Текст книги "Горизонты внутри нас"

Автор книги: Бен Окри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

– Мы как раз возвращались из города. И когда проходили мимо, я сказал, что нужно обязательно зайти повидаться с тобой. И вот, нарвался на такой прием…

Омово промолчал. Сказать ему было нечего.

– Ты живешь в этом аду и никогда даже не придешь нас навестить. Мы зашли узнать, как ты поживаешь, и нарвались на такой прием… нарвались на такую вот…

– Ну, хватит, – вмешалась его жена. – Пора бы уже забыть об этом.

– Что забыть? Что он назвал меня вором?..

– Ну, ты сам слишком много говоришь. Приходишь и затеваешь скандал с его женой. Зачем?

– Послушай, Эстер, чего ты блеешь? Заткнись!

Мимо проехал автомобиль, оставив после себя клубы пыли и гари. Солнце висело все еще высоко в ужасающе безоблачном небе. Песок под ногами так накалился, что обжигал даже сквозь подошвы сандалий. В воздухе стояло марево. По лицам прохожих струился пот.

Жара действовала на Омово удручающе. Ему хотелось поскорее укрыться от нее в помещении. Он чертил пальцами что-то в воздухе и отмечал мысленно вещи, которые когда-нибудь нарисует; например, помойку. Помойка казалась желтой от поднимавшихся над ней густых испарений. Его по-прежнему завораживал каркас возводимого здания. Вспотевшее личико ребенка, беззаботно играющего в песке, вызвало у него умиление. Зрелище нескольких черных птиц, с громким щебетом проносящихся над самой головой, представлялось ему вторжением необычайного в повседневную обыденность. Он мысленно остановил полет птиц, и ему показалось, что он разглядел белые стволики черных перьев и даже лапки, аккуратно прижатые к темному трепещущему хвосту. Но, внезапно взглянув под ноги, он заметил маленькую темную кучку подозрительного вида, и ему стало противно.

– Ну, Омово, скажи, как же ты поживаешь?

– Хорошо. Мне удалось устроиться на работу в химической компании.

– Это хорошо. И сколько ты уже работаешь?

– С полгода уже.

– Вот это замечательно. Замечательно. А то твой папаша разорялся, что, несмотря на все то хорошее, что он для тебя сделал, ты – никудышный парень. Кричал, что устроил тебя на работу, кормит тебя, всячески похвалялся…

– Но…

Омово открыл было рот, но сразу же осекся. Он знал, что одним из способов самоутверждения для отца была похвальба. Омово понимал, что отец просто не может не похваляться, и не осуждал его за это. Уж кто-кто, а Омово знал, с каким трудом он нашел для себя работу и через какие унижения ему пришлось пройти во время собеседования. Он помнит, как управляющий отделом спросил его, готов ли он, если, конечно, будет принят на работу, в случае необходимости выполнять мелкие поручения сослуживцев, и как он, смущенный, долго думал, что ответить, и в конце концов сказал «да». Потом управляющий спросил, готов ли Омово проявлять доброжелательность по отношению к коллегам и клиентам, а также выполнять все приказания, и он, с трудом сдерживая отчаяние, снова ответил «да». Позже он понял, что скрывалось за этими вопросами, их подлинный отвратительный смысл: дополнительные, помимо служебных, обязанности, от которых его тошнит, мелкие дурацкие поручения, безропотное угодничество – против всего этого решительно восставала его душа. Омово улыбнулся про себя, вспомнив стихотворение Окура, оно помогло ему обрести твердую решимость. Он зашагал веселее. В это короткое мгновение, когда душа его встрепенулась от любви к жизни, ему показалось, что ответы на все вопросы содержатся в нем самом. Но короткое мгновение миновало, и покой, внутренний трепет, содержащиеся в нем самом ответы – все где-то внутри у него исчезло, и от всего этого осталась лишь вибрирующая пустота.

– Да, – громко сказал Омово, – отец сделал мне много доброго. Да. Это так.

Дядя ничего не ответил, а потом перевел разговор на другую тему:

– Почему ты никогда к нам не приходишь, а? Приходи хотя бы изредка. Мы же тебе родня. Мы родня тебе.

Омово спокойно ответил:

– Некогда. Жизнь трудная. Времени нет. Но при случае непременно зайду. Как детишки?

– Хорошо… А ты меняешься. Может быть, они плохо относятся к тебе?..

– Нет. Нет. Все в порядке. Абсолютно все. И если я меняюсь, то только потому, что расту, или по каким-то другим причинам.

– По другим причинам?

– Да, скрытым во мне самом.

– Ты, я вижу, добрый христианин.

– Нет, дядя, нет. Я что-то другое, а что – и сам не знаю.

– Ты уверен, что у тебя все в порядке? Зачем ты обрил голову? У тебя правда все в порядке? Я волнуюсь из-за твоей бритой головы.

Омово улыбнулся.

– Дядя Маки, ну просто взял и обрился. Ничего плохого не случилось, просто взял и обрился. Парикмахер оказался никудышный. А что, я тебе с бритой головой не нравлюсь?

– Нет. Ты выглядишь худым, старше своих лет и усталым. Если бы твоя мать увидела тебя таким, она выплакала бы все глаза. Ей пришлось так много страдать из-за всех вас. Она хотела, чтобы всем вам жилось хорошо. Если бы она все это увидела…

– Дядя, ну пожалуйста…

– Если б она увидела, она бы…

– Я прошу тебя!!

Они долго шли молча.

– А братья тебе пишут?

Занавес, на фоне которого происходили сменявшие один другого кошмары, опустился перед мысленным взором Омово. Замелькали тени, и все заслонил густой мрак.

– Нет.

– Ну и жизнь! Бедный ты парень. Твоя мать умерла, братья уехали и не подают вестей, отцу на тебя наплевать; ты совсем один в этом доме. Послушай, может, тебе пожить у меня, вместо того чтобы мучиться здесь?

– Я не мучаюсь. Я предпочитаю жить здесь. Спасибо, дядя. Спасибо за предложение. Ты добрый.

Дядя Маки по-прежнему не унимался:

– Твоя мать была хорошая женщина. Бедняжка захворала, а потом вдруг взяла да умерла. Сгорела в одночасье… А ее муженек поспешил снова жениться. Вот он каким оказался, а! Бедный мальчик…

Он разглагольствовал с таким видом, словно хотел, чтобы воздух, прохожие, песчаная дорога – все стали свидетелями его горя и христианского сострадания. Омово не выдержал и воскликнул:

– Дядя, ну пожалуйста. Ты причиняешь мне боль.

– Я понимаю тебя. Я понимаю. Бедный мальчик. Так Умэ и Окур ничего не пишут, да? Богу одному ведомо, где они сейчас. В Америке, в Англии, в Гане? Чем они там занимаются? Мучаются где-то на чужбине… А может, их даже и в живых теперь нет, да простит меня Бог…

– Дядя, ну пожалуйста…

– Бедняжка… бедняжка… я тебя понимаю…

Они дошли вместе до висячего деревянного моста. Один из малышей побежал по мосту вприпрыжку и вдруг шлепнулся в воду. Мать вытащила его, стала вытирать, а тем временем двое других тянули ее за подол и требовали апельсины, которые она перед этим купила.

У моста дядя Маки остановился.

– Мы собирались навестить еще одного нашего родственника. Не стоит провожать нас дальше. Если у тебя возникнут какие-нибудь трудности, приходи ко мне, ладно? И будь осторожен, смотри, какую тебе дают еду в этом доме. Ну, пока. – Он резко повернулся и пошел по шаткому мосту. Женщины тоже попрощались с Омово и последовали за Маки. Омово провожал их взглядом и испытывал при этом только одно – невероятное облегчение. Он знал, что следующая встреча с родственниками состоится очень и очень не скоро.

Он медленно побрел домой. Взглянув вверх, он с удивлением обнаружил, что сияющее солнце уже исчезло с небосклона. Интересно, может быть, яркий солнечный свет и горячее марево были порождением его фантазии? Но если он мог выдумать это, разве не могли они с Кеме выдумать и… Нет! И опять он задавался вопросом: где кончается сон и где начинается явь, что было на самом деле и чего не было? На землю спускалась ночь. Он все еще не мог справиться с удивлением. Неужели он так долго был поглощен своими мыслями, что не заметил, как пролетело время. Небо покрылось тусклыми темно-синими пятнами с серыми прожилками и с расплывчатой сердцевиной, похожей на кусок расплавленной меди. На небесах словно исподволь разыгрывалось некое космическое действо. Игра красок, великолепие форм и оттенков клочковатых, пушистых облаков привели его в восторг, который невозможно выразить словами. Он подумал: «Наступит день, когда я сумею воспроизвести эту красоту на холсте или хотя бы создать ее слабое подобие. Боже милостивый, моя душа трепещет, как перышко».

Теперь на небе отчетливо проступили звезды, похожие на чьи-то глаза, с озорством поглядывающие на землю сквозь покров медленно сгущающейся тьмы. И он снова подумал: «Я должен взглянуть на себя со стороны. Я замкнулся в себе. Я должен сначала познать самого себя, а потом уже глядеть в лицо ужасам нашего мира. О, как я замкнут в себе!»

Лишенная смысла картина неба каким-то непостижимым образом подняла ему настроение, на душе стало ясно и легко. И он снова подумал: «Небо само по себе ни о чем не говорит. Смысл заключен во мне самом – точно так же, как и множество других смыслов».

Из глубокой задумчивости его вывел внезапный толчок – какая-то девица с силой отпихнула его, и он едва удержался на ногах. Оказалось, он чуть было не налетел на нее в потемках.

– Смотри, куда идешь, тоже мне, созерцатель звезд! – воскликнула в сердцах девица и покрутила указательным пальцем у виска.

Омово улыбнулся. Он подумал, что слишком часто вляпывается туда, куда не следует, словно сама земля подставляет ему ловушки из нечистот. Такова реальность. Улыбка исчезла с его лица, оно сделалось грустным. Он напряженно всматривался в дорогу, чтобы вовремя заметить подозрительные кучки темного цвета, которые, казалось, так и норовили попасть ему под ноги.

Шагая сквозь знакомый шум и гомон Алабы, Омово почувствовал, как далек он от всего этого. Огни, шум, люди вокруг. Но он оставался глух ко всему этому. Он знал, что всю ночь, даже во сне, его будут преследовать и терзать воспоминания, которые он старался гнать от себя. Глупый дядюшка Маки своим простодушным сочувствием разрушил плотину в душе Омово.

Он ускорил шаг. Песок под ногами остыл. То и дело налетали порывы холодного ветра, приносившие с собой затхлый запах. «Завтра понедельник, – подумал он. – Надо пораньше лечь спать».

Когда он пришел домой, отец зашипел на него:

– До чего же безмозглых, непутевых детей послал мне Бог!

Омово шмыгнул в свою комнату. Но и там не мог успокоиться. День прошел впустую. За целый день он не сделал ничего, что позволило бы завтра назвать сегодняшний день мечтой о счастье. Вдруг его осенило. Он ощутил себя счастливым и отнюдь не бездарным. Он взял альбом для эскизов, три карандаша, фломастер, резинку и снова вышел на улицу. Вслед ему неслось шипение отца:

– Что, опять отправился рисовать чужую жену?

Стоя на веранде, он разглядывал женщин, сидевших поодаль и не спускавших с него глаз. Вокруг с веселым криком и смехом бегали ребятишки. Один мальчуган вдруг заплакал, и Омово подозвал его к себе:

– Ну, кто тебя обидел?

– Они не принимают меня в игру, говорят, я слишком маленький.

Омово погладил мальчугана по волосам, набитым песком, и сказал:

– Хочешь, я тебя нарисую?

Мальчуган кивнул. На заплаканном лице мелькнула улыбка, и Омово опять почему-то вспомнил двух хрупких пташек, летавших над рекой. Он вырвал из альбома лист и сложил его в несколько раз – получились маленькие прямоугольнички. Он объяснил мальчугану, как тот должен сидеть, и стал рисовать. Он работал старательно, без спешки; его острый взгляд порхал с простодушного и в то же время не по-детски мудрого лица мальчугана на бумагу, где он уверенно наносил штрихи. Сначала он никак не мог схватить выражение лица мальчугана, но потом ему это удалось, и дальше все пошло как по маслу. Он настолько увлекся работой, что не замечал ничего вокруг и только потом смутно почувствовал присутствие весело щебетавших ребятишек. Он сделал четыре наброска, изобразив мальчугана в разных ракурсах. Рисунки получились отменные, ясные и выразительные. Он изобразил глаза мальчугана затуманенными от слез, и оттого они приобрели необычайную, трогательную глубину. Мальчуган схватил рисунки и помчался показывать их матери, которая не замедлила явиться, чтобы от души поблагодарить Омово:

– До чего же хорошо он у вас получился. Не сравнить с фотографией. Вот уж спасибо так спасибо. Я обязательно вставлю их в рамочку.

Омово был доволен. Он сделал доброе дело, порадовал женщину, да и вообще, не так уж он и замкнут в себе. Другим мальчишкам стало завидно, и теперь они приставали к Омово, чтобы он нарисовал их тоже. Некоторые из них ревели, катались по земле и со слезами взывали к матерям. Омово нарисовал еще двоих своих любимцев. Рисунки получились не столь удачными, как первые, но зато утешили еще двоих мальчуганов. Остальным он пообещал, что нарисует их как-нибудь в другой раз.

Время шло. Радостное настроение развеялось. Жизнь снова стала будничной. Ощущение подъема прошло. Он вернулся в свою комнату, попробовал читать «Интерпретаторов», но в конце концов его сморила дремота. Однако сонное забытье наступило не сразу. Еще долго он ощущал присутствие темноты и неведомых доселе чувств, обволакивающих его сознание; на мгновение он погрузился в свои мысли. Но потом его пронзил какой-то резкий звук, как будто душа с усилием вернулась в его тело. После этого он провалился в пустоту, которая не была пустотой.

Из записной книжки

 
Маленькая птичка
барахтающаяся в воздухе
неужели твоя мать так жестока
что сбросила тебя с высоты?
 

(Одно из стихотворений Окура)

Я видел ее. Она стояла вдали, глядя на меня своими печальными глазами. И нарочито весело улыбалась. Я так хорошо знаю эту ее улыбку. Вот так она всегда улыбалась, вдоволь наплакавшись или терзаясь какими-нибудь тайными муками. Окур рассказывал, что такая же улыбка была у нее, когда она умирала.

Почему она улыбается мне? Я вижу, по щекам у нее катятся слезы, словно серебряные росинки, сбегающие по засохшему коричневому листу.

Мамочка, почему ты отправилась так далеко-далеко, даже не сказав мне куда? Ты не сказала, как добраться до тебя. Не надо стоять так, не надо так улыбаться, приди и согрей меня на своей груди, погладь мне голову, как ты это делала, когда я был маленьким.

Ты нужна мне, мама, ведь я совсем одинок. Как мне избавиться от кошмаров, терзающих мою душу, преследующих меня во сне?

Но ты молчишь.

Улыбка медленно сходит с ее лица, оно погружается в тень. Сейчас она кажется выше ростом, чем была при жизни. Морщинки на лице разгладились. Ее бездонные глаза печальны, они подобны маленьким озерцам; в струящейся поверхности их хрустальных вод угадывается страдание, но я читаю в их глубине еще и любовь, ту самую любовь, что согревала меня в младенчестве, и позже, при расставании, когда меня отправляли в интернат.

Кажется, что она стоит на облаке, потому что ног ее не видно; как бы мне хотелось взглянуть на ее ноги, неужели и теперь на них как на небрежно отпечатанной карте сохранились шрамы и синяки – ужасные свидетельства побоев отца и ожогов, – когда-то он толкнул ее на котел с кипящим маслом.

Почему отец обращался с ней так жестоко?

Я был слишком мал, чтобы понять это; так мал, что порой и сам становился причиной отцовских нападок на нее.

Она манила меня издалека, что-то говорила, но я не мог разобрать слов. Я хотел подойти к ней, но чем ближе подходил, тем дальше она оказывалась от меня. Она была ужасно печальной. Я так и не смог ее догнать. Теперь она уже не манила меня. Вокруг нее возникло голубое свечение. На меня снизошли безмятежность и любовь. И сознание защищенности.

Потом она опять улыбнулась, и эта ее улыбка становилась все более лучезарной в своей запредельной красоте. Потом лицо раскололось на части и кануло в пустоту.

Такой темной ночи мне никогда не доводилось видеть. В этой тьме таилось что-то гнетущее и жестокое. Тьма была густая и вязкая, без единого проблеска света. Мое сознание жаждало знакомых красок, и ярких пейзажей, и рисунков на стене. Моя душа жаждала воспоминаний и образов. Однако ночь была столь непроглядна, что я окончательно сбился с толку и ничего не воспринимал.

Разочарованный и расстроенный, я чувствовал, однако, как душа погружается в какие-то глубины, мысли путаются и утрачивают стройность, а сознание наполняют тени, похожие на мрачных обитателей первобытных пещер. Я снова оказался в мягких объятиях сна. Мне хотелось окунуться в воспоминания и видения той жизни, что таилась где-то в глубинах моего «я».

Книга третья
Маски

Глава пятнадцатая

Омово долго разглядывал в зеркале морщинку, отчетливо проступившую у него на лбу. Нет, зеркало не может лгать. Морщина существует. Он никак не мог объяснить появление этой тоненькой, свежей линии. Он помнил, что морщинки не было, когда он последний раз смотрелся в зеркало, и внезапное ее появление огорчило его. Он с ужасом думал: «Я старею, хотя еще совсем молод. Мы гнием заживо. В зеркале какой-то незнакомец. Незнакомец со старческим лицом, заострившимся подбородком и потухшими глазами. Нет, это не я».

Он отбросил грустные мысли прочь и отправился в умывальню. На улице было сумеречно и прохладно. Сырой воздух коснулся его обнаженного торса, и он зябко поежился. В компаунде стояла будничная суета раннего утра; дети собирались в школу, мужчины – на работу; женщины убирали жилища, разогревали суп, шли по воду. Где-то далеко пропел петух, и ребенок в компаунде стал передразнивать его. Другой ребенок, наверное, обмочившийся во сне, надрывался от крика. Легкая дымка тумана окутывала компаунд.

Прошла не одна минута, прежде чем Омово решился встать под холодный душ. Как обычно, он долго топтался на месте и только потом решительно устремился под холодные струи. Он уже намылил все тело и тер ноги, напевая веселую песенку, когда услышал голос Ифейинвы. Он очень удивился, хотя в глубине души и ожидал этого.

– Здравствуй, Омово, – сказала она из соседней кабинки. Она поняла, что в умывальне находится не кто иной, как Омово, по его полотенцу, наброшенному на стенку, разделяющую две кабины.

Омово перестал тереть ноги и сразу умолк. Его пронзила мысль, что она может увидеть его голым; ее присутствие здесь повергло его в ужасное смятение. Он был взволнован.

– Он чуть не изрезал мне лицо бритвой. Я очень сожалею о вчерашнем. Извини меня, Омово. Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Он грозится изуродовать мне лицо, чтобы у тебя отпала охота меня рисовать. Он избил меня…

У Омово кружилась голова. Горячая кровь стремительно растекалась по жилам. В нем пробудилось желание. Холодное утро таило обещание страсти и греха. Сердце мучительно искало решения внутреннего конфликта. Губы у него были в мыльной пене, и он не мог ей ответить. До него доносились тяжкие вздохи Ифейинвы.

– Омово, я ужасно страдаю. Ну, почему, почему я все это терплю? Прости, что я так говорю, но мне все время снятся страшные сны, и я боюсь. Я что угодно могу натворить. Я приношу людям горе и несчастье. Я чувствую, что снова будет…

Постепенно его голова прояснилась. Сердце умерило бешеную скачку. Желание прошло. Смятение чувств сменилось напряженным спокойствием. На душе было и сладостно и грустно. Он ополоснул лицо и выключил душ.

Переждав немного, Ифейинва заговорила снова:

– Я не рассказала тебе того, что хотела. Когда я смогу увидеть тебя, Омово? Нам надо повидаться как можно скорее.

На дорожке к умывальням послышались тяжелые шаги. Ифейинва умолкла и сделала вид, что набирает воду. Омово снова включил душ. Мужчина забарабанил в дверь душевой, где находился Омово.

– Занято, что ли?

Омово буркнул что-то в ответ и поднял мыльную руку вверх, над стенкой умывальни. Так в компаунде было принято извещать, что находящийся в кабине человек не кончил мыться.

– Давай побыстрее, слышишь. Я тоже хочу принять душ… Не опаздывать же мне из-за тебя на работу. – Человек зашагал к туалету. Омово слышал, как вскоре скрипнула дверь туалета и щелкнул запор. Омово узнал по голосу Помощника главного холостяка. Справив нужду, тот вышел из туалета, напевая что-то хриплым квакающим голосом.

И тут Ифейинва опять заговорила:

– Омово, нам необходимо повидаться. Сейчас я должна идти. Я встречу тебя вечером, когда ты будешь возвращаться с работы. Я подам тебе знак, как всегда. Ну, пока.

Она ушла. И снова стало тихо. Он подождал немного, стоя в кабине. И он опять подумал: «Только что она была здесь, а теперь ее уже нет здесь». И в голове завертелись уже ставшие привычными слова: «Она чужая жена, она чужая жена, она чужая жена». Затем он в который уж раз подумал: «Почему ее присутствие действует на меня подобным образом? Почему она постоянно твердит, что приносит людям горе? Она страдает».

– Поторапливайся, поторапливайся. Возишься, как баба! Сколько можно нежиться! Давай побыстрее, раз-два, как солдат. – Это вернулся Помощник главного холостяка.

– Кто там? Не дадут человеку как следует помыться!

– Уж не закрылся ли ты там с женщиной?

– Не-е-е-т!

– Тогда давай поживее!

Омово быстро ополоснулся. Помощник главного холостяка продолжал напевать квакающим лягушачьим голосом.

Утром выпал густой туман. В тусклом утреннем тумане люди, словно тени, бесконечным потоком текли к автобусным остановкам. Понурив головы, брели они по грязной песчаной улице, влажной от росы. Они спешили, но со стороны казалось, что они еле-еле переставляют ноги. Тени с размытыми контурами на грязном полотне. Цвет их одежды был неразличим в густом тумане; просто силуэты, фигуры, сгорбленные, шаркающие подошвами, устремившие взгляд в серо-коричневую землю. Казалось, туман управляет этими фигурами. Они напоминали лунатиков, механически повторяющих во сне то, чем приходится заниматься наяву. Шествие напоминало исход каких-то странных, неправдоподобных существ.

По мере того как Омово, выйдя из дома, ближе подходил к движущейся в тумане толпе, фигуры людей становились все более четкими, тени преображались, обретая человеческий облик. Он ощущал их дыхание, мог по запаху определить, какие они предпочитают жевательные палочки или что они ели на завтрак. Он вглядывался в ничего не выражающие черные лица. Были здесь и хорошо и плохо одетые. Молодые и энергичные, устремленные вперед, словно стрелы. И старые, с изможденными лицами, на которых по утрам резкие, глубокие морщины проступают еще более четко. Едва волоча ноги, они тем не менее продолжали спешить; выражение изможденных лиц было мрачным и апатичным. Омово встретилось несколько знакомых, он обменялся с ними приветствиями. Туман поглотил и его. Он был одним из участников исхода. Время, затрачиваемое на то, чтобы добраться до работы, было еще одной формой существования. Он получал удовольствие от ходьбы, от штурма автобуса, от необычно острого ощущения жизнеспособности и беспомощности. Лишь то, что ждало его в конце пути, внушало ему отвращение. Покуда он вот так шагал в толпе к автобусной остановке, он отвлекся от собственных ощущений и взглянул на весь этот, как обычно говорил Окоро, «исход» со стороны. И вот что он при этом подумал: «Это еще одна разновидность бесцельного существования. Здесь мы все в западне. Душа погребена на дне вонючей зеленой ямы. Мы все движемся в неизвестность. Одни из нас перемалываются в порошок, другие делают деньги и имеют доступ к государственному пирогу. А есть и такие, чья дорога ведет в никуда. Сегодня я обнаружил морщину у себя на лбу. Движение по одной колее. Линия, прочерченная рукой ребенка. Трещина в душе. Если я не ускорю шаг, то не успею ни на один из первых автобусов. Я должен спешить».

На конечной остановке Амукоко, как обычно, происходили отчаянные схватки, суматоха, перебранки, давка и бесчинства. Это был грязный клочок земли, усыпанный гравием, пылью и кусками битого асфальта. Автобусов было мало. Стоило появиться одному из них, как огромная людская масса устремлялась к нему в яростном порыве, едва не сокрушая все на своем пути. Люди наседали друг на друга, расталкивали локтями, цеплялись за шеи, тянули за рубашки, лягались и давили, брыкались и плевались, кричали и осыпали друг друга проклятьями, подныривали снизу или громоздились на головы, портили воздух, поливали мочой, кусались; они готовы были на что угодно, лишь бы втиснуться в автобус. При этом, естественно, не обходилось без пострадавших: содранная на запястье кожа, вывихнутая рука, разорванная рубашка, чуть не выцарапанный глаз и даже прищемленные груди, – но люди готовы были стерпеть все что угодно, лишь бы захватить место в автобусе. Но далеко не каждый выходил из этих баталий победителем. Давка на автобусных остановках стала для трудового люда своеобразным символом вечной борьбы с непредсказуемым результатом. Люди реагировали на это по-разному: кто с мазохистским злорадством, испытывая наслаждение от того, что их давят и топчут ногами, кто с неудержимой злобой – смешной, бесцельной, незамысловатой или затейливой, в особенности, когда возникала потасовка или один человек начинал осыпать другого проклятиями, не преминув вспомнить о вонючей заднице его деда.

Ржавый скрипучий автобус кремового цвета прибыл на конечную остановку. Кондуктор, парнишка лет четырнадцати, объявил маршрут следования и осторожно спрыгнул со ступеньки у самой двери, где во время движения автобуса он балансирует, подобно обезьяне. Он чертыхался, и смеялся, и отпускал язвительные замечания в адрес штурмующих автобус.

Омово был привычен к этим автобусным баталиям. Автобус проехал совсем рядом, едва не задев Омово, и он точно рассчитал: сейчас автобус притормозит, потом резко подаст назад, потом развернется, и вот тогда-то и надо энергично вклиниться в толпу, пригнув голову, сделать решительный рывок, распахнуть дверь и единым махом впрыгнуть в автобус. Из-за единственного свободного места Омово сцепился с толстой, внушительного роста женщиной. Она изо всех сил теснила Омово своими могучими телесами и бюстом, похожим на гигантскую губку. Однако Омово изловчился и завладел местом. Женщина вцепилась ему в рубашку и попыталась стащить его с сиденья, но ей это не удалось. Разозлившись, она плюнула Омово в лицо. Водитель автобуса возмутился:

– Как вам не стыдно, мадам? Возьмите себя в руки.

Омово вытер лицо носовым платком. Он ничего не ответил, лишь смерил толстуху презрительным взглядом. Та в свой черед вперилась в него злобными глазами.

– Бог накажет тебя и твою маму, – выпалила она.

Омово ехидно усмехнулся:

– Мадам, нужно уметь достойно проигрывать.

Она что-то прошипела ему в ответ и надулась. Автобус внезапно тронулся с места. Мальчишка-кондуктор громко повторил маршрут следования, весело потешаясь над теми, кто остался. Толстуха протиснулась в середину автобуса. Омово с грустью обнаружил, что его новая рубашка лишилась двух пуговиц. Слабым утешением ему была фраза, которую пробормотал сидевший за ним человек.

– Господи милостивый… Так жить невозможно.

На конечной остановке Омово должен был сделать пересадку на другой автобус, следующий до Апапы. Ему предстояло принять участие в «великом автопробеге», как любил выражаться один из его приятелей, в тихий аристократический район Апапы, где на огромных участках с аккуратно подстриженными газонами, с качелями и цветочными клумбами, в окружении источающих экзотический аромат сосен красуются роскошные особняки в западном стиле с портиками.

Автобус со свистом промчался на предельной скорости, потом свернул вправо и остановился на углу – кондуктор громко объявил о прибытии на конечную остановку. Пассажиры ринулись к выходу. Омово пытался выйти поскорее, но кто-то изо всех сил толкнул его в грудь, и он чуть было не упал. Подняв облако дыма и пыли, автобус тронулся с места, отбрасывая в стороны пытающихся втиснуться в него и цепляющихся за двери людей.

– Идиот! – кричали они водителю.

– Бог накажет твоего папашу!

– До чего же злые бывают люди!

– Вот так нас и давят, как мух.

Люди ворчали и отплевывались. Омово шел пошатываясь, все еще с трудом переводя дыхание от усталости и тупой, не покидавшей его боли за грудиной. Он поднял глаза и увидел улыбающегося Окоро, который ждал его, прислонясь к стволу миндального дерева. Омово нашел его улыбку неуместной.

– Ну, как? Я видел, ты чуть было не погиб.

– А что мне еще остается! Я уже и так опаздываю.

Окоро погладил воображаемые усы. Глаза у него покраснели, а обычно красивое лицо казалось осунувшимся и мрачным. На нем были синего цвета брюки и пиджак, белая рубашка, красный галстук. Брюки были не глажены, и стрелки замялись, как линии на карте.

– Ну его к черту, этот автобус! Пусть его штурмует всякое быдло.

– Быдло?

– Да. Быдло.

Людей на остановке становилось все больше и больше. Толпа впадала в истерическую ярость, когда мимо со свистом проносился какой-нибудь очередной автобус. Взошло солнце, и туман рассеялся. Толпа была подобна некоему многочленному пятнистому существу, вытянувшемуся на большом пространстве и движущемуся в одном направлении. Она не имела ни начала, ни конца, гомонила и прямо на глазах разбухала. Она то бесилась, то утихала, то разражалась весельем. Но толпа не была единым организмом, она представляла собой множество отдельных клеток, специфических, единственных в своем роде, каждая из которых призвана выполнять отведенную ей роль.

– Ну, как прошла вечеринка?

– Шикарно! Грандиозная вечеринка! Выпивка, девочки, закуска. Эти йоруба знают, на что тратить деньги.

Утренние лучи солнца залили людскую толпу. Они проникли сквозь ветки высоких сосен и мелкими бликами рассыпались по черному асфальту. Окоро заслонил глаза рукой от солнца. Омово достал носовой платок и вытер струящийся по лицу пот. Затем он промокнул вспотевшую голову – как он и ожидал, платок покрылся грязными пятнами от смешавшейся с потом пыли.

– Ты был на вечеринке с Джулией?

– Нет. Эту девушку я берегу. Я знаю, как полагается вести себя с интеллигентными девушками. У меня есть голова на плечах. За кого ты меня принимаешь?

– В последнее время в твоих речах постоянно встречаются словечки Хэдли Чейза. Наверно, ты сейчас читаешь его?

– Да, только что прочитал его роман «Ева», и, между прочим, у него есть чему поучиться.

– Держу пари, именно этим ты и занимаешься.

– Не советую тебе делать слишком большие ставки.

– Снова Чейз!

– Иди ты! Ну, вот, как я уже говорил, мы были с ней в ночном клубе «Сурулере». Бог ты мой! Если я тебе расскажу, ты ни за что не поверишь. Она сама уплатила за такси, за входные билеты и даже за выпивку. Такая шикарная цыпочка! Мы танцевали, веселились. Знаешь, я ее всю облапал, и она ничего, не возражала. Ну, что ты на это скажешь?

– Скажу, что ты делаешь успехи.

– Подожди, это еще не все. Значит, мы сидели за своим столиком, и вдруг к нам подходит какой-то долговязый тип. В темных очках, такой самонадеянный. Подходит и ухмыляется. Я ухмыльнулся в ответ, думал, просто хочет поздороваться. Смотрю – она тоже ему улыбается. Тогда я спрашиваю себя: «Что бы все это могло значить?» И тут этот тип говорит: «Привет, детка, рад снова видеть тебя здесь. Не хочешь ли со мной поздороваться?» Он говорил с таким дурацким американским акцентом, а зубы так и торчат из пасти. Я жду, что ответит моя цыпочка, а она и говорит: «Привет, Джули. Не могу сказать, что я счастлива тебя видеть. Я здесь с моим любовником, поэтому отваливай-ка отсюда». Долговязый взглянул на нее, потом на меня и как дурак удалился. И ты знаешь, что сделал я? – сказал Окоро, схватив Омово за руку. – Я так и покатился от хохота и хохотал до слез.