Текст книги "Карл Бруннер"

Автор книги: Бела Балаш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Карл Бруннер возвращался с Францем Шраммом из школы. Они шли весело и бодро, потому что сегодня был конец учебного года. Завтра начинались каникулы. Конечно, ребята всегда предпочитали каникулы занятиям в школе.

Но с прошлого года, с тех пор как в школе воцарились наци, она стала для обоих мальчиков сущим мучением. Оба они хорошо знали, чего можно ждать от фашистской банды.

Отец Карла еще тогда, когда они жили в Бреславле, умер в концентрационном лагере Зонненбург. Было объявлено, что он умер от легочного кровотечения. Но отчего оно произошло? Об этом умалчивали. Ясно, что наци замучили его до смерти, потому что он был коммунист и всю свою жизнь боролся за рабочих.

Только один день мать плакала и горевала. А назавтра она отправилась в партийную организацию, и с тех пор работы у нее было всегда по горло. Карл часто слышал, как мать беседовала с товарищами. Поэтому он давно уже знал, что наци обманывают рабочих, эксплоатируют их, защищают капиталистов. И он также хорошо знал, что наци убили его отца.

Год назад вдруг, посреди ночи, матери пришлось уехать из Бреславля. Карл не знал почему. Но он догадывался, что опять из-за полиции и наци. На берлинском вокзале их встретили товарищи и отвели в теперешнюю квартиру. Каря помнит, что мать велела ему никогда не рассказывать об отце и о том, что они жили в Бреславле.

Что же касается Франца, то он был сыном бедного сапожника. И хотя отец его был больной и ворчливый и совсем не умел говорить о политике, все-таки и от него Франц кое-что услышал и понял. Дело в том, что иногда отец рассказывал о войне, обо всех ее ужасах и мучениях.

Кое-что он рассказывал и о господах офицерах, которые умудрялись даже в то ужасное время напиваться и объедаться до отвала.

– И такую вот войну наци хотят снова затеять, – ворчал отец, – даже еще гораздо худшую.

А когда к ним в гости приходил дядюшка Оскар, – но только тогда! – сапожник Шрамм рассказывал о том, как он был в русском плену, о русской революции, о большевиках. Его маленькие черные глазки блестели при этом.

Карл Бруннер и Франц Шрамм дружили друг с другом. И не только потому, что жили в одном доме. В классе и на площадке для игр им обоим приходилось участвовать во всех националистических затеях: то их гнали на молитву со знаменами, украшенными свастикой, то заставляли петь всякие песни о «немецкой чести» и «верности» и о прочей ерунде. И всегда Карл и Франц стояли рядом, плечо к плечу. При этом они даже не смотрели друг на друга. Но это было лишь особой уловкой. Никто не должен был знать, что между ними существует какая-то особая связь. Они даже подпевали. Какой смысл выдавать себя? Они только навлекли бы подозрение на своих родителей.

Но, когда их плечи соприкасались, это было похоже на тайный знак, на теплое пожатие руки: «Мы здесь, несмотря ни на что! Скоро все будет иначе!»

Когда они касались друг друга плечами, у них было ощущение, что за ними еще много других плеч. Им казалось, что они примкнули к длинным рядам единого большого фронта. Они чувствовали себя крепче и в безопасности.

Жить было гораздо легче.

У них появился даже свой особый язык, на котором они отлично объяснялись, когда надо было стоять и молча слушать.

Легкое подталкивание локтем означало насмешку: «Какие дураки эти парни!» Сильный толчок всей рукой означал сдержанный гнев: «Свиньи! Мы вам отомстим!» Теплое прикосновение плечом означало ласковый уговор, когда становилось очень грустно: «Карл, будь тверд!», «Держись, Франц!»

Это были немецкие пролетарские дети 1934 года. Они видели и слышали вещи, которые и на детском лбу проводят морщины и делают жестким и твердым даже детский взгляд.

Но сегодня они весело возвращались из школы. И не только потому, что сегодня последний день школьного года. Дело в том, что учитель Ферзей рассказывал на прощанье смешной вздор о единой нации, в которой нет никаких различий между богатыми и бедными.

– Если нет никаких различий, – шепнул Франц, – давайте-ка меняться. – И их локти соприкоснулись.

Теперь они шагали нога в ногу – светловолосый кудрявый Карл и черноглазый Франц. При этом они насвистывали песню. Это была тоже их тайна. Никто ее не знал. Все думали, что это просто модная песенка. Но в этот день Карл был так хорошо настроен, что не мог удержаться и тихонько напевал настоящие, ими придуманные слова:

 
Мы живы еще, несмотря ни на что.
Мы скоро придем,
Кулаки сожмем,
Фашистов всех в порошок сотрем…
 

Вдруг Франц сильно толкнул его в бок. Карл поднял глаза и сразу понял. Двое полицейских приближались медленным шагом. Их резиновые палки раскачивались на ходу.

Карлуша без запинки продолжал спокойно петь. Он даже запел чуточку громче:

 
У Марихен есть жених,
Он всех завивает,
Он всех стрижет,
С нее же денег не берет…
 

При этом он простодушно взглянул в лицо важно проходящему полицейскому.

Оба мальчика простились в подъезде, потому что Франц жил внизу, а Карл – на пятом этаже. Они совсем не заметили, что в этот момент тюлевая занавеска на дверях швейцарской чуточку сдвинулась в сторону. За ней стояла фрау Фогель и показывала полицейскому:

– Вот, посмотрите-ка! Вон он идет. Светловолосый, в матроске! Это он!

Карл в припрыжку подымался по лестнице. Ему было очень весело. Вот будет мама смеяться, когда он расскажет ей об учителе Ферзене и о едином народе, без всяких различий… К тому же ему очень хотелось есть. Он насвистывал свою «тайную песенку» и перепрыгивал через две и даже три ступеньки за раз.

На третьем этаже он остановился. Что-то блеснуло на полу. Маленькая гайка! Правда, немного притупившаяся, но еще вполне годная. Карл вытащил из кармана лубяную коробочку и бережно положил в нее гайку. Там уже лежало много хороших и нужных вещей: шестеренки от старых часов, отвертка без ручки, патентованные гвозди и винтики, изоляционная лента, проволока и многое другое. А теперь еще прибавилась маленькая гайка.

– Вот твое место, глупышка, – сказал он. – Ты мне тоже пригодишься.

На четвертом этаже Карл еще раз остановился. На площадке стоял человек и смотрел в окно. В самом человеке не было ничего замечательного. Но зачем он глядит в раскрашенное окно? Ему же все равно ничего не видно.

«У него, наверно, в голове не все в порядке», подумал мальчик и побежал дальше. Он еще раз взглянул сверху на смешного человека и заметил, что тот смотрит ему вслед.

«Может быть, ему что-нибудь нужно?» подумал Карл и решил рассказать о нем матери. Он привык рассказывать ей обо всем, что ему бросалось в глаза.

Но уже через секунду он забыл об этой встрече.

Дверь их квартиры!.. Карл молча смотрел на нее.

Дверь была прикрыта, но видно было сразу, что она взломана и не хватает одной филенки.

«Что случилось?» подумал Карл, и горло его сжалось. Он тут же хотел бежать вниз, чтобы сказать о случившемся швейцару… или Францу…

Но сначала надо посмотреть. Мама наверное там…

Карл осторожно толкнул дверь. Она подалась без всякого сопротивления.

– Мамочка! – позвал он вполголоса. – Мамочка, почему сломана дверь?

Вот он стоит в прихожей и ждет ответа. Тишина. Только из соседнего дома доносятся через открытое окно слабые звуки рояля.

Наконец, он решился войти в комнату. Медленно, точно пол колебался у него под ногами. Осторожно заглянул.

– О!..

Дрожащие губы крепко сжались. Он не посмел еще раз позвать. А что, если опять не будет ответа? Что тогда?..

Карл оглядел комнату. Он сейчас же заметил разбитые горшки с гиацинтами на полу, но отвернулся. Каждый раз, когда мальчик в отчаянии смотрел на это место, он отворачивался. Может быть, мама вдруг войдет в комнату, и тогда все будет хорошо!

Но горло его все сильнее сжималось, и, наконец, он все-таки взглянул на разбитые цветочные горшки.

– Да, вот они лежат! Что тут произошло? Может быть, маму били?

Карл робко смотрит на кухонную дверь. Оттуда не слышно ни звука.

– Мамочка! – зовет он, наконец, чуть слышно и закрывает от страха глаза. Ответит ли она?

– Мамочка!.. – зовет он громче, с болью и тоской.

Раз-два-три… раз-два-три… – звучит, как насмешка, вальс «Дунайские волны».

Вдруг Карл кричит изо всех сил: «Мама!» – и роняет книги, которые все еще держал в руках. Он словно только что очнулся от какого-то оцепенения. Только сейчас понял, что произошло…

Карл больше не зовет и не ищет. Слезы текут у него по щекам.

Но внезапно он спохватывается. Может быть, соседи что-нибудь знают?

Когда из взломанной двери выбежал мальчик, человек, стоявший у окна, покинул свое место и быстро спустился за ним.

Карл сначала высморкался, затем хорошенько вытер глаза и тогда только позвонил к дядюшке Оскару. Жена его приоткрыла дверь. Первое, что она увидела в дверную щель, был: шпик, который стоял этажом ниже и делал вид, что читает газету.

– Что тебе? – тихо и нетерпеливо спросила женщина, не впуская мальчика в квартиру.

Только что она забинтовала лицо дядюшке Оскару и выбранила его за то, что он постоянно вмешивается в чужие дела. Нынче это слишком опасно!

Ее раздраженный голос словно ударил мальчика в грудь. У него пропала всякая охота спрашивать, но все-таки он решился:

– Скажите, пожалуйста, вы не знаете, где мама?

– Мы ничего не знаем, – громко и отчетливо сказала женщина (чтобы услышал шпик) и быстро закрыла дверь.

Карл еще некоторое время смотрел на блестящую медную ручку двери.

«Ох, ты, чучело! – думал он. – Когда тебе бывала нужна новая кофейная мельница, ты всегда знала, где мама».

Он перешел на другую сторону. Там жили Вальдманы, родители Лизы. Нехотя нажал он кнопку звонка.

«Если Лизы нет дома, – подумал он, – то и здесь мне делать нечего».

Открылся только глазок. Карлуша встал на цыпочки и вытянул шею.

– Скажите, пожалуйста, вы не знаете…

– Нет, – раздался хриплый голос старого больного Вальдмана, и глазок закрылся.

«Трусы! Таких, как моя мама, здесь никого нет», с горечью подумал Карл.

Но ведь он только спрашивал. Почему же никто не захотел даже ответить ему?

Карл повернул голову и этажом ниже увидел человека с газетой. Человек смотрел на него, подняв голову, и так приветливо улыбался, что Карл подумал было обратиться к нему. Может быть, он даст мне совет? Но ведь это совсем незнакомый человек… Нет, лучше не надо.

Затем Карл вернулся в квартиру. Тяжело было на сердце, а тут еще живот так и сводило от голода.

Когда мальчик вторично увидел комнату, она показалась ему еще ужаснее. Вначале у него была тайная мысль, что все это только сон (ему часто снились страшные сны), но разгромленная комната предстала перед ним снова, как холодная и неумолимая действительность.

«Надо хоть прибрать, – подумал он в отчаянии, – может быть, мама скоро вернется».

Но сначала осмотреть кухню, хоть и мало надежды найти какую-нибудь еду.

– Все погибло, все потеряно! – вполголоса сказал он.

Это были последние слова песенки, которую иногда пела Лиза. В горле точно застрял какой-то комок. Карл открыл духовку только для того, чтобы убедиться, что она пуста. Теплый запах бобов повеял ему в лицо. Комок в горле внезапно растаял. Этот запах был словно ласка матери, как последний ее привет. Горячая волна нежности растворила на время всю горечь, ненависть и страх в его сердце.

Карл ел бобы (там лежала еще маленькая сосиска), и слезы катились по его щекам.

Со двора послышалась мелодичная нежная песенка. То пели уличные певцы:

 
Тихо молят мои песни…
 

И вдруг Карл вспомнил о ребятах. Они теперь, верно, играют на дворе. От них он скорее что-нибудь узнает, чем от этих напуганных взрослых.

Он живо доел бобы, вымыл тарелку и вилку под краном и положил все на место.

«Я потом приберу», подумал он, пробегая по комнате и только подняв свои брошенные книги.

Снова он был полон надежды.

Выходя из квартиры, Карл увидел на полу сломанную задвижку и поднял ее. Тоже пригодится. Может быть, можно приделать ее к дверям, и тогда не придется покупать новую. Задвижка слегка погнулась. Во всяком случае, ее можно пока сохранить.

Сбегая с лестницы, он не заметил, что улыбающийся человек с газетой последовал за ним.

Во дворе собрались почти все дети этого дома. Ребята смотрели вверх, на окна бруннеровской квартиры, и шептались, сбившись в кучу.

Тут же остановились уличные певцы и снова запели:

 
Тихо молят мои песни…
 

Дети сразу заметили Карла. Они подтолкнули друг друга локтями и замолчали. Все взгляды были направлены на него. Карл, опустив глаза, медленно приближался к ребятам. Тут же стояли его друг Франц и маленький Петер. С остальными Карл не дружил. Там не было больше пролетарских ребят.

Вслед за Карлом в дверях появился человек с газетой и поглядел ему вслед.

– Ага! – сказал двенадцатилетний Олаф, сын доктора Бема. Дети отлично знали, что этот человек, приехавший с полицией, конечно, «тайный сыщик». Они знали также, сколько еще полицейских спрятано в доме.

– Каждого, кто разговаривает с Карлом Бруннером, запишут, – прошептал Олаф с важной миной. – Они всегда так поступают. Если схватили коммуниста, так и всех его знакомых арестовывают.

– Но ведь Карл заговорит с нами!

– И не подумает! – сказал Франц с презрительной гримасой.

– Идемте лучше играть на улицу, – сказал Вернер, сморщив нос, и ушел.

Ребята разбежались один за другим.

– Наконец, от них отделались! – с горечью проворчал Франц, когда во дворе остался только он и маленький Петер.

Вдруг раздался резкий, повелительный голос:

– Франц! Сейчас же домой!

Это кричал сапожник Шрамм. Он стоял без пиджака в подворотне (там помещалась его маленькая мастерская) и косился на шпика, который, держа в руках газету, не двигался с места. Сапожник Шрамм всегда был сердит и недоволен, но теперь он был особенно раздражен. У него было мрачное высохшее лицо.

– Поскорее, Франц!

Это прозвучало так грозно, что Франц смущенно, словно извиняясь, взглянул на Карла, медленно повернулся и пошел.

Через секунду с первого этажа раздался пронзительный женский голос:

– Петер, иди сюда!

Карл остался один. Ему стало больно, как тогда, при первом взгляде на разоренную комнату. Может быть, даже больнее… Никто из ребят не остался, чтобы поговорить с ним. Ни маленький Петер, ни даже его лучший друг Франц.

Карл опустил голову, и глаза его наполнились горючими слезами. Ну, что же! Он повернулся и пошел назад. Он проходил мимо газона, окаймленного белыми деревянными колышками. Карл упорно глядел в землю. Белые колышки смешно плясали в его глазах. Они становились то длиннее, то короче. Огромная толстая улитка переползала дорогу. В другое время Карл поднял бы ее и положил в траву, чтобы ее не раздавили. Но теперь ведь «все погибло, все потеряно»!

Карлуша продолжал идти с опущенными глазами. Вот большая лужа. Как весело сверкала вода на солнце! Но в луже что-то виднеется. Что бы это могло быть? Карл останавливается, и сердце его сильно бьется. Что-то маленькое, круглое и блестящее… Сквозь слезы он не мог сначала ясно различить, но… вот!.. Он вытер глаза и улыбнулся. Потом быстро наклонился и вытащил из лужи своего милого ваньку-встаньку, своего веселого, верного, храброго красного фронтовика, с железной головкой и железным кулачком.

И, когда он поднял железного человечка, в нем тонко звякнул колокольчик: «Плим, плим, плим…»

Точно маленькое сердце в железной груди звенело радостно, уверенно и смело:

«Еще не все погибло, еще не все потеряно!»

Карлуша удивленно глянул наверх. Отсюда не видно было даже их окна на крыше. Как же ванька-встанька слетел оттуда? Этого он не мог себе объяснить. Но теперь все равно. Главное, ванька-встанька тут!

Карл быстро сунул маленького фронтовика в карман, словно боясь и его потерять.

Вдруг он услышал тихий свист: первый такт песенки «У Марихен есть жених». Это был их сигнал. Так свистел только Франц.

Но Карл не сразу посмотрел в ту сторону. Немного погодя он медленно и как бы случайно повернул голову. Если Франц свистит так тихо, значит, тут кроется какая-то тайна. Это слышно по его свисту.

Карл смотрел не дольше секунды. Этого было вполне достаточно, чтобы увидеть Франца, который стоял в полуоткрытых дверях мастерской и знаками подзывал его.

Сначала Карл спокойно пошел дальше. Затем он сделал небольшой круг и не спеша повернул к воротам.

Франц плотнее притворил дверь и, почти совсем скрывшись, за дверью, прошептал в щелочку:

– Не подходи близко! Не смотри сюда! К тебе привязался! шпик. Иди на улицу и отвяжись от него. Я тебя буду ждать на углу, возле булочной.

И Франц бесшумно закрыл дверь.

Карл Бруннер, засунув руки в карманы, медленно и спокойно направился к воротам. Только брови у него сдвинулись, как у человека, который увидел препятствие и рассчитывает свой прыжок.

В воротах он оглянулся через плечо. Улыбающийся человек с газетой в руках стоял уже в дверях шраммовской мастерской и читал вывеску, словно желая заказать себе башмаки.

ИОГАНН ШРАММ

сапожник

ПОЧИНКА – 35 пфен.

КАБЛУКИ – 35 пфен.

ПОЛУПОДМЕТКИ – 60 пфен.

ЦЕЛЫЕ ПОДМЕТКИ – 1 марка.

Карл заметил, что шпик покосился на него.

«Выворачивай себе глаза на здоровье, – подумал Карл, – станешь скоро косоглазым, вот и все!»

И Карл, не торопясь, вышел на улицу. Он не знал, что навсегда покидает этот дом.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Вот и улица. Быстрый взгляд вправо и влево. Полицейских не видать. Мимо проходит трамвай. Карл может его догнать, даже если бы трамвай шел вдвое быстрее.

Итак, вперед! Наискось через мостовую. Поручни схвачены. Прыжок – и Карл стоит на ступеньке. Кондуктор внутри вагона – и ничего не заметил.

Карл оглядывается. Он видит, как шпик бежит по мостовой и вскакивает в следующий трамвай.

«Неплохо! – думает Карл. – На беговой дорожке в Груневальде он мог бы получить седьмой приз!»

Шпик едет следом за ним и тоже стоит на ступеньке.

«Шпику наплевать, что это запрещено. Его кондуктор не прогонит», думает Карл и больше не оборачивается. Однако, он, как воробей, смотрит вбок и ясно видит, что шпик не спускает с него глаз.

«Я должен соскочить до остановки, – говорит себе Карл, – иначе он меня сцапает. Итак, на следующем перекрестке… и сразу смыться за угол. Посмотрим, умеет ли господин шпик так же хорошо соскакивать на ходу!»

В эту минуту он не чувствует ни страха, ни горя. Его лицо торит от возбуждения, как на спортивном состязании.

«Вот Ульмерштрассе! Но тут, как назло, стоит на посту дурацкий полицейский и регулирует движение. Он сразу схватит меня, как только увидит, что я соскакиваю на ходу… Вот он поворачивается в другую сторону… Внимание!.. Податься назад, а то еще попадешь под вагон… Гоп!..»

Когда полицейский снова повернулся, мимо него пробежал маленький мальчик, который свернул затем на Ульмерштрассе. Полицейский не видел, откуда мальчишка появился. Но зато он заметил, как с трамвая спрыгнул какой-то господин. Ого! Полицейский хватает его за руку.

– Полегче, господин! – говорит он ему. – Вы соскочили на ходу с трамвая.

– Пустите меня! – кричит тот раздраженно. – Я при исполнении служебных обязанностей… – и хочет вырваться.

– Я тоже при исполнении служебных обязанностей, – спокойно говорит полицейский. – И поэтому вы заплатите три марки штрафа!

– Черт подери, не понимаете вы, что ли?

– Ну, ну, потише, – угрожающе повышает голос полицейский.

Взбешенный сыщик показывает, наконец, значок тайной полиции. Его пропускают, и он мчится дальше.

«Кто же виноват, что он такой „тайный“? Его и узнать нельзя».

Полицейский пожимает плечами и плавным движением дает дорогу подъезжающему автомобилю.

Когда сыщик вбежал на Ульмерштрассе, маленькая тихая уличка была совершенно пуста. Навстречу ехал только зеленый фургон с хлебом. Унылая кляча трусила рысцой.

На высоких козлах сидел парнишка лет пятнадцати и насвистывал песню:

 
У Марихен есть жених,
Он всех завивает,
Он всех стрижет,
С нее же денег не берет…
И глаза его весело блестели.
 

– Куда же пропал этот проклятый мальчишка? – сердится шпик. – Как сквозь землю провалился!

Он медленно идет вдоль улицы, зорко глядя по сторонам.

Фургон с хлебом поравнялся с ним и проехал мимо.

На фургоне написано: «Генрих Хош – хлеб хорош», а внизу намалеваны разные хлебцы и булочки.

 
У Марихен есть жених…
 

Сыщик даже не обернулся вслед проехавшему фургону. Да и к чему?

На заднем сидении фургона, там, где открываются дверцы, сидит маленький мальчик в матроске и, презрительно ухмыляясь, косится на сыщика. Сыщик все дальше и дальше уходит по Ульмерштрассе, глядя прямо перед собой.

Хлебному фургону предстояло объехать еще много клиентов. Он останавливался у маленьких ресторанов и пивных. Хельмут, мальчишка из пекарни, соскакивал с козел и звонил в большой колокольчик. Из ресторанов выходили люди и брали хлеб, аккуратно уложенный в корзины. Карлуша, сидевший сзади, отворял и закрывал дверцы.

Потом он попросил Хельмута позволить ему звонить в колокольчик. Это Карлу очень нравилось. Большой красивый колокольчик висел на ремне. Фургон иногда останавливался у шикарных домов. Карлуша раскачивал колокольчик и забывал на время о своем горе.

Франц Шрамм ждал его в назначенном месте около пекарни. Над витриной была надпись: «Генрих Хош – хлеб хорош». Франц беспокойно ходил взад и вперед. Он ждал уже почти два часа. Его начинало тошнить от теплого хлебного запаха пекарни, а Карла все нет как нет.

Не арестовали ли его?

Начало смеркаться, и в пекарне уже зажгли свет, когда подъехал фургон с хлебом. Хельмут соскочил с козел.

«У Марихен есть жених…» весело мычал он себе под нос.

Франц подошел к нему и зашептал:

– Ты уже знаешь, что случилось у Бруннеров?

Хельмут, высокий худощавый мальчик, только кивнул головой. Хельмут вообще говорил только тогда, когда это было совершенно необходимо.

– Подумай только! Карл тоже исчез! – шептал Франц с озабоченным лицом. – Ты его нигде…

Францу не пришлось закончить фразу, потому что Хельмут, вынимая из фургона пустые корзины, молча указал головой в темный угол. Франц поднял глаза и узнал своего друга.

Свет из окна пекарни падал на фургон и освещал только одну его половину. Карлуша поступил очень умно, что продолжал скрываться. Ведь вокруг дома, наверно, все еще шныряли проклятые ищейки.

Франц подошел к Карлуше и стал рядом с ним в тени.

– Как ты избавился от шпика? – радостно улыбаясь, спросил он.

Но Карл ничего не ответил. Дрожащими руками он уцепился за Франца:

– Что с матерью?

Весь вечер он ездил с Хельмутом в фургоне; ему было разрешено звонить в колокольчик, и иногда он даже забывал о своей беде. Но теперь, когда они снова подъехали к дому, у мальчика опять перехватило дыхание, и ему казалось, что голова у него крепко-накрепко стянута холодным железным обручем. «Что с матерью?» был его первый вопрос.

– Они ее не поймали, – улыбаясь, ответил Франц и положил руку на Карлушино плечо. – Она скрылась! Через окно, по крышам… Испарилась!

Глаза Франца горели от восторга. Карл слушал с открытым ртом, словно желая не только слышать его слова, но и проглотить их. Франц продолжал:

– Целых два часа они обыскивали все кругом. Лазали, как кошки, по крышам. И ничего не нашли, кроме птичьего помета.

Франц коротко свистнул и смешно взмахнул рукой.

– Исчезла! – весело сказал он. – Как бабочка! Раз, два – и нет ее!

Лицо Карлуши засияло гордостью, счастьем и задором. Бессознательно он поднял кулак и закричал: «Ура! Ура!»

Затем засмеялся и хлопнул Франца по плечу. Он весь трясся от смеха. Он смеялся всей душой, всем телом. Он хохотал и, не переставая, хлопал Франца по плечу.

Франц серьезно и озабоченно оглянулся вокруг.

– Перестань, Карл! – шепнул он. – Перестань же! Они ведь все еще здесь. Заткнись, тебе говорят!

Но Карл не мог остановиться. Ха-ха-ха-ха! Словно весь его страх, горечь, заботы выходили из него вместе со смехом. «Ничего не погибло! Ничего не потеряно!» Франц схватил Карла за ворот его матросской куртки и зашептал:

– Они подкарауливают здесь твою мать.

Смех оборвался, точно его обрезали ножом. Карл молча и испытующе поглядел на Франца. Немного погодя он сказал:

– Ты же говоришь, что моя мама скрылась?

– Да. Но они рассчитывают, что она ради тебя вернется. Лиза слышала, как они говорили. Поэтому тебе нельзя возвращаться.

– А что пользы, если я не вернусь? Мама все равно подумает, что я там…

Карл опустил голову, потому что глаза его опять наполнились слезами.

– Она вернется, – прошептал он и покраснел. – Она непременно вернется.

Он знал, что мать его не покинет, и эта мысль наполняла его нежностью и страхом одновременно.

– Ну и свиньи! – процедил сквозь зубы Франц, сжимая кулаки. – Они уже и свет зажгли в квартире, чтобы твоя мама думала, будто ты дома.

– Что же нам делать? – спросил огорченно Карл.

– Только не робей! У меня есть план. Мы начинаем борьбу!