Текст книги "Черные Земли"

Автор книги: Белинда Бауэр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

При этой мысли желудок снова подскочил к горлу. Стивен сглотнул и, ощутив неожиданную слабость, осел на подушку из вереска и пушицы.

С чувством освобождения.

Он победил.

Теперь, когда бабушка увидит это, все изменится. Она перестанет стоять у окна и ждать мальчика, который никогда не придет. Она начнет замечать его и Дэйви – не так, как сейчас, изводя придирками, а как и положено бабушке: будет любить, выслушивать секреты и давать пятьдесят пенни на сладости.

А если бабушка полюбит их с Дэйви, может, и с матерью они станут помягче друг к другу. А если мать и бабушка станут поменьше ссориться, все они будут счастливее, станут нормальной семьей, и… и… Да просто все станет как надо.

И все это зависело сейчас от гладкой, кремового цвета кости с мальчишеским зубом. Стивен представил щетку дяди Билли, чистящую по утрам этот желтоватый коренной зуб, – и поскорее заставил себя подумать о другом.

Медленно, но решительно Стивен встал, чувствуя, как закипает внутри волнение.

Новые возможности открывались перед ним, вспыхивая в мозгу фейерверками, освещая дорогу к будущему, о котором он едва мог мечтать. Он станет героем! О нем напишут в газетах. Миссис Канчески выступит с официальным сообщением в Ассамблее, и все будут удивляться, что такой обычный мальчик справился с таким невероятным делом. Может, ему даже дадут награду, медаль или что. И мама с бабушкой будут гордиться и благодарить. И предложат ему целый мир, но он попросит только скейтборд, чтобы тренироваться на эстакаде и стать нормальным подростком в мешковатых джинсах с цепочками от ключей и с боевыми шрамами. Или даже облепленным пластырем – это все равно не помешает ему кататься. Поначалу он, конечно, будет падать, но потом научится летать и станет лучше всех в деревне. И Дэйви научит тоже, он будет терпеливым учителем, будет всегда протягивать ему руку, если тот упадет. А девчонки будут хихикать и провожать его взглядами, когда он станет возвращаться домой со своим скейтом под мышкой и бутылкой кока-колы. Может быть, в бейсболке. Может, на голой груди будут болтаться белые проводки от наушников, а над ним будет сиять сине-зеленое вечернее небо. И все захотят с ним дружить, но лучшим другом останется Льюис; Льюис – настоящий друг, хоть и не соглашается менять «Марс» на две палочки «Кит Кат».

Эти мысли напугали Стивена. Чем выше он взлетает в мечтах, тем больнее будет падать. «Лучше ничего не ждать, да чуток получить», – повторяла обычно бабушка. Поэтому Стивен затушил фейерверки, и они погасли, оставив легкий дымок, как бенгальские огни в ведре с водой. Он почти физически ощутил этот запах влажной гари в сухой ноябрьской ночи. И впервые за последние несколько минут вновь осознал, что дышит.

И вот он снова на плато.

Поднялся сильный ветер, за плечами начали собираться тучи, и Стивен понимал, что для достижения славы надо поторопиться.

Руки у него дрожали, как у дяди Роджера, когда тот готовился опрокинуть стакан.

Стараясь не вспоминать о школьной фотографии Билли, где тот широко улыбался, показывая мелкие белые зубы, Стивен начал окапывать челюсть, пока та не подалась и не оказалась в руках.

Несколько долгих минут он тупо смотрел на нее.

Что-то было не так.

Все не так.

Стивен потрогал собственную челюсть, чтобы понять, как она соединяется с головой в районе уха. Найденная челюсть выглядела как и положено обычной челюсти – везде, кроме этого места. Она была слишком длинной. И зубы неправильные. Не аккуратные мальчишеские зубы, а длинные, плоские и желтые. Стивен провел пальцем по собственным нижним зубам. Коренные были только в глубине, а спереди – одни резцы. А у откопанной челюсти почти все зубы были массивными коренными, лишь в самой середке торчала пара острых резцов. Неправильные зубы.

Стивена снова затошнило, но на сей раз не вырвало. Навалилась усталость, а с ней и слабость, и он вдруг почувствовал, что эта жизнь, состоящая из ожиданий и разочарований, никогда не закончится, глупо было даже надеяться.

Челюсть-то овечья.

Конечно же, овечья. Плато кишело овцами, пони и крупным рогатым скотом, и они умирали здесь так же, как и жили, – кишмя. Их костей здесь больше, чем костей убитых мальчиков, в тысячу… да что там, в миллион раз.

Как мог он быть таким идиотом? Стивен огляделся, желая убедиться, что никто не видел его позора. Горечь разочарования блекла перед горечью утраты будущего, которое он вообразил себе так кратко, но так живо.

Стивен заставил себя подняться, выронил челюсть из ослабевших пальцев на жалкий клочок земли, у которого только что отвоевывал ее целых два часа. Поднял лопату и обрушил на овечью челюсть град ударов. Бил и бил, пока не устал. Челюсть развалилась на четыре части, зубы разлетелись в стороны. Стивен забросал кость землей.

Сдерживая слезы, Стивен закинул лопату на плечо и побрел домой.

4

Мистер Лавджой все бубнил и бубнил о римлянах, а Стивен все думал о своем. Как ни странно, не о футболе и не об ужине – о сегодняшнем уроке английского.

Умение писать письма. Древнее искусство.

У Стивена не было ни компьютера, ни – к стыду его – мобильного, зато у Льюиса имелось и то и другое, так что Стивен умел писать мэйлы и эсэмэски, хотя эсэмэски набирал так медленно, что Льюис частенько не выдерживал и выхватывал телефон, чтобы закончить сообщение за него. Это, правда, и вовсе лишало Стивена возможности попрактиковаться, однако, видя, с какой скоростью пальцы Льюиса шныряют по кнопкам, он прекрасно сознавал, какое раздражение должны вызывать его собственные жалкие усилия.

Но с письмами все обстояло иначе. Миссис О'Лири сказала, что письма у него получаются хорошо. Как настоящие.

Миссис О'Лири, похоже, уже забыла про письмо, вернувшись к своему всегдашнему едва-замечанию Стивена, – но сам он не забыл. Ему редко доводилось слышать похвалы, и потому он сидел теперь на уроке истории у мистера Лавджоя и вертел неожиданно обретенный самородок в голове, изучая его, любуясь отблесками света на его боках и, подобно всякому золотоискателю, прикидывая, чего может стоить находка.

Это умение смущало его. Будь его воля, он выбрал бы себе какой-нибудь другой талант – кататься на скейте или, скажем, играть на бас-гитаре, – но он был из тех людей, что не выбрасывают ничего, пока не определят возможной ценности предмета.

Он вдруг вспомнил, как лет в десять нашел у мусорного бака детскую коляску, всю переломанную, погнутую, точно ее переехал автомобиль. Уцелели только три колеса. Колеса были хорошие – с шинами из качественной резины и металлическими спицами. Это была шикарная вездеходная коляска – точно родители, приобретая ее, планировали вместе с младенцем покорять Эверест.

Стивен забрал колеса домой и сохранил. И хранил до тех пор, пока спустя год бабушка, возвращаясь от мистера Джейкоби, не сломала свою хозяйственную тележку. Тележка слова доброго не стоила: кошмарная клетчатая кошелка на двух хлипких металлических колесиках с резиновыми ободками, но бабушка тогда расстроилась: к тележке она привыкла, а теперь надо было покупать новую, а тележки вдруг вздорожали как сумасшедшие, да что говорить, нынче все дорожает.

Стивен уволок тележку на задний двор. Мистер Рэндалл одолжил ему свои старые инструменты и даже показал, как укрепить шайбы, чтобы большие и широкие вездеходные колеса не протирали при езде клетчатую ткань.

Когда Стивен вручил тележку бабушке, она вначале с подозрением поджала губы и принялась рывками катать ее взад-вперед, точно ожидая, что колеса отвалятся, стоит только нажать посильнее. Но Стивен не зря проверял и перепроверял накануне каждую гайку – тележка выдержала.

– Вид-то у нее дурацкий, – сказала бабушка.

– Это вездеходные колеса, – рискнул возразить Стивен. – Легче будет вкатывать ее на бордюры и переезжать через булыжники.

– Вот только вездехода мне и не хватало. – Бабушка еще некоторое время недовольно дергала тележку, Стивен уже затаил дыхание, но колеса не подвели. – Посмотрим, посмотрим, – буркнула она наконец.

Она действительно посмотрела. И она, и Стивен. Он заметил, что бабушке гораздо легче катить тележку, та не застревала на камнях и легко преодолевала бордюры. Бабушкины сверстницы заглядывались на тележку с интересом, и как-то раз Стивен увидел незабываемую сцену: бабушка постукивала тростью по шине с явной гордостью.

Спасибо она так и не сказала, но Стивену было все равно.

Он и сам не мог понять, почему вспомнил о тележке, ведь собирался подумать о письмах, – но тут в голову пришло еще кое-что, и от этой мысли он почти привстал.

Он тогда показал тележку дяде Джуду, и тот осмотрел ее, покрутил так и сяк – отнесся со всей серьезностью. И наконец выдал: «Отличная работа, Стив». И Стивен чуть не лопнул от радости, хотя внешне остался спокоен и лишь кивнул.

Дядя Джуд встал и сказал:

– Есть в жизни одна важная штука.

Стивен снова торжественно кивнул, точно уже знал, что собирается сказать дядя Джуд, и весь обратился в слух – ждал важной штуки.

– Понять, чего хочешь, и продумать, как этого достичь.

Стивена тогда слегка разочаровали эти слова – он ожидал чего-то более эффектного, как минимум более таинственного. Но сейчас он сидел в душном классе, пропуская мимо ушей повествование о кентских мозаиках, и впервые серьезно обдумывал одну идею.

Он понимал, чего хочет.

Оставалось лишь придумать, какую службу может сослужить это новое оружие в его весьма ограниченном арсенале.

5

Льюис был человеком общительным, с широким кругом знакомств, и все-таки лучшим другом считал Стивена. Они родились через три дома друг от друга с разницей в пять месяцев.

Льюис был крепок, Стивен – щупл, Льюис – рыж и веснушчат, Стивен – бледен и темноволос, Льюис – развязен, Стивен – застенчив. Но между этими двумя существовало то взаимопонимание, какое, возникнув однажды между случайно встретившимися людьми, превращает их в закадычных друзей. Как старший, Льюис обычно лидировал. Впрочем, он лидировал бы в любом случае, это понимали оба.

Еще три года назад Льюис решал абсолютно все: где играть, во что играть, с кем играть, когда идти домой, когда пить чай, что брать с собой в качестве школьного завтрака, кого они любят, а кого на дух не переносят.

Методом проб и ошибок они отточили повседневные занятия до автоматизма, исключающего всякий сбой. В снайперов играли в саду у Стивена, в футбол – у Льюиса, в Лего и компьютерные игры – у Льюиса дома. В компанию допускались Энтони Ринг, Лало Брайант и Крис Поттер, на крайний случай – Шанталь Кокс, если только она соглашалась быть мишенью для снайперов или вратарем. Домой шли, когда Льюису становилось скучно; едой признавались бобы, крабовые палочки и картошка фри, бутерброды с арахисовым маслом, сыром, огурцами или красным вареньем и шоколад – любой, хотя палочки «Кит Кат» занимали в этой лестнице низшую ступень. Бутерброды с яйцом, салатом или вареньем другого цвета не одобрялись, подвергались осмеянию и годились разве что на выброс. Из учителей они любили мистера Лавджоя и мисс Маккартни; из магазинов – лавочку мистера Джейкоби. И не выносили фуфаек с капюшонами и их обладателей. Однажды Льюис предположил, что бабушку Стивена они тоже не выносят, раз она такая сварливая ведьма, но Стивен не разделил позиции, так что Льюис перевел все в шутку, и больше они об этом не заговаривали.

А потом Стивен узнал об этом самом – и все изменилось.

Когда им было по девять лет, их застукали в комнате Билли.

Они знали, что туда нельзя ходить и нельзя ничего трогать, но в тот день они строили из Лего террористический штаб и кирпичики закончились как нельзя некстати.

– Я знаю, где можно раздобыть еще, – сказал Стивен.

Льюис отнесся к словам приятеля скептически. Решал проблемы обычно он, а вовсе не Стивен, и Льюис не особо верил в способность Стивена извлекать Лего из ниоткуда, тем более что у того не было даже своего конструктора. Проверить, впрочем, не мешало.

Стивен потихоньку провел Льюиса через гостиную, где Дэйви смотрел мультик, а бабушка не отрывалась от окна, и по ступенькам наверх.

Они прошли через маленькую неприбранную комнату с большой незаправленной кроватью, которую Стивен делил с Дэйви, и Стивен открыл скрипучую дверь в конце коридора.

Льюис знал, что это комната дяди Билли, и что дядя Билли умер маленьким. То, что заходить в эту комнату запрещено, Льюис тоже знал. Все это они – несмотря на то, что собирались вот-вот нарушить запрет, – знали прекрасно.

Бросив вороватый взгляд вниз, они шагнули в комнату дяди Билли – нырнули в неизведанную глубину, затянутую голубыми занавесками.

Увидев космическую станцию, Льюис пискнул.

– Все брать нельзя, – предупредил Стивен, – бабушка сюда все время ходит, заметит.

– Ну, сзади-то можно, и с боков. – И Льюис тут же перешел к действию.

– Не так много!

Карманы Льюиса оттопырились – туда перекочевала уже половина посадочной площадки.

– Он ведь уже не будет в них играть, правда? Он же умер!

– Ш-ш-ш…

– Что там?

Ответить Стивен не успел. За дверью скрипнули половицы, друзья с ужасом переглянулись – прятаться было поздно.

Дверь открылась, и они увидели бабушку.

Льюис не любил вспоминать, что произошло потом. Он старался не думать об этом, но порой воспоминание пробиралось в голову само, непрошеным, и тогда с Льюиса слетала вся решительность – а там было чему слетать.

Бабушка не закричала, не ударила. Льюис не мог даже вспомнить, что его так напугало. Он помнил только, как трясущимися руками, едва удерживая детальки, отстраивал станцию, а Стивен стоял рядом в мокрых штанах и громко всхлипывал.

Льюиса всего переворачивало, когда он вспоминал об этом внезапном превращении под взглядом старухи из неустрашимых снайперов в расплакавшихся, напрудивших в штаны младенцев.

После этого он не видел Стивена дня два, а когда они наконец встретились, Стивен рассказал такую историю, что перед ней блекло все, что Льюис когда-либо раньше слышал. История эта с лихвой возмещала унижение, пережитое в комнате Билли.

Дядю Билли – того самого пацана, что построил космическую станцию, – зверски убили!

От рассказа Стивена по коже побежали мурашки. Дядю Билли не просто убили, его убил маньяк, и – это было уж совсем потрясающе – тело его, скорей всего, зарыли здесь, в Эксмуре! На том самом плато, которое видно у Льюиса из окна!

Сам Стивен еще не отошел от недавней взбучки, слез домочадцев и внезапного осознания беды, происшедшей с его семьей. Но Льюиса от беды отделяли три дома, а потому его просто опьянила захватывающая мрачность всего услышанного.

Естественно, именно Льюис придумал поискать труп, и свое десятое лето они со Стивеном провели на плато, приглядываясь ко всем выступающим бугоркам, где земля под вереском казалась потревоженной. Снайперы и Лего, не выдержав конкуренции с экспедицией по поиску тела дяди Билли, отошли в тень. Новая игра называлась «Найди покойника».

Но когда вечера стали короче, а дождь холоднее, Льюис вдруг как-то устал от поисков и вновь обнаружил в себе былую страсть к цветным кирпичикам, бобам и картошке фри.

А Стивен остался на плато. И, что еще удивительнее, той зимой он обзавелся ржавой лопатой и военной картой и занялся уже систематическими поисками.

Иногда Льюис присоединялся к нему, но случалось это нечасто. Он старался загладить свою вину тем, что хранил верность тайне и требовал частых и подробных отчетов о том, где Стивен в последний раз копал и что нашел. Иногда он ставил точки на карте, советуя Стивену места. Так создавалась иллюзия, будто Льюис не только участвует в операции, но и руководит ею, – обоим так было удобнее, хотя ни один в это и не верил.

В самом начале, когда Льюис уже устал от игры и старался вызвать то же чувство у Стивена, он спросил друга, почему тот так уперся.

– Я просто хочу его найти, – ответил Стивен.

При всем желании Стивен не смог бы подобрать лучшего объяснения тому, что заставляет его копать дальше. Он знал лишь, что не может противостоять потребности.

Льюис вздохнул. На все попытки переубедить Стивена тот только пожимал плечами – дружески, но твердо, и в конце концов Льюис сдался. В школе они по-прежнему остались лучшими друзьями, а после уроков Льюис стал дружить с Лало Брайантом, – правда, у того были свои представления о снайперах и Лего, и это слегка усложняло отношения.

Они завели новый распорядок, пусть и не такой прекрасный, как прежде. В школе всегда вместе, сравнивали бутерброды и иногда менялись ими, держались подальше от капюшонов, а потом Льюис шел домой играть в Лего, а Стивен отправлялся на плато разыскивать тело давно убитого мальчика.

6

Стивен лежал в зарослях вереска, не видимый никому, кроме птиц. Лопата лежала рядом, но следов свежей земли на ней не было. Февральское солнце – нежданный дар – пригревало кожу, и собственное дыхание от этого казалось непривычно холодным.

Веки трепетали, точно он видел сон.

Во сне было жарко и тесно и он едва мог двигаться. Руки прижаты к бокам, мягкая темнота укрывает лицо. Что-то легонько тянуло его за макушку.

Дэйви тронул его своей маленькой ладошкой, ища поддержки; Стивен стиснул ее, но сильнее двинуться не мог. Страх просачивался через руку Дэйви, горячие пальчики скользили в ладони Стивена, малыш жался к его ногам…

Стивен понял, что они стоят за тяжелой зеленой шторой в гостиной; пыльная материя, обернутая вокруг головы, натягивает волосы и уходит вверх к ламбрекену. Вдруг Дэйви вздрогнул, а сам Стивен почти перестал дышать, и лишь удары сердца отдавались в ушах: в гостиную вошел дядя Джуд. Стивен не двигался – не мог, – только чувствовал тяжесть Дэйви; руки их сжались так, что стало больно.

Дядя Джуд не кричал: «Хо-хо-хо!» Он ничем не выдавал своего приближения. Но Стивен и Дэйви слышали, как половицы под огромными ногами скрипят все ближе и ближе, и Стивен вдруг осознал, что это вовсе не дядя Джуд, а зеленая занавеска – единственное, что закрывает их от того ужасного, надвигающегося. Дэйви закричал: «Я дружу с Франкенштейном!» – и вырвался из укрытия, и выдал их обоих, но это не принесло облегчения: Стивен с ужасом понял, что на этот раз игра не закончилась. Все только начиналось.

Он застонал и проснулся.

Теперь он знал, что делать.

7

Арнольд Эйвери бросил читать и снова откинулся на койке, уставился в потолок. Слова кружились в его голове, точно заклинание.

Уважаемый.

Мистер.

Эйвери.

Когда к нему обращались так в последний раз? Девятнадцать лет назад? Двадцать? До того, как он оказался здесь, это уж точно.

До того, как он под ненавидящими взглядами миновал ворота тюрьмы Хевитри в Глочестершире и проследовал к своей камере. Раньше ему случалось получать письма, начинавшиеся разными обращениями: «Мистер Эйвери» – от отчаявшегося никчемного адвоката, «Сынок» – от отчаявшейся никчемной матери, «Сраный ублюдок» (возможны вариации) – от тьмы отчаявшихся никчемных незнакомцев.

От мысли этой стало больно. «Уважаемый мистер Эйвери» ассоциировалось лишь со счетами за газ, страховыми агентами да некой Люси Эмвелл, сгоряча решившей, что он тоже провел детство в Калифорнии, а вовсе не в мрачном сыром Уолвер-хэмптоне, и пытавшейся пригласить его на вечер встречи выпускников. И вот, оказывается, в мире остались еще люди, готовые обращаться к нему вежливо, без осуждения, без всех этих гримас отвращения и злобных взглядов.

Уважаемый мистер Эйвери. Да, это он! И почему этого никто не замечает? Эйвери перечитал письмо.

Если бы у Эйвери был сокамерник, он бы наверняка переполошился, глядя на окаменевшее вдруг щуплое тело убийцы. Подобной неподвижности не бывает даже у спящих – Эйвери словно впал в кому, покинул этот мир. Зеленоватые глаза полуприкрыты, дыхание практически неразличимо. Бледная, годами не видавшая солнца кожа покрылась пупырышками.

Но если бы гипотетический сокамерник мог заглянуть в голову Эйвери, то был бы не менее потрясен активностью, творившейся там.

Аккуратно выведенные на бумаге слова взорвались в мозгу Эйвери, точно бомба. Разумеется, он помнил, кто такой Б.П., – как помнил М.О., и Л.Д., и всех остальных. Это были спусковые крючки его сознания – с помощью выстрела он мог предаться волнительным воспоминаниям в любой момент. В его мозгу хранились целые каталоги полезной информации. Отключив тело в пользу сознания, Эйвери позволил себе приоткрыть папку с пометкой Б.П. и заглянуть внутрь – этого он не делал уже много лет.

Он не очень любил Б.П. Обычно он предпочитал М.О. или Т.Д. – они были его фаворитами. Но и от Б.П. он не отказывался. Эйвери хранил в каталоге своего мозга информацию, почерпнутую из личного опыта, из газет и телерепортажей об исчезновении ребенка и, наконец, из собственного суда, ставшего картинным королевским судом Кардиффа, – вероятно, для того, чтобы дать жертве последний шанс – смехотворный, если вдуматься.

Уильям Питерс, одиннадцать лет. Светлая челка, темно-голубые глаза, яркий румянец на бледном лице и временами широкая улыбка – такая широкая, что глаза превращались в щелочки.

Эйвери тогда остановился у дрянной деревенской лавочки. Купил бутерброд с ветчиной – перед этим он как раз хоронил Люка Дьюбери и проголодался. И стал, вопреки обыкновению, проглядывать «Голос Эксмура».

Вообще-то местные газетенки являли собой прекрасный источник информации. Они кишели детскими фотографиями: дети в пиратских костюмах на благотворительном вечере; дети, получившие серебряные медали на конкурсе кларнетистов; дети, которых выбрали в «До тринадцати», хотя им было всего по одиннадцать; целые команды футболистов, крикетистов и скаутов, и даже имена внизу подписаны – очень удобно. Им можно было звонить, прикинувшись корреспондентом такой же газетки. Нет ничего проще – раздувшиеся от гордости родители охотно подзывали чадо к телефону, дабы еще раз насладиться его жалким успехом. Лишь кое-кто успевал потом вовремя выхватить у ребенка трубку, встревоженный изменившимся выражением лица отпрыска.

Иногда он пользовался именами и фактами, чтобы завязать разговор с ребенком в парке или на детской площадке. Сколько тебе лет? Ты, наверное, знаешь моего племянника Макса? Того, который недавно получил награду за спасение утопающего? Ну вот, а я его дядя Мак.

И дело было в шляпе.

Короче.

Он вернулся в свой фургон с бутербродом и тут-то заметил Уильяма Питерса – Билли, как называла его мать, судя по газетам. Тот как раз входил в магазин. Эйвери не успел разглядеть его толком, но отчего-то решил подождать, пока мальчишка вернется. Он ел бутерброд и ждал. Он не стал покупать «Голос Эксмура», потому что это было слишком близко к дому. Сам он не жил в Эксмуре, однако он только что зарыл здесь тело и взял себе на заметку избегать местных детей. Но что-то такое было в этом Билли…

Через некоторое время Билли вышел из магазина, и Эйвери понял, что именно.

Даже теперь, спустя годы, Эйвери мог воспроизвести в памяти нервную дрожь, которую он испытал, выбрав жертву. Как он напрягся, как слюна наполнила рот, так что он вынужден был сглотнуть, чтобы не начать пускать слюни, словно какой-нибудь идиот.

Билли был худощавым, но очень живым, и это в нем привлекало. Он проскакал мимо фургона Эйвери в счастливом неведении о том, что поглощает последний в своей жизни пакетик шоколадного драже. Эйвери это всегда развлекало – смотреть, как очередная жертва вышагивает по улице, грызет леденец, гоняет вдоль сточной канавы пластиковую бутылку. Ему нравились дети, уверенные в себе, такие дети охотнее откликались на просьбу о помощи – подойти чуть поближе и заглянуть в окно.

Эйвери включил зажигание и поехал вдоль улицы, держа перед собой карту…

Эйвери вздрогнул.

– Какая муха тебя укусила?

Офицер Райан Финлей наблюдал за Эйвери в надзорное окошко. Совал свой красный нос в его личное пространство! Подглядывал своими блекло-голубыми глазками. Эйвери скрутило ненавистью.

– Мистер Финлей. Как поживаете?

– Сносно, Арнольд.

Эйвери возненавидел его еще сильнее.

Арнольд.

Как будто они приятели. Как будто Райан Финлей мог в один прекрасный день заглянуть к нему в камеру и сказать: «Ну что, дружище, давай-ка с тобой пропустим пару». Как будто Эйвери мог даже воспользоваться предложением, пропустив стаканчик-другой в разношерстной компании тюремщиков с бычьими шеями и тупыми затылками, разглагольствуя о том, какая это нелегкая работа – открывать и закрывать замки и сопровождать покорных заключенных с одного этажа на другой.

– Чего пишут? – Финлей кивнул на письмо в руках Эйвери, и по этой фразе Эйвери понял, что Финлей уже прочел письмо и очень разочарован из-за невозможности почеркать в нем своим толстым черным фломастером, и этот вопрос – неуклюжая попытка выяснить, о чем же на самом деле хотел поведать загадочный адресат.

– Так, обычное письмо, мистер Финлей.

– Давненько ты писем не получал, верно?

– Да, сэр.

– Приятно это.

– Что, сэр?

Финлей задумался, прежде чем предпринять новую неуклюжую попытку.

– Из дому пишут?

– Да, сэр.

Финлей снова сник. Он подождал, сосредоточенно прочищая левую ноздрю. Эйвери прекрасно владел собой.

– И как там дела, дома?

Эйвери предвидел этот вопрос, еще когда Финлей прочищал нос, и прекрасно подготовился к нему.

– Ничего особенного. Это мой кузен. Сумасшедший компьютерщик. У меня был старый Амстрад. Процессор. Он говорит, это теперь редкость. Все хочет у меня его вытянуть.

– Сдвинутый на компьютерах?

– Верно, сдвинутый.

Финлей непринужденно поинтересовался:

– Ну и как, отдашь ему этот процессор?

Эйвери пожал плечами и улыбнулся, вложив в эту улыбку все:

– Посмотрим.

Финлей провел в качестве охранника двадцать четыре года, но от этой улыбки у него растаяли все сомнения. Он закрыл окошко, полностью уверенный в том, что теперь их с Эйвери связывает забавный общий секрет.

Финлей прервал ход его мыслей, но это было к лучшему. На этом поезде не стоило путешествовать днем. Это поезд ночной – пусть и не спальный. Эйвери улыбнулся про себя. Он еще вернется сегодня к Б.П. А сейчас стоит подумать о тех перспективах, что открывает перед ним письмо. Перспективы – это главное, чего лишаешься в тюрьме. Лишаешься в тот момент, когда за тобой захлопывается дверь камеры. И большинство никогда уже не находит им замены. Даже попав в заключение на месяц или на пару лет, обнаруживаешь, что перспективы у тебя изымают вместе со шнурками от ботинок. Надеялся на хорошую должность – отныне тебе светит карьера разнорабочего или социальное пособие. У настоящих преступников представление о перспективах уже совершенно иное. А у осужденных пожизненно вся перспектива – жареная картошка на ужин вместо картофельного пюре, ну или отбивная вместо котлеты.

Эйвери не знал, кто такой С.Л., но для простоты решил считать его существом мужского пола.

С.Л. был очень осмотрителен. Он понимал, что письма педофилам и серийным убийцам, как и письма от них, подвергаются тщательной цензуре. Поэтому он был загадочен и немногословен. И достаточно сообразителен, чтобы понять, что инициалов для Эйвери окажется недостаточно.

Но обратный адрес его выдал. В самом начале своего заключения Эйвери получал десятки писем из Шипкотта и окрестностей. Большинство писавших проклинали или умоляли – о таких он быстро забывал. Но одно, если память не изменяла ему, а кроме памяти полагаться было не на что, ведь хранить тома переписки ему не позволили бы, пришло от сестры Билли Питерса. Ничего особенного – девчонка хотела знать, что случилось с Билли и где его могила. Она умоляла Эйвери сжалиться над ее матерью. Он ответил ей, упирая на забавное совпадение: Билли перед смертью просил его о том же самом.

Эйвери очень сомневался, что сестра Билли Питерса получила это письмо. Сомнения подкреплялись и тем фактом, что на следующий день после отправки письма его повели принимать душ в другое крыло. Надзиратели сказали, что в его обычной душевой меняют трубы. По пути они очень веселились, обсуждая трубы, краны и проводку, и, оставшись в общей душевой с одним только дрянным казенным полотенцем при себе, Эйвери понял почему.

Он провел две недели в тюремном изоляторе, первую из них – лежа на животе.

По иронии судьбы спустя два года в их отделении особого содержания действительно ремонтировали водопровод. Эйвери предпочел двенадцать дней обходиться без душа – до тех пор, пока не закончили работы.

И для него это было непростым решением.

Арнольд Эйвери был очень чистоплотен. Болезненно. Простое прикосновение надзирателя или кого-то из заключенных вынуждало его бросаться в душевую и подолгу отмывать и отчищать себя и одежду.

После каждого убийства – и каждых похорон – он мылся основательнейшим образом.

Чистота была его богом.

Он душил детей аккуратно, и все же некоторых при этом рвало, некоторые писались от страха, а то и хуже. В таких случаях отвращение удваивало его пыл, и он ненавидел их всех за испорченное удовольствие. Порой ему приходилось даже окатывать их из шланга, прежде чем прикончить.

Мертвые дети вызывали еще большее омерзение. Даже слезы беспомощности, так трогавшие его, пока дети были живы, превращались в скользкую мерзость на их холодеющих лицах.

Короче.

Он не мог поручиться, но вполне вероятно, что письмо от сестры Билли Питерса пришло с того же самого адреса: шоссе Барнстепль, 111.

В таком случае, кто же такой C.Л.? Сосед, решивший выступить в защиту? Мать Билли Питерса? Двоюродный брат? Внук? Сын или дочь, рожденные после смерти Билли в качестве попытки заполнить брешь? Эйвери погрузился в размышления, но все эти возможности были равновероятными, и он решил не тратить времени.

«Уважаемый мистер Эйвери» – это хорошо придумано. И Б.П. – тоже. И просьба о помощи выглядела трогательно и кстати.

Но самое большое впечатление произвели на Эйвери слова «С благодарностью за понимание».

Первое письмо, которое Стивен отправил Арнольду Эйвери, вернулось так густо исчерканным толстым черным фломастером, что ничего прочесть было невозможно. Цензор осилил три четверти и в конце концов решил не передавать его заключенному, просто нацарапал поверх последней четверти: «К передаче не допущено» – и отправил обратно в Шипкотт.

Стивен почувствовал себя униженным. Его застукали, как мальчишку, пытавшегося пробраться на сеанс для взрослых в приклеенных усах!

Прошло несколько дней, прежде чем он перестал презирать себя и решился на вторую попытку. В конце концов, рассудил Стивен, если тебе всего двенадцать лет, нечего ожидать, что письмо маньяку получится у тебя с первого раза.

Всю следующую неделю он мысленно сочинял письмо, писал, сокращал, придумывал заново. Намучившись, он решил начать с главного – с просьбы. Итак, на девяносто процентов письмо было готово.

Еще две недели он решал, что лучше написать в конце: «Искренне ваш» или «Благодарю за понимание».