Текст книги "Один против всех"

Автор книги: Б. Седов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Часть вторая
Маска смерти
Глава восьмая
Все могут короли

– Николай Всеволодович! – Петька Чистяков, будущий князь и генерал-губернатор Санкт-Петербурга осторожно потряс за плечо господина Романова-Черных.

Господин Романов-Черных просыпаться не изволил. Однако разбудить его следовало, и будущий князь снова принялся тормошить будущего Государя всея Руси. Государь уснул сразу после завтрака, с тех пор солнце совершило изрядный путь по своду небес и светило теперь аккурат в темечко будущему царю-батюшке.

Из-за того, что пост городского головы Санкт-Петербурга был временно занят, к тому же, стыдно сказать, занят женщиной, Петька Чистяков временно исполнял обязанности «блюстителя тела Государева» – нечто среднее между телохранителем и камердинером.

Он будил Романова-Черных по утрам, рассказывал о том, что и когда предстоит сделать в течение дня, привозил из ближайшей забегаловки пиццу – Государь был неприхотлив в пище – и выполнял множество мелких поручений, неизбежно возникающих во время загруженного дня господина Престолонаследника.

Господин Романов-Черных был человеком суровым, но справедливым. Он мог щедро осыпать милостями, но мог и покарать безжалостно и жестко. Не далее как вчера Петька Чистяков был лишен ордена Белого Орла только за то, что оплошал с подачей к столу устриц с шампанским и не вовремя совершил перемену кувертов.

Награда Чистякову была не нужна, тем более что возможности наградить, как таковой, еще и не существовало, был список лиц, предоставленных к награждению, и оказаться вычеркнутым из этого списка было, конечно, обидно, но переносимо. Хуже другое – к каждому ордену, чину или званию прилагался Высочайший дар в виде некоторого количества десятин земли, без крепостных душ, разумеется. Августейший предок, император-освободитель Александр Второй крепостное право отменил, и его потомок, Николай Третий, Всеволодович, возвращаться к прадревним временам крепостничества не желал, так же как к временам колхозов, совхозов или крестьянских общин, с которыми боролся еще Петр Аркадьевич Столыпин…

– Николай Всеволодович! – снова потряс Петька престолонаследника и собрался уже идти за штофом воды, чтобы вылить ее на августейшую голову, но августейшая голова приподнялась с шезлонга и открыла глаза.

– В чем дело, Петька? – Черных при пробуждении бывал обычно зол и невоздержан в словах и действиях. – В чем дело, монстр? Тебя спрашиваю!

Чистяков отступил назад, подальше от тяжелой монаршей руки.

– Госпожа Жанна сейчас подъедет, – сообщил он. – Надо бы помыться, побриться, привести себя в порядок…

– Я в порядке! Приедет, веди сюда, да смотри там, без рук!

Госпожа Жанна была дочкой милицейского полковника Исаева, кадры эффектной смерти которого в арке Главного Штаба обошли весь мир. Полковник-оборотень оставил дочурке не только сомнительную репутацию, но и солидные счета в банках Центральной и Северной Европы, это позволяло Жанне Викторовне вести безбедную светскую жизнь, но закрыло дорогу на родину. Представители Генпрокуратуры периодически выступали с заявлениями, в которых изобличали преступные деяния «оборотней в милицейских погонах», среди которых на первом месте стояло имя покойного полковника Исаева.

Поэтому Жанна Викторовна Исаева до поры до времени пребывала в затхлой, лишенной политической активности Европе. Чудаки-европейцы с подозрением смотрели на наследницу преступных миллионов, и поэтому доступ в высшие и даже средние круги европейского общества был ей закрыт. Но причудница-судьба свела ее с господином Романовым, и у нее появился шанс вернуться на свою историческую родину, причем вернуться победительницей, супругой наследника престола и будущей Императрицей.

Пока же она в кругах, приближенных к особе Императора, именовалась скромно – госпожа Жанна и вела себя вольно и раскрепощенно.

Пикантности в ситуацию добавляло то, что в период славных событий мая две тысячи третьего года она числилась официальной невестой господина Костюкова, более известного под прозвищем Кастет. Она была даже влюблена в него, правда, недолго, первые два или три дня знакомства, но измену Кастета восприняла как ужасное личное оскорбление и с тех пор считала его своим врагом номер один среди мужчин. Врагом номер один среди женщин для нее была невеста Кастета – Светлана. Случай отдал Светлану ей в руки, но, увы, всего лишь на несколько дней…

Жанна Викторовна Исаева была в некотором роде женщиной идеальной. Она не только соединяла в себе все черты, присущие женскому полу, начиная с прародительницы Евы до наших дней, но и имела эти черты выраженными в самой яркой, почти вопиющей форме.

Подобно тому как любое изделие из золота неизбежно является сплавом, содержание золота в котором определяется пробой, так и Жанна Исаева была сплавом всех женских качеств, женщиной 958 пробы. Выдающаяся злопамятность органично сочеталась в ней со сногсшибательной красотой и с тем, что в обиходе именуется женским умом.

Поэтому она хорошо запомнила свой бурный роман с Кастетом и поклялась ему жестоко отомстить, равно как и разлучнице-Светлане. Связь с Черных давала ей все возможности для этого, но, к сожалению, Леша Кастет был ему пока нужен для выполнения каких-то планов престолонаследника, и месть на некоторое время откладывалась. Впрочем, идеальная женщина Жанна умела ждать: чем больше времени потребуется на ожидание, тем слаще будет исполненная месть, как сладок первый секс после нескольких дней вынужденного воздержания…

– Зайчик, мы поговорим или потрахаемся? – спросила Жанна Исаева, появляясь на лесной поляне, где под сенью буков возлежал господин Черных.

– Сейчас мне нужен Вагнер, – ответил Черных, – мысли, ты понимаешь, мысли клубятся в моей голове, их нужно упорядочить, сложить в систему, придать им стройность и величие. А это возможно только под божественного Вагнера… Что бы ты хотела, дорогая, «Парсифаль» или «Тангейзер»? А может быть, «Лоэнгрин»? Да, пожалуй, «Лоэнгрин»! Я чувствую как от одного этого слова кровь начинает мчаться по моим жилам, мысли, идеи, образы становятся отчетливыми, выпуклыми, совершенными, как твое тело, дорогая!

Жанна поморщилась. Женя Черных был единственным мужчиной в ее жизни, секс с которым не доставлял ей никакого удовольствия. Но ради достижения своих целей она готова была поступиться принципами, тем более, что поблизости всегда были Петенька Чистяков и великолепный Жора Вашингтон. Она вздохнула.

– Давай что-нибудь выпьем!

– Скажи этим, пусть принесут. Мне еще столько нужно обдумать, голова должна быть свежей, как эта божественная мелодия, помнишь? – и Женя Черных фальшиво напел тему Грааля из «Лоэнгрина»: – Та-та-та-та-там! Великолепно! Чарующе! Wunderbar!..

– Чарующе! – подтвердила Жанна и хлопнула в ладоши: – Петька, шампанского, сегодня я гулять буду!

* * *

Голова болела, как всегда после долгого дневного сна. Черных встал с шезлонга, посмотрел на то, как Жанна заигрывает с Петькой Чистяковым, презрительно ухмыльнулся.

Смерд, он смерд и есть… Такая женщина перед Петькой стелется, хоть сейчас в кусты, а он стоит дуб дубом, только поднос в руках дрожит.

Жанна – женщина, ей все равно где и с кем, а Петька хочет ведь, но боится его, Черных, боится, понимает, что без Черных он ничто, слесарь-автомеханик, человек без прошлого и будущего…

Черных с хрустом зевнул, отчего голова разболелась еще сильнее, взглянул еще раз на Жанну, задержался глазами на голых ногах, в нетерпении переступавших по зелени лужайки, сказал сам себе – хватит! – и пошел в сторону часовни. Там, в исповедальне, куда ход был закрыт для всех, Черных хранил все самое необходимое для полноценной работы ума.

Ноутбук, с которым не расставался последние годы, куча тетрадок с записями и конспектами, некоторые еще со школьных времен и, самое главное, запас кокаина, без которого думать было уже тяжело, подчас невыносимо. Как теперь – ломило виски, кровь шумела в ушах, выплескивая перед глазами красные звездочки и круги, музыка, любимая музыка Вагнера то отдалялась, то приближалась, скорбная песня Зигмунда сменялась ликующим хором моряков, а вдалеке стучали восемнадцать наковален царства нибелунгов…

Дверь в часовню открылась сама, зазвучал далекий, раздражающий сейчас хорал, но первые же шаги по каменному полу принесли облегчение – не так болели глаза в полумраке часовни, прохлада каменных стен проникала в черепную коробку, чуть-чуть, слегка, совсем немного, напоминая завораживающий холод первого кокаинового вдоха, и, самое главное, до двери в исповедальню осталось шесть больших шагов, или восемь маленьких – Черных это знал очень хорошо и начал считать: восемь, семь, шесть…

Сегодня шаги давались особенно трудно, и он не шел – волочил ноги по истертым камням часовни. Черных схватился руками за спинку скамейки и начал считать снова – теперь уже скамьи, их было восемь. Семь, шесть, пять…

Немного, совсем немного осталось, если до боли напрячь глаза, то уже видна приоткрытая дверь исповедальни, а там, справа, за дверью, в верхнем ящике бюро… Четыре, три…

Потемнело в глазах…

– Пошли сюда, Петька! – раздался за дверьми голос Жанны. – Пошли, здесь его точно нет!

Черных упал на колени, только бы дойти, доползти, дотащить себя, как прежде. Он помнил, очень хорошо помнил то время, когда он, Женя Черных, мог передвигаться только так, с помощью рук, волоча за собой обезноженное тело… Последняя скамья, теперь поворот, и вот она, дверь…

– Там холодно, Жанна, давай как всегда, на травке…

– Музыка, слышишь, какая музыка, меня это возбуждает!

– А я тебя больше не возбуждаю?

Стараясь не скрипнуть дверью, Черных вполз в исповедальню, холодную даже в самый жаркий день, темную, пропитанную грехами сотен веков. Из последних, самых последних сил, оставшихся уже за пределами организма, почерпнутыми не из тела, из духа, он подтянулся, открыл заветный ящик, высыпал на скамью дрожащую белую дорожку и, с трудом удерживая скрученную купюру в сто долларов, вдохнул, глубоко, жадно, с надеждой…

– Дурак, подожди! – сказала Жанна.

Но тут же ритмично заскрипела скамейка, быстро, громко, визгливо.

«Пусть их, – подумал господин Романов – а он уже чувствовал себя господином. – Пейзане, скоты! Совокупляться в церкви… Ублюдки!..»

Вспомнил Жанну, ее длинные голые ноги, движения тела под платьем, тяжелую грудь, многоцветную татуировку – бабочка, распустившая крылья над бутоном соска, и еще одна – узкая полоска иероглифов спускающаяся от пупка вниз, к границе лобковых волос… Безумно захотелось секса, грубого, животного, властного…

Скорей бы они там, и выйти отсюда… Как здесь холодно, Боже мой!..

– Пойдем, что ли? – после долгой паузы сказал Петька.

Голос улетел наверх, в стрельчатый свод, вернулся искаженным эхом.

– Пойдем, – согласилась Жанна. – А теперь – на травке! Солнышко, птички, кайф!..

– Муравьи, – добавил Петька. – Пойдем!..

* * *

Среди множества организаций, охраняющих государство от внешних и внутренних супостатов, стерегущих интересы империи и людей, и ради этого устремивших недреманное око в самую гущу человеческой массы, населившей вполне объятые и ощутимые просторы России, была одна организация, которая вполне оправдывала это слово. Подобно живому организму, она существовала и развивалась по своим собственным законам, о которых не знал никто, даже те, кто не первый год состоял в ней, гордясь и скрывая свою принадлежность к «Ворону».

Власть «Ворона» была почти безгранична, а информированность о жителях России приближалась к абсолютной. Данные о миллионах людей, живых и ушедших в иные миры, хранились в нескольких автономных компьютерных системах и дублировались обычной бумажной картотекой, также тщательно хранящейся в разных местах страны и защищенной от любой природной и человеческой катастрофы.

Была там и папочка с надписью «Черных, Евгений Павлович, 1965 г. р.».

Папка эта была тонка и не содержала самого главного – фактов из жизни Евгения Павловича Черных за последние 12 лет. Последний вложенный туда листок датировался 1991-м годом, когда не только распался «Союз нерушимый республик свободных», но случилось другое, менее важное для истории страны событие, – аспирант ЛГУ Евгений Черных получил свидетельство об инвалидности I группы, то есть, с точки зрения государства, перестал быть полноценным членом общества и поэтому перестал общество интересовать. Службы «Ворона» также посчитали бесперспективной данную особь человеческой породы и поставили литеру «Б» на тонкой папке досье. С тех пор люди, отвечающие за эту категорию поднадзорных, дважды в год проверяли господина Черных, убеждаясь, что тот еще жив и не переменил адреса и социального положения.

На самом деле подлинная жизнь Евгения Павловича Черных в 1991-м году только начиналась. Когда он уходил на свою нищенскую инвалидную пенсию, сослуживцы подарили ему на память компьютер, такой же, или почти такой же, какой стоял у него в лаборатории. Компьютер стоил бешеных по тем временам денег, и основную долю внес тоже сослуживец, но – бывший.

В самом начале перестройки, когда стали появляться первые кооперативы и ЦТТМ – центры технического творчества молодежи, старший лаборант отделения вычислительной техники Миша Канцерсон, по прозвищу «Калькулятор», ушел работать в такой ЦТТМ. Над ним смеялись, центры состояли под эгидой райкомов комсомола и поэтому, по определению, никакой перспективы там быть не могло.

Но они оказались неправы, потому что через пару месяцев Миша приехал к ним на новенькой «Тойоте», чуть ли не единственной в городе, и пригласил весь отдел в ресторан – обмыть первую крупную сделку, объяснил он. Что это за сделка, он не говорил, да никто и не спрашивал, радуясь возможности поесть и попить на халяву. С тех пор «халява» стала повторяться каждый месяц, с той же регулярностью, с какой в советские времена платили авансы и получки, не опаздывая ни на день. Причину ресторанных походов не спрашивал никто, знали – завтра десятое, приедет «Калькулятор» и поведет всех в ресторан.

«Халява» кончилась так же внезапно, как и началась. Десятого числа Миша Канцерсон не приехал, не приехал он и одиннадцатого, и двенадцатого. Он вообще больше не приезжал. Телефон Миши не отвечал, его родные давно уехали на историческую родину, поэтому ответить внезапно обездоленным сослуживцам, что произошло с «Калькулятором», не мог никто.

Наиболее отчаянные предлагали справиться в Большом Доме, но дальше лабораторной курилки эти разговоры не продвинулись. А потом о Мише просто забыли. Помнили не его, помнили походы в ресторан, каждый раз – в другой, с новой причудливой кухней из диковинных птиц и рыб, блюда которой иногда приходилось есть палочками, как в Японии или Китае.

Все забыли о Мише Канцерсоне, все – кроме завлаба Евгения Павловича Черных. Во-первых, Евгений Павлович Черных помнил все, его сотрудники имели несчастье в этом убедиться, во-вторых, он знал, где сейчас находится Миша Канцерсон и что с ним случилось. Потому что перед самой своей «посадкой» Миша приехал к нему домой и привез деньги, много денег, преимущественно в долларах США, но были там и фунты английских стерлингов, и марки ФРГ, и даже японские йены, странные коричневые дензнаки с несуразными по тем временам цифрами 10 000 и портретом государственного деятеля Юкити Фукудзавы на одной стороне. На обороте мирно паслись две японские птицы.

– Спрячь, – сказал Миша Канцерсон, передавая потрепанный портфель, с каким выходит на эстраду знаменитый сатирик М. Жванецкий.

Черных не стал задавать лишних вопросов, он только спросил:

– Когда?

– Лет через пять, – со вздохом ответил «Калькулятор», – если повезет. А деньги ты трать. С умом, конечно. Слава Богу – не последние…

Потратить деньги, даже с умом, у Черных никак не получалось. Сначала он заболел и надолго лег в больницу. Потом поехал в санаторий, где провел полгода в окружении очаровательных, но недоступных сестричек, которые предпочитали умному, но бедному Черных глупых, но богатых «качков». «Качки» не болели ничем, тем более связанным со спинным мозгом, по которому специализировался санаторий, им просто надо было где-то отсидеться после неудачной «стрелки» или плохо прошедшей «разборки». Отлежавшись, отсидевшись и оттрахавшись две или три недели, они исчезали, и на смену прежним «качкам» приезжали другие, ничуть не лучше и не хуже предыдущих. Они также отнимали все время у младшего медицинского персонала, оставляя аспиранта, заведующего лабораторией и потенциального Нобелевского лауреата Женю Черных в одиночестве страдать по ночам.

Именно тогда Женя Черных сформулировал первое из своих Всеобъемлющих Правил Жизни (ВПЖ) – самая лучшая женщина всегда предпочтет самого худшего мужчину, если ей с ним будет легко и беззаботно. Серийный убийца с легким, веселым нравом имеет для женщины неоспоримое преимущество перед честным, но скучным налогоплательщиком. Вывод: мораль и нравственность для женщин – ничто.

Всю последующую жизнь Черных без труда находил подтверждение этому правилу и оттого внес его в число ВПЖ под номером один. Кстати сказать, большинство из ВПЖ касались именно женщин. Что было тому причиной – сказать трудно. Может быть, стремление познать человеческую природу, начиная с самого сложного ее творения – женщины. Как ученый-технарь, Женя Черных знал – сложные системы несовершенны и подвержены многочисленным отказам. Что касается самого Черных, то в его случае отказы были почти стопроцентными.

Вернувшись в Ленинград, Черных принялся оформлять инвалидность. Процедура заняла почти год, число справок, которые нужно собрать тяжело больному человеку, было обратно пропорционально количеству льгот, которые инвалид получал взамен от государства.

И вот 12 сентября 1991 года завлабораторией Евгений Павлович Черных в последний раз пришел на свое рабочее место. В кармане уже лежали инвалидное свидетельство и полученная в отделе кадров трудовая книжка. Лаборатория в полном составе, включая приходящую уборщицу Клаву и двух девиц-практиканток, собралась в самом большом помещении – «зале», где стоял освобожденный от осциллографов и тестеров стол. Словно в день рождения, в центре стоял огромный, правда без свечек, торт и четыре бутылки шампанского. Початые бутылки водки и салат «оливье» перед приходом завлаба со стола убрали. Все это больше напоминало получение премии, чем проводы любимого начальника, но на такие пустяки внимания никто не обращал.

Когда открыли вторую пару шампанского и одна из практиканток с внушительным животом семимесячной беременности начала икать и хватать ртом воздух, дверь лаборатории с шумом открылась, и в «зале» появился совершенно незнакомый мужчина в кожаной куртке и с бритой наголо головой. Мужчина внимательно оглядел всех присутствующих, зачем-то заглянул в шкафчики с рабочей одеждой, потом подошел к Жене Черных, ткнул в него толстым, похожим на шпикачку, пальцем и спросил:

– Черных?

– Да, – просто ответил Черных.

– Да, – сказали хором все лабораторские, включая переставшую икать практикантку.

– Здесь, – громко сказал мужчина, повернувшись к двери.

И в лабораторию вошел Миша Канцерсон. За ним шел еще один мужчина в кожаной куртке и с лысой головой. Мужчина легко нес перед собой большую коробку.

– Это тебе, Евгений Павлович, – скромно сказал Канцерсон.

Мужчина в куртке поставил коробку на стол, уронив при этом бутылки шампанского, после чего все удалились в обратном порядке: сначала – пришедший первым, бдительный и лысый, потом Миша Канцерсон, и самым последним тот лысый, что принес коробку. Больше никто ничего не сказал.

Оставшиеся долго молчали, потом лаборант Вася сказал:

– Посмотрим? – и взглянул на Черных.

Бывший завлаб кивнул.

В огромной коробке оказалось несколько коробок поменьше. Там был монитор с огромным плоским экраном, какого нигде в университете еще не было, системный блок, изящно перевязанный розовой ленточкой и вся сопутствующая лабуда вроде модема, принтера, сканера, мыши и клавиатуры.

– Это что? – задал глупый вопрос Черных.

– Это – компьютер, Евгений Павлович, – объяснил лаборант Вася.

– Но как, откуда?..

– Понимаете, – вперед вышла Верочка, исполнявшая при Черных роль секретарши, снабженца и неразделенной любви. – Вчера пришел Миша Канцерсон, совсем неожиданно пришел, мы ж его с тех пор не видели, и предложил скинуться на подарок. Принято, говорит, когда человек уходит на пенсию, делать ему подарок от коллектива, на добрую память. То, что пенсия не по возрасту, а по здоровью, значения не имеет…

– Ну? – поторопил ее Черных.

– А чего, мы скинулись, – ответил лаборант Вася.

– И по сколько вы скинулись? – осторожно спросил Черных. В уме он уже подсчитал, во что обошелся этот прощальный подарок.

– Мы… это… мы по десять рублей скинулись, – сказал Вася. – «Калькулятор» сказал – нормально, если не хватит – я добавлю…

– Ну! – еще раз произнес Черных.

– Чего ну-то! – обиделся Вася. – Он взял деньги и ушел, а сегодня – вот, – и Вася широким жестом щедрого дарителя указал на компьютер.

Потом собравшиеся по очереди подходили к коробке, заглядывали внутрь, трогали там что-нибудь руками, но недолго, сразу выдергивая руки наружу и обязательно – ладонями вверх, чтобы показать, что ничего не пропало. Достали из шкафчика спрятанную водку, чтобы обмыть приобретение, потом сбегали еще, и еще, потом, обнимаясь, пели песни…

Компьютер остался ночевать в лаборатории, так же как и часть сотрудников и сотрудниц, а Женю Черных погрузили в такси, чтобы оно, такси, отвезло его домой.

Днем лаборант Вася привез компьютер, обстоятельно выложил все на обеденном столе, пересчитал, указывая на каждый предмет пальцем, потом, помявшись, попросил три рубля на пиво. Женя три рубля дал, но заметил, что пиво в рабочее время пить нельзя, это – нарушение трудовой дисциплины. Вася ничего не ответил, пожал плечами и пошел к выходу, но на пороге остановился и сказал:

– А вам привет от всех. Чао-какао, шеф!

– Чао-какао, – машинально ответил Черных и задумался.

А вечером приехал Миша Канцерсон, вошел один, без своих лысых спутников, увидел разложенный на столе компьютер, улыбнулся:

– Нравится?

– Конечно, но зачем ты…

– Ерунда, мусор, – ответил Миша. – Я ненадолго. По пути заехал, попрощаться.

– Что – опять? – ужаснулся Черных.

– Да нет, на историческую родину уезжаю.

– Надолго?

– Навсегда, Евгений Павлович. Знаете такое слово – на-всег-да? У меня до сих пор в голове не укладывается – Израиль, Тель-Авив, иврит… какой из меня, к чертовой матери, еврей, я – питерский, здесь родился, здесь и умереть хочу.

– Так оставайся, не уезжай!

– Тогда, боюсь, я умру слишком скоро. Понимаешь, завлаб, очень серьезные люди мне сказали, чтобы ноги моей больше в Питере не было. Ни-ког-да! – снова по слогам произнес он. – Ни-ког-да, на-всег-да… И что самое смешное, для того чтобы услышать это, мне еще пришлось дать им денег, много денег, только чтобы они позволили мне уехать отсюда. Навсегда!

– Миша, у меня же твои деньги! – спохватился Черных.

– Мои деньги, завлаб, в банке, в Швейцарии, а это… Ты ж и не тратил их, небось?

– Нет, не успел, так получилось…

– Вот теперь – трать! Все, Евгений Павлович, я поехал. Еще двух человек навестить надо, попрощаться…

Он встал, пожал неудобно сидевшему в кровати Черных руку.

– Все, не болей, Черных, чао-какао!

– Что? – приподнялся в постели Черных.

– Чао-какао, говорю. Понимаешь, полгода я с одной девчонкой кувыркался, прилипчивая, зараза! От нее и научился эту глупость говорить – чао-какао! Ладно, пока. Приезжайте к нам в Израиль, господин Черных!

* * *

Деньги, полученные от Миши Канцерсона, Черных так и не потратил. Освоившись с новым компьютером и подключив его к «Интернету», Женя Черных начал играть на бирже. Теорию и практику биржевого действа он освоил быстро, первое время имел дело только с акциями известных и раскрученных компаний, но постепенно втянулся, заболел биржевым азартом и как-то за один раз потерял 500 000 долларов, опрометчиво купив большой пакет акций незнакомой компании «Ойлинг».

На следующий день прошел слух, что президента компании Хрюнова посадили, и акции отдавали уже почти даром, но желающих покупать проблемный товар не было. 500 000 – это было почти все, что лежало в потрепанном портфеле, но Женю это волновало мало. Полдня он лазал по разным любопытным сайтам и, наконец, нашел то, что искал. Прочитав пару документов из одного о-очень закрытого сайта, Женя вернулся на биржу и за бесценок купил проблемных акций ровно столько, чтобы у него получилось 49% всего массива акций. Если это был и не контрольный пакет, то пакет с решающим правом голоса. А еще через день проблемную компанию купил нефтяной колосс, и акции «Ойлинг» стали котироваться наравне с акциями «Лукойла» и «Юкоса».

Получив деньги, Черных с биржи ушел, но за событиями на рынке ценных бумаг следил постоянно. После сделки с акциями «Ойлинг» к нему по интернету стали приходить интересные предложения. Солидные компании мечтали видеть Женю Черных в своих рядах, должности предлагались разные – от финансового аналитика до генерального менеджера продаж с окладом, позволяющим покупать носовые платки и туалетную бумагу только у известных кутюрье. Но бывший завлаб уже почувствовал вкус абсолютной свободы и не хотел этой свободы лишаться. Ни за какие деньги.

Несколько лет прошло в спокойной праздности богатого человека. Черных купил квартиру в зеленом пригороде, отремонтировал и обставил ее по своему вкусу и несколько дней в неделю жил там, слушал музыку любимого Вагнера, приглашал девочек по вызову, всегда в одной и той же фирме, чем заслужил репутацию постоянного клиента и право на эксклюзивное обслуживание, и вообще вел жизнь, единственно достойную умного человека.

Дважды в год он ездил в Швейцарию, где проходил курс интенсивной терапии в знаменитой на весь мир клинике, но всегда возвращался обратно, в старую питерскую коммуналку и советское кресло для инвалидов. Соседей его периодические исчезновения не удивляли – Женя Черных болел с детства и всю жизнь где-нибудь лечился. О подлинных размерах его состояния не знал никто, даже его мама, Вероника Михайловна, как не знала она о стоящем в платяном шкафу старом потрепанном портфеле с медными замками. Денег оттуда Черных больше не брал, портфель был для него своего рода талисманом, символом удачи и процветания.

С людьми Евгений Павлович Черных общался редко, деловые партнеры связывались с ним по интернету, прежние сослуживцы по лаборатории вычислительной техники давно разбежались, практикантка Надюша родила мальчика и уехала в родной Сольвычегодск повышать сексуальную культуру архангелогородских аборигенов.

Из старых знакомых остался только Петька Чистяков, с которым они учились вместе в 12-й школе на Васильевском острове. После того как забияка Кастет уехал поступать в Петродворцовое военно-спортивное училище, Петька Чистяков незаметно занял его место – пару раз в неделю приходил в гости, пил чай с принесенными с собой пряниками, балагурил и рассказывал городские новости.

Со временем он стал известным в городе автослесарем, имел обширную клиентуру и зарабатывал намного больше завлаба Черных. Он-то первый и заметил перемены, происходящие в простом инвалиде первой группы, – гладкость кожи и задорный блеск в глазах никак не подходили к образу неподвижного калеки, точно так же, как и запах дорогого парфюма, или галстук от Версаче, забытый на спинке потертого кресла. То, что у Петьки Чистякова тоже была какая-то вторая, неведомая другим жизнь, Черных понял давно и решил, что пришла пора раскрыться, тем более что в задуманной им авантюре без помощника было уже не обойтись.

Как-то вечером, попив кофе «Пеле» с бутербродами из финского сервелата и длинной «французской» булки-багета, немыслимая роскошь с точки зрения российского пенсионера, Черных осторожно спросил Чистякова:

– А какие у тебя планы, брат Петя, на грядущие выходные?

Брат Петя в ближайший уикенд хотел поехать на дачу, чтобы заняться посадкой постылых корнеплодов. Собственно, ехать он не хотел, а корнеплоды ненавидел, но этого требовала дражайшая половина Чистякова, а Петька был перед ней виноват – дважды за неделю пришел домой с запахом спиртного и один раз с губной помадой на теле, поэтому отказать половине не мог, но очень хотел. Обо всем этом он и рассказал Черных, умолчав, правда, о следах губной помады. Будучи человеком деликатным, Петька Чистяков искренне сочувствовал своему приятелю, напрочь лишенному женской ласки, и остерегался лишний раз бередить это его больное место.

Выслушав скорбный рассказ Чистякова, Женя снял трубку и позвонил его жене:

– Мариночка, Черных тебя беспокоит. Я к тебе с нижайшей просьбой. Сама знаешь, дачный сезон начинается, погода уже наладилась, и хочу я на природу выехать, мама хибарку сняла в области, там лето и проживу. Так я тебя прошу – отпусти Петьку на выходные ко мне, поможет в хибару перебраться. Сама знаешь, из меня грузчик-то хреновый, а вещей набралось порядочно… Да, конечно, никакой водки, я не пью и ему не дам! Женщины? Да там в деревне две старухи живут, и все! Так что можешь быть спокойна, вернется твой благоверный чистым и непорочным, как слеза младенца. Спасибо, Мариночка, отечески тебя целую!

Черных положил трубку и сказал:

– А теперь слушай сюда, слеза младенца!..

Желание Евгения Павловича Черных удивить своего школьного друга исполнилось на все сто процентов, если не больше.

Чего стоило вытянувшееся лицо Петьки Чистякова, когда дверь элитной, в двух уровнях, квартиры открыл ему сам хозяин. Вместо убогого, прикованного к инвалидному креслу калеки, кривобокого, обезноженного, которого в школе называли «Квазимодой», перед Чистяковым стоял высокий мускулистый атлет в расшитом золотом кимоно. По обе стороны роскошного атлета стояли две красавицы, блондинка и мулатка, в коротких, открывающих ноги, пеньюарах.

– Простите, – сказал Петька Чистяков и посмотрел на номер квартиры.

– Этому нет прощения, – ответил Женя Черных и с помощью красавиц затащил его внутрь.

То, что происходило после того, как захлопнулась дверь квартиры, Петька Чистяков вспоминал еще несколько месяцев подряд, а отдельные, наиболее впечатляющие моменты, помнил до сих пор. Собственно, и сейчас при слове «оргия» он вспоминал тот уикенд в мае девяносто восьмого года…

Задуманная Черных авантюра тогда не состоялась, помешал августовский дефолт. Она состоялась позже, много позже, в 2002-м, когда началась новая война за передел городских влияний в Питере.

А дефолт…

Что ж, дефолт помог Евгению Павловичу Черных многократно увеличить состояние и дал немножко «приподняться» Петьке Чистякову. О том, что в августе случится что-то чрезвычайное, Черных понял еще весной, и чем ближе был август, тем более странные вещи происходили в деловых кругах России.