Текст книги "Горизонты внутри нас"

Автор книги: Бен Окри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

– Пошли, пошли. Если мы будем вот так стоять на месте, то вообще сегодня не доберемся до работы.

– Признайся, ты мне завидуешь!

– Почему? Потому что я не рассмеялся?

– Завидуешь. Потому что у тебя нет цыпочки. Все они бросили тебя.

– Ладно, считай, что я завидую.

Некоторое время они шли молча.

– Кеме заходил ко мне в воскресенье. Сказал, что хочет уехать на время из города, чтобы собраться с мыслями.

– Понятно. А что слышно насчет трупа девочки, который вы видели в тот вечер?

– Он исчез. Кеме сказал, что в полиции ему заявили, будто никакого трупа вообще не было.

Они снова помолчали.

– Знаешь, во время войны трупы не исчезали. Они просто разлагались и распространяли вокруг зловоние. Я был тогда совсем мальчишкой. Однажды я наткнулся в кустах на чьи-то обгорелые ноги. Мне повезло. Многим из нас чертовски повезло. Да, нам и впрямь повезло, что черви ползали не по нашим трупам.

– Ну хватит. Не будем больше об этом.

– Я могу забыть. Рано или поздно человек забывает все. Он просто обязан забыть. Да и мне ничего не стоит забыть обо всем, тогда я начинаю интересоваться девочками, танцую в дискотеке, хожу на работу и ничего не помню.

– Давай выбросим это из головы и поговорим о чем-нибудь другом.

– Деле говорит, что ему страшно. Сам не знает почему. У него богатый отец, он едет в Штаты без каких-либо проблем, очень хорошенькая девица ждет от него ребенка, а ему, видите ли, страшно. Мне иногда снятся дурные сны. Я их помню. Мне снились покойники. Я никогда никого не убивал, но во сне все представляется так, будто я убил очень много людей. И вот я вижу обгорелые трупы, разложившиеся трупы, разбухшие трупы. Я вижу репортеров с камерами, зевак, офицеров, насилующих в бункерах женщин, я помню этот кошмар во всех подробностях. Теперь взгляни на всех нас. Нам страшно.

Тишина. Вокруг стоял шум, но между ними и, возможно, внутри у них царила тишина. Омово не мог понять, что происходит с Окоро. Он редко говорил о подобных вещах, куда больше его интересовали разговоры о вечеринках, о девицах, об Америке, о деньгах. Но Омово догадывался, что за внешней беспечностью его друга скрываются мрачные смрадные глубины.

– Да, Окоро, чуть было не забыл. Ведь завтра у меня день рождения! Никаких торжеств не будет. Приходи просто так. Мне очень не хочется быть одному.

– Постараюсь.

– Значит, вечерком.

– Тебе исполняется двадцать?

– Да. Двадцать. Но у меня такое чувство, будто все пятьдесят.

– Мы все понемногу стареем. А пока так ничего и не достигли. Представь себе, что будет с тобой через десяток лет.

– Не хочу ничего представлять. Дожить бы до тех пор, тогда и увижу.

– Мы – никто. Мы – жалкие людишки, которым суждено вечно оставаться на самой низкой ступеньке служебной лестницы, заполняя документы, готовя кофе, бегая на Кингзвэй за пирожками с мясом, выполняя сверхурочную работу. Что это за жизнь… Мне надо серьезно готовиться к аттестации. Я должен как можно скорее поступить в университет, чтобы потом разъезжать на машине, иметь престижную работу и деньги. Мне надо основательно готовиться к аттестации.

– Я не считаю, что мы – никто. Мы же в любое время можем прекратить это бесцельное существование. Для этого необходимо лишь мужество и талант. И еще необходимо действовать. Тогда, проснувшись однажды утром, обнаружим, что мы отнюдь не никто. Кеме – счастливчик. Он уже активно включился в жизнь. Послушай, давай ускорим шаг. Прошло столько автобусов, а мы даже не попытались сесть ни в один из них.

– Омово, как ты знаешь, я отлично танцую и диско и реггу. На днях у меня собралось несколько земляков. И вдруг я обнаружил, что почти совсем разучился танцевать наши национальные танцы, ноги тяжелые, ни черта не слушаются. Мне было очень стыдно. Я кое-как отвлек их разговорами. Я почти не помню пляски нашего племени. Для меня это было полной неожиданностью. И теперь, когда я вспоминаю об этом, мне становится страшно.

– Окоро, это происходит не с тобой одним. Я, например, уже почти не помню родного языка. Говорю на какой-то тарабарщине. Скоро мне придется учить свой родной язык заново, как когда-то учил английский. Ты забыл свои танцы, я забыл свой язык. Как это случилось? Отец рассказывал, что, когда ему было пять лет, он умел говорить на нашем языке лучше, чем я говорю сейчас. Мы, сами того не замечая, продаем свои души.

Лицо Омово посуровело. Он вспомнил, что ответила Ифейинва, когда он рассказал ей о похищенной картине. И не зная почему, сказал вслух:

– Окоро, у нас у всех что-то отняли.

Они продолжали свой утомительный путь. Внезапно какой-то человек из толпы налетел на Омово.

– Псих!

– Сам псих!

– Старый дурак!

– Окоро, оставь его в покое. Успокойся.

– Старик, а так толкается! Старый чурбан!

Человек, на которого с руганью обрушился Окоро, продолжал свой путь. Вдруг он остановился, обернулся и состроил Окоро смешную гримасу, Окоро громко расхохотался. Лицо старика еще больше съежилось, сморщилось и сделалось совсем печальным. Морщины и складки на лице залегли так глубоко, будто само время вырезало их своим резцом.

Он подтянул свои необъятных размеров штаны, и, тяжело ступая, продолжил путь. Окоро неотрывно следил за стариком, пока тот окончательно не затерялся в толпе. Омово с Окоро продолжали идти молча. Подходили автобусы, люди устремлялись к ним с пронзительными криками, кое-кому удавалось втиснуться, растолкав остальных. Автобус разворачивался и мчался в Апапу.

– Как у тебя идут дела с рисованием?

– Никак.

– Мне понравилось, как ты нарисовал Деле. У тебя редкий талант. Но ты изобразил его каким-то грустным. Лицо молодое и безвольное. Деле сказал, что вставит рисунок в рамку.

– Хватит насмехаться.

– А как у тебя отношения с новой женой отца?

Омово не ответил. Он ушел глубоко в себя. Все происходящее вокруг отодвинулось куда-то вдаль, он ничего не слышал и ничего не видел. Он был как бы от всего отгорожен. Он вспомнил привидевшийся ему сон о матери. Их разделяло огромное расстояние, но они испытывали одно и то же чувство – печаль.

– Ну, а братья пишут?

Подошел голубой автобус и остановился почти рядом с ними. В воздухе поднялось облако пыли. Народу на остановке было не особенно много. Большинство пассажиров, пользующихся абонементами, к тому времени уже успели уехать. Вместо того чтобы ответить на вопрос Окоро, Омово сорвался с места и кинулся к автобусу. Он нацелился на переднее место, но какой-то мужчина, судя по запаху изо рта позавтракавший сардинами, сумел его опередить. Тогда Омово ринулся в конец салона и завладел местом у самого выхода. Он выглянул из двери и увидел, что Окоро предпринимает запоздалую попытку втиснуться в автобус.

– Все места заняты! Автобус набит до отказа! – без конца повторял кондуктор. – Больше мест нет. Посадка закончена, сойдите с подножек! Осторожно, болваны! Поехали, водитель, поехали!

Окоро смущенно улыбался по поводу своей нерасторопности. Омово показал ему большой палец.

– В другой раз не зевай!

– Ну и ловкач же ты!

Автобус развернулся и покатил в сторону верфи Апапа. Так как автобус был набит битком, кондуктор вынужден был примоститься на боковой скамье, чтобы было удобно открывать раздвижные двери. Его зад в грязных штанах маячил перед самым лицом Омово. Он отвернул лицо в другую сторону. Он был зол, но ничего не мог поделать.

– Эй, парень, прошу тебя, убери свой зад от моего лица, – сказал Омово, повернув обращенный к нему зад кондуктора в другую сторону.

– Что, твой отец – хозяин этого автобуса? Прошу оставить меня в покое! – И с этими словами, словно в насмешку, кондуктор придвинул свой зад еще ближе к Омово. Водитель засмеялся, несколько пассажиров тоже нашли эту перепалку забавной.

Омово пришел в бешенство. Кондуктор расхохотался, но потом все-таки смилостивился и повернулся задом в другую сторону. Омово сидел молча, застыв на месте. Кондуктор косился на него воспаленными, глубоко запавшими глазами, а потом сказал:

– Бывают же такие уроды! Бритоголовый!

Водитель снова рассмеялся, а вместе с ним еще несколько пассажиров. К лицу Омово прихлынула горячая кровь, от нервного напряжения у него дрожали руки и ноги. Потом напряжение прошло и он подумал: «Сейчас меня гложет обида, потом обида пройдет. Кондуктор и те, кто смеялись, – там, а я здесь, далеко от них. Я для них недосягаем». Он посмотрел в упор на кондуктора и сказал:

– Да. Урод, бритоголовый! Это я. – Он достал носовой платок, вытер лицо и голову, посмотрел на оставшиеся на нем пятна пота и пыли. Он успокоился и расслабился, словно выиграл безмолвное сражение.

Он выглянул в окно и, к своему огорчению, обнаружил, что они попали в пробку. В конторе его ждал еще один трудный и утомительный день. Он с отвращением подумал о царящей там атмосфере вечных склок и недоброжелательства. Пелена спала с его глаз, и он увидел, как жестокая будничная реальность уставилась ему в лицо безобразной, разорванной, выброшенной на свалку маской.

Глава шестнадцатая

Было уже начало одиннадцатого, когда Омово добрался наконец до конторы.

Он шел к своей конторе, а топот и скрип его башмаков на толстой подошве разносился по коридору. Этот скрип его раздражал. Он всегда чувствовал себя виноватым, когда, как сегодня, являлся на работу с опозданием, и старался по возможности не привлекать к себе внимания. В таких случаях он обычно крался на цыпочках, но если в тишине, которая при этом становилась особенно ощутимой, башмаки издавали какой-нибудь едва заметный скрип, это еще больше действовало ему на нервы. И он переходил на обычный шаг. Пусть смотрят. Пусть судачат и строят догадки. А он будет ходить нормальным шагом.

Свернув в ту часть коридора, где размещалась его контора, он лицом к лицу столкнулся с девицей из финансового управления, которая вечно подшучивала над ним. Девица была в теле, но не толстая, с круглым, ярко накрашенным, довольно миловидным личиком, и отличалась веселым нравом.

– А, Омово! Ты что, только еще идешь на работу? Вот это да! Тебе бы начальником быть. – Она держала в руках чайник и как раз направлялась к дамскому туалету.

– Ты слишком сильно намазала губы, – заметил он на ходу.

– Это тебя не касается, понял!

– Вот это я как раз и имел в виду. Я предпочитаю не смотреть на твои губы. – Он заставил себя усмехнуться. – И почему это ты варишь общественный кофе на воде из дамского туалета?

Она смерила его презрительным взглядом и с чайником в руках исчезла за дверью туалета.

– Неудивительно, что все мужчины здесь бабники! – бросил ей вслед Омово.

Подойдя к двери с табличкой «Химический отдел», он помедлил минуту, машинально рассматривая надпись, потом решительно распахнул дверь. В конторе было холодно – все кондиционеры работали на полную мощность. Большинство сотрудников отдела были фанатиками по этой части.

Едва переступив порог, Омово ощутил всегдашнюю витавшую в воздухе враждебность. Он чувствовал эту враждебность постоянно, и она действительно существовала, составляя часть его служебного бытия. Он давно уже не пытался установить, когда и с чего началась эта враждебность – то ли с того момента, когда он в пух и прах разругался со старшим клерком, то ли когда одна из сослуживиц, которая теперь уже здесь не работает, воспылала к нему симпатией. Сейчас укоренившийся дух враждебности не мог коснуться Омово, он был одет в броню и недосягаем для него.

Поначалу, когда Омово вошел, никто даже не поднял на него глаз. Губы его растянулись в непривычной ухмылке, на щеках обозначились глубокие ямочки, и он прищурил глаза, чтобы привыкнуть к тусклому свету. Он шел к своему столу, шаркая подошвами черных башмаков. Он провел рукой по лицу и почесал бритую, лоснящуюся голову. Он считал, что таким образом самоутверждается, и оттого тихо ликовал.

– Доброе утро, Акапо, – весело произнес он.

– Мистер Акапо, – раздраженно поправил его старший клерк.

– Доброе утро, мистер Акапо.

– Вот так-то. Я требую, чтобы отныне ты всегда обращался ко мне почтительно.

Акапо был высокий, весьма неказистой наружности мужчина с широким, заметно искривленным носом, с бакенбардами, почти не заметными на фоне его черного лица с огромными мясистыми губами. Вздорный и назойливый и в то же время льстивый и трусливый человек, он испытывал благоговейный трепет перед начальством. Он прослужил в компании больше двадцати лет; начав с нуля, он долго и терпеливо поднимался по ступенькам служебной лестницы, пока не достиг должности старшего клерка, и никогда никому не позволял забывать об этом.

Сейчас, обращаясь к Омово, он пытался придать своему голосу как можно больше начальственной власти:

– Управляющий пожелал тебя видеть, как только ты появишься.

Дверь комнаты распахнулась, впустив секретаря-машиниста Саймона с кипой материалов и бумаг, поступивших из других отделов. При виде Омово Саймон ехидно хмыкнул:

– А! Наконец-то соизволил явиться наш деревенский художник. Ха-ха! Уж не пропьянствовал ли этот святоша весь уик-энд, а?

Саймон был невысок, сухопар и производил впечатление человека веселого, остроумного, по-своему даже жизнерадостного. Широкоскулое его лицо отличалось такой худобой, словно он постоянно голодал, кожа была испещрена морщинами, вздувшимися жилами, прыщами и пятнами, а рыжевато-коричневые глаза при всей его постоянной жизнерадостности выражали ту жалость к самому себе, какая бывает в глазах висельника, – все это вместе взятое создавало облик человека, у которого все жизненные невзгоды и тяготы запечатлены на лице. У него был загнанный вид. И сейчас, когда он подтрунивал над Омово, его лицо было точь-в-точь как комок смятой оберточной бумаги – настолько резко обозначились на нем многочисленные морщины. Но как ни странно, при всем при этом он выглядел веселым, и смех его был заразителен.

Омово посмотрел на него и смолчал. Ничего не отвечать, ничем не выказывать своей реакции – такой линии поведения придерживался он в конторе. Но именно эта сдержанность и дистанция, которую он установил во взаимоотношениях с сослуживцами, еще больше восстанавливали их против Омово. Он стремился выполнять свои служебные обязанности, избегая каких-либо трений с сослуживцами, и держался обособленно. Сослуживцы требовали участия, сотрудничества, повиновения; он же всему этому противопоставлял отчужденность и холодную насмешливость, которая неизменно сквозила в его ленивой улыбке и прищуренных глазах. Его не понимали, с ним невозможно было найти общий язык.

– Здравствуй, Саймон!

– Послушай! Во всей конторе не найдется человека, который посмел бы опоздать на работу в понедельник и при этом держался бы с таким невозмутимым видом.

За все десять лет, что я работаю в этой компании, не было случая, чтобы я опоздал в понедельник.

– Заткнись, Саймон, и занимайся своими делами —. вмешался старший клерк.

– Почему, господин начальник? Вот ты на меня кричишь, а ведь я все равно потом поднесу тебе рюмочку.

Старший клерк улыбнулся из-за папки с документами, которую он листал. Между остальными сотрудниками отдела царило полное взаимопонимание.

Омово углубился в работу. Ему предстояло подсчитать, сколько химических препаратов поступило за сегодняшнее утро. Скоро нахлынут посетители. Он достал из белого ящика под столом карточки и стал отбирать те, которые были ему нужны.

– Итак, маэстро, почему же вы опоздали? – не унимался Саймон.

– Я проспал, а потом не мог сесть в автобус.

– И это все, что ты можешь сказать в свое оправдание! Тебе грозят неприятности. Вот подожди, вызовет управляющий, тогда узнаешь!

– Саймон, занимайся своим делом, – снова подал голос старший клерк.

– Почему, господин начальник?

– Саймон, ты мне мешаешь. Заткнись наконец! – крикнул Чако и стукнул кулаком по столу. Он был секретарем управляющего и самым старшим по возрасту среди сотрудников отдела. Все это время он был поглощен изучением карточки футбольной лотереи, прикрыв ее сверху папкой с документами. У Чако было странно перекошенное лицо с толстым и необычайно длинным носом, казалось, специально созданным для нюханья табака, а может быть, ставшим таким в результате этого занятия; из ноздрей торчали пучки черных волос, напоминавшие морские водоросли. В данный момент он машинально щипал огромный прыщ на щеке; его лицо, небритое и оттого казавшееся мрачным и осунувшимся, придавало ему тоже загнанный вид. Он здесь считался примечательной личностью, и коллеги прощали ему все чудачества, потому что с ним было весело. Стукнув по столу и восстановив тишину, которая была ему необходима, Чако снова погрузился в свое занятие. Он обвел кружками номера 6, 26 и 36. Саймон, однако, не унимался:

– Послушай, Чако. Можно подумать, что ты усердно вкалываешь, а ты тем временем подсчитываешь свои шансы на выигрыш. Тебе давно пора присвоить ученую степень доктора по части азартных игр. Ей-богу, для тебя надо создать университет азартных наук.

Омово продолжал просматривать свою картотеку. Отобрав нужные карточки, он убрал остальные в ящик и поднялся с места.

Старший клерк снова осведомился с начальственной холодностью:

– Ты уже ходил к управляющему?

– Нет.

– Чего же ты ждешь?

Ему ответил Чако:

– Управляющий сейчас говорит по телефону. Он не может его принять.

Старший клерк взглянул на него полусерьезно-полуиронично:

– И почему это я сижу в одной комнате с подчиненными?!

Саймон застрекотал на своей машинке. Чако снова углубился в изучение карточки футбольной лотереи. Теперь он обвел кружком цифры 7, 27 и 37. Он закусил кончик карандаша и откинулся на спинку стула.

– Послушайте! – пробормотал старший клерк. Все настроились на шутливый лад. – Этот христианин всерьез готовится к выигрышу. Если бы он так же серьезно занимался науками, он выдержал бы любой экзам… мхиам…

Саймон прервал печатание на машинке.

– Можешь говорить все что хочешь. Но когда он сорвет банк, к нему и близко не подходи. Даже в церкви Аладура близко к нему не подходи.

Тут Чако не выдержал и, отшвырнув свой стул назад, разразился гневным потоком брани, по преимуществу маловразумительной. Когда он вот этак входил в раж, он выпаливал отдельные куски фразы с большими интервалами, так как очень смешно заикался. Саймон с удвоенной энергией стал шпарить по клавишам машинки, чтобы только заглушить свой смех. Было очень забавно, когда вспышка Чако заканчивалась ничем. Когда его гнев иссяк, он снова уселся на место, отложил свою карточку футбольной лотереи и сделал вид, что занят служебным письмом.

Распахнулась дверь кабинета управляющего, и вот он уже в комнате собственной персоной. Невысокий, крепко сбитый человек с довольно светлой кожей. Большую часть его лица составлял лоб, однако, несмотря на отчаянные старания, его внешность не внушала окружающим ни почтения, ни благоговейного страха. В прошлом его часто принимали за простого клерка, что неизменно повергало его в ужас. И чтобы придать своей тогда довольно плюгавой фигуре больше солидности, он старался говорить этаким басом и при этом напускал на себя столь свирепый вид, что казалось, будто он так и раздувается на глазах. Ходили слухи, будто этот пост он заполучил путем каких-то махинаций, через посредство организованной мафии. И вот сейчас он стоял на пороге своего кабинета и окидывал комнату критическим оком.

– Что здесь происходит? – вопросил он на языке ибо. Присутствующие в ответ не проронили ни слова. Омово направился через всю комнату к двери, ведущей в коридор.

– Доброе утро, господин Акву.

– Поди-ка сюда, Омово. Почему ты сегодня явился с опозданием на три часа? Почему?

– Так получилось.

Мистер Акву был средоточием бесплотной враждебности, которую Омово всегда на себе испытывал. Мистер Акву ненавидел его и не скрывал этого.

– Я лично уже трижды предупреждал тебя. Ты знаешь, что я могу сделать, не правда ли? Если я захочу, то могу быть очень жестоким.

Оба напряженно молчали. Управляющий в упор глядел на Омово; и Омово не отвел взгляда, он тоже, не моргая, смотрел в мутные белки начальника. Управляющий подавил вырвавшийся у него смешок. Взгляд Омово скользнул вверх. Он вспомнил, что приблизительно месяц назад отдел недосчитался партии химических препаратов, за которые не были перечислены соответствующие суммы. Проверка по регистрационной книге Омово показала, что они не были проданы. Следовательно, имела место кража. Омово попал в трудное положение. Ответственность за убытки фирмы обязан нести Омово, и потому, что последним уходил из конторы, и потому, что отвечал за учет.

– Если ты в течение двух недель не выяснишь, как это случилось, ты будешь уволен, а компания сможет еще и подать на тебя в суд, – как бы между прочим заметил тогда управляющий. Омово в отчаянии чуть было не подал заявление об увольнении, но сжалившийся над ним кладовщик рассказал ему, что управляющий распорядился срочно отгрузить и отправить товар клиенту, который в тот день уезжал в Бенин. После этого происшествия Омово не мог не почувствовать, что против него существует какой-то заговор. Тогда управляющий отделался короткой фразой: «Я, должно быть, забыл сделать соответствующую пометку. Извини». И только. Сейчас в его строгом начальственном тоне слышалась скрытая ирония:

– Могу ли я полюбопытствовать, каким же образом получилось, что ты сегодня опоздал?

Саймон бешено тарахтел на машинке и своим сосредоточенным видом давал понять, что всецело поглощен работой. Чако лениво жевал завалявшийся орех кола и с показной деловитостью листал толстую синюю папку, держа в руках письмо от клиента. Старший клерк с редкостным тщанием вчитывался в только что поступившую документацию, касающуюся морской транспортировки грузов, а его пальцы при этом отбивали привычный ритм по исчерченному царапинами столу красного дерева. Омово вертел в руках учетные карточки, скользя глазами вверх и вниз по пуговицам на белой рубашке мистера Акву.

– Я поздно проснулся… всегда гонка… автобусы не шли… посмотрите, мне порвали рубашку, вернее оторвали пуговицы…

– Гм, понятно. Пуговицы ты мог оторвать и сам для пущей достоверности. Послушай, Омово, ты самый несерьезный, самый легкомысленный и недисциплинированный из всех сотрудников отдела. Посмотри на всех остальных…

Саймон вытащил из машинки только что отпечатанную страницу и стал усердно ее читать. Чако, лениво перекатывавший во рту свою жвачку, все с той же показной деловитостью вчитывался в какую-то важную бумагу, подшитую в голубой папке, а потом на минуту прервался, чтобы высморкаться; при этом контора наполнилась такими звуками, как будто рядом пилили бревна. Старший клерк перевернул страницу документов, касающихся морской транспортировки, взял шариковую ручку, сделал какую-то пометку на клочке бумаги и обратился к мистеру Акву с вопросом о транспортировке аллопрена, на который мистер Акву тут же дал исчерпывающий ответ. Отдел работал ответственно и деловито, как хорошо отлаженный механизм. Еще за несколько минут до этого здесь звучали шутки и смех, теперь же стояла мертвая тишина – так бывает, когда внезапно распахнешь дверь в помещение, где идет шумное собрание, и тут же ее захлопнешь.

Мистер Акву продолжал:

– Все работают как положено, только ты позволяешь себе опаздывать. Но этого мало – я выхожу и вижу, что ты бездельничаешь. Не пытайся ничего мне объяснять. Учти, я в четвертый раз тебя предупреждаю.

Омово неотрывно смотрел в лобастое лицо управляющего. Глаза управляющего сверкали, рот перекосился, на шершавой щеке отчетливо проступила царапина. Управляющий поправил свой широкий галстук и, уже не глядя на Омово, поспешно ретировался в свой кабинет.

Как только за господином Акву захлопнулась дверь, обстановка в комнате разрядилась, словно сама атмосфера располагала к спокойствию и удобству. Чако снова достал из-под огромной синей папки карточку футбольной лотереи, выудил закатившийся под пишущую машинку орех кола и стал механически его жевать. Саймон вперил глаза в огромный календарь с фотографией полуобнаженной белой женщины, буркнув что-то насчет того, что в комнате слишком холодно. Он достал печенье и принялся его есть, макая в стакан с водой. А старший клерк, склонившись над карманным калькулятором, занялся подсчетами собственных доходов за текущий месяц, с учетом жалованья, сверхурочных и разных пособий, а также предстоящих расходов. Этому занятию он предавался самозабвенно.

Омово вышел из прохладной комнаты, где вовсю кипела работа, и направился в жаркий, душный склад химической продукции, насыщенный густыми, едкими испарениями различных химикатов, хранившихся в мешках, жестяных упаковках и деревянных ящиках. И пока он шел от конторы до склада, у него возникло уже знакомое чувство одиночества, какой-то неясной тоски, смутное ощущение пустоты растекалось подобно густому дыму, поднимающемуся от тлеющего костра, обволакивая душу. Это ощущение не покинуло его и тогда, когда он пришел на склад.

Работа шла своим чередом. Теперь ему предстояло принимать посетителей, желающих купить химическую продукцию. Покупателей было так много, что распределять товар приходилось исходя из запасов, имеющихся на складе в каждый конкретный день. По этой причине нередко возникали обиды, перебранки, попытки обойти очередь, пройти с заднего хода, дать взятку. В обязанности Омово входило получить от клиента документ о выделенной ему партии материалов и оформленный на его имя заказ, а потом проследить за его выдачей. Это предполагало бесконечное хождение на склад для предъявления соответствующей документации, беготню с копиями квитанций в финансовое управление, где суммы, перечисленные клиентами, проверялись и соответствующим образом оприходовались. К половине второго он уже обливался потом и валился с ног.

Омово в который уж раз возвращался со склада в контору, где его ждал очередной клиент, когда к нему в коридоре подошел мистер Бабакоко. Он схватил Омово за руку и вкрадчивым голосом сказал:

– Послушай, Омово…

– Что вам угодно?

– Зачем ты так со мной говоришь?

Мистер Бабакоко происходил из йоруба и имел контракт с водной корпорацией на поставки жидкого хлора. На нем, как всегда, была великолепная агбада, а на шее бусы с амулетами. На темной коже его довольно симпатичного лица отчетливо выделялись более светлые племенные знаки, похожие на следы от ударов маленького хлыста. Глаза подобны двум маленьким шаровым молниям. Он источал запах благовоний и порока. Был резок, хитер и расчетлив. Омово никогда прежде не приходилось непосредственно иметь с ним дело; это был солидный и весьма влиятельный клиент, имевший немало друзей в компании.

Мистер Бабакоко часто оформлял поставки непосредственно через управляющего, который, как правило, поручал его заботам Саймона или еще кого-нибудь из своих любимцев. Сегодня оформлением его документов, как и документов других клиентов, должен был заниматься Омово. По-видимому, это не устраивало мистера Бабакоко, он желал, чтобы к нему отнеслись с особым вниманием и обслужили мгновенно, Омово же, судя по всему, не собирался делать для него исключение.

– Послушай, что я тебе скажу. Послушай. Этот мир, в котором мы живем, он существует для того, чтобы мы могли получить, что нам надо. Ты молод, я знаю, что тебе нужно. Поэтому ты оформи мой заказ вне очереди, и не будем терять время. Все твои друзья, даже сам управляющий, все всегда пропускают меня вне очереди. Они получают, что им нужно, а я получаю, что нужно мне: ты – мне, я – тебе. Скажи, что тебе нужно, и быстро оформи мой заказ; очередь там очень длинная, а мне сегодня предстоит побывать еще в пяти компаниях, и я не могу торчать здесь целый день…

Омово пристально вглядывался в черное лицо со светлыми полосами. Племенные знаки, в свою очередь, взирали на него, безмолвные и неподвижные. Маленькие глазки, подобные крошечным шаровым молниям, приводили Омово в замешательство. Мистер Бабакоко оправил на себе агбаду, правая рука нырнула в складку, где находился карман. Все это происходило в коридоре, неподалеку от мужского туалета, где с безразличным видом сновали люди. Омово решительно взглянул в «шаровые молнии» мистера Бабакоко, сохраняя при этом спокойный и ироничный вид.

– Вы совершаете ошибку, – заявил Омово и зашагал к своей конторе. Мистер Бабакоко семенил рядом, осторожно показывая ему зажатые в руке банкноты, но когда понял, что молодой человек не обращает на деньги ни малейшего внимания, укоризненно покачал головой и смущенно улыбнулся.

– Ох уж эта молодежь! Ровным счетом ничего не смыслит в жизни. Ты что, действительно не понимаешь что к чему? Глупый парень! Мне тебя жаль!

Мистер Бабакоко обогнал Омово и, подстегиваемый гневом, ринулся по коридору, агбада развевалась на ходу, обволакивая его могучую фигуру.

Омово шел медленно и вдруг вспомнил, как однажды мужчины из его компаунда упомянули в разговоре о пауках в банке; вспомнил свою конфискованную картину, центральное место в которой занимала сточная канава загадочного цвета, напоминающего сопли, и он почувствовал, как его душа легко и сладостно замирает. Но спустя некоторое время, которое он провел у окна, глядя во двор, покрытый серым цементом и расчерченный светлыми линиями, на выкрашенные желтой краской постройки, на массу различных механизмов, на снующих взад-вперед рабочих в замасленных комбинезонах – все стало ясно и понятно, и на смену краткому мигу восторга пришла тяжелая мучительная усталость. Все его тело взмокло от пота, и худое лицо, и бритая голова. Омово ощущал усталость, страшную усталость, но надо было идти, и он медленно двинулся по направлению к конторе, где – он знал это наверняка – и натянутость в отношениях, и эти всегдашние призраки теперь обретут еще большую четкость и воплотятся в решительных действиях.