Текст книги "Благословение"
Автор книги: Белва Плейн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
Сегодня, как и все предыдущие дни, клиенты приходили вместе с детишками. Бедные женщины, не имеющие родных в этом холодном городе, им не с кем было оставить детей.
– Это мой Рамон. Ему исполнилось два года на прошлой неделе. Поздоровайся с тетей.
Рамон посмотрел своими черными глазками, потом наклонил голову, спрятав испачканный нос в маминой юбке.
– Он большой для двух лет, – сказала Дженни, не имея ни малейшего представления о том, как выглядят двухлетние дети.
– Да, и сильный. А это Селия. Ей восемь месяцев. Ребенок, которого женщина держала на руках, был необычайно красивой девочкой с нежными чертами лица и не походила ни на мать, ни на брата. Она улыбнулась Дженни ангельской улыбкой и протянула к ней розовую ручку, как бы признавая наличие какой-то общей тайны между ними. Дженни взяла эту ручку, и маленькие пальчики сжались.
– Она чудесная, – сказала Дженни. Женщина кивнула.
– Они мои бриллианты, мои сокровища, эти двое.
Эти слова напомнили Дженни эпизод из древней истории, которой она занималась в колледже два семестра: римлянка Корнелия показывала своих детей:
– Вот мои сокровища.
Эта женщина была тоже измученной и потерянной: ее выселяли из квартиры. Она смотрела сейчас с любопытством, удивляясь, вероятно, почему Дженни все еще держит ребенка за руку. Дженни высвободила свою руку.
– Хорошо, теперь давайте посмотрим, что мы можем сделать для вас, миссис Фернандес.
Позже, позвонив ей, как обычно, Джей сообщил, что у него есть новости.
– Хорошие или плохие?
– И те, и другие. Хорошая – то, что совет по планированию отклонил предложение компании «Баркер». И все это благодаря тебе.
Довольная Дженни однако более трезво оценила ситуацию.
– Все было, вероятно, решено с самого начала. Как я уже сказала твоим родителям, у них уже сложилось определенное мнение еще до того, как я открыла рот.
– Это верно лишь отчасти. На некоторых из них произвело впечатление то, что ты сказала еще дома, а другие изменили свое мнение, когда услышали тебя на собрании. Они думают, ты просто одержала победу над другой стороной. Голосование было трудным, расхождение всего в два голоса.
– А какие плохие новости?
– Ну, это не столько плохие, сколько неприятные. Мой отец и несколько других членов комитета по защите окружающей среды получили ряд непристойных анонимных писем, отправленных по почте где-то в десяти или пятнадцати милях от города. Отец прочитал мне одно по телефону. Довольно мерзкое.
– Угрозы? – Она вспомнила, как ее толкнули с лестницы.
– Что-то в этом роде, но не совсем так. Все хорошо продумано, нельзя подкопаться с юридической точки зрения. Но очень оскорбительные в то же самое время. И ты упоминаешься в некоторых из них.
– Какая честь! Я польщена.
– Очевидно, тот, кто стоит за всем этим, обеспокоен предстоящим в следующем месяце голосованием в городском совете, и они боятся, что ты можешь убедить их. Джордж Кромвелл – он входит в совет, ты помнишь, – говорит, что компания «Баркер» прислала кучу бумаг, большинство из которых посвящено детальному анализу водной системы, о чем ты говорила, и некоторые теперь подготовлены специалистами. Они действительно обеспокоены, говорит он.
– А не могут ли они стоять за этими письмами?
– Могут, но я не думаю, что это они. Это, кажется, не их метод. Хотя, кто знает? В самом городе есть всякий сброд. Фишер первый тому пример, как ты сама могла убедиться. И наш мэр может использовать его для своих целей. Не забывай, здесь поставлены на карту большие деньги. Большие деньги. Как бы там ни было, я не хочу, чтобы ты ходила одна по городу, когда снова поедешь туда. Я поеду с тобой. – Джей переменил тему. – Как насчет кино сегодня вечером? Потрясающий фильм идет недалеко от твоей работы.
В обычное время, думала Дженни, повесив трубку, это дело в Грин-Марч вряд ли вызывало бы такое беспокойство. Она назвала бы это бурей в стакане воды, подумаешь, кучка сердитых обывателей, написавших мерзкие письма, – только и всего. Но она так нервничала в эти дни, что было вовсе не похоже на нее.
Стакан молока помог бы успокоиться. Когда она доставала пакет из холодильника, то выронила его, и белая лужа разлилась на полу.
Звонков от Эммы Данн больше не было, но каждый телефонный звонок звучал как угроза.
Это постоянное ожидание было похоже на страх падения. Однажды, очень давно, она смотрела фильм, в котором самолет, потеряв управление, начал с бешеной скоростью падать в горы. Он грохотал и гудел, скорость падения увеличивалась по мере приближения к земле, в то время как пассажиры, беспомощные, неподвижно застывшие в своих креслах, слишком напуганные, чтобы кричать, с ужасом взирали на мелькавшие облака, острые вершины, заснеженные поля, мелькающие куски неба и кружащиеся горы; с ужасом смотрели туда, где в тысяче метров внизу их ждала смерть. Странно, но она не помнила, как закончилась картина, осталось только ощущение чудовищной беспомощности.
Суббота: трудный, распавшийся на куски день, события которого не имели логической связи между собой.
Утром была примерка свадебного костюма, который Дженни заказала в очень дорогом ателье у Сакса. Глядя в зеркало в примерочной, она почти не узнавала себя.
Ярко-красный бархат отбрасывал розовый отсвет на ее лицо, оттеняя густые черные волосы. Ворот и манжеты были отделаны присборенным кружевом серовато-бежевого цвета. Юбка обтягивала ее узкие бедра, не создавая складок.
– Лучше и быть не может, – с удовлетворением сказала мастер.
Да, не может быть.
– Сюда подойдут черные босоножки с очень тонкими ремешками на высоком каблуке. Очень высоком, если только ваш муж… – Женщина заколебалась.
Дженни улыбнулась.
– Он очень высокий.
– Тогда хорошо. И маленькая черная сумочка. Бархатная желательно. Из очень мягкой замши тоже подойдет.
– Вы оказали мне огромную услугу, – сказала Дженни. – Я хочу поблагодарить вас.
– О, с вами очень легко работать. Просто одно удовольствие. Так много женщин не знают, чего они хотят.
Что я хочу. Ясный ум. И она снова посмотрела в зеркало. Ты в красном бархате, одета для своей свадьбы, ты обманщица, и ты знаешь это, не так ли? Ты представила себя в ложном свете, скрыла правду о себе, ты, которая присягала на верность закону. Ты солгала, попросту говоря. Обманщица!
Небо было светло-голубым, дул зимний ветер, развевающий флаги вдоль Пятой Авеню, а морозный воздух заставлял идти быстро. Так она шагала к большому универмагу Бергдорф Гудман, где девочкам нужно было купить платья для дней рождения и танцевальной школы. Инид должна показать ей, что надо делать. Внезапно ответственность, которую ей предстояло взять на себя, показалась ей слишком большой для нее.
Они ждали ее на первом этаже: элегантная женщина, одетая в спокойные серые тона, с двумя маленькими девочками, стоящими возле нее. Сью и Эмили поднялись на цыпочки, чтобы их поцеловали.
– Привет, Дженни.
– О, – удивленно отозвалась Инид, – это они так называют тебя?
– Да, – отозвалась Дженни. – А что?
– Тетя Дженни надо, я полагаю.
– Ну, можно и так, и так.
Почему же обычное замечание вызвало вереницу беспокойных мыслей? В лифте; наверху в детском отделе, где были куплены платья из голубой тафты, белого батиста и набивного сатина, позже, когда они перешли улицу и зашли в кафе позавтракать – Дженни снова, как вспышки, видела неясные образы, снова Атланта, и затем такая же холодная реакция: посторонняя! Ты не принадлежишь к их кругу. Почему? Ведь в действительности не было сходства между теми людьми и этими, между той женщиной и этой. Эти люди приняли ее! Но все-таки оставалось что-то… У них есть правила, строгие правила. Их либерализм предназначался для менее удачливых, для людей, от которых меньше требовали, «у них же не было наших возможностей».
И, сидя над тарелкой с салатом из цыпленка, девочки уже в это время смотрели на десерт, – Дженни еще раз ощутила ту спокойную элегантность, уверенное превосходство, которое было ее первым впечатлением от четы Вулфов, в большей степени, от Инид.
Нет, какими бы сдержанными они ни были, они будут шокированы; им трудно будет простить ее за то, что она начинает жизнь с их сыном с обмана, со лжи.
Разговор за маленьким столиком был легким и приятным. Инид только коротко упомянула о деле в Грин-Марч, сказав, что оно стало даже более отвратительным, чем ожидалось, и, кажется, только о нем и говорит весь город. Затем разговор перешел на детей, ведь это был их день.
После завтрака они направились в другой универмаг, где Эмили и Сью выбрали подарок на день рождения для Донни, это был большой пушистый енот, очень похожий на настоящего, с полосатым хвостом.
– Девочки, я думаю, у вас был замечательный день, – сказала Инид. – И, мне кажется, пришло время идти домой. У тебя, наверное, есть планы на вторую половину дня, Дженни. При твоей нагрузке у тебя должно быть мало свободного времени.
– Это правда. У меня всегда масса дел.
– Ну хорошо, тогда мы покидаем тебя. – Инид поцеловала Дженни в щеку. – Скажите «до свидания» вашей тете Дженни.
Девочки послушно повторили:
– До свидания, тетя Дженни.
Дженни смотрела, как они шли к такси, и думала: у них есть свои тети, я же не отношусь к их числу. Смешно, Инид все сделала по-своему. Я не возражаю. Мне все равно, будут они называть меня «тетя» или нет.
Я сказала, что у меня всегда полно дел, и это так, но у меня сейчас нет желания чем-либо заниматься. Я хочу только одного: сесть и ничего не делать.
Она перешла проспект и опустилась на скамейку, освещенную солнцем. Поплотнее запахнув пальто и засунув руки в карманы, она сидела, ни о чем не думая, просто наблюдая, как проезжал мимо транспорт, останавливался и снова отъезжал.
Она не могла сказать, как или откуда появился у нее этот импульс, но он неожиданно возник – независимо от ее сознания, – нежеланный, пугающий; возможно, в чем-то даже безумный. После минутного колебания она поднялась и направилась к станции метро. Она никогда не бывала там, куда направлялась, и ей пришлось несколько раз спрашивать, куда идти. На пересечении 116 улицы и Бродвея она вышла из метро. Барнардский колледж находился в нескольких минутах ходьбы. Естественно, ни у кого и желания не возникало расспрашивать молодую женщину, которая сидела на одной из скамеек у колледжа, очевидно, поджидая кого-то.
Тем не менее, сидя там, она понимала всю абсурдность своего пребывания в этом месте. Все верно, это глупо, глупое любопытство. Я не смогу узнать ее, даже если она будет стоять передо мною. Как я могу узнать? Может быть, она – та девушка в норвежской лыжной шапочке, что медленно прогуливается и читает книгу. Может, она – одна из тех, кто оживленно болтает возле двери. Хотя, возможно, я смогу узнать ее по какому-нибудь сходству – не с ее отцом только, упаси Бог. Если бы я увидела ее и была уверена, что это она, любопытство было бы удовлетворено, и я бы ушла. Неужели она единственный человек в мире, которого я не хочу знать?
Дженни ждала около часа. Ничего не произошло. Девочки – грациозные, неуклюжие, модно одетые, угрюмые или веселые, хорошенькие или дурнушки – проходили мимо нее. У всех у них было только одно общее – юность. Можно только предполагать, чего каждая из них добьется в будущем или что в будущем сделается с каждой. Мир восьмидесятых, место женщины в нем, был более трудным и сложным, чем раньше. И душа Дженни наполнилась жалостью и ностальгией, сожалением и нежностью.
Когда небо начало сереть, короткий зимний день стал холоднее. Ошибкой было приходить сюда, каким-то помрачением рассудка, и хорошо, что она не узнала девочку. Ей нужно получше подумать обо всем. И, содрогаясь от холода, она поднялась и пошла назад к метро. Оставалось время, только чтобы умыться и одеться, прежде чем пойти обедать с Джеем.
Как печально чувствовать себя теперь неловко в его присутствии! С горечью вспоминала она, как всего некоторое время назад она с нетерпением смотрела на часы и считала минуты до его звонка в дверь. В тот вечер он позвонил по телефону.
– Дженни, я вынужден извиниться. У меня температура, я немного простудился. Я дома, лежу в постели.
– О, дорогой, мне очень жаль. Мне бы так хотелось поухаживать за тобой.
– Ну, скоро у тебя будет эта возможность. Я слышал, тебе было весело в компании Сью и Эмили. Они действительно любят тебя, Дженни. Я так рад.
– Я тоже.
– Дженни?
– Да, дорогой?
– Я хочу, чтобы у нас был наш собственный ребенок, твой и мой. Ты согласна?
– Я так много мечтала об этом, Джей, с ямочкой на подбородке, и твои глаза…
– Но, дорогая, если окажется так, что ты не сможешь иметь детей, это не будет иметь значения, ты знаешь это. Мы будем вместе, и это главное.
– …Что ты будешь делать сегодня вечером без меня?
– О, почитаю. Я захватила домой несколько дел из офиса. И пораньше лягу спать.
– Хорошо. Подготовься к нашему путешествию. Ты уже получила свою новую ракетку?
– На следующей неделе. Я все успею сложить, не беспокойся.
– Не буду. Я опять начинаю чихать. Пока. Я кладу трубку.
В действительности она еще и не начинала складывать вещи, хотя и составила список всего необходимого. Эти последние недели были слишком напряженными, чтобы еще думать о списке и необходимых покупках. Но времени оставалось мало, и сегодня вечером как раз подходящий момент, чтобы начать.
С карандашом и листком бумаги она стала все проверять. Купальные костюмы. Три: хороший голубой с прошлого года, плюс два новых. Пляжный костюм – чтобы надевать во время завтрака, сказал Джей. Пляжная сумка, та цветастая, она подойдет ко всему. Белый кардиган, если будет прохладно вечером. Новый складной зонтик.
Старый сломался. Туфли для дорожного костюма, темно-голубые. Туфли для…
В дверь позвонили. Это было странно. У нее никогда не было неожиданных посетителей. Люди всегда вначале предупреждали по телефону.
Она осторожно подошла к двери и посмотрела в глазок. В холле было темно, так что она едва могла различить стоявшую там фигуру, уменьшенную и искаженную через маленький глазок; женщина с пышными до плеч волосами. Дженни выпрямилась и побледнела.
– Да? Кто там?
После небольшой паузы молодой и взволнованный голос ответил:
– Джилл. Это Джилл. Вы разрешите мне войти?
– О, нет, – прошептала Дженни. У нее по спине пробежал холодок.
И все же, подобно тем беспомощным людям в падающем над горами самолете, она уже знала, что это с ней должно произойти.
ГЛАВА 6
Дом находился более чем в двух тысячах миль от шумного города, звуки которого проникали сквозь окна студенческого общежития. С радостным чувством Джилл покинула свой дом ради этого нового места; все же иногда, когда она прижималась лицом к зеркалу, стоявшему позади кровати, перед ней так живо вырисовывался дом, что она снова могла слышать голоса, звучащие во дворе позади дома, ощущать запахи обеда, готовящегося на кухне, чувствовать, как ее босые ноги касаются холодного пола. Как ни странно, комната, которую Джилл помнила лучше всего, была не ее собственная небольшая розовая спальня, в которой на полках стояли мягкие игрушки, а потом книги, где ночью в окно заглядывали звезды, а довольно большая комната в конце коридора, где спали ее родители.
Там, в верхнем выдвижном ящике комода, хранилась коробка с шоколадом, из которой ей давали сладости после ванны, до того, как она почистит зубы. Там возле окна стояли два мягких широких кресла. То, что слева, было папиным; по воскресеньям, если ему не нужно было осматривать пациентов в больнице, он сидел и читал, разбрасывая газеты по полу. Второе кресло было «креслом сказок», достаточно просторным, чтобы в нем помещались Джилл и мама вместе, когда мама читала вслух.
В ногах у огромной кровати ставили колыбель, когда в семье появлялся следующий ребенок. Украшавшаяся каждый раз новыми лентами и кружевами, она оставалась там до тех пор, пока ребенок не подрастал настолько, что уже мог спать в своей кровати в своей собственной комнате.
– Очень маленькие дети любят все маленькое, – объясняла мама, – потому что они только что покинули маленькое теплое место, вот.
Это, должно быть, было во второй раз, когда родилась Люсиль. Джилл было четыре года, и она помнила, как ее мама стала толстой, а потом вдруг снова тонкой, как только Люсиль появилась из ее животика. Когда родился Джерри, Джилл еще сама была ребенком, ей еще не было двух, поэтому она не помнила всего. Но появление Люсиль запечатлелось в ее памяти.
Маленькое, теплое место. Это было загадочным, потому что ребенок казался слишком большим, чтобы он мог поместиться у кого-то внутри.
– Я тоже была внутри тебя? – спросила Джилл.
– Нет, – сказала ее мама, – ты была в животике другой женщины.
– Ну, тогда все понятно. – Это было не так уж и важно. Долгое время она больше не думала об этом, хотя было странным то, что позднее, когда она начала задумываться об этом, эта сцена снова оживала перед ее мысленным взором: Люсиль, туго завернутая в мягкие пеленки, Джилл у изголовья колыбельки и ее мама, одетая во что-то длинное, белое с черными разводами.
Спустя много лет она спросила:
– Мама, а у тебя когда-нибудь был халат, такой черно-белый, клетчатый или цветастый, может быть?
– Да, у меня было японское кимоно, которое папа привез из Японии еще до того, как ты появилась у нас. На нем были красивые белые пионы на черном фоне. Я носила его, пока он не порвался. А почему ты спросила?
– Не знаю, вдруг почему-то вспомнилось.
Но это было много позже. Ее детство было шумным, все дни были заполнены, да и по соседству было много детей. Днем приходили родственники. Став старше и познав детскую ревность и зависть, она поняла, что не очень страдала от этого именно потому, что всегда было много коленей, на которых можно было посидеть, и много рук, чтобы приласкать ее. Если ее родители были слишком заняты малышом и не могли поиграть с Джилл или отвести ее куда-нибудь, то рядом всегда были тетя Фей, две пары бабушек и дедушек, три пары кузенов.
Люди всегда улыбались ей и восхищались ее рыжеватыми волосами. Когда она пошла в школу, то мама каждое утро завязывала их ленточкой сзади, всегда выбиравшейся в тон ее свитерам и кофточкам. Однажды, когда она вышла из гостиной, где ее мама пила кофе с подругой, она услышала, как подруга сказала:
– Какая чудесная девочка, Айрин. И какое счастье она принесла тебе! Подумать только, у тебя появилось трое своих после того, как вы удочерили ее.
– Да, – ответила мама, – она принесла нам счастье.
Но почему не «четверо своих»? Если ее удочерили, то, значит, она не была папиной и маминой «собственной»? К тому времени Джилл уже понимала значение слова «удочеренная». И тем же вечером, когда мама пришла пожелать ей спокойной ночи, Джилл задержала ее возле своей кровати.
– Побудь со мной, – попросила она. Мама взяла ее за руку.
– Ты хочешь услышать какую-нибудь сказку, Джилл? Небольшую, ладно, скажем, главу из «Винни-Пуха», потому что завтра тебе идти в школу.
– Нет. – Вопрос, который она хотела задать, казался слишком детским для ученицы третьего класса, посещавшей продвинутую группу по чтению.
– Что же тогда?
Джилл, сжав ее руку, покачала головой.
– Пожалуйста, если что-то беспокоит тебя, тебе станет легче, как только ты расскажешь мне.
Вопрос сорвался с ее губ:
– Я твоя, собственная? Как Джерри и Люсиль и малыш?
– Ох, – сказала мама. – Ох.– Она обняла Джилл и прижала ее к себе. – Почему ты это спрашиваешь? Неужели кто-то сказал..? – И, не дожидаясь ответа, быстро заговорила. – Ты наша, собственная. Ты наша самая дорогая, самая красивая, большая девочка, наша самая-самая… Почему ты это спрашиваешь, мы все любим тебя, бабушка, дедушка и тетя Фей… и папа, а я больше всех. Почему ты так говоришь? Конечно, ты наша. Чья же еще?
Она прижалась щекой к маминой груди и прошептала:
– Я думала, может быть, той женщины, которая родила меня.
– О, – тихо произнесла мама. И прошло довольно много времени, прежде чем она собралась ответить, так что Джилл снова взглянула ей в лицо. Оно было очень серьезным, таким же, как тогда, когда мама говорила, что нельзя ничего брать из домашней аптечки.
– Нет, дорогая. Ты больше не ее.
– Как ее звали?
– Я не знаю, Джилл. Она была очень красивой, я уверена, потому что она родила тебя.
– Но почему она отдала меня тебе?
– Ну… видишь ли, это трудно объяснить. Иногда с людьми разное случается, нет денег, например, нет чудесного дома с комнаткой для маленькой девочки. Так вот, раз она любила тебя и хотела, чтобы у тебя все было хорошо, а мы как раз очень, очень хотели маленькую девочку, ну… вот так все и произошло. Ты понимаешь?
Джилл это показалось вполне разумным объяснением.
– А что еще?
– Что-нибудь еще рассказать? Ну хорошо! Мы были так счастливы, папа и я. Мы сразу же пошли и купили колыбельку. Ты была первым ребенком, кто спал в ней. Тебе был всего один день, когда мы принесли тебя домой, меньше, чем Джерри или Люсиль, или Шарон. Помнишь, какой маленькой была Шарон год назад? Ну вот, ты была еще меньше.
– И у меня были рыжие волосы. Мама засмеялась.
– Да нет. Ты была лысой, как все мои дети.
Все мои дети. Мамин голос был таким мягким и успокаивающим. Потом мама уложила ее в кровать и заботливо укрыла одеялом. Она задвинула шторы, поцеловала Джилл в щеку, потом снова подошла, поцеловала и закрыла дверь.
«Мои дети». «Мы очень хотели маленькую девочку». Не так уж и плохо быть удочеренной. Стали бы люди так беспокоиться и покупать все эти дома, высокие кресла и коляску, и все эти вещи, если бы не хотели взять тебя.
Никто по соседству никогда и не спрашивал Джилл о том, удочерена ли она, потому что большинство и так знали это; но она ничего не имела бы против, если б и спрашивали. Это было как своего рода отличительный знак, как, например, принесенный домой табель с отличными отметками или умение приготовить обед, когда мама сломала ногу. Быть удочеренной было еще одной из сторон ее «я», как веснушки на руках или призы за катание на лыжах – все то, что мы считаем само собой разумеющимся и о чем редко задумываемся.
Однажды учитель в шестом классе дал задание. Речь на уроке шла о том, что Америка заселялась людьми, приехавшими из разных мест, которые привезли с собой различные традиции и обычаи. Им нужно было узнать все, что они смогут, о своих предках и нарисовать свое генеалогическое древо.
– Постарайтесь проследить как можно глубже, – сказал учитель.
У одного мальчика в классе прапрадедушка был индейцем, и он очень гордился тем, что был «коренным американцем». Другой мальчик знал свою прапрабабушку, которой было девяносто семь лет, и она могла рассказать о приезде в Нью-Мексико, когда это еще был дикий край.
– Это по-настоящему интересно, – говорил учитель. – Изучая свою родословную, вы многое узнаете и о самих себе. Поэтому расспрашивайте побольше!
В тот же вечер сразу после ужина Джилл отправилась в дом своих бабушки и дедушки. Мамины родители к тому времени уже умерли, а папины были живы и здоровы; они сразу же заинтересовались заданием, которое получила Джилл.
– Тебе бы очень понравился мой отец, – сказал дедушка. – Он был великим танцором. Даже в старости он все еще мог исполнять народные танцы своей родной Венгрии. Вот бы тебе увидеть его! У него было крепкое сердце и отличное чувство юмора.
Бабушка написала имена своих родителей и даже вспомнила девичьи фамилии своих бабушек. Она рассказала несколько смешных случаев. Джилл видела, что бабушка и дедушка получали удовольствие от своих воспоминаний. Они никак не хотели отпускать ее домой и усадили ее за стол, угощая лимонадом и пирожными. Неожиданно зеленовато-голубой луч весеннего солнца упал на стол рядом с Джилл, осветив седеющие волосы мужчины, пробежал по круглому оживленному лицу женщины. Именно в этот момент Джилл особенно остро ощутила свою обособленность, непохожесть на них.
«Все это не имеет никакого отношения ко мне. Это не моя история».
Выждав какое-то время, чтобы не обидеть их своим внезапным уходом, она, поблагодарив, пошла домой. Мальчики из старших классов играли на поле в баскетбол. Прямо перед своим домом она увидела отца, который поливал газон; газон все равно завянет и пожухнет в июне, сколько бы за ним ни ухаживали. Из дома напротив доносились звуки фортепьяно. Все было таким знакомым, и все же ей было немного грустно от того, что она вдруг почувствовала себя чужой здесь.
Дома все сидели на заднем дворике. Из зала она могла видеть их темные головы, склонившиеся над чем-то лежащим на столе – газетой или картой. Она быстро поднялась в свою комнату и встала в полный рост перед зеркалом, внимательно рассматривая себя. Ее лицо было узким и продолговатым, не таким, как у других. Она уже была выше мамы. Джерри и Шарон были похожи на маму, Люсиль же напоминала папиного отца. Она распустила по плечам свои волосы. Концы волос отливали бронзой. Солнце окрасило золотом волосы от висков до макушки. От кого у нее эти волосы? Или зубы, которые нужно было выпрямлять, когда у всех остальных были ровные от природы?
На ее столе лежала схема генеалогического древа. Она села и начала заполнять строчки. Мать, Айрин Миллер; отец, Джонас Миллер. Она отложила ручку в сторону и стала смотреть в окно. Ночь наступила быстро, словно опустился занавес. Было слышно, как снаружи мяукал возле закрытой двери кот. Брат и сестры поднимались наверх и спорили, кто первый пойдет принимать душ. В комнате Джилл было темно, поэтому никто не заглянул к ней, она сидела одна, ей не то чтобы хотелось плакать, просто ее охватила какая-то странная, незнакомая печаль. В комнате зажегся свет.
– Джилл! – воскликнула мама. – А мы-то гадали, где ты была так долго. Папа только что звонил бабушке, и она сказала, что ты ушла час назад. Ты напугала нас. – Из-за плеча Джилл она взглянула на чистый лист. – Скажи, с тобой все в порядке?
Джилл кивнула на стол.
– Вот это. Я не могу это выполнить. – И ее глаза стали мокрыми. – Если я нарисую все то, что знаю, это будет ложью.
– Не думаю, чтобы это можно было назвать ложью. Просто напиши все, что ты знаешь о нашей семье. – И мама уверенно добавила: – Напиши, как если бы ты была Джерри, Люсиль или Шарон. Или малыш.
Джилл вздохнула.
– Но я не они. Я – это я. Мама закрыла дверь.
– Устраивайся поудобнее в кресле, – сказала она. – Нам с тобой нужно поговорить.
Наступил момент, когда многое могло проясниться, а Джилл испугалась. Она словно получила коробку из рук незнакомца и не знала, что может выскочить оттуда; бомба ли, змеи.
Вся дрожа, она спросила:
– О чем?
– О том, что мучает тебя. Обещаю, я скажу тебе все, что знаю.
– Как она выглядела? – прошептала Джилл.
– Я уже говорила, – спокойно сказала мама, – что у нее были темные вьющиеся волосы, как у меня. Там пытались подбирать детей по сходству. Поэтому, может быть, она была очень похожа на меня.
– Я вижу. А мой отец?
– Нам ничего не говорили.
– Я хочу знать их имена.
– Это невозможно, дорогая.
– Полагаю, они не были женаты.
– Нет.
– Все в порядке, мама. Мне уже двенадцать. Я знаю о таких вещах. Она забеременела, а он не женился на ней.
– Я не знаю, так ли это было, как ты думаешь. Может быть, он просто не мог. Они оба были такими молодыми, еще учились в колледже. Это, должно быть, было очень сложно, очень трудно для каждого из них.
– Им следовало бы думать об этом прежде, чем… делать это, – произнесла Джилл, чувствуя неожиданную злость.
– Люди не всегда думают, Джилл.
– Ты всегда говоришь девочке, особенно девочке, ты говоришь мне – нельзя позволять мальчикам делать такие вещи.
– Я знаю, я говорила. И это так, это нельзя позволять. Но все же, когда люди делают что-то не так, мы пытаемся понять и простить их, правда?
Ей внезапно представилось, что в высокой траве лежит девушка, глядя в глаза парню, склонившемуся над ней. Видение было соблазнительным и в то же время отталкивающим. В кинофильмах кто-то хочет увидеть, что будет дальше, а кто-то не уверен, хочет ли он видеть это. А если парень и девушка становились мамой и папой…
Мама наблюдала за Джилл. Уголки ее рта изогнулись в улыбке, но глаза оставались беспокойными. Такое же выражение появлялось у нее, когда ребенок ушибется, и его нужно успокоить, с годами это выражение стало таким знакомым, как морщины на лбу или небольшие золотые сережки, которые она постоянно носила.
– Не так ли, Джилл? – повторила она и продолжала. – Ты не должна обвинять ее. Она не сделала ничего плохого. Она совершила ошибку, только и всего.
– Можно войти? – постучал отец. – Или вы здесь секретничаете?
– Нет, входи. Мы с Джилл разговариваем о ее рождении.
– Да? – Отец сел и слегка нахмурился, словно приготовился услышать что-то неприятное.
– Я думаю, Джилл смущает то, что ее родная мать не была замужем, – сказала мама. – Я думаю, ей кажется, что это отличает ее от других детей, от ее друзей. Я права, Джилл?
Отец снял очки и снова надел их. Каким-то образом этот жест придавал ему серьезность. Наверное, он именно так смотрит, когда разговаривает со своими пациентами, подумала Джилл.
– Послушай, дорогая, – сказал он. – Я смотрю на все со своей, немного эгоистической точки зрения. Если бы та бедная молоденькая девушка не оказалась в таком тяжелом положении, у нас никогда бы не было тебя. А ты самое лучшее, что когда-либо было у нас с твоей мамой. Разве ты этого не знаешь? А?
Она кивнула.
– Я думаю, я надеюсь, по крайней мере, что для тебя мы тоже самые лучшие.
– Я знаю. – Уже готовая расплакаться от такой заботы и внимания, она пересилила себя. – Но мне нужно знать… О, вы говорили мне, что у нее не было возможности заботиться обо мне, и, мне кажется, я это понимаю, но все же, как она могла сделать это? Могли бы вы отдать Марка?
Родители переглянулись. Оба они подумали о Марке, спящем в этот момент в своей кроватке. Он спал между двумя плюшевыми мишками, так что на его подушке лежало три головы. Когда заходишь в комнату взглянуть, как он спит, то чувствуешь запах детской присыпки.
Мама заговорила первой.
– Да. Если бы у нас не было дома, и мы не могли бы дать ему всего необходимого. Мы любим его так сильно, что смогли бы.
– Подумай, как же она должна была любить тебя, чтобы сделать то, что она сделала, – сказал папа. – Подумай об этом. И потом постарайся не думать об этом больше, если сможешь. У тебя впереди целая жизнь, большая и прекрасная, и тебе так много предстоит сделать. – Он положил руку на колено Джилл, рука тяжело давила, словно Джилл была его собственностью, и это был так приятно. Она хотела принадлежать им. Когда она положила свою руку поверх отцовской, у нее как будто комок растаял в горле, и слезы покатились из глаз.
– Ты хочешь что-то еще сказать, дорогая?
