Текст книги "Горизонты внутри нас"

Автор книги: Бен Окри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

– Отец болен. Уже около полугода. Но старается бывать на ферме каждый день. Даже когда чувствует себя совсем плохо. Сегодня он лежит в постели, не может подняться. Отец умирает. У него какой-то странный вид.

– Твой отец поправится. Он хороший вождь и сильный человек.

– Вы думаете, что…

– Нет. Я так не думаю.

– Вы одинокий человек?

– А разве жизнь и одиночество не одно и то же?

– Не знаю. А по-вашему – да?

– Иногда мы несем одиночество в себе самих.

– И что тогда происходит?

– Трудно сказать. Порой мы теряем его и сбиваемся с пути, а порой отыскиваем его и становимся несчастными.

– Вы обрили голову?

– Да.

– Вы сами это сделали?

– Нет. Один нерадивый парикмахер.

– Теперь волосы понемногу отрастают.

– Да. Но я их, наверное, сбрею.

– Сколько вы собираетесь пожить у нас?

– Недолго.

Они возвращались домой молча: каждый думал о чем-то своем.

Вечером Омово вышел прогуляться. Он не на шутку испугался, когда на тропинке, по которой он шел, из-за кустов выскочил сумасшедший. Совершенно нагой, если не считать невероятно грязной, изорванной в клочья рубахи, едва прикрывавшей бедра. Его лицо было черным, а налитые кровью глаза бешено вращались. Поминутно останавливаясь, он проделывал какие-то несуразные движения: бросался на землю и катался по ней, истерически визжа, потом поднимался и скалил зубы. Время от времени он принимался отчаянно чесаться. Он кричал, лепетал что-то бессвязное; слова застревали у него в горле.

Первым побуждением Омово было немедленно повернуться и бежать. Однако, подойдя поближе, он почувствовал какое-то странное родство с ним. Горящие, вращающиеся, ничего не видящие глаза сумасшедшего сверлили Омово.

Среди ночи Омово разбудили непривычные звуки барабанов и возгласы, рождавшиеся, казалось, где-то в тайниках его сознания. Все огни в деревне были погашены. Не прошло и нескольких минут, как послышался плач. Все это походило на затянувшийся ночной кошмар, только на следующий день он узнал о случившемся от зашедшего к нему утром Айо. Больше в тот день Омово его не видел. Смерть деревенского вождя его поразила. Он постоянно видел, как тот с мотыгой медленно обходит жилища своих соплеменников; как сидит, сгорбившись, на деревянном стуле, глядя на речку; как пьет самодельное вино или жует орех кола. Он был ходячим скелетом, но был жив. Невозможно было поверить, что его больше нет.

Омово сложил в сумку свои вещи, рассчитался с хозяйкой, любезно предоставившей ему комнату, в которой он прожил несколько дней, написал коротенькую записку Айо, приложив к ней немного денег, и отправился к пыльной и шумной автобусной станции.

Время, проведенное здесь, кануло в вечность. До дома он доехал без каких-либо приключений: всю дорогу проспал.

Глава двадцать восьмая

Компаунд встретил Омово непривычной тишиной. Однако скорбные приветствия соседей омрачили его настроение, посеяли в нем тревогу. Дом был на запоре. Омово заглянул через окно в гостиную, заметил на стеклах толстый слой пыли. Дома никого не было.

– Привет, Омово. А что, ключа у тебя нет?

– Здравствуйте. Вы не знаете, куда все подевались?

– Разве у тебя нет ключа?

– Есть.

– Тогда открывай. Мне не хочется говорить при всех. Произошло что-то ужасное…

В один из вечеров отец Омово вернулся домой пьяным. Он пошел в умывальню, дернул обитую цинком дверь, не потрудившись предварительно постучать. Находившиеся там мужчина и женщина разразились проклятиями по его адресу. Тогда отец распахнул дверь и оказался лицом к лицу с Блэки и Туво. Оба были голые. Отец побежал домой, схватил мотыгу и кинулся в комнату Туво, учинив там погром. Он кричал, сыпал проклятья и плевался, вымещая гнев на жилище соперника. Казалось, он сошел с ума. Внезапно появился Туво. Теперь он был уже в набедренной повязке. Он попытался схватить отца Омово, но в следующий момент произошло нечто ужасное – сбежавшиеся на шум жители компаунда услышали истошные крики, – тело Туво содрогнулось и застыло в неподвижности, – потом душераздирающие стоны и проклятия, а потом наступила мертвая тишина.

Жители компаунда ринулись в – комнату Туво, чтобы предотвратить беду, но опоздали; отец Омово уже вернулся домой и заперся в спальне. Блэки убежала, оставив все свои пожитки. Мертвый Туво лежал на полу с перерезанным горлом. Вся комната была залита кровью. Кто-то пошел вызывать полицию.

Вскоре отец Омово появился на веранде с тросточкой – руки у него были в крови – и объявил толпившимся вокруг жителям компаунда, что идет в полицию с повинной. Это произошло пять дней назад.

Перед домом Омово собралась толпа любопытных, они заглядывали в окна, подслушивали под дверью, а кое-кто даже осмелился войти в гостиную. Они слушали и следили за происходящим с каким-то жестоким и равнодушным любопытством.

Помощник главного холостяка закончил свой рассказ, Омово продолжал зловеще молчать. Его взгляд сделался суровым, лицо напряглось, он невидящими глазами взирал на толпу. Как будто бы не слышал рассказа Помощника главного холостяка. А тот, решив, что Омово отнесся к его сообщению спокойно, стал рассказывать дальше – о том, как погибла Ифейинва, как ее вздувшийся труп был похоронен в безымянной могиле, как Такпо ездил в ее родную деревню и как, вернувшись, выл на весь компаунд, а потом собрал вещи и куда-то уехал; и где он сейчас, никто не знает.

И тут произошло невероятное. Что-то треснуло, оборвалось у Омово в груди. Что-то сломалось; к горлу подступила тошнота, в глазах потемнело. Он встал, сделал несколько неверных шагов по комнате, ухватился за стену и рухнул, как подкошенный. Г олова у него разламывалась от грохота, словно рушились стены, а перед мысленным взором в безумном темпе кружились разноцветные пятна. И тут он услышал громкий смех толпы, увидел потные лица. Усилием воли он заставил себя вскочить на ноги, бросился в кухню, схватил мотыгу со следами запекшейся крови и с безумным криком стал размахивать ею, угрожая набившимся в гостиную людям, разбивая вдребезги окна, рубя обеденный стол, так что все с перепугу кинулись словно мыши к дверям, расталкивая друг друга, стараясь пробиться через образовавшуюся пробку.

– Убирайтесь вон отсюда!.. – кричал Омово. – Убирайтесь!.. Ублюдки!.. Все вы ублюдки… стервятники…

Возник страшный переполох.

– Парень сошел с ума!

– Действительно, спятил!

В беспамятстве Омово гнался за разбегавшейся толпой до самых ворот компаунда, крича, ругаясь, плача и посылая им вслед проклятья. Мотыга выпала у него из рук, ударившись о железные ворота, и тогда оказавшиеся рядом мужчины проворно скрутили его. Он отчаянно сопротивлялся, брыкаясь и плюясь, но смог вырваться из их цепких рук только когда, изловчившись, ударил кого-то по носу.

– Куда он побежал?!

– Держите его!

Омово остановился, он был не в силах унять обуревавший его гнев. Он шел, шел, шел не разбирая дороги, и ноги сами привели его на главную улицу. Его слух улавливал разнообразные звуки. Гудки автомобиля, казалось, доносившиеся с другого конца вселенной. Пронзительный визг тормозов. Крики испуганных прохожих. Обращенные к нему взгляды. Он продолжал идти как ни в чем не бывало. Ни отскочил в сторону, ни ускорил шаг. Машина чуть не сбила его, остановившись в полушаге от него. Наступила страшная тишина, все, кто оказался поблизости, насторожились; шофер высунул голову из окошка и заорал:

– Убирайся с дороги, ублюдок! Псих! Если надумал расстаться с жизнью, расставайся, только не под колесами моей машины.

Собралась толпа зевак. Шатающейся походкой Омово перешел на другую сторону улицы и упал на землю возле лавки. Он уткнулся лицом в ладони и горько заплакал. А толпа с удивлением взирала на молодого человека, бормотавшего что-то невнятное и в полном отчаянии метавшегося по земле, – словно во всем огромном поднебесном мире не осталось богов.

Кто-то пытался увести его домой, но случайно оказавшийся поблизости доктор Окоча, протиснувшись сквозь толпу, с непререкаемой твердостью потребовал оставить Омово в покое. Люди послушались и отступили в сторону. Старый художник помог Омово подняться на ноги и дважды ударил его по щекам; шея Омово напряглась, на ней вздулись жилы; а старый художник строго проговорил:

– Не забывай лежащую на тебе ответственность. Ты что, с ума сошел? Сумасшествие – прибежище для глупцов, запомни, прибежище для глупцов. Что случилось?

Глава двадцать девятая

Проходили за днями дни. Омово потерял счет времени. Непрерывно лил дождь. Он мучился бессонницей: кто-то дал ему снотворное, и иногда ему удавалось проспать большую часть ночи. Так было и на сей раз. Он проснулся рано утром. В голове у него стоял шум, к которому он вскоре привык. Потом шум сменился каким-то сдавленным продолжительным воплем, потом пронзительным отрывистым свистом. А иногда ему казалось, будто безумно вопит какая-то скрытая глубоко в нем дьявольская сила. Он встал, натянул брюки. Темнота в мастерской старого художника могла сравниться лишь с той, что царит в морских глубинах. Старый художник сказал, что Омово может здесь жить сколько захочет, что здесь никто не причинит ему зла. Белый мешочек с джу-джу висел на стене, а под потолком раскачивалась паутина, там обитали невидимые глазу пауки.

Омово на ощупь добрался до двери и вышел на улицу. Огромный зеленый глаз с черным зрачком и повисшей в уголке красной слезой задумчиво взирал на него и куда-то вдаль. Он пошел побродить в серых сумерках утра.

Он шел по Алабе. Мусорная яма. Несусветная грязь повсюду. Недостроенные, но уже обреченные на разрушение дома. Бродяги, спящие на обочинах неасфальтированных дорог. Шатающийся из стороны в сторону пьяный старик. Старуха с зажатой в руке бутылкой, с трудом преодолевая одышку, сетует на родных детей, не оправдавших ее надежд. Сумасшедший юноша, пьющий воду из сточной канавы. Тщедушный старец, судорожно ощупывающий землю в попытке отыскать выпавший у него изо рта окурок. Оказавшийся без присмотра малыш, упавший в сточную канаву и беспомощно барахтающийся в ней. Было темно: электричество отключили на несколько дней. Теперь уже ничто не привлекало его внимания; в душе у него разверзлась страшная пустота; в голове зазвучали отголоски способных свести с ума звуков.

Грянул дождь, молнии раскалывали небо, снова и снова слышались раскаты грома, а душу его терзали звуки, подобные зубовному скрежету. Он устал и до нитки промок; лег на пропитанную влагой землю и почувствовал странное облегчение. Но тут снова у него потемнело в глазах, на него нашла дурнота, его затошнило.

Омово долго лежал на земле. В голове гулко отдавались шаги случайных прохожих. Дождь прекратился, вокруг стояла тишина. В какой-то миг его сознание пробудилось, на него снизошел покой, и внезапно перед его мысленным взором возникли бескрайние зелено-черные поля, уходящие за горизонт. На всем этом пустынном пространстве стояло единственное засохшее голое дерево. Его ветви постепенно сужались и превращались в тоненькие изогнутые веточки. Небо представляло собой гигантский серый купол, и взгляд Омово был способен проникнуть в безграничную даль. Потом он увидел маленького голого ребенка, бегущего по нескончаемому пустынному полю. Омово был потрясен. Интересно, как долго ребенок будет бежать по этим окутанным мраком полям и чем это в конце концов кончится. Ребенок то и дело спотыкался, падал, но вставал и снова продолжал бежать. И все время он бежал, падал и снова вставал на одном и том же месте.

Мимо проехал грузовик, потревожив тишину, и разрушил видение, обдав Омово брызгами. Он продолжал лежать, воспрянувший духом, растерянный, прислушиваясь, как маленькие бойкие ручейки тонкими струйками сбегают вниз по темной земле.

Спустя некоторое время подошел нищий старик и стал тормошить Омово. Омово обратил на нищего отсутствующий взгляд. Нищий был уродлив, худ и немощен. На руках и ногах у него зияли гноящиеся раны. В сморщенных губах зажата смятая, мокрая, не зажженная сигарета. Омово попытался встать, но у него все поплыло перед глазами, а голова раскалывалась от боли, словно через нее прошло огромное стадо. Старик улыбнулся, и лицо его стало еще уродливее. Омово ответил едва заметной улыбкой и поспешил прочь. Неуверенно делая шаг за шагом, как человек, который заново учится ходить. В конце концов он пришел к Кеме. Дверь открыла мать Кеме. Сам Кеме, несмотря на ранний час и на то, что еще лежал в постели, ничуть не удивился приходу друга.

Омово сидел перед чистым холстом. Он был голоден; целый день ничего не ел. Но его желудок противился приему пищи. Голод не давал ему покоя. В животе урчало и перекатывалось; он то и дело пил воду. Он сидел, глядя в одну точку на стене, но потом что-то шевельнулось у него в душе; он несколько раз зябко поежился и придвинул к себе пугающе чистый холст.

Он начинает рисовать. Пока еще не знает – что. Пока он лишь предвкушает внутренний трепет. Стигийская ночь. Одинокое засохшее дерево с ампутированными ветвями, стоящее посреди пустынной равнины, водная гладь, расцвеченная лунными бликами. Расплывчатые силуэты хищных птиц в серо-черном небе. Призрачная фигура склоняется над трупом; фигура предков или еще не родившихся на свет потомков – расплывчатая и бесформенная. Потом девочка: ей будет отведено центральное место в картине. Изуродованная. В крови. В изорванной одежде. Рана на бедре. Цепочка с сияющим крестиком. Абрис лица, но пока нет самого лица. Время отсчитывает минуты вдохновенными взмахами кисти, оживляющими холст. Последняя прикидка; он останавливается на первоначальном замысле – изобразить реальную ночь. Он кладет кисть, отступает на несколько шагов и смотрит на свое не поддающееся завершению творение; его сковывает ужас. У девочки нет лица.

Он написал карандашом в нижнем углу картины: «Красивые…», собираясь закончить фразу, но вспомнил еще что-то и оказался не в силах выразить свои мысли словами. Он стер незаконченную надпись и, немного подумав, написал: «Неизбежные потери».

Он испытывал мучительный голод. У него так болел живот, словно сильнодействующая кислота разъедала ему внутренности. Было уже поздно. В изнеможении он рухнул на пол.

Глава тридцатая

Он неотрывно смотрел на отца. Короткие минуты свидания почти истекли. Отец только кивал головой, уставившись в окно, и был удручающе молчалив и скован. Омово пугала произошедшая в отце перемена, – он как-то съежился, глаза ввалились, и в них более отчетливо проступили красные жилки. Лицо испещрено какими-то мелкими крапинами подобно изъеденному насекомыми растению; щеки и подбородок заросли щетиной. Отец был физически и морально подавлен; нервничал; у него дрожали руки. Единственный раз за все время свидания у него возникла потребность что-то сказать, – когда Омово упомянул о письме Окура. Старик раскрыл рот, и в его стеклянных глазах отразился испуг. Но он промолчал. Отец производил впечатление дряхлого, одинокого и всеми покинутого старика.

– Наше свидание подходит к концу, папа.

Лицо отца сморщилось, теперь он смотрел на охранника, вошедшего в комнату и постучавшего трижды по столу. Омово поцеловал отца в щеку, ощутив при этом колючую щетину и застоявшийся запах грязи и пота.

– Я буду приходить к тебе часто, папа.

Отец кивнул и снова уставился в грязное окно.

– Папа…

Много горестных воспоминаний будоражило и в то же время согревало душу Омово. Он не мог выразить свои чувства словами и только грустно качал головой. Полицейский коснулся плеча Омово, но он по-прежнему смотрел на отца; душу его все еще переполняли противоречивые чувства. И тут он поймал взгляд отца – мимолетный, открытый, затуманенный. И понял нечто важное для себя; все остальное не имело значения. Омово вышел из душного помещения полицейского участка на улицу – в пекло, шум и смрад. Он смотрел на бешеное движение лагосского транспорта и думал о том, с какими муками и как медленно воплощаются его замыслы.

– Знаешь, что Окоро в больнице?

– Нет, не знал. А что с ним?

– Он стоял на тротуаре, проезжавшая мимо машина сбила его и, не останавливаясь, помчалась дальше.

– Он здорово пострадал?

– Да, состояние у него тяжелое.

– Черт побери. Поэтому, наверно, я и не нашел его на пляже в тот день, когда уволился с работы.

– Навестил его в больнице – вид у него неважнецкий. Он стенал по поводу того, что подружка, на которую он потратил все свои сбережения, бросила его, а Деле уехал в Штаты. Он без конца говорил о войне, о том, что участвовал в боях и не был не только убит, но и ранен, а тут мирно стоял на тротуаре, вдруг налетел этот проклятый автомобиль и сбил его наповал. Он выглядит страшно постаревшим и совершенно на себя не похож. Все твердил о предстоящей аттестации и еще рассказывал, что видел себя во сне стариком. Он казался ужасно напуганным…

Кеме горестно помолчал, а потом продолжил свой рассказ:

– Знаешь, его лицо было отмечено какой-то печатью. Он говорил такое, чего я просто не мог слушать. Потом он уснул, но во сне так дергался и извивался, что я не мог вынести. Выскочил из палаты и расплакался…

– А когда уехал Деле?

– Не знаю. Окоро рассказывал, что получил от него телеграмму.

– Телеграмму?

– Да. И как ты думаешь, что в ней говорится?

– Что он ограбил банк?

– Нет. В ней говорится: Штаты – прелесть. Сегодня впервые спал с белой женщиной.

– Да-а…

– Да-а…

– Как прошла встреча с отцом?

– Тягостно. Он все время молчал. Так и не сказал ни слова. Даже не смотрел на меня. Я же все время о чем-то говорил. Вспомнил, как он поощрял в детстве мой интерес к рисованию и как покупал мне сласти, но он только молча кивал головой, и я на какое-то время тоже в растерянности умолкал. Потом появился охранник и три раза стукнул по столу. Я поцеловал отца; мне хотелось сказать ему очень многое, но я не сказал. Он взглянул на меня, и я все понял, что именно понял – не знаю, но что-то понял… Адвокат говорит, что у отца есть шанс избегнуть наказания. Полезная и в то же время бесполезная ложь.

– Ты все еще помнишь ту маленькую девочку, которую мы видели в…

– Да, она мерещится мне постоянно, повсюду.

– Она до сих пор мне снится по ночам. Я вижу ее в глазах матери… Но разве ты можешь что-нибудь предпринять! Нам всем постоянно что-то угрожает. Ты делаешь запросы, стараешься организовать расследование, но, оказывается, это невозможно; ты попросту не способен это сделать. И система тоже оказывается неспособной. Сейчас эта проблема приобрела еще большую остроту; раньше мы не смели и пикнуть, теперь мы можем даже кричать. Однако нас никто не желает слышать. В таких условиях уже невозможно действовать, как тебе подсказывает совесть.

– К тому же еще и Ифейинва…

– Кто такая Ифейинва?

– Я не могу говорить об этом. Я был близок к сумасшествию. Речь идет об очень личном и для меня дорогом. Я до сих пор не могу прийти в себя.

После некоторой паузы Омово спросил:

– Что ты делаешь сегодня вечером?

– Иду в парк.

– В тот парк?

– Да.

– Зачем?

– Не знаю.

– Я не пойду с тобой.

– Почему?

– Не знаю.

– Трус!

– Ладно. Я пойду, но останусь у входа. Кто-то ведь должен караулить у ворот.

– И то верно.

– Я не рассказывал тебе историю с моим мотоциклом?

– Нет.

– Я оставил водительское удостоверение вместе с другими документами дома. По пути на работу меня остановил полицейский и отобрал мотоцикл, а потом стал намекать на взятку.

– И ты дал ему?

– Нет. В конце концов ему осточертело со мной препираться, и он вернул мне мотоцикл. И ему все сошло с рук.

– Да. Противно, но ничего не поделаешь.

– Ты снова обрил голову?

– Да.

– У тебя какой-то потрепанный вид. Ты не похож на себя, какой-то другой.

– Я и чувствую себя другим.

– Ты о чем-то скорбишь?

– Не знаю. Разве это возможно выразить словами?

– Я рассказывал тебе о стихотворении Окура?

– Нет. Он прислал тебе новое стихотворение?

– Да.

– А он не пишет, когда они вернутся?

– Нет. Но я думаю, что они никогда не вернутся. Они – скитальцы, и к тому же дома больше не существует.

– Очень грустно.

– Есть такая категория людей. И, кроме того, я думаю, что мы представляем собой еще одно потерянное поколение, будь оно не ладно. Ты только посмотри: автомобили, здания, язык, на котором мы объясняемся друг с другом, уезжающие за рубеж граждане. Только посмотри.

– Может быть, в определенном смысле это хорошо?

– Не знаю. А ты как считаешь?

– Я тоже не знаю.

– Я не разбираюсь в таких вещах.

– Знаешь что?

– Что?

– Да ты, черт побери, в душе мятежник.

– Я не разбираюсь в таких вещах.

– Разбираешься!

– Хочешь послушать последнее стихотворение Окура?

– Давай.

Омово помолчал немного, а потом сказал:

– Знаешь, когда я был в Бадагри, мне пришла в голову мысль по поводу Мгновения.

– Вот как? А мне так и не удалось выбраться из города, как я планировал. Ничего не получилось… Так что ты сказал относительно Мгновения?

– Мне показалось, что я увидел сияющую тень божества. Но теперь я думаю, что вместо божественного лика я видел одно из тех редких лиц, которые с ужасающей точностью отражаются в наших лицах… Впрочем, я постигаю и многие другие истины.

– Например?

– Например, как выжить, но главное – как стать настоящим художником.

– Как это следует понимать?

– Я же только что сказал. Я все еще учусь.

– Ну, прочитай мне стихотворение Окура.

Омово задумчиво, с расстановкой проговорил:

– Это стихотворение значит для меня очень многое.

– Ну читай же наконец!

– Интересно, что побудило его написать это стихотворение…

– Омово!

– Ну хорошо, хорошо. Слушай…

Омово умолк, погрузившись в задумчивость.

Ласковая тьма. Над головой раскачиваются ветви, шелестит листва. Шишковатые стволы деревьев похожи на лица стариков, проживших трудную жизнь. Слышится завывание ветра и далекий шепот прибоя. Небо ясное и безмятежное. Огромная улыбающаяся луна сквозь ветки и листву видится разорванной в клочья, разбитой вдребезги. Змеевидные ручейки отсвечивают серебром; они тихи и прозрачны, в них отражаются молчаливые образы ночи.

Омово ощупывает руками коралл с отколотой верхушкой и смотрит на узкую полоску воды у самых его ног. Поддавшись внезапному импульсу, он бросает коралл в воду. Чуть слышный всплеск. Потревоженные образы и лунные блики. Зыбкая гармония ночи нарушена, и уже начата нелегкая подспудная борьба за ее восстановление.

Он поднимается и идет, но задевает ногой за обнажившийся корень и падает, ударяясь подбородком о землю. Он испытывает острую боль, которая вскоре стихает, а потом и вовсе проходит. Он прислушивается, расслабляется, ждет. Бритая голова ощущает прикосновение холодного ветра. Он раскидывает руки в стороны, плотнее прижимается к земле и слышит, как в ней отдается ровное биение его сердца. И тут до него доносится сигнал мотоцикла Кеме; дважды вспыхивают фары. Омово поднимается и с замирающим сердцем медленно бредет в одиночестве сквозь привычную темноту.