. – Он делает это грубо.

Марк бросился бежать. Он ринулся наверх по лестнице к себе в комнату. За спиной слышался притворный смех девочки; его мягкий звук эхом множился в пустом темном коридоре.

Он просидел там до тех пор, пока не приехали родители и не пришла Кристен позвать его помочь перенести из машины в дом продукты.

Именно после этого события он получил возможность пользоваться Силой. Он полагал, что она существовала всегда; только если его страхи и предчувствия относительно дома свидетельствовали о ее проявлении на низком уровне, то столкновение с дочерью Биллингса стало тем мощным толчком, который способствовал ее проявлению в полной мере. Она стала для него поистине шестым чувством; не надо было думать, не надо было каким-то образом концентрироваться для ее применения. Как зрение, слух, обоняние, осязание или вкус, она была физической реакцией на людей, место или события, которые с ним происходили, естественной частью его существа, которая обеспечивала поступление сенсорной информации, которую затем воспринимал и оценивал мозг.

Теперь он имел возможность ощущать гибельность, присутствующую и в доме, и в собственных родителях, и понимал, что рано или поздно ему придется их покинуть. Между ними не было ничего общего, он был здесь лишним. Либо ему придется отвергнуть дом, либо дом отвергнет его.

Не хотелось думать, что может произойти в таком случае.

При этом от Биллингса не исходило никаких подобных флюидов; Биллингс был непроницаем, и это пугало. Они с Биллингсом всегда отлично ладили, помощник был ему вроде дядьки, но теперь, каждый раз встречаясь с этим человеком, он вспоминал про его дочь, и вся доброта и заботливость, которую проявлял Биллингс раньше, теперь казалась нарочитой, фальшивой, и Марк старался держаться от него как можно дальше.

Родители, кажется, поняли, что произошло, почувствовали, что он обладает свежеприобретенной Силой, и их отношение к нему изменилось. Не кардинально, но ощутимо. От него по-прежнему требовалось неукоснительно соблюдать установленные отцом правила, находиться в определенных местах в определенное время и выполнять определенные функции, но появилась сухость, легкая эмоциональная отстраненность, и хотя в их отношении к сестре ничего не изменилось, он чувствовал, что они не будут иметь ничего против, если он покинет отчий дом.