Текст книги "Горизонты внутри нас"
Автор книги: Бен Окри
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
В висках у Омово отчаянно стучало. В зашторенной комнате было темно. Где-то над головой жужжал москит. Его взгляд блуждал по стене, на которой висела выписанная им откуда-то цитата, репродукции картин известных художников, его собственные рисунки. Ничто не вызывало у него эмоций. Он ощущал себя совершенно опустошенным. Он долго пребывал в таком состоянии, потом встал, раздвинул шторы и открыл блокнот в том месте, где были записаны привидевшиеся недавно сны. Он вспомнил о картине, которую собирался нарисовать, и по телу его пробежала дрожь. Он встал и снова задернул шторы, создав в комнате полумрак. Он чувствовал, что должен нарисовать эту картину, что как только он ее нарисует, жизнь его обретет какой-то смысл. Он ощущал стремительно нараставшую в нем жгучую потребность работать. Замысел еще не выкристаллизовался; он вспомнил обезображенный труп девочки, найденный в парке. Интересно, удалось ли Кеме что-либо сделать за это время и приступила ли к расследованию полиция, известная своей редкостной нерасторопностью как раз в подобных случаях. При воспоминании о девочке в душе у него что-то перевернулось. У него было такое чувство, как будто в трагическом происшествии есть доля и его вины; при мысли об этом его охватило лихорадочное желание немедленно взяться за кисть.
В висках отчаянно стучало, и он почти физически ощущал, как пульсирует кровь. Он вспомнил рисунок, сделанный им в семилетнем возрасте, – множество замкнутых волнистых линий, образующих фигуры различной формы. Конец линии всегда терялся в лабиринте абстрактных фигур. Увидев рисунок, учитель похвалил его, а потом сделал с него фотокопию и повесил на стену в своем кабинете. Отец внимательно разглядывал рисунок, подолгу размышлял над ним. Омово ничего не понимал. Ведь он всего-навсего взял карандаш и стал водить им по бумаге. Отец же, взглянув на рисунок, сказал:
– Омово, это – сама жизнь. Ты знаешь, что ты нарисовал?
Тот покачал головой.
– Так вот, это – жизнь. Ты еще слишком мал, чтобы понимать. Но когда-нибудь поймешь. Я сохраню этот рисунок. Когда ты станешь постарше, я покажу его тебе, и ты поймешь, что сотворил в простодушном неведении.
Позже Омово нарисовал еще один рисунок – опять-таки конусообразные фигуры, образованные волнистыми линиями и переходящие друг в друга. Учитель не пришел от рисунка в восторг, а только снисходительно улыбнулся и покачал головой. Отец тоже мрачно покачал головой и промолчал. В результате мальчик понял, что, создав однажды стоящую вещь, не следует повторять ее до тех пор, пока не будешь знать – зачем это нужно. Омово не знал, почему ему вспомнился этот случай, но смутно догадывался, что это – некий сигнал, идущий из глубин его сознания.
Он вспомнил, что вечером ему предстоит свидание с Ифейинвой. На душе стало легко и радостно; он схватил блокнот и принялся, не отрывая руки, водить карандашом по бумаге, оставляя на ней конусообразные фигуры из волнистых линий. Он чертил и чертил на бумаге линии, не пытаясь ни усмотреть в их нагромождении какой-либо смысл, ни тем более подчинить рисунок определенному замыслу. Сделав с десяток рисунков, он устал. На одном из них он решительно написал: «Линии жизни». Перебирая затем рисунки, подумал: «Глупо и претенциозно», – вырвал листок с этой надписью из блокнота и разорвал на мелкие кусочки.
В висках стучало еще сильнее. Шум в компаунде как-то странно утих, и Омово догадался, что снова отключили ток. Он повалился на свою взъерошенную постель и попытался уснуть, чтобы избыть во сне смятение духа.
Глава одиннадцатая
Ифейинва услышала грубый голос окликнувшего ее мужа. Сердце у нее екнуло, ноги вдруг сделались ватными, но она продолжала нести ведро. Проходя мимо забранного деревянной решеткой огромного окна, она увидела, что он сидит на кровати, безобразно расставив ноги и широко разинув рот в сладкой зевоте.
– Где ты пропадала, Ифейинва, а? Почему так долго ходила за водой?
Она прошла мимо, оставив без внимания его вопрос, и направилась к душевым, помещавшимся в дальнем конце зловонного, грязного заднего двора. Душевая представляла собой тесную кабину с покрытыми слизью стенами. Трещины в стенах, сквозь которые проникали серые полоски света, день ото дня становились шире, и в темноте их легко было принять за змей. Пол был по щиколотку залит застоявшейся скользкой водой. По вечерам здесь можно было слышать крысиную возню в норах; иногда крысы выскакивали из нор и днем, пугая голых купальщиков. На полу кем-то были положены два больших камня, на которые обычно вставали во время мытья.
Ифейинва поставила ведро на один из камней и выскочила из душевой. Она испугалась крысы, которая проворно перебежала из одного угла кабины в другой и скрылась в норе.
Прямо с улицы Ифейинва прошла в кухню и опустилась на стул. В компаунде стояла тишина. Только несколько кур прогуливалось на заднем дворе. Время от времени распахивалась цинковая дверь кухни и какая-нибудь женщина устремлялась к туалету. Слух Ифейинвы чутко улавливал все эти звуки, и она знала наперед, что вскоре скрипнет старая цинковая дверь умывальни, и женщина неторопливой походкой пойдет домой.
Вот куда привела ее судьба. При всем ее жизнелюбии, энергии, благородстве, мечтах судьба распорядилась по-своему. С каждым днем в душе Ифейинвы креп протест. Жизнь раздавила ее и обрекла на безрадостное существование. Мать даже в детстве называла ее как взрослую – Ифейинва. Взгляните, куда привела ее судьба! К крысам. К человеку, которого она ненавидит. К юноше, которого любит, но с которым никогда не сможет соединить свою судьбу.
Ифейинва заплакала. Она теперь плакала часто. Ей вспоминалась школа, подружки, с которыми, бывало, сидя вечером на лужайке, она мечтала о будущем. Ей вспоминалось, как по ночам, когда не спалось, она на цыпочках пробиралась в комнату к подруге, и они старались представить себе свою взрослую жизнь – каких выберут мужей, какими воспитают своих детей. Но шло время, и жизнь ее словно по чьей-то злой воле становилась все более далекой от мечты. Сначала пришло известие о том, что отец по нелепой случайности застрелил маленькую девочку. Он отправился с ружьем на охоту. Один. Рядом зашевелился куст, мелькнуло что-то белое, и он спустил курок. Оказалось, это была девочка восьми лет. Он размозжил ей голову. Ифейинва мало что знала о последующих событиях, разве только то, что между двумя соседними деревнями вспыхнула вражда. Между ними и прежде шел непрерывный спор о границе, разделяющей две деревни, теперь же, после смерти девочки, он принял угрожающие размеры.
Потом отец покончил с собой. Он страшно исхудал и пал духом. Часами сидел, уставившись в одну точку, бормоча про себя: «Я убил девочку. Я убил маленькую девочку». И вот однажды утром деревня содрогнулась от нового выстрела. Отца похоронили на холме, вдали от деревни.
После смерти отца жизнь Ифейинвы круто изменилась. Школу пришлось бросить, поскольку за учебу платить стало нечем. Она вернулась домой и включилась в работу на семейной ферме. И братья и мать, да и сама Ифейинва прекрасно понимали, что жизнь не сулит им ничего радостного.
Однажды в деревню явился Такпо с намерением подыскать себе невесту. Друзья рассказали ему о красивой девушке, которая к тому же училась в средней школе. Такпо для начала переговорил со старшими в семье Ифейинвы. У него умерла жена, детей нет. Он хотел бы жениться на молодой женщине, которая будет ухаживать за ним в старости.
Ифейинва узнала обо всем уже после того, как Такпо уплатил ее родным выкуп и были завершены все формальности. Ее выдали замуж насильно. Она пыталась бежать, но вскоре была возвращена в родительский дом. Она даже подумывала о том, чтобы отравиться, но у нее не хватило мужества. С самого детства жизнь ее была безрадостной. Единственной отдушиной служила учеба: ее ум жаждал знаний, ее страстью была литература.
Пока тянулась история с ее замужеством, на нее обрушился новый удар. Покончил с собой ее старший брат Почему – неизвестно. Бывало, он подолгу отсутствующим взглядом смотрел на небо, был постоянно печален, совершенно отрешился от окружающей жизни, вел себя совсем как безумный, а потом однажды его раздувшийся труп был обнаружен в реке, неподалеку от их деревни. Всю жизнь его грызла какая-то мучительная тоска. Никто его не понимал.
Смерть брата решила будущее Ифейинвы. Она не могла оставаться там, где обитают измученные, загубленные души. Ей постоянно мерещились леденящие кровь трагедии, разыгрывающиеся темными ночами, племенные духи, смердящие трупы. Ее преследовали видения утопленников. Она часто ловила себя на мысли: что чувствует тонущий человек? Страх, удушье, невозможность вдохнуть воздух?
Свадебная церемония прошла гладко. Ифейинва решилась пойти на компромисс, избавив деревню от витавшей над ней угрозы в виде еще одной неминуемой смерти.
Не успела она оказаться в Лагосе, как со всей очевидностью поняла, что в результате этого компромисса ее возвышенная и жизнелюбивая натура навсегда заточена в клетку. Одиночество и страшное осознание того, что за пределами этой клетки осталось слишком многое, составляли сущность ее жизни в первые месяцы после свадьбы. Она сделала первый шаг, и каждый последующий сулил все новые и новые потери. Мать убеждала ее ехать, говорила, что все само собой устроится. Жизнь ожесточила ее, и она даже не заплакала при расставании с дочерью. Ифейинва была единственной дочерью в семье и, покидая дом, горячо желала только одного: чтобы полученные от Такпо деньги облегчили жизнь матери. В школьные годы заветной мечтой Ифейинвы было завершить образование, получить какую-нибудь престижную должность и помогать родителям. Ее мечты развеялись прахом. Она смутно надеялась, что в конце концов сможет притерпеться к жизни с Такпо. Она принесла себя в жертву, в жертву какой-то неведомой силе, которая медленно разрушала всю ее жизнь.
Муж внушал Ифейинве отвращение. Коричневые от орехов кола зубы. Огромный «резиновый» рот. И эта привычка портить воздух. Она присядет, бывало, где-нибудь в сторонке перекусить после целого дня хлопот по дому, а ему в это время ничего не стоит испортить воздух. У нее сразу же пропадал аппетит, но она не смела подняться и выйти из комнаты из страха его разгневать. Она панически боялась его, боялась его вздорного характера, его непредсказуемого гнева, его нелепой ревности. (Однажды он подговорил своих людей исколотить фотографа, который был дружески к ней расположен. Ему выбили два передних зуба и поставили синяк под глазом. Не в силах перенести позор и обиду, фотограф собрал вещички и под покровом темноты покинул компаунд.) В лавке, где Такпо торговал продуктами, он всегда держал при себе нож, – на тот случай, если какой-нибудь «безмозглый» тип будет крутиться возле Ифейинвы.
Его привычки повергали ее в ужас. По утрам он имел обыкновение жевать веточку, очищающую зубы, и выплевывал жвачку где попало. Он обращался с Ифейинвой как с рабыней – и с этим ей было труднее всего смириться. Он не имел ни малейшего представления о личной гигиене. Это был неотесанный мужлан, носивший старомодные кальсоны цвета хаки, и невероятно волосатый.
В течение нескольких недель Ифейинва и близко не подпускала его к себе. Он всячески обхаживал ее, умолял и даже пытался подкупить. Она не соглашалась. Он злился, бил ее, не давал есть, наказывал. Их отношения приобрели характер бессмысленной войны похоти с неприступностью. По ночам он нагишом подходил к ней, демонстрируя неизбывную страсть. Она никогда не забудет, как впервые увидела нацеленный на нее длинный коричневый стручок. Она содрогнулась от отвращения. Однажды, когда он пытался силой овладеть ею, его сперма залила ей весь живот и ноги. После чего он беспомощно со стоном рухнул рядом с ней, осыпая ее руганью и проклятьями. От мерзкого запаха ее стошнило.
В конце концов он решил пуститься на хитрость. Вернувшись однажды домой в веселом и добродушном настроении, он стал ей рассказывать о себе, о том, как ему трудно приходится в «этой проклятой дыре, зовущейся Лагосом», делился планами на будущее. Слушая такие непривычные в его устах речи, она немного оттаяла и, когда он попробовал пошутить, даже улыбнулась. Она подумала, что в конце концов он не такой уж плохой человек, в душе у нее шевельнулась надежда. Потом он послал ее за выпивкой и, когда они сели за стол, незаметно подсыпал ей в стопку сонного порошка. Когда она опьянела, ослабела и утратила способность сопротивляться, он навалился на нее. Ей казалось, что все это происходит не с ней, а с кем-то другим. Сквозь окутавший ее туман она видела нечто огромное, нависающее над ней, и не чувствовала ничего, кроме мучительной боли. Воспользовавшись вазелином, он в конце концов смог овладеть ею. Она заливалась кровью. Он не получил никакого удовольствия и, когда оделся, избил ее. Несколько недель она ходила как потерянная, не в силах забыть или простить себе того отвратительного положения, в котором очутилась. Однако на следующий день голова у нее просветлела, лежа на кровати, она без конца возвращалась мыслями к случившемуся. Она засыпала, пробуждалась, плакала, беспомощно взывая к матери, и снова засыпала.
Ее воля была сломлена, а вынужденный компромисс еще более ухудшил ее положение. В Лагосе у нее не было ни одной знакомой души, ни одного человека, к кому она могла бы обратиться, и бежать тоже было некуда. Она усвоила преподанный ей жизнью первый урок. Теперь ею постоянно владело опасное безразличие. Казалось, она сдалась, она уступила. Но внутри у нее все кипело, в ней зрели протест и озлобление, подхлестываемые безвыходностью ее положения. Она терпеливо ждала.
Приблизительно в это время в ее жизнь вошел Омово. Незадолго до этого они с Такпо переехали в Алабу, потому что Аджегунда, где муж снимал жилье прежде, сильно пострадала от наводнения. Их компаунд находился как раз напротив компаунда, где жил Омово, куда они ходили за водой, поскольку оба компаунда принадлежали одному и тому же хозяину, и колодец был общий на два компаунда. Она впервые увидела Омово, когда он сидел с книгой возле своего дома. Собственно, ее внимание привлекла книга в его руках – только что прочитанный ею роман Нгуги «Не плачь, дитя». Он не прервал чтения, когда, проходя мимо, она замедлила шаг; ей понравилось его доброе худое лицо. И только когда она шла обратно и расплескала воду из ведра, он взглянул на нее и улыбнулся. После этого, когда бы они ни встречались, она неизменно замечала в его глазах скрытый огонек. Огонек неотвратимо разгорался. Вскоре их «случайные» встречи на заднем дворе участились и стали более продолжительными. Ей запомнился день, когда она стирала белье на заднем дворе. Он тоже пришел стирать, и между ними завязался разговор по поводу романа Нгуги.
– Я плакала, когда читала эту книгу, – сказала она.
– Общественная деятельность требует полной самоотдачи.
– Мне не понравилось, что Нджороге хотел покончить с собой. Общество не должно толкать молодых людей на самоубийство.
– Он был слишком большой фантазер.
– Мне нравится название.
– Да. «Не плачь, дитя».
– Не приведи нас бог так плакать.
Они замолчали. Мысли Омово перекинулись на него самого.
– Плакать нет смысла. Слезы лишь опустошают нас, и мы готовы снова плакать. Даже если выплакать все слезы, творящееся повсюду безумие этим не остановишь. Боги больше не внемлют слезам.
– Ты видел когда-нибудь богов, Омово?
– Нет. Но они должны где-то быть.
Они снова помолчали.
– А что ты читаешь сейчас?
– Рассказы русского писателя Чехова.
– Они тебе нравятся?
– Да. Некоторые просто захватывающе интересны. Автор поразительно проницателен. Один рассказ мне показался немного затянутым. «Скучная история» или что-то в этом роде.
Разговор был вполне обыденный. Но он положил начало их сближению. Беседуя, они узнавали друг друга. Когда они заговорили впервые, оба чувствовали себя натянуто. Но после того как начало было положено, у них всегда находилась и тема для разговора, и какой-нибудь повод для встречи на заднем дворе. В тот день он отлучился за синькой, чтобы подсинить белые рубашки, а когда вернулся, рубашки были подсинены и она уже стирала остальное его белье. Ей нравилось, как светлело его лицо, а глаза устремлялись вдаль, когда он говорил о том, что близко его сердцу. Ее чувство к нему росло и крепло, и она дни напролет думала о нем. Он стал для нее символом красоты и всего того, что достойно любви. Он часто снился ей по ночам, а однажды ей даже приснилось, что она – его возлюбленная. Ей нравились его глаза, красивые сочные губы, небольшой нос, голос, смех; она обожала его. Он стал для нее как бы духовным супругом, с которым она была близка лишь в сновидениях и мечтах. Дело дошло до абсурда: часто, когда муж домогался близости с ней, она зажмуривалась, заглушала рвавшийся из души крик и позволяла ему совершать любовный ритуал, воображая на его месте Омово.
Омово был ее утешением. В его сверкающих глазах она инстинктивно угадывала ту самую любовь, которой была лишена. Его работы завораживали ее, повергали в восторг. В ее душе находили отклик сила и отчаяние, которые она угадывала в его мрачных картинах. Она ходила в компаунд Омово чаще, чем требовалось, лишь бы повидаться с ним. Их любовь, если так можно назвать установившиеся между ними отношения, была совершенно целомудренной: это была мимолетная общность двух молодых людей, ввергнутых в водоворот жизни и внезапно понявших, что в окружающем их мраке им необходимо тепло друг друга. В сокровенных мечтах она видела Омово в хлопчатобумажной блузе стоящим у мольберта с длинной коричневой кистью в руке, глаза застыли и устремлены в иной, ему одному доступный мир; лицо забрызгано краской. Или: Омово приходит с работы усталый, лицо потное и покрыто слоем пыли – он излучает силу, вдохновение, какое-то удивительное сияние, убаюкивающее очарование. Он напоминал ей заблудившегося испуганного ребенка; а еще напоминал ей старшего брата, который покончил с собой.
Ифейинва бережно хранила в памяти минуты, проведенные с ним. Она вспоминала и вновь переживала их прогулки по безлюдным тропинкам, их лица в лучах заходящего солнца. Она поверяла ему свои тайные мысли, рассказывала о прошлой жизни, а он делился с ней своими сокровенными замыслами, своими мечтами. День, бывало, пролетал незаметно, и каждая минута была исполнена трепетного и сладкого волнения.
Ее молодой ум блуждал в лабиринте желаний, ненависти, компромиссов и недавних открытий нового, неизведанного мира любви. Она знала, что найдет свое счастье, пусть тайное, опасное, но зато несущее удовлетворение. Она не могла забыть тот день, когда Омово убедил ее вернуться домой. В тот день ее обуял смертельный гнев, она готова была свести счеты с жизнью, бежать в родную деревню или совершить любое иное безрассудство. Она была благодарна ему; он спас ее тогда от самой себя, спас ее для себя. Она считала его своим спасителем, и любовь, которую она все это время старательно глушила в себе, вырвалась наружу, выстраданная, горячая и отчаянная.
В промежутках между этими счастливыми мгновениями были долгие, долгие часы, которые она считала скучными и потраченными впустую. По утрам она чистила умывальню, приносила мужу воду для мытья, готовила еду, прибирала в комнате. Когда муж отлучался в город, она купалась, ела или заменяла его в лавке. Иногда читала какой-нибудь роман или женский журнал или плела кому-нибудь из соседок косички.
Ее удручало окружавшее ее убожество. Как быстро старели местные женщины! Она не хотела им уподобиться. Преждевременно покрывшиеся морщинами, с отвислыми грудями, усталые, забитые, неопрятно одетые и покорные, они выглядели старухами. Она в душе гордилась своей образованностью и всеми силами старалась поддерживать форму; она гордилась своими способностями и именно поэтому оказалась в полной изоляции, стала в компаунде чужой.
Понимая, что необходимо что-то предпринять, чтобы не скатиться до уровня здешних женщин, она убедила мужа разрешить ей посещать занятия в вечерней школе (о работе не могло быть и речи). Он согласился – главным образом потому, что она выступала в роли робкой просительницы; а это свидетельствовало о благоприятных переменах в ее настроении; и еще потому, что у него появился новый повод похваляться перед своими дружками. (Знаете, моя жена посещает вечерние классы. А твоя-то может самостоятельно прочесть хотя бы газету?) Несколько дней он кое-как мирился с ее отсутствием по вечерам, но однажды, когда она задержалась позже обычного, забеспокоился. Он отправился в школу – деревянное строение, без единого вентилятора, где стояла невероятная духота. Он увидел множество страждущих знаний из низших слоев общества, которых весьма ловко обдирали за их неискоренимое желание приобрести хотя бы самые скромные навыки. Его привела сюда элементарная ревность, проистекающая от неуверенности в себе; и то, что он там увидел, убедило его в основательности собственных опасений. Весело смеясь, его жена оживленно беседовала с группой юношей и девушек; такой красивой он ее никогда еще не видел. В приступе ревности он растолкал толпившихся вокруг нее соучеников, схватил ее за руку и потащил домой, запретив отныне посещать классы.
Ифейинва была в отчаянии. Терпению и настороженному спокойствию пришел конец. Ее преследовали нелепые мысли. Порой она представляла себе, как убивает мужа. Она видела эту сцену так ярко, в таких подробностях, что в конце концов стала бояться собственных мыслей. Она была потрясена силой своей ненависти и отвращения. Как-то ей приснилось, что она убивает Такпо и после долго-долго смеется. Муж разбудил ее и спросил, что с ней, почему она смеялась во сне? Пробуждение повергло ее в ужас; с этого дня она стала спать на полу. У нее возникали галлюцинации: однажды, когда Такпо заболел, она убедила себя в том, что каким-то непостижимым способом отравила его. Эти навязчивые идеи и страх перед обнаружившейся в семье склонностью к самоубийству не давали ей покоя. Над ее семьей тяготело проклятие; болезненное сознание рождало мысли о божьей каре, порче, крысах, гибельных лесах, вечных страданиях. Порой ей казалось, что она сама – источник зла, тоски и смерти.
Недавно она разводила огонь в кухне, чтобы приготовить свежий суп. Руки механически совершали привычную работу. Мысли же витали в каком-то сумеречном мире, почему-то казавшемся ей знакомым. Она размышляла о привидевшемся ей недавно во сне кошмаре и содрогалась от страха и безысходности. В кухню вошли соседки и занялись своими делами; плакали дети, кудахтала забежавшая со двора курица. Вспыхнули робкие язычки пламени, и Ифейинва подбросила в очаг хворосту.
– Ифейинва, вода готова?
Голос мужа заставил ее вздрогнуть; она насторожилась. Такпо прошаркал по коридору. Он был высокого роста, с заросшей волосами грудью, с выпуклым лбом и малюсенькими, как у ящерицы, глазками. Говорил он всегда очень громко, полагая, что чем громче говорит, тем более солидным выглядит. Щеки его походили на плотно сжатые кулаки, а нос был здоровенный и острый, как локоть. Вокруг волосатой талии был обернут кусок ткани, а на шее висело полотенце.
– Ифейинва! Ифейинва! Ты в кухне? Почему не отзываешься?
Такпо постоял под дверью. Ответа так и не последовало. Тогда он приоткрыл цинковую дверь и заглянул внутрь. Она сидела на корточках, раздувая огонь. Кухня была полна густого, сизого дыма. Он закашлялся, покачал головой и направился к умывальне. На заднем дворе, постоянно залитом грязной водой из умывален, стояли груды немытой посуды, ржавые ведра и детские горшки. Двор со всех сторон был обнесен бетонным забором, утыканным сверху для защиты от воров битым стеклом.
Ифейинва продолжала раздувать огонь. Дым из очага окутывал ее лицо. Дрова были сырые. У нее першило в горле и слезились глаза, а дыму становилось все больше и больше. Тем временем вернулся муж и снова окликнул ее:
– Ифи! Ифи! В крысоловке еще одна вонючая крыса, слышишь? Когда освободишься, выбрось ее. А потом пойдешь в лавку и побудешь там до моего прихода, слышишь?
Она по-прежнему ничего не отвечала. Потом закашлялась.
– Если кашляешь, зачем здесь торчать?
Но она опять ничего не ответила.
– Дура! Ну и губи себя, если нравится!
И на этот раз она промолчала. Вне себя от злости он резко повернулся и хлопнул дверью.
Ифейинва думала о маленькой заметке в газете, в которой говорилось о том, что деревня Угбофия по-прежнему находится в состоянии войны с соседней деревней. «На фермы были совершены нападения, имеются убитые… По слухам, вокруг деревни выставлена вооруженная охрана из числа взрослого населения… Туда направлена делегация для установления перемирия». В конце заметки выражалось опасение, что достигнуть мирного урегулирования будет непросто.
Две деревни были расположены рядом, их разделяло каких-нибудь пять миль. По краю обеих деревень протекала река, которая связывала их многими узами. Их жители давно уже успели пережениться. Но теперь они относились друг к другу крайне враждебно. Даже в том, что их связывало, таились поводы для разногласий и ссор.
Потом по какому-то поводу возник серьезный спор из-за границы, принявший угрожающие размеры. Дело дошло до исторических изысканий. Одна деревня провозглашала жителей другой потомками рабов. Другая отвечала тем же. Ненавистью было пронизано все вокруг – и лес, и река, и даже сам воздух.
У Ифейинвы не укладывалось в голове, как могут враждовать две деревни, расположенные рядом и тесно связанные между собой.
Огонь наконец разгорелся, и желтовато-красные языки пламени осветили потное, залитое слезами лицо Ифейинвы. Ей нравилось глядеть на колышущиеся языки пламени. Они почему-то навевали ей мысли о рисунках Омово. Она вспомнила, что они условились сегодня встретиться. В ее душе тоже вспыхнуло пламя и согрело ее. Горячие волны захлестнули все ее существо, и она испытала чувство необычайной радости. Она закашлялась и заплакала; и слезы долго катились по ее щекам.
Позже, днем, к мужу Ифейинвы зашел Туво. Он постучался в дверь и подождал ответа.
Послышался зычный голос Такпо:
– Если пришел с добром, заходи!
Дверь скрипнула и впустила Туво. Комната была довольно большая; в ней стояло три кресла с подушками, посередине помещался обеденный стол, у стены – широкая кровать, а рядом старая-престарая радиола, у которой был такой вид, словно ее не включали уже много лет, журнальный столик, на котором лежали книги Ифейинвы и журналы, а в углу громоздилось большое трюмо. На стенах висели фотографии Такпо и Ифейинвы; у нее была довольно напряженная поза, и она не улыбалась, он в традиционном длинном иро и белой рубашке был воплощением гордости и самодовольства. На других фотографиях Такпо был запечатлен на фоне своей лавки, читающим газету. Плакаты с изображением белых девиц, пьющих кока-колу, а также различных городов мира с угрюмой претенциозностью красовались на покрытых плесенью тусклых стенах.
Такпо восседал за столом. Перед ним стояла огромная миска с дымящейся эбой и овощной суп. Он едва удостоил Туво взгляда.
– Входи, земляк, входи и раздели со мной трапезу бедного человека, – проговорил Такпо, отправляя в рот огромную пригоршню эбы, которой любой другой на его месте просто подавился бы.
– Спасибо. Я уже успел перекусить. – Тем не менее при виде Такпо, с аппетитом уплетающего эбу, у Туво так и потекли слюнки. Помолчав немного, он поинтересовался:
– Ну, как жена? – Он смягчил свой обычный, вызывающий тон, желая угодить хозяину.
– М-м, прекрасно, все хорошо.
Опять последовала пауза. Такпо был не из тех, кто разговаривает во время еды, ибо еда была для него самой большой в жизни радостью. Покончив с едой, он вымыл руки, вытер рот, отхлебнул большой глоток крепкого портера, откинулся на спинку кресла и принялся выковыривать ногтем кусочки застрявшего в зубах мяса.
– Ну, Туво, как дела? Все бегаешь за молодками, а? По-прежнему портишь окрестных девчонок, а? – Он громко расхохотался, и его малюсенькие, как у ящерицы, глазки сделались чуточку больше, темное лицо сморщилось, а нос изогнулся крючком.
Туво натянуто улыбнулся. Не так давно он с трудом избавился от губительного брака со вздорной бородатой женщиной. Он долго вожделел этой женщины, принимая обычную похоть за любовь. Он женился на ней, хотя отец и предупреждал: «Это не баба, а настоящий мужик, она заездит тебя до смерти. Не успеешь оглянуться, как отправишься на тот свет». Он не послушался отцовского совета. В первую же брачную ночь после свадьбы она «поставила его на колени», и говорят, он долго потом не мог разогнуться. А когда она толкла ямс, то ударяла пестом с такой же силой и вкладывала в это занятие тот же сокровенный смысл. Вскоре он понял, какую совершил ошибку. Она хотела безраздельно владеть и понукать им, она была упряма и вскоре, казалось, полностью прибрала его к рукам. Они постоянно дрались и во время драки крушили ценные вещи. В конце концов Туво всерьез вознамерился ее зарезать; она собрала свои пожитки и была такова.
Когда буря миновала, Туво отдался новой страсти: стал бегать за девушками. Было известно, что он тайком встречается и с некоторыми замужними женщинами в компаунде, но все-таки предпочтение отдавал совсем юным. Вот почему он неизменно появлялся на заднем дворе, если видел Омово и Ифейинву вместе, и постоянно следил за молодым художником. Он подозревал, что у Омово любовь с этой прелестной, такой соблазнительной девушкой, и завидовал ему. Он давно уже имел на нее виды, но Ифейинва решительно пресекала все его ухаживания. Он завидовал Омово и мечтал ему насолить. Он не сумел сделать карьеры, служа в министерстве, вышел на пенсию и ничем путным занять себя не мог.
Сейчас на его лице появилась кривая улыбка, словно он улыбался каким-то своим сокровенным мыслям, вспоминая что-то приятное.
– Да, да, – наконец сказал он. – Молоденькие девушки очень хороши.
Такпо громко рассмеялся.
– Скажи, что ты будешь пить?
– Пиво, если можно.
Они молча выпили.
– Послушай, – не очень уверенно заговорил Туво. – Послушай, я пришел предупредить тебя насчет жены…
Такпо выпрямился в кресле, насторожился, в глазах у него вспыхнул огонь. Как раз в этот момент в комнату вошла Ифейинва. Она была прелестна в фиолетовой домашней блузе и в короткой юбке. Глаза у нее были воспалены, как будто от слез. Коричневое лицо с шелковистой кожей излучало невинность и скромное очарование. Она взглянула на мужчин, поздоровалась, как подобает замужней женщине, с Туво и стала убирать со стола. Она собрала кости в суповую тарелку, вытерла тряпкой стол. Поставила на поднос грязную посуду и спросила: