Текст книги "Красная луна"

Автор книги: Бенджамин Перси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Глава 7

Уолт отдергивает занавеску, наклоняется к самому стеклу и, поднеся ладони к вискам, вглядывается в темноту. Кто-то напугал скотину. Да, Уолт готов признать: слух у него уже не тот, что раньше. И это какой же шум и гам нужно было поднять, если он расслышал его даже при включенном телевизоре? От дыхания стекло запотевает, и старик проводит по нему рукой. Теперь не видно совсем ничего. Отсюда вообще мало что разглядишь, но там за хлевом и загоном в синем конусе света натриевого фонаря поднимается столб пыли. Уолт, кажется, даже различает, как дрожит земля, как в панике носится по выгону корова.

И вдруг – отрывистый лай. И еще раз, и еще. А потом кто-то принимается скулить. Койоты. Здесь, в центральном Орегоне, они не редкость. Их тут больше, чем людей. Уолт не очень беспокоится, разве что злится. Позади хлева – курятник с белеными стенами, а вокруг него – забор из крупноячеистой сетки, врытой в землю на три фута. Койоты частенько забредают на ранчо разнюхать что и как, но под такой забор им не подкопаться. Уолт представляет, как они серыми призраками кружат возле сетки, а наседки в ужасе кудахчут и хлопают крыльями, как курятник наполняется облаком из перьев.

Можно взять ружье, выйти на крыльцо и разика три пальнуть в ночное небо. Или сходить к курятнику и шугануть зверье. Но день выдался нелегким: пришлось загонять коров и быков, вкалывать им вакцину. Уолт отдыхал после трудов праведных в своем кресле, потягивая бурбон и вполглаза глядя по телевизору новости. Даже почти задремал.

Ему совсем не хочется натягивать сапоги, застегивать куртку и идти на улицу. У него и так от холода весь день немели пальцы и текло из носа. Вместе с наемными помощниками-мексиканцами Уолт загонял скотину и вкалывал в коровьи крестцы лекарства: одно – чтобы укрепить иммунитет, а другое – от печеночных двуусток и кишечных паразитов. Мексиканцы с покрасневшими от холода лицами размахивали руками, хлопали в ладоши и стегали коров электрохлыстами. А те с фырканьем разбегались по грязному полю и сбивались в кучу у ограды.

Нынче, кроме мексиканцев, никого и не сыщешь. Раньше-то у него на ранчо жил в трейлере свой рабочий. А потом, десять лет назад, Уолт решил принять участие в выборах в городской совет. Как раз шестьдесят ему тогда стукнуло. Продал четыре сотни акров и почти столько же голов скота. Оставил себе лишь двадцать акров и небольшое стадо – так, чтобы скучно не было. Когда коровы телятся, когда приходит пора делать им прививки или собирать люцерну, он дает объявления в газету. Но те, кто звонит, словно бы не говорят, а поют в трубку, растягивая гласные. Ему трудно понять их тягучий выговор. «Не понимаю, можно помедленнее?» – так Уолт теперь все чаще повторяет.

Стекло снова запотело. Старик задергивает занавеску. Гостиная внезапно кажется ему невероятно темной, сосновые стены поглощают свет. Уолт зажигает лампу, потом еще одну. Садится в глубокое кресло и укрывается звездно-полосатым пледом. Допивает бурбон. Стакан почти пуст, на дне осталось лишь несколько кубиков льда. Лицо Уолта раскраснелось. Он чуть оживляется, когда по телевизору снова показывают те самолеты, а потом президента. Этот поганец опять толкает очередную речь, видно, только это и умеет. Лучше бы сделал что-нибудь.

Уолт знает, что сделал бы на месте президента он сам. Сразу после терактов он выступил в городском совете с предложением обнародовать данные обо всех ликанах. Опубликовать их списки в газетах. Выложить в Интернете. И, если уж на то пошло, ввести специальную графу в удостоверении личности. Нарушение демократических норм? Да какие там, к черту, нормы! О чем тут думать? Сколько лет уже обсуждают, и все без толку. А так очень удобно: глаза голубые, волосы русые, ликан.

«Нужно знать, с кем мы имеем дело» – так он сказал. Само собой, это блеф. Абсолютно противозаконно. И Уолт знал: этот недоносок-мэр наверняка станет его стыдить. Но нужно же было заявить о том, что у всех остальных кишка тонка признать: люди отдельно, звери отдельно. Пришла пора вновь построить забор, вернуться к старым порядкам. В местной газете, в «Орегониан», напечатали разгромную статью об Уолте и поместили его фото. На редкость неудачное – и где они только такое откопали: глубоко запавшие глаза с темными кругами и распахнутый провал рта.

Снаружи доносится пронзительный вопль. Так кричит корова, когда ей подпиливают рога или ставят клеймо. Кричит, поднимая к небу черную морду и закатывая вытаращенные глаза. Душераздирающий звук пробирает Уолта до мозга костей, он замирает в кресле, будто и его вот-вот настигнет страшная боль.

Крик стихает. Уолт долго и с чувством ругается, с трудом отпихивает подставку для ног, встает и едва не падает, запутавшись в пледе. Тянется к пульту, лежащему на дальнем конце стола, жмет на кнопку. Картинка в телевизоре сменяется чернотой. Старик смотрит на свое отражение в померкшем экране. Пульт в руке похож на пистолет. Глубоко посаженные глаза, опутанные сеткой морщин. Нос напоминает молоток. Серебристый ежик волос. Да, он стар, но отнюдь не безобиден. Есть еще порох в пороховницах.

Бросив пульт в кресло, Уолт отправляется в кухню. Он так и не женился, а когда его об этом спрашивали, всегда отвечал: не нашел достойную женщину. Но дома у него полный порядок: никакой тебе сваленной в кучи грязной одежды, выстроившихся на столе пустых пивных бутылок или немытой посуды в раковине. Вокруг и так полный бардак, поэтому свою собственную жизнь Уолт предпочитает содержать в порядке. Для каждой вещи найдется свое место, и все должно быть на месте. Так он любит говорить.

Поэтому Уолт всегда точно знает, где что лежит. И сейчас без труда находит нужное. По всему дому припрятано разнообразное оружие: пистолет двадцать второго калибра, три револьвера и даже отцовский штык времен Второй мировой. Заряженный «смит-вессон» лежит в кухонном шкафу, за пакетом с кукурузными хлопьями. Старик взводит курок и распахивает входную дверь. Ну и гвалт: воют койоты, кудахчут куры, ржут лошади и мычат коровы.

Удивленный, Уолт поднимает пистолет и замирает на мгновение: одна нога за порогом, а другая – все еще в кухне. Наконец, стряхнув изумление, он присоединяется к нестройному хору – старик даже не ругается, а скорее сдавленно вскрикивает от ярости. Бегом спускается с крыльца и спешит к хлеву. Холодная земля жалит босые ступни: второпях он забыл натянуть куртку и сапоги. Дыхание вырывается изо рта облачком пара. Но Уолт не замечает холода. Ему даже жарко – еще бы, после двух стаканов бурбона.

Луна похожа на череп. Уолт, залитый ее бледным светом, обходит хлев. Стены содрогаются, словно строение внезапно ожило: это лошади внутри что есть силы бьют копытами. Из-за невообразимого шума невозможно ясно мыслить. Старик сосредоточенно переставляет ноги и крепко стискивает рукоять пистолета. Пахнет люцерной, мускусом и еще чем-то. Медью.

Натриевый фонарь освещает квадратный загон сорок на сорок футов, огороженный забором из жердей. Уолт распахивает ворота и ковыляет по неровной, истоптанной копытами земле. В загоне осталась рыжая корова с белой мордой. Слишком старая, уже не годится для отела, наутро ее должны были отправить на убой. Но не отправят. Вон она лежит возле ограды, Уолту хорошо видно ее широкую спину. Мягкая земля дымится от свежей крови. Шлепая босыми ногами по грязи, старик подходит ближе. Двести пятьдесят фунтов говядины – псу под хвост!

Уолт всегда с трудом переносил пронзительные звуки. Койоты принимаются выть, и их голоса сливаются в одну жуткую ноту, от которой, кажется, дрожит воздух. Старик спотыкается. Он припадает на одно колено возле туши и осматривает развороченную грудину и торчащие ребра, похожие на длинные клыки в окровавленной пасти. Еще совсем недавно Уолт поднимал корове хвост, засовывал внутрь затянутую в резиновую перчатку руку и шарил в теплой утробе. Снова не понесла. Когда он вытащил руку, корова, помнится, лягнула ограду с такой силой, что погнулся металл. Да уж, старая, но отнюдь не робкого десятка. И стая койотов не могла такое с ней сотворить.

Поднимаясь с коленей, Уолт опирается на огромную коровью голову, напоминающую формой кувалду. Еще теплая. И лишь сейчас старик впервые замечает, как холодно на улице. Может, именно из-за холода нацеленный в темноту пистолет дрожит в его руке. Дыхание вырывается изо рта длинными белыми полосками. Койотов больше не слышно, они замолкли, все замолкло, лишь гудит фонарь над головой.

Уолт не слышит, как кто-то шуршит высокой травой, как под тяжестью крупного тела скрипит деревянная загородка. Но зато замечает, как внезапно изменилось освещение. Поворачивается. Последнее, что видит старик, – тварь, взгромоздившаяся на столб ограды, словно горгулья. Это ее силуэт заслонил луну.

Глава 8

Иногда, когда Патрику скучно, он развлечения ради принимается рисовать. Рисует, скажем, руку, а потом изменяет ее – превращает во что-нибудь совсем другое. Например, в индейку или в трещины на простреленном пулей стекле. Вот и теперь на уроке английской литературы он малюет на полях тетради круг. Круг превращается в луну с темными кратерами. Луна – в лицо с безумным взглядом. Гэмбл добавляет клыки и темные загогулины, вылезающие из глаз.

Класс разделен надвое проходом между партами: три ряда справа, три – слева. Патрик прячется в дальнем правом углу. Рядом сидит девчонка. Он еще раньше ее заметил. От нее пахнет малиной. Теперь девчонка наклоняется ближе и заглядывает в его тетрадь. Патрик закрывает рисунок рукой. Но на странице больше ничего и нет, кроме этого рисунка и названия пьесы – «Отелло». Название красуется и на доске, нацарапанное круглым учительским почерком.

У учительницы, миссис О’Нил, чуть раскосые глаза, смущенная улыбка и гладкие короткие седые волосы. Сцепив руки, она расхаживает возле доски и рассказывает о предательстве и о каком-то «чудовище с зелеными глазами». Ученики старательно записывают.

Патрик пытается сосредоточиться на ее словах, но потом снова бросает взгляд на соседку и забывает про «Отелло». Коротко стриженные рыжие волосы обрамляют ее лицо как два птичьих крыла. Кончики загибаются возле ушей. Не поворачивая головы, она скашивает глаза и встречается с ним взглядом. Чуть улыбается. Улыбка не сходит с ее лица, даже когда девчонка снова смотрит на учительницу.

Миссис О’Нил распинается о фильме, который они посмотрят на следующей неделе. Режиссер и исполнитель главной роли – Кеннет Брана. Мавр в его исполнении – ликан.

– Интересная трактовка образа Отелло, да?

Чей-то мобильник принимается звонить, потом так же внезапно замолкает. Учительница улыбается, и вокруг ее глаз появляются тонкие трещинки морщинок.

– Найдите, пожалуйста, акт второй, сцену первую.

Ученики принимаются дружно шелестеть страницами, и в этот момент девчонка, скрипнув стулом, придвигается ближе к Патрику. Снова этот запах малинового шампуня. Красный запах огненно-рыжих волос. Гэмбл вдыхает поглубже, но тут же вздрагивает: ее рука ложится под партой прямо на его бедро.

Маленькая ладонь будто весит целую тонну. Патрик не двигается. Вся кровь, кажется, сейчас прилила в центр тела. Он не может поднять глаза на девчонку и не может смотреть на учительницу, поэтому просто таращится в окно, за которым пламенеет утреннее солнце.

Пальцы ее ползут вперед, легонько сжимают, пробуют – словно ищут самое уязвимое место. Рот Патрика наполняется слюной. Он громко сглатывает. Скрипя мелом по доске, миссис О’Нил пишет большими буквами: «ВОЖДЕЛЕНИЕ».

Окна. Нужно сконцентрироваться на окнах. Они полыхают оранжевым светом, словно гигантское увеличительное стекло, пропускающее солнечные лучи. Как жарко, ужасно жарко. Проворная рука расстегивает пуговицу на джинсах, тянет за молнию, хватает Патрика. Никогда в жизни он не чувствовал такого возбуждения, словно кожа на члене вот-вот лопнет. Девчонка для пробы сжимает пальцы, а потом проходится по всей длине.

Ученики что-то торопливо записывают в тетради, миссис О’Нил скрипит мелом по доске, и ее тень вороной пляшет на стене. В лучах солнца кружатся пылинки. Девчонка работает рукой все быстрее и быстрее. Смотрит прямо перед собой, двигается только ее запястье – локоть совершенно неподвижен. Патрик чувствует нарастающее напряжение, чувствует, что теряет контроль. Внутри словно вспыхнуло солнце. Какой приятный, чудесный жар. И наконец, высвобождение – его захлестывает волной.

Патрик кончает, громко кашляя в кулак. Невозможно удержаться и не издать хоть какой-нибудь звук.

Он весь сгорбился, прерывисто дышит через нос, а девчонка как ни в чем не бывало вытирает ладонь о его джинсы, берет ручку и принимается писать в тетрадке. Гэмбл минут пять не отрываясь смотрит на ее руку, на блестящие ногти, на едва заметные зеленоватые прожилки вен. Потом звенит звонок, и она, не сказав ни слова, поднимается и выходит из класса.

Патрик берет обед и отправляется в тренажерный зал. Эта комната с зеркальными стенами и прорезиненным напольным покрытием располагается возле баскетбольных площадок. У отца в гараже – скамья со штангой и несколько гантелей. Они, бывало, тренировались вместе, молча, только подбадривали друг друга, когда от усталости начинали дрожать руки. Им нравилось быть рядом. Но в последние месяцы перед отъездом времени на упражнения уже не хватало. Папа подолгу просиживал один в своей домашней лаборатории или разговаривал по телефону с Нилом – это его друг и однокашник, исследователь из Орегонского университета. Вместе они трудились над какой-то биохимической задачкой. Отец говорил Патрику, что всегда мечтал создать новый сорт пива.

Гэмбл наблюдает за своими бесчисленными отражениями в зеркальных стенах школьного тренажерного зала и представляет, что одно из них, вон то, дальнее – его отец. Патрик подтягивается, отжимается на брусьях, отжимается стоя, качает пресс, руки, поднимает гантели, а в перерывах между упражнениями жует яблоко. Так пролетает почти вся получасовая перемена.

Патрик не спрашивал ни у кого разрешения войти сюда. Пока его не прогнали, но теперь он почувствовал, что в зале появился кто-то еще. Гэмбл как раз поднимал штангу, лежа на скамье, и вдруг услышал чьи-то шаги, краем глаза заметил в зеркале отражение. Сейчас, наверное, ему прочитают нотацию. «Здесь нельзя заниматься без преподавателя, – скажет учитель, уперев руки в бока. Или: – Ты никогда ни с кем не подружишься, если будешь вот так торчать тут в одиночестве».

Патрик отодвигает штангу и садится. Но перед ним не учитель, а парнишка. Высокий и пухлый, с круглым гладким лицом. Непонятно, сколько ему лет: пятнадцать или все девятнадцать. На голове – ежик каштановых волос. Белая футболка заткнута в брюки цвета хаки, ботинки солдатские, на тыльной стороне ладони – татуировка в виде пули.

Он таращится на Гэмбла большими серыми с поволокой глазами. И молчит. Тренируясь, Патрик думал о той девчонке: что заставило ее придвинуться? Ничего подобного с ним раньше не приключалось. А может, ничего и не было? Может, ему все лишь померещилось? Что он скажет ей, когда увидит? А теперь все его сумбурные, но приятные размышления прервал этот скинхед с вытаращенными глазами.

Чего от него ждать? Полезет в драку? Вряд ли. Для драки нужны зрители. Она подпитывается энергией толпы. А они здесь одни, если, конечно, не считать бесчисленные отражения в зеркалах. Ну так что же? Патрику надоело меряться взглядами, он встает и надевает на штангу дополнительные диски, еще двадцать фунтов. И, не выдержав, спрашивает скинхеда:

– Слушай, парень, что-то не так? Какие-то проблемы?

– Нет, что ты, Патрик, все так. Абсолютно никаких проблем. – Голос у парнишки на удивление ясный и четкий. Как у диктора на радио. Взрослый голос.

– В чем тогда дело?

Выясняется, что парня зовут Макс. Он хочет, чтобы Патрик познакомился с его друзьями. Сказав это, Макс засовывает руки в карманы, словно пряча оружие. Это похоже на предложение перемирия.

– Позволь поинтересоваться, – говорит он, – что ты делаешь в эту пятницу?

Ничего. В эту пятницу Патрику ровным счетом нечем заняться, но он не хочет об этом рассказывать. Кто знает, что на самом деле стоит за этим приглашением: может, оно искреннее, а может, и ловушка. Вдруг Патрик придет, а его там поджидает целая толпа парней с бейсбольными битами и стальными трубами в руках.

– В пятницу, – повторяет он.

Вообще-то, на ближайшую пятницу приходится священный день полнолуния, поэтому школьные занятия отменяются. Это обычай, настолько древний, что никто уже и не помнит, когда он появился. В такие дни никто не работает, никто никуда не ходит без крайней нужды. Об этом Патрик и говорит Максу.

– Но ты-то не ликан, – отвечает тот, – что тебя смущает?

– Ничего меня не смущает.

– Ну так приходи ко мне в гости.

Болтать с девчонками у Патрика никогда толком не получалось. Иногда в торговом центре, боулинге или кафе ему удается придумать неуклюжую фразу и завязать разговор: «Я тебя вроде бы уже где-то встречал, да?» Или: «Если они еще раз заведут эту песню, я себе уши оторву». И девчонки обращают на него внимание, но потом Патрик только улыбается и кивает, уставившись в пол. Так что обычно он даже не пытается знакомиться.

Но рыжая девчонка облегчает ему задачу, неожиданно вынырнув из потока учеников и чуть толкнув его плечом.

– Ты сегодня расслышал хоть что-нибудь из объяснений миссис О’Нил?

Сперва Патрик даже теряет дар речи. Единственное, о чем он думает в тот момент, – рука, теплая, сжимающая его член рука.

– Почти ничего, – наконец выдавливает он.

– Так я и думала.

Он пытается сдержать смущенную улыбку, придумать хоть какой-нибудь ответ, но вместо этого только сверлит ее глазами: желтая футболка с треугольным вырезом, темные джинсы с донельзя заниженной талией.

– А ты хоть саму-то пьесу читал?

– Нет. – Патрик закрывает глаза, это помогает. – Хотел прочитать, но так и не смог сосредоточиться.

– Из-за того, что с тобой случилось в самолете. – Это не вопрос, а скорее утверждение.

– Ага.

Вот сейчас она сочувственно кивнет, дотронется до его плеча и засыплет вопросами: каково это – прятаться под трупом и слушать крики умирающих людей? Но нет. Ничего подобного девчонка не делает. Хороший знак.

– Так ты меня знаешь? – спрашивает Гэмбл.

– Тебя все знают, даже если притворяются, что не знают.

Вокруг стучат двери шкафчиков. Звенят голоса. Почти все размахивают мобильниками. В потоке народа их прибивает друг к другу. Патрик уже не знает, куда идет, просто шагает, и все.

Девчонка что-то говорит, но слов не разобрать.

– Что, прости?

Она наклоняется так близко, что он чувствует ее дыхание на своем ухе:

– Ты зна-ме-ни-тость.

Патрик чуть было не выпаливает: «Не очень-то это весело», но ему не хочется показаться нюней. И вместо этого он говорит:

– Ты меня знаешь, а я тебя нет.

Она называет свое имя и протягивает для рукопожатия ладонь. Ту самую ладонь.

– Малери? – переспрашивает несколько удивленный Патрик.

– Да, Малери.

– Значит, Малери.

– Ага.

Он еще трижды нараспев повторяет ее имя.

– Что-то не так?

– Да нет. Просто я раньше не встречал никого с таким именем. Малери. Надо же.

Они болтают еще с минуту. Патрик не очень хорошо понимает о чем. Наверное, о школе. Возможно, о городе. Губы двигаются, и слова сами вылетают наружу. Звенит звонок.

Патрик никогда не любил прощаться. Когда по телефону кто-то говорит: «Ну ладно, я думаю, пора…», он всегда поспешно задает какой-нибудь вопрос, чтобы только разговор не кончался. И, помахав кому-то рукой, он всегда оборачивается, пройдя несколько шагов. Гэмбла удивляет: как это другие с такой легкостью спешат прочь с равнодушными лицами, мгновенно переключаются на следующую встречу.

С этой девчонкой все иначе. Патрик отходит на несколько шагов и поворачивается, чтобы взглянуть на нее, именно на нее – не на ее задницу. Ему нравится смотреть на Малери. И девчонка тут же, словно почувствовав его взгляд, замедляет шаг и тоже оборачивается. Улыбается, но потом опускает глаза, как будто он поймал ее на чем-то запретном.

– У меня французское имя! – кричит она Патрику. – Оно означает «невезение»!

Глава 9

Клэр почувствовала себя очень умной, когда догадалась про созвездия. А вот теперь, две недели спустя, кажется себе невероятно глупой. Она ведь так и не поняла, что хотел сказать папа. В письме точно зашифровано не направление, не карта: ведь, если пойти вслед за небесными фигурами, придется постоянно поворачивать и ходить по кругу. Девушка скороговоркой произносит: «Индеец, Щит, Индеец» – может, тайна зашифрована в звуках? Подносит листок к глазам и медленно отодвигает – вдруг проявится какая-то картинка? Вспоминает мифы, связанные с каждым созвездием, анализирует их снова и снова, будто на уроке литературы. Свои предположения она записывает в тетрадку – ту самую, с футбольным мячом на обложке. В конце концов у Клэр начинают ныть пальцы, так сильно девушка сжимает ручку.

Хочется разорвать тетрадь пополам, и еще раз пополам, и пусть ветер унесет белые обрывки, похожие на падавший той страшной ночью снег. А потом, опустошенная, она залезет под чье-нибудь крыльцо, свернется калачиком и уснет. Оттого, что она бесконечно вглядывается в испещренный карандашными точками лист, у нее щиплет глаза. Да и запястье тоже болит. Клэр так устала, что ей хочется умереть.

Вокруг простирается равнина, расчерченная колючей проволокой на коричневые и желтые квадраты. Девушка словно шагает по огромной шахматной доске. Ветер гуляет в колышущейся пшенице и зарослях соевых бобов, уходящих до самого горизонта. Деревья здесь растут лишь вокруг домов. От одного городка до другого приходится идти все дольше. Сурки с желтыми брюшками высовываются из норок и что-то пищат ей вслед, будто спрашивают: «И куда же ты, интересно, направляешься? Зачем вообще мучиться и куда-то идти?»

Всю жизнь, особенно в последние несколько лет, Клэр чувствовала себя очень важной и значительной: важно было, какие именно у нее ботинки, какие джинсы и куртка, какие отметки в школе, с кем она дружит и что пишет в эсэмэсках, что она думает о тех или иных фильмах, сериалах, музыке, каких мальчиков любит, а каких терпеть не может. Теперь все это закончилось. На северных равнинах не переставая дует ветер, неба над головой больше, чем земли под ногами, и Клэр кажется себе маленькой и никому не нужной. Бедная беспомощная крошка, ее легко проглотить за один присест, никто и не заметит.

Возле супермаркета Клэр соглашается подвезти седая одноглазая женщина, толкающая перед собой полную замороженных полуфабрикатов тележку. Хозяева небольшого белого домика пускают девушку переночевать на крыльце под навесом (во дворе четверо ребятишек ловят кузнечиков и бросают их в паутину к толстому пауку). Двое мужчин в кожаных перчатках и соломенных шляпах, кидающие на краю поля кипы сена в кузов пикапа, указывают Клэр дорогу. Но по большей части она старается ни с кем не заговаривать. Боится, как бы кто-нибудь не прищурил глаза и не сказал: «Ты ведь та самая девчонка, про которую вчера говорили в новостях?»

Хотя это вряд ли. Клэр читает газеты, останавливается в магазинах и внимательно изучает заголовки. «Кошмар в небесах». «Террористический заговор ликанов». «Чудовища среди нас». Фотографии обломков рухнувшего возле Денвера самолета: почерневший металл, развороченное пшеничное поле. Фотографии самолетов, приземлившихся в Портленде и Бостоне: на взлетной полосе куча машин полиции и «скорой помощи», на фюзеляжах отражаются красно-синие огни мигалок. Фотографии сложенных в длинный ряд черных мешков с телами погибших. Фотографии скорбящих родственников, выстроившихся за проволочной сеткой: люди цепляются за ограждение и друг за друга, лица у всех похожи на смятые, промокшие носовые платки. Фотографии Чудо-мальчика: выражения лица не разобрать – слишком зернистое изображение, на плечи наброшено одеяло, вокруг полицейские. Фотографии погибших. В специальном приложении к «Ю-эс-эй тудей» напечатали их список: имя, фамилия, возраст, родной город, профессия, краткая информация о родственниках. Три «боинга», пятьсот пятьдесят три трупа.

Но про нее нигде нет ни слова.

На каждом крыльце теперь развевается американский флаг, на каждом бампере красуется звездно-полосатая наклейка. Проходя утром мимо Макдоналдса, Клэр замечает, как мужчина с ведром оттирает мыльной щеткой от кирпичной стены намалеванную из баллончика надпись: «Око за око – смерть ликанам!»

Раньше она читала о таком в книгах, видела в кино, слышала от родителей, но никогда не сталкивалась с этим в реальной жизни. Заходить в Макдоналдс не хочется, из-за надписи здание кажется зараженным, но слишком уж соблазнительно пахнет. Рот наполняется слюной. И день выдался холодным, так что Клэр ныряет в теплую, ярко освещенную закусочную. Покупает большой кофе (двойная порция сливок и сахара), бигмак и жареную картошку. Это, наверное, самая вкусная еда, какую ей доводилось пробовать в жизни.

Девушка вытаскивает из рюкзака номер «Бисмарк трибьюн», который выудила из урны перед входом. Газета холодная на ощупь. Внимание Клэр привлекает статья на первой полосе. «ВОЗМЕЗДИЕ» – гласит заголовок, а рядом фотография президента перед целым букетом черных микрофонов. «Ситуация под контролем: мы как раз принимаем быстрые и жесткие меры». Подробности он не сообщает из опасения спугнуть подозреваемых, но американцы могут спать спокойно: несколько террористов уже арестовано и еще больше арестов будет произведено в течение следующих недель. «Сейчас не время паниковать. Не время ополчаться на наших мирных соседей-ликанов, которые зарегистрированы, находятся под наблюдением и не способны трансформироваться благодаря неукоснительно принимаемым медикаментам. Помните: ликан еще не значит экстремист. Я призываю общественность к терпению, правительство с надлежащим усердием выполняет свой долг и выслеживает тех, кто несет ответственность за чудовищные катастрофы». Еще в статье приведена небольшая цитата из высказываний представителей Организации по защите прав ликанов: ее члены говорят об участившихся после атак на самолеты случаях преследования.

И все. Ни слова о высаженных дверях, автоматах и ее убитых родителях. Люди в черных бронежилетах приехали также и к семье Стейси, и наверняка не к ним одним. Вполне возможно, что нечто подобное творится по всей стране. Клэр представляются сотни разоренных домов; жуткие звуки, будто одновременно ломаются сотни костей; а по трупам шагает Высокий Человек. Почему же ничего этого нет в новостях?

Клэр не знает, куда идти. А потому решает пока вовсе не двигаться с места и десять дней ютится в заброшенном мотеле на окраине Фарго. «Морской конек» – так он раньше назывался. Некогда голубая краска почти совсем облезла со стен. На парковке сквозь трещины в асфальте пробиваются сорняки. Окна заколочены фанерой. Двенадцать отдельных домиков-номеров, все заперты. Но, обойдя мотель сзади, девушка находит открытое окно. Кто-то ломом отодрал лист фанеры и забросил его в траву.

– Эй, есть тут кто-нибудь?

Но никто не отзывается. Клэр долго вглядывается в темное окно. Драная занавеска колышется на ветру и гладит ее по лицу. Наконец девушка встает на шлакобетонный кирпич и, уцепившись здоровой рукой за подоконник, залезает внутрь. Под ногами хрустят пустые пивные банки. Наверное, какие-то подростки вломились сюда и устроили вечеринку. На обоях – кораблики, морские звезды и светлые прямоугольники в тех местах, где раньше висели картины. В стене кто-то пробил дырку. На полу валяется стул. На голом матрасе темнеют пятна – Клэр надеется, что от пива. Да, заснуть здесь будет непросто, но это лучше, чем, как раньше, ночевать в коровнике или под крыльцом, в кузове грузовика или заброшенном домике на колесах.

Из ванной доносится вонь. Там темно, но вполне можно различить перепачканный высохшими фекалиями унитаз. Зеркало разбито, и весь пол усеян его мерцающими осколками. Клэр закрывает дверь и снова обходит комнату, потом стряхивает с себя рюкзак. Теперь это ее новый дом, по крайней мере на какое-то время.

От Клэр пахнет Клэр. Так всегда папа говорил после долгого рабочего дня – поднимал руку, нюхал у себя под мышкой и заявлял: «Пахнет мной». Она каждый день умывается – в речках, в туалетах на заправках и в супермаркетах, – но одежда все равно лоснится. И еще окровавленное запястье. От повязки воняет как от застывшего жира на дне сковородки. Девушка наматывает поверх старого «гипса» все новые слои скотча, скрывая вылезающие края футболки под серебристой «митенкой». Ибупрофен уже закончился. И боль ослабла, но снова дает о себе знать каждый раз, когда Клэр задевает обо что-нибудь рукой.

Девушка привыкла обходиться одной рукой – ею она ест, завязывает шнурки, расстегивает джинсы. Вторая, бесполезная, засунута в карман куртки. Клэр старается сосредоточиться на папином письме, разгадать шифр, но после стольких неудачных попыток мозг отказывается фокусироваться. И она сидит, тупо уставившись в стену, и думает о том, как ей не хватает мобильника, вспоминает, как однажды сделала кормушку для птиц из старой высохшей тыквы, как в сентябре северный Висконсин накрыло холодным фронтом. Температура тогда стремительно упала. Они с родителями приехали на озеро Лун, выбрались на лед, пробурили дырки и уселись на раскладных стульях. А через совершенно прозрачный лед видно было желтых судаков и черных окуней, плавающих прямо у них под ногами.

Холод приближается, Клэр знает об этом. Лютый холод, от которого чернеют пальцы и стучат зубы. Метеорологи любят рассказывать о том, как в Фарго можно выплеснуть воду из стакана и она моментально застынет, как можно оставить на ночь банан на крыльце, а утром забивать им гвозди.

Здесь нельзя задерживаться надолго. Каждый день Клэр выбирается через окно из «Морского конька» и бродит по городу. И с каждым днем трава все больше буреет, а на деревьях остается все меньше листьев, пока наконец ветки не делаются совершенно голыми. Клэр купила черную вязаную шапочку, чтоб хоть как-то справиться с холодом. Девушка слоняется по окрестностям, обходя магазины, а ее ум точно так же бесцельно кружит вокруг загадочного письма. Часто она замедляет шаг, почти останавливается: пронзительный ветер словно не дает ей пройти, разворачивает обратно.

А что, если и правда вернуться домой? Что ждет ее там? Клэр воображает, как бродит по темным комнатам, дотрагивается до изрешеченных пулями стен, обходит высохшие на линолеуме лужи крови, открывает шкафы с одеждой, которую больше никто никогда не наденет, подносит к лицу подушку из родительской спальни, вдыхает родные запахи, находит их волосы, запутавшиеся в расческе.