Текст книги "Горизонты внутри нас"

Автор книги: Бен Окри

Книга вторая
Лабиринты

Глава восьмая

У Омово не шло из головы обезображенное тело девочки, которое он увидел в парке. Нечто похожее он испытал во время гражданской войны, когда жил в Угелли. Ему было тогда девять лет. Однажды отец послал его за чем-то к своему приятелю. Окур и Умэ с другими родственниками ушли на ферму собирать целебные травы. Омово долго искал дом отцовского приятеля, но так и не нашел. На пути ему повстречалось огромное дерево ироко. Он остановился под ним и заплакал. Вокруг не было ни души. Неподалеку от дерева он увидел прелестную хижину кирпичного цвета. Пока он стоял под деревом и плакал, толпа людей, с заклинаниями и с воинственными кличами «Смерть ибо!», ворвалась в хижину и выволокла оттуда старика и девочку.

Они избили старика в кровь, несчастный был даже не в силах стонать. Девочку они унесли с собой, и Омово не знал, что с ней потом сталось. Он не понимал, что происходит. Несколько человек из толпы стали бить в стену дома чем-то тяжелым и били до тех пор, пока в стене не образовался пролом. Хижина рухнула. Толпа пела и ликовала, а из развалин хижины доносились женский плач и приглушенный стон: судя по всему, оставшихся там домочадцев били бутылками по головам.

Когда Омово вернулся домой, братья устроили ему выволочку за долгое отсутствие. Он понимал, что у него на глазах разыгралась страшная, чудовищная сцена. Он так никогда и не смог смириться с тем, чему стал невольным свидетелем. И всякий раз, когда на его глазах совершалось насилие, глубоко возмущавшее его, он неизменно ощущал себя тем маленьким мальчиком, одиноко стоящим под деревом, беспомощно взирающим на происходящее, и сознавал, что на нем тоже лежит вина за все это и великий позор.

В последующие несколько недель Омово не видел Кеме. В газете была напечатана небольшая, в два столбца, заметка о найденном в парке трупе девочки. Никаких подробностей не сообщалось. Высказывалось предположение, что в данном случае, по видимости, имело место ритуальное убийство, и приводились слова полицейского, не назвавшего своей фамилии, о том, что расследовать обстоятельства совершенного преступления трудно, практически невозможно. Омово не мог забыть окаменевшее лицо Кеме.

В одну из суббот утром Омово сидел у себя в комнате, когда в дверь постучал отец. Омово открыл.

– Письмо от Окура, – сказал отец, швырнул письмо на стол и вышел из комнаты. Это было как гром среди ясного неба. Омово ладил со старшими братьями, хотя в детстве те частенько его колотили. С годами они все больше и больше отходили друг от друга. Каждый погружался в свой собственный мир и решал свои жизненные проблемы в одиночку. Омово мало что знал о своих старших братьях. Когда он был маленьким, они учились в интернате. Когда же ему самому приспело время отправиться в интернат, они уже закончили учебу. Приезжая домой на каникулы, он неизменно видел их валяющимися на кровати, подавленными, раздраженными, готовыми в любую минуту взорваться и отнюдь не дружелюбными. Они частенько дрались, как могут драться только заклятые враги. Когда отец прогнал их из дома, Омово в полной мере осознал, как тяжко им было все эти годы жить под отцовской крышей, особенно после смерти матери.

Омово сидел за обеденным столом, предаваясь этим печальным воспоминаниям. Письмо оказалось на удивление кратким. Без даты. Без адреса. В замызганном конверте. Нацарапано каракулями, а на отдельном листке – стихотворение. В состоянии глубокой депрессии или когда начинал выходить из наркотического ступора, Окур часто писал стихи. Никто не принимал его стихи всерьез, хотя Омово часто ловил себя на мысли, что те или иные строчки находят отклик в мрачных тайниках его души.

Окур писал:

«Привет, братишка!

Я почувствовал, что должен тебе написать. Я сейчас нахожусь в плавании; работа на судне трудная, но приятная. Я частенько вспоминаю о тебе и о доме, и тогда мне хочется плакать. Но я не плачу. Я вспоминаю также отца и пытаюсь его понять. И простить, но не могу. Ты же должен постараться его понять и любить, как ты любил его всегда. Постарайся также и простить его. Он слабый и усталый человек.

У меня нет дома, меня нигде не ждут, я каждый день пью, а когда выпью, да потом добавлю еще, со мной начинает твориться что-то ужасное. Знаешь, я постоянно ввязываюсь в драки.

В общем, мне захотелось тебе написать. Умэ шлет привет. Он сейчас болен. Получил травму. Кстати, ты по-прежнему рисуешь? Посылаю тебе стихотворение, которое написал вчера. Омово, мы все утратили что-то очень важное. Я верю, что ты растешь сильным.

Прощай, твои Окур и Умэ. Береги себя».

Омово снова и снова перечитывал стихотворение, надеясь найти в нем какое-то объяснение увиденному им во сне свету, надеясь уловить предзнаменование, на которое намекал Умэ в тот день, когда они покидали отчий дом. Но Омово лишь чувствовал, что медленно избавляется от всегдашней своей привычки к самоуничижению, или самоуничтожению, или еще к чему-то. И он со всей неотвратимостью понял, что никогда не узнает ничего о жизни братьев на чужбине и его будет постоянно преследовать мысль об их деградации. Однако, пробежав глазами вложенное в письмо стихотворение, он понял и другое: волнение, возбуждение, проникновение в различные тайные способы преодолеть жизненные трудности.

Письмена на песке

 
Когда я был маленьким
Я часто бродил по широкому берегу
В поисках сверкающих камешков
И прекрасных кораллов
Иногда я и впрямь отыскивал их
Но иногда находил и нечто другое
Например полустертые письмена на песке
Указующие путь через бурлящее море.
 

Стихотворение было адресовано Омово и рождало в нем отклик. Его мысли долго были прикованы к стихотворению, возвращались к прошлому в попытке соединить разорванные нити и выткать из них какой-нибудь узор. Он подумал про себя: «Жизнь никогда не строится по единому образцу. Жизнь – это не просто набор ниток. Бесполезно пытаться выткать узор из запутанного клубка».

Он пошел в кухню и взял еду, оставленную для него на верхней полке грязного буфета. Механически, словно во сне, он съел завтрак. Эба[13]13
  Эба – национальное блюдо нигерийцев, гарнир из маниока к мясным соусам.


[Закрыть] слишком тяжела для утренней трапезы, тем более посыпанная сухими зернами гарри[14]14
  Гарри – высушенный и размолотый маниок. Используется для приготовления гарнира.


[Закрыть]. Суп совершенно остыл, подернулся пленкой жира. Все это было невкусно и практически несъедобно. Но он, казалось, не замечал этого.

Размеренными движениями он зачерпывал еду и с полным безразличием набивал ею рот, мысль же его все еще не могла отключиться от сновидения, которое терзало его своим спокойствием, грустью и пустотой. В его сознании сохранилось несколько смещенных образов: он запомнил сон в том виде, в каком записал его в своем блокноте. Неясные мысли снова и снова вращались по замкнутому кругу, и вскоре голова у него стала раскалываться от боли.

Волей-неволей он вернулся к мыслям о насущных вопросах своего нынешнего бытия. Он взглянул на пустую тарелку и мысленно покачал головой. Тарелка была сплошь в трещинах. На миске для супа кое-где облупилась эмаль и выступила ржавчина. Омово выловил в супе единственный кусочек мяса и бросил его в рот: мясо вполне можно было принять за кусок твердой резины. Взгляд Омово блуждал по гостиной. Эта комната служила еще и столовой и кухней и была перегорожена небольшим довольно изящным книжным шкафом коричневого дерева. Мать купила его очень давно, когда они еще жили в Ябе; это была единственная достойная внимания вещь в гостиной.

Гостиная была обставлена убого. Прежде всего бросались в глаза четыре обшарпанных кресла. Когда кто-нибудь садился в такое кресло, оно издавало неприличный звук. Чехлы на подушках когда-то были красного цвета, но теперь поблекли от времени, и Блэки стирала их каждые две недели. На одном из сидений Омово обнаружил две дырки, сквозь которые проглядывала изначальная зеленая обивка.

Посреди комнаты стоял огромный колченогий обеденный стол с двумя рядами стульев. Прежний стол был сломан в тот день, когда Умэ и Окур покинули родительский кров. Как это произошло – Омово точно не помнит. Кажется, пытаясь увернуться от отцовской плети, Умэ попятился назад и повалился на стол. Зато он хорошо помнит, как этот здоровенный стол появился в доме. Отец обливался потом и пыхтел от натуги, на лице у него было страдальческое выражение: вот, мол, притащил стол, справился, черт побери, без посторонней помощи. Когда он водворил стол на середину комнаты, между двумя рядами стульев, в комнате сразу стало тесно. Стол был несоразмерно велик. Теперь лицо отца выражало смущение. Он передернул своими тощими плечами и, как бы убеждая самого себя, сказал:

– Да, стол великоват… Ну да ничего. В доме должны быть какие-то крупные вещи. Да. Крупные вещи.

Позже Омово узнал, что стол подержанный и куплен у столяра, живущего неподалеку от Алабы. Столешница была испещрена царапинами, заляпана жиром и какими-то липкими пятнами, а кое-где и в подпалинах, что свидетельствовало о неряшливости прежних владельцев. Но это еще не все. Одна ножка оказалась короче остальных. Она была сломана во время вечеринки споткнувшимся о нее пьяным гостем. Однако столяр пустился на хитрость – заменил сломанную ножку более короткой и теперь потребовал дополнительной платы за устранение изъяна. Столяр был здоровенного роста горлопан, и отец Омово, трусоватый и неспособный тягаться со столяром, предпочел гордо удалиться.

Стены, когда-то цвета морской волны, теперь на высоту поднятой руки были заляпаны пятнами и захватаны пальцами. Омово не мог понять, откуда на стенах эти пятна, у него внезапно испортилось настроение от неприятного вида такого множества пятен. Он мысленно покрыл стены свежей краской. И гостиная словно по волшебству преобразилась. Но в следующую же минуту рожденное его фантазией видение нарушила пробежавшая по стене ящерица; он снова вернулся в мир отрывочных звуков и бесплотных голосов. Его взгляд задержался на ковре, расстеленном на полу. Пожалуй, именно ковер красноречивей всего свидетельствовал о жалком положении семьи. Он выцвел и местами протерся до дыр, сквозь которые глядел в потолок выкрашенный рыжей краской пол.

Здесь все насквозь было пропитано застоявшимся затхлым запахом. Он шел из кухни, вопиющей о тщательной уборке.

Омово размышлял об отце. Он любил отца странной тихой любовью. Но над любовью преобладало другое чувство – жалость, которую он остро испытывал по временам. Он считал отца неудачником. И вместе с тем восхищался им, потому что отец изо всех сил пытался сохранить видимость достоинства. Потерпеть неудачу еще не означает совершить преступление. К тому же Омово знал, что отец делает опрометчивые шаги сгоряча, под влиянием момента. Омово старался не думать об этом. На мгновение в памяти всплывали образы близких ему людей. Всеми ими владела всепоглощающая страсть, нашедшая отклик и в его душе. Им снова овладело чувство потери, от которого засосало под ложечкой. Потом оно отпустило его, но на смену пришло ощущение пустоты, какой-то звенящей пустоты. Наверное, это было чувство одиночества. Он знал, что должен чем-то занять голову и руки, иначе неизбежно окажется во власти губительных страстей, которые, казалось, тяготели над его семьей.

Омово принялся обдумывать сюжет будущей картины, и ощущение пустоты вернулось. Ничего стоящего на ум не приходило. Опаленные солнцем, изнуренные люди, духи, тени. Нет, он будет разрабатывать сюжет, так или иначе связанный с пережитым во сне. Ему предстояло изобразить нечто, происходящее в таинственной, внушающей ужас ночи. Он подумал: «Это будет нелегко. Замысел подобен страннику, прокладывающему путь сквозь дебри сознания. Я должен записать это в блокнот. Иначе наверняка забуду. Проклятье».

Он вздохнул, резко тряхнул головой, вымыл руки над раковиной в кухне и ушел к себе в комнату.

Омово был занят набросками будущей картины. У него ничего не получалось, и он злился. Он понимал, что, прежде чем приступать к картине, надо, чтобы вызрел замысел. Обычно он творил по наитию. Но с этой картиной все обстояло иначе. Она требует осторожного подхода, соответствующего настроя, тщательного обдумывания замысла и столь же тщательного его воплощения. Ему предстояло разъять душевные раны, погрузиться вглубь и пройти через муки и радости, духовно возмужать. Наброски на бумаге выглядели жалкими и беспомощными. В порыве внезапного гнева он изорвал рисунок, клочьями набил рот и долго с остервенением их жевал. Он пытался таким путем унять охватившее его раздражение. Вдруг раздался бесцеремонный стук в дверь.

– Кто так громко колотит?

– Омово, ты слышишь, Омово… А ну-ка пойди и убери за собой посуду! Ты что, думаешь, я рабыня, которая сделает это за тебя? Я не намерена тебе прислуживать.

Блэки на время притихла. Она произнесла свою тираду с ехидством, нарочито громко, явно желая привлечь внимание окружающих.

– Какую посуду?

– Это ты у меня спрашиваешь, какую посуду? Уписываешь еду, которую я готовлю, и еще спрашиваешь, какую посуду?

– A-а, значит, эти помои называются едой? Одно мясо чего стоит, резина да и только…

– Омово, я все сказала и больше ничего не желаю с тобой обсуждать.

Омово сник: тонким чутьем он безошибочно угадал – она ищет лишь повода, чтобы бросить ему открытый вызов. По этой части Блэки была непревзойденной мастерицей. Омово не раз наблюдал, как во время ссор, вспыхивавших в компаунде, она в пух и в прах разносила своих противниц; а однажды так распекла человека, пришедшего к отцу за давнишним долгом, что тот предпочел поскорее унести ноги и больше за деньгами не являлся.

– Ну, хорошо, хорошо, – бормотал Омово, выходя из комнаты. В черном с янтарным отливом лице Блэки он прочитал вызов. Блэки была небольшого роста, довольно миловидная женщина – ровные белые зубы, мелкие родинки на щеках, красивая шея, прекрасная фигура с округлыми бедрами, – но при этом отличалась поразительной злобностью, хитростью и вздорностью. Она могла взорваться по самому пустяковому поводу, даже в ответ на шутку; достаточно было намекнуть на ее бездетность или взять ведро для воды и забыть поставить его на место, чтобы она закатила скандал. Подобно некоторым женщинам в компаунде, Блэки была жуткой сплетницей и часто делала достоянием своих слушательниц «семейные тайны», которые, к слову сказать, при очередных стычках против нее же и оборачивались.

Поначалу, когда она только-только появилась в их доме, это было доброе, отзывчивое существо, старавшееся всем угодить. Братья относились к ней безразлично, с легким оттенком снисходительности. Она же всячески желала их ублажить и часто оказывалась в глупом положении. Но вскоре она сбросила личину доброты и отзывчивости и предстала в своем истинном обличье. Она умела великолепно притворяться. Подслушивала под дверью и подглядывала в замочную скважину. Когда старшие братья покинули дом, она почувствовала себя полноправной хозяйкой. При отчужденности Омово и его абсолютном безразличии к тому, что происходит в доме, она взяла полную власть над отцом. Во всех домашних делах отец целиком и полностью полагался на нее и даже советовался с ней по поводу финансовых операций, о которых Омово ничего не было известно. Отец нашел в ней то, чего не было в матери Омово, а именно готовность подчиниться и согласиться со всем, что бы он ни сказал, умение прикинуться робкой, изобразить молчаливое благоговение. Отец стал боготворить ее, вплоть до лицемерия.

Вскоре после того, как Блэки поселилась в их доме, она забеременела. Однако у нее произошел выкидыш. Она готова была умереть от позора, заболела и высохла. В ее поведении проявлялись черты жестокости. Она совершала тайные обряды, предпринимала таинственные поездки, ее видели в подозрительных местах. Отец Омово выражал по этому поводу недовольство, и она призналась, что обратилась к местному знахарю в надежде выяснить причину выкидыша. Отношения в доме приняли однобокий характер: она всячески ублажала отца Омово, готовила ему изысканные блюда и проявляла полное безразличие по отношению к Омово. Однажды они отчаянно повздорили из-за еды, и с тех пор Омово, опасаясь, как бы она не вздумала его отравить, стал питаться на стороне. Напряжение в доме копилось и время от времени выливалось в скандалы. Омово понимал, что сегодня именно это и произошло.

– Ну хватит, Блэки, – снова повторил он громко, чтобы его слова были так же хорошо слышны, как и ее. – Ты один раз сказала, и хватит. Зачем поднимать шум из-за такой ерунды?

Последнюю фразу Омово произнес нарочито тихим и спокойным тоном. В его прищуренных глазах сверкали непривычные насмешливые огоньки. Он взглянул на Блэки сверху вниз. Лоб у него блестел, а бритая голова напоминала высунувшийся из земли продолговатый клубень ямса, и ямочка на худом подбородке проступала особенно отчетливо. Он знал, что у него смешной вид и что обычно, завидев его, она разражалась смехом, как в тот день, когда впервые увидела его с бритой головой. Но, вопреки его ожиданиям, на сей раз лицо Блэки осталось непроницаемо серьезным. Судя по всему, она замыслила еще что-то. Она не смотрела в его сторону, а стояла уставившись в пол, в напряженной, выжидающей позе, готовая к действию.

Когда она вскинула на него глаза, Омово ужаснулся. В ее темных глазах он прочел ненависть и презрение. Ему и прежде случалось ловить на себе этот ее взгляд. И не раз. Точно с такой же злобой она посмотрела на него, когда они встретились впервые. Ее свадьба с отцом Омово совершалась в соответствии с местным обычаем. О предстоящем событии отец известил своих сыновей лишь накануне утром. Со дня смерти матери не прошло и года, и это известие повергло братьев в шоковое состояние. В знак протеста никто из них на свадебной церемонии не присутствовал. Окур и Умэ ушли из дома и две недели провели у друзей, топя отчаяние в вине.

Омово вернулся домой только после окончания свадебной церемонии, поздно вечером. Отец и Блэки в полном одиночестве сидели в гостиной. Ток был отключен, и мерцающее пламя свечи на обеденном столе посреди комнаты до неузнаваемости искажало их лица и фигуры. Отец лишь мельком взглянул на Омово, и в его взгляде Омово прочитал страдание, накопившееся за долгие годы борьбы, лавирования и поражений. Свою женитьбу на Блэки он расценивал как первую подлинную победу, но ни один из сыновей не пожелал разделить с ним его радость. После мучительной паузы отец велел Блэки опуститься на колени и приветствовать Омово, как требует обычай. Прошло несколько томительных минут, прежде чем она опустилась на колени; в тот момент, когда она приветствовала его, Омово и увидел ту самую злобу в ее глазах. Она поспешно встала. Омово тогда сразу же ушел и долго бродил по Алабе, стараясь избавиться от волнения и боли, грозивших поглотить его целиком. Он тогда улыбнулся ей; она же ответила суровым взглядом. В тот день Омово понял, что им с Блэки не ужиться под одной крышей.

Сейчас она была исполнена решимости. Не переставая говорить, она методично затягивала тесемки юбки, что всегда служило предвестием скандала.

– Так ты говоришь, что я поднимаю шум из-за ерунды? Ты хочешь оскорбить меня? Я что, тебе ровесница? Это твоя мать поднимала шум из-за всякой ерунды.

Омово разозлился. Любое упоминание о матери, если в нем сквозил хоть малейший намек на неуважение к ней, повергало его в ярость. А Блэки только того и надо было, он это знал и невольно сжал кулаки.

– Ты что, собрался меня поколотить? Тебе это не удастся, так и знай, не удастся. Что, хочешь избить меня? Хочешь избить, да?

Основательно взвинтив себя, она вдруг подскочила к нему и схватила его за грудки. Перед самым его носом сверкнули ее белые зубы, и прерывистое дыхание коснулось его щеки.

– Ты хочешь поколотить меня? Ну давай, колоти! Колоти, чего же ты ждешь? Бей! О-о-о!

Она вскинула руки, словно желая вцепиться ему в лицо. Возможно, у нее не было такого намерения и это всего лишь ему померещилось, но он оттолкнул ее. При этом руки его уперлись ей в грудь. Он пришел в смятение: в памяти вспыхнуло воспоминание о сцене, которую он случайно увидел в спальне отца. Сейчас у него было странное чувство, словно все это совершалось совсем в другом месте, а он был всего лишь зрителем, наблюдающим за происходящим со стороны. Должно быть, он не рассчитал свои силы и толчок оказался более сильным, чем он предполагал, потому что она не удержалась на ногах, упала навзничь и стала кричать так, что у всех слышавших этот крик, должно быть, кровь стыла в жилах.

– Омово хочет меня убить, о-о-о!.. Омово хочет сломать мне спину, о-о!

На крик выскочил из комнаты отец, он был без рубашки, в наспех накинутой набедренной повязке: отпечатавшиеся на его лице складки подушки и умиротворенный вид свидетельствовали о том, что он крепко спал и был разбужен криком Блэки. Годы, склонность к спиртному и жизненные тяготы оставили свой след на его красивом лице. Он был небрит, изо рта разило пивом и нечищеными зубами.

– Блэки, что здесь происходит?.. Омово…

Увидев Блэки лежащей на полу, он не на шутку встревожился. Блэки как-то странно закатывала глаза, ловила ртом воздух и стонала.

– Твой сын избил меня. Омово избил меня, ударил в грудь!

– Это неправда, отец. Она притворяется. Я только…

– Замолчи! – закричал отец, сверкая своими воспаленными глазами, и, повернувшись к Блэки, спросил: – Почему он это сделал?

Та сквозь слезы проговорила:

– Только потому, что я велела ему убрать за собой посуду после завтрака. Я что, его рабыня и должна за ним убирать?

Отец Омово взглянул на стол и увидел оставленную на нем грязную посуду.

– Почему ты не убрал за собой? Почему вы не даете поспать человеку, который работал целый день ради того, чтобы вы могли есть эбу, почему, придя домой, я не имею возможности отдохнуть? Что все это значит? Омово, не выводи меня из терпения, слышишь?

Омово молчал. Он стоял, не сводя с отца спокойного задумчивого взгляда, – как будто отцовский гнев был обращен вовсе не на него.

– Омово, есть вещи, которых я не намерен терпеть, слышишь? А теперь убирайся, убирайся с глаз долой. Бездельник!

Омово в упор посмотрел на отца. Уголком глаза он уловил торжествующую улыбку на лице Блэки.

– Ясно, отец. Я помню, то же самое ты говорил и прежде. Поэтому они и ушли из твоего дома. Я не собираюсь сводить с нею счеты из-за тебя…

– Замолчи, Омово! Ты с ума сошел! Как ты смеешь разговаривать со мной таким тоном? У тебя помутился разум… – Отец распрямил спину и расправил плечи.

– Хватит, дорогой, успокойся, – проворковала Блэки.

Омово ушел на улицу. Захлопывая за собой дверь, он слышал, как отец выругался ему вдогонку и добавил что-то вроде того, что Омово такой же негодяй, как его старшие братья.

На улице было тепло. Но душу Омово сковало холодное ожесточение.