Текст книги "Поселок Тополи"

Автор книги: Айвен Саутолл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

– Никаких пожарников нет. Никого нет. Ты что успел сделать? Во что налил воды?

– А?

– Воды. В желоба. В ведра. Облить стены. Что ты успел?

Ответа не требовалось. Она все поняла по его лицу, смущенному, пристыженному.

– Ты не сделал ни-че-го?

Он покачал головой.

– Ох, Стиви! Наш дом… Нужно, чтобы и сверху и кругом была вода, а то он сгорит.

– Но пожарники-то приедут?

– Не знаю. Не могу сказать. Скорей всего, нет. Бери тряпки и затыкай водосточные трубы. На крышу можешь залезть с крыльца, встань на перила. А я тебе буду подавать ведра. Скорее, Стиви!

– Ковры-то в саду.

– Бог с ними, с коврами.

– Но мы не успеем их внести, если осталась одна минута.

– Делай, что говорят, Стиви. Возьми побольше тряпок из прачечной. Любые, что попадется, все равно.

– Значит, через минуту он сюда не дойдет?

– Не знаю я, когда он дойдет! – крикнула Стелла. – Делай, что говорят!

– Ладно, – проворчал Стиви. – Не разоряйся. Не пойму я девчонок…

– Ты время теряешь!

– То целуют тебя, обнимают, а то…

Стелла была вне себя. Она готова была схватить его за плечи и вытрясти из него всю душу. Подхватив два ведра, оставленные в кухне отцом, она бросилась в ванную, зачерпнула из ванны воды и побежала назад по коридору, ударяясь о стены, сгибаясь от тяжести, а потом с крыльца на дорожку, отходящую от задней двери. Стиви был здесь, с охапкой совершенно целых рубашек и фартуков. Он еще и не думал влезать на крышу. Он точно закоченел.

– Ну, чего ты еще дожидаешься? – заорала Стелла.

Ответом ей был тоненький плач.

– Он правда дойдет сюда через минуту? Честное слово?

– Ой, Стиви, забудь об этом…

– А может, нам куда-нибудь пойти, где не страшно, к ручью или еще куда-нибудь?

Пришлось с ним поговорить, иначе он бы не сдвинулся с места. Хоть ей и казалось, что кипящее небо сейчас упадет ей на голову, пришлось заглушить свой страх и притвориться спокойной и рассудительной.

– Все в свое время, Стиви, все по порядку. (Голос у нее звучал как у взрослой. Звучал так нереально, что она и себя не убедила.) Придет время идти, и пойдем.

– К ручью?

– Нет, не к ручью. Я слышала, ручьи иногда закипают.

– Закипают?!

– И пруды, и баки тоже. Нам надо уйти на открытое место, подальше от деревьев, высокой травы и кустарника. На совсем открытое место.

– Куда?

Она и сама не знала.

– Найдем куда.

– Такое место, как картофельное поле около деда Таннера?

– Да, – сказала она. – Такое.

– Там пожара не будет, – сказал Стиви, – Там он погаснет и дальше не пойдет, да?

– Пожар не погаснет, – сказала она, – Это не такой пожар. А теперь лезь на крышу. Живо! Мне еще надо сбегать к деду Таннеру, узнать, как там Жюли, – Стеллу снова захлестнул страх, неистовый, как взрыв, как буря. – Делай, что говорят, Стиви!

Он вскочил на перила, точно его подстегнули хлыстом, и полез выше, всхлипывая, до смерти напуганный не столько пожаром, сколько Стеллой, – то она была такая хорошая, а то просто ужасная. Уже перевалившись животом на крышу, он опять услышал ее голос:

– Где от желоба отходит труба, затыкай ее тряпками. Да поплотнее. Надо, чтобы вода в желобах держалась. А я пока принесу еще воды.

Она таскала воду в керосиновых бидонах, в кувшинах, в кастрюлях, в мисках. Она почти не сознавала, что делает, не понимала, как у нее двигаются ноги, которым хотелось одного – подогнуться.

Ей хотелось проведать Жюли и деда Таннера, но еще столько нужно было сделать дома. Глупый мальчишка! Глупый, глупый мальчишка! Столько времени у него было, а он ничего не сделал. Она лила воду, куда только могла, скользила в воде и все старалась вспомнить, что же еще ей велели сделать. Что вообще делают в таких случаях? Что она упустила из виду?

Надо что-нибудь вынести из дома? Найти какие-нибудь важные документы? Непременно спасти какие-нибудь вещи, самые любимые? Но какие именно и где они есть? И куда их унести? Как ей сберечь их? А какие вещи сберечь, неизвестно. Она была не в силах представить их себе, выбрать самое ценное.

В сознании была черная пустота. Тело ее носилось взад-вперед в одной плоскости, другая плоскость, та, где был рассудок, словно была заперта на замок. И она это понимала. Была дверь, которую она не могла взломать. Не могла свести воедино свое тело и разум.

Столько надо сделать, а что – неизвестно. Раньше она это знала, а сейчас забыла. Столько надо сделать, а нет ни времени, ни сил, ни ума.

И каждый раз, как она выбегала из дома, дым ревел над холмом, за усадьбой деда Таннера, ревел над холмом с каждым разом все громче, так что она наконец стала как пригвожденная к месту, не в силах оторвать от него взгляд, – ревел над всеми холмами, ревел повсюду: ревел в широкой долине, изничтожая ее, ревел в овраге под горой, ревел в деревьях у дороги, ревел в саду. Это не был плод ее воображения. Это не ветер ревел. Не кровь ревела у нее в ушах. Это был дым, это было небо, это был воздух, такой горячий, что растения увядали и никли и птицы падали на лету.

Весь мир вокруг полнился ревом, мир, который становился все темнее, все гуще, мир, подобный сплошному грому без молний, без пламени, – только шум, страшный шум, только дым, который давил на нее ощутимой тяжестью, с грубой силой, точно рука великана.

И вдруг она увидела Стиви. Бледный как смерть, с широко раскрытыми глазами, он вцепился в карниз и смотрел на нее сверху.

– Слезай! – взвизгнула она. – Слезай сейчас же!

12. Мужчины борются

Конец приближался. Дед Таннер видел его своими глазами, чуял сердцем. Конец жизни длиной в восемьдесят семь лет.

Он сидел возле колодца, маленький, сморщенный старик (с такими кривыми ногами, что Жюли часто хотелось пробежать между ними). Он казался до ужаса одиноким, а между тем его окружали друзья – призраки всех, кого он любил в жизни.

Сидя на пне – на том самом пне, на котором столько лет сиживал в тени дерева в жаркие дни и думал свои думы, – он, вероятно в последний раз, набивал свою обгоревшую, изжеванную старую трубку.

Но сегодня тени не было. Был только зловещий сумрак.

Вокруг него был его сад, запущенный, но до сих пор еще приносивший плоды – яблоки джонатан на поникших ветвях и сливы Санта Роза, и качались под ветром высокие каштаны в цвету, пригибались к земле розы и наперстянка, а незабудки разрослись пышнее любого сорняка. И в самой гуще сада, в сотне шагов от него, стоял его дом, от которого ему сейчас была видна только крыша, – дом с толстым слоем пыли на потолках, с ненасытными термитами в балках пола и со старым, в деревянном футляре, термометром у кухонной двери, который сегодня показывал 116 градусов.

Время от времени дед кричал вниз, в колодец:

– Не плачь, моя крошечка, дед Таннер тут, не ушел!

Вздрагивала земля, в небе бушевала буря, и деду вспомнился псалом, в котором говорится: «Земля тряслась, даже небеса таяли от присутствия божия». Но это было не присутствие бога, это было его отсутствие. Это было дело рук человеческих – то, что люди сделали и чего не сумели сделать.

Деду не было страшно: он смирился с судьбой. Он сам отказался от права на жизнь, когда опустил в колодец Жюли и младенца Робертсонов – очень спокойно, неторопливо, стараясь придать этому самый будничный вид. Ему не хотелось обидеть те призраки, что собрались вокруг. Но проделать это как нечто само собой разумеющееся было нелегко – не то что зачерпнуть ведром воды с глубины в сорок четыре фута, или затопить плиту, или застелить постель. Ничего похожего ему не приходилось делать. И вот теперь Жюли, несмотря на ее протесты и слезы, была привязана к стулу, который медленно поворачивался на конце бельевой веревки, – Жюли с полным карманом конфет и с чувством, что дед Таннер в чем-то ее обманул, а младенец – на конце другой веревки, в корзине, заколотый английскими булавками, перевязанный крест-накрест кожаными шнурками от башмаков.

Дед Таннер был рад, что в давние времена вырыл колодец. Он и прежде часто этому радовался, когда наступала засуха, но не так, как сейчас. Зато очень было жалко, что дом достанется огню, потому что дом он тоже построил своими руками, из балок, и досок, и планок, на которые раскалывал эвкалиптовые бревна, загонял клинья и бил кувалдой, а потом строгал острыми топорами. А сколько всего потребовала позднее его неугомонная жена Марджори (сейчас казалось, что она где-то рядом): подавай ей то еще комнату, то еще крылечко – детей-то прибавлялось, – и еще ящик для папоротников, и беседки, и загончик – детям играть, он-то давно развалился. Скоро всего этого не станет, как будто никогда и не было. Может быть, через годик-другой придет кто-нибудь и опять здесь построится – возведет скучный, голый дом с плоской крышей и бетонными стенами. Эх, если б можно было снова побороться за свой дом, как ему довелось однажды, но куда там! Теперь он старый и слабосильный, и его место возле колодца.

Дед знал, что Прескот бросили на произвол судьбы. Никто ему этого не сказал, никто не предупредил его, потому что Тополи на отлете, про них забыли, и все остальные его обитатели словно исчезли с лица земли. Он знал, что Прескот опустел или скоро опустеет, потому что такова была система. Это была какая-то новая система, которую он с ужасом усваивал по радио, пока оно еще работало, а потом электричество кончилось и передачи милосердно умолкли.

Власти, которые руководят борьбой с пожаром, не считают дома человеческими жилищами, дорогими сердцу людей. Для них это всего лишь постройки, которые после пожара можно возвести заново на деньги, полученные по страховке. Жизнь стала какая-то ненормальная, все прежние ценности не ценятся ни во что, и дед Таннер был рад, что дожил до такой старости, когда можно уйти из жизни без сожаления.

Не борются люди так, как раньше. Не хотят, как раньше, выжимать из себя всю силу, чтобы уцелеть с достоинством. Теперь они убегают.

Они убегают потому, что в самом начале, когда еще не собрали достаточно народу на борьбу с пожаром, несколько семей получили распоряжение бежать, и бегство показалось легким выходом, передалось другим, как зараза. Это безопасная политика – если не видеть дальше своего носа. Власти могут с удовлетворением сообщить: «Пожар такой, какого и старожилы не запомнят, но человеческих жертв нет».

А когда пожар набрал силу и распространился во все стороны, легче оказалось бросать пустые дома, чем отстаивать их и гасить пламя, легче заявить, что имеется генеральный план, и наскоро его выдумать, чем признать ошибки, засучить рукава и бороться. Люди, рассуждал дед Таннер, слишком заняты заботой о себе, о своей шкуре и своей репутации, слишком заняты тем, чтобы придумывать себе оправдания. Если бы они сотнями, тысячами устремились в ущелья позади Тинли – в те ущелья, что они оставили на милость пожара, потому что риск, видите ли, был слишком велик, – никогда бы ему не открылась эта огненная истина. Небо было бы голубым, а не черным, и Жюли играла бы на солнышке, как ей и положено, а не болталась бы вся в слезах на конце бельевой веревки в холоде и сырости, за сорок футов от поверхности земли.

– Я с тобой! – окликал он ее. – Я здесь. Кончится пожар – и найдут деда Таннера, а потом найдут и тебя. Может, не сразу, моя крошечка, может, и ночь пройдет, и день опять настанет, но найдут непременно. Ты не плачь, а то не услышишь, как они придут. А тогда кричи погромче. Хорошо? Как услышишь, что идут, так и кричи: «Я здесь, люди добрые! Я в колодце, жива-здорова!»

Маленьких детей бог любит – в это дед Таннер верил твердо. Но он не смел просить бога смилостивиться над старым стариком. Во всяком случае, не сегодня. Надо же понимать, что есть просьбы разумные и неразумные.

Миссис Робертсон оглянулась, вбегая в калитку деда Таннера, и увидела мать Стеллы, как могла бы увидеть с большой высоты человека, тонущего в океане грязи.

Мать Стеллы оглянулась и увидела бабушку Фэрхолл, как могла бы увидеть вдали альпиниста, отравленного газами на горном склоне, на краю кратера, из которого извергается лава.

Бабушка Фэрхолл оглянулась и увидела расплавленный мир, увидела огонь в облаках высоко над землей, огонь, подобный текучим рукам и пальцам, подобный веткам, с которых осыпаются листья, вспыхивающий и гаснущий, как неоновые вывески в большом городе.

Питер поднялся на крыльцо и закричал с порога:

– Бабушка, я пришел! Дедушка уже вывел машину?

Он надеялся, что его бодрый тон отвратит бурю и всем внушит, что его долгое отсутствие было в порядке вещей. Расчет был почти безнадежный, но все-таки лучше, чем ничего.

– Бабушка, ты здесь?

В доме было темно и тихо – тихо, как в могиле, а над головой точно мчались, стуча копытами, тысячи лошадей.

– Бабушка!

Он ожидал другого. Чего, он и сам не знал, но только не этого. Может быть, нагоняя, может быть, слез, может быть, дома, разграбленного, полного страха, но не этого дома, где все на своих местах и от тишины голова кружится.

– Бабушка!

Тут он увидел на столе записку, которую наскоро нацарапал дедушка. Хоть было темно, он все же разобрал ее:

«Эдна, я повез в Милтондэйл старика Джорджа. Он очень болен. Удар. Навести Лорну. Попроси Бакингемов, пусть довезут тебя на машине. Привет. Пэрси».

Питер нахмурился. О нем в записке не упоминалось, и странно было увидеть эти два имени – Эдна и Пэрси, как будто дедушка с бабушкой какие-то посторонние люди. Записка бабушке, а бабушка ее не видела. Почему?

Питер подсел к столу. Посуда после завтрака была не убрана. Электрические часы на полочке показывали 7.34 значит, давно остановились. На столике у плиты яичная скорлупа, шкурка от ветчины, кухонный нож и пустой пакетик от чая, посудное полотенце свалилось на пол, вчерашний листок на календаре не перевернут. Вид календаря показался Питеру оскорбительным. Путать дни – это уж не дело, остальное пусть остается как есть. Он перевернул листок и прочел: «Январь. Суббота. 13». Несчастливое число. Потом вернулся к обеденному столу.

Его одолевала тревога. С минуту он подумал о Стелле, потом прогнал эту мысль. Подумал о Лорне Джордж, но ее он почти не знал, она на него и внимания не обращала. Опять подумал о Стелле. Ну ее, Стеллу!

Воздух вокруг находился в непрерывном движении – он дрожал, переливался, потрескивал. Что-то звенело – может быть, стекла или посуда и буфете. Совсем как в океане, как рев морского прибоя, разбивающегося о скалы.

Глупо было, конечно, сидеть сложа руки. Питер чувствовал, что чего-то себя лишает, но почему-то не хотелось опять выходить на улицу. Надо подождать, он еще не готов с этим встретиться лицом к лицу. С чем встретиться? Со смертью? Да нет же, чепуха! Но он знал, что с чем-то встретиться ему предстоит.

Умирать не хотелось. Так он, во всяком случае, думал. Но если не выйти, ничего не увидишь, все пропустишь. Оно придет и уйдет, и все будет кончено, а он потом увидит только золу, в которую обратятся деревья, и сараи, и дома. Да, а если и этот дом загорится, пока он еще тут сидит, что тогда? Может, напустить ванну и сесть в нее или намочить в воде одеяла и укрыться ими с головой?

Питеру становилось все тревожнее. Что-то надо было сделать, но что – этого он никак не мог себе представить.

Он встал, сцепил руки. Уголок левого глаза неприятно подергивался. Рубашка под мышками опять намокла от пота. Но страшно ему не было – это он сознавал совершенно отчетливо. Может, лучше все-таки выйти наружу? Может, стоит даже пойти к Джорджам, раз бабушки нет, а дедушка велел навестить Лорну. Но до них так далеко… Может, надо спуститься к ручью или в яму под домом, которую бабушка называет погребом и где хранит яблоки и ежевичную наливку.

Он был так уверен, что застанет бабушку дома. А получилось как-то нескладно. Очень трудно самому принимать такие решения. И увиливать от решения не хотелось – точно он боится, точно боится протянуть руку и обжечь пальцы.

…Стелла знала, что надо забежать к деду Таннеру, а потом бежать дальше, на пустующее картофельное поле. Других открытых мест поблизости не было – только это поле площадью в несколько акров. Это значило, что бежать надо к пожару, а не прочь от него. Она знала, что уцелеть при таком пожаре можно, только если вокруг пустое пространство, открытое место, где много воздуха, или уж там, где много воды. Она дошла до этого не умом, она чувствовала это инстинктом.

И нельзя поддаваться панике. С теми, кто поддается панике, надо обходиться сурово. А она сама была близка к панике. С ней-то кто может обойтись сурово, кроме нее самой? Она больно хлопнула себя ладонями по лбу.

Надо подумать. Надо взломать дверь, которая отделила ее тело от разума. Надо успокоить Стиви, успокоиться самой. От нее зависит, останутся ли они в живых.

– Я хочу взять мишку, – сказал Стиви.

Да он в своего мишку уже давно перестал играть!

– Потом, Стиви, потом, сейчас не нужно.

– Позволь мне взять мишку. А то он сгорит.

Вот они, самые ценные вещи. Вот о чем надо было подумать.

– Ну беги, возьми его. Только скорей.

Стиви убежал в дом, а она осталась его ждать. Секунды казались часами. И в эти секунды она увидела огонь в полном дыма овраге за домом. Пламя вспыхивало в деревьях, как неожиданные ночные огоньки, – пламя в их собственных деревьях, в каких-нибудь трехстах шагах от того места, где она стоит, в деревьях, где она сегодня утром искала Жюли.

– Ой, какой ужас!

Она была готова сломиться, но держалась. Была готова закричать, но смолчала. Она держалась и ждала Стиви, а потом схватила его за руку и потащила к калитке, не дав ему времени заглянуть в овраг. Она торопила его, загораживая его глаза руками, приговаривая:

– Ну бежим к деду Таннеру! Быстренько. Как можно быстрей!

– Я в ту сторону не хочу идти, – сказал Стиви.

Она крепко держала его за руку повыше локтя и тащила к калитке. А он вдруг стал вырываться. Лицо у него сделалось какое-то чужое, он со свистом втягивал в себя воздух.

– Я туда не пойду!

– Нет, пойдешь!

Ей и самой не хотелось идти в ту сторону. Инстинкт гнал ее в обратном направлении, прочь от страшного шума, прочь от клубящихся над холмами ревущих облаков дыма, прочь от жары, налетавшей оттуда, как ураган.

Он вырывался, и она, не зная, откуда берутся силы, безжалостно стиснула его руку.

– Ой, больно!

Она волокла его за собой. До калитки деда Таннера была, казалось, целая миля.

– Нет, нет, нет! – завизжал он и лягнул ее в лодыжку.

Она разжала пальцы, он вырвался и побежал направо.

– Стиви! Вернись! Туда нельзя бежать! Вернись!

Но он, громко плача, мчался по дороге под гору. А могут ли ноги маленького мальчика бежать быстрее пожара, который вот-вот разразится у него над головой?

Стелла бежала за ним – сперва потому, что хотела его догнать, потом потому, что не могла остановиться. Ослабевшие ноги сами несли ее под гору. Она протягивала руку, чтобы схватить Стиви, но он всякий раз ускользал, продолжая визжать: «Нет, нет, нет!» А когда она настигла его и могла схватить, страх удержал ее руку: страх перед тем, что придется бежать обратно в гору. Настолько легче было бежать не вверх, а вниз, не лицом, а спиной к опасности. Все равно к деду Таннеру она опоздала. И к Жюли опоздала.

– Жюли… – всхлипнула она, презирая себя и все протягивая на бегу руку, чтобы схватить Стиви, и все до него не дотягиваясь.

Теперь уж оставалось только бежать к Джорджам, под защиту поливалок, если они добегут туда быстрее, чем пожар.

13. Проблеск истины

Питер открыл парадную дверь – как будто решил подышать свежим воздухом – и прошелся по веранде. На него напал кашель, подергивающийся левый глаз слезился. Он не плакал – всему виной был дым! Дым то заволакивал сад, так что видно было шагов на пятьдесят, не больше, то немного расходился.

Питер не знал, зачем он прохаживается по веранде. Может быть, это относилось к тому, что ему надо было сделать? Какой-то голос сказал ему: «Выйди из дому и пройдись по веранде». И он послушался. Как будто так велела бабушка или дедушка. А выйдя на веранду, он увидел, что у забора горит трава. Огонь был небольшой, аккуратный, точно его разожгли нарочно, чтобы прочистить полосу вдоль забора. Но все же затоптать его Питер не смог бы и не смог бы залить ведерком воды. Он еще не решил, как с ним поступить, да и не хотелось ничего делать, а только стоять и смотреть. Может, горит и еще где-нибудь?

Так и есть. Вон еще маленький костер, и еще, и еще. Дымки поднимались на дороге, и вдали на участке, и прямо в саду. Сотни огней сыпались с неба, неслись по ветру, как птицы в страшном сне, одни сразу падали на землю, другие еще долго кружились в воздухе, третьи пролетали высоко над деревьями.

На фоне ясного синего неба и зеленой травы это было бы захватывающе красивое зрелище, теперь же оно казалось безобразным, отвратительным. Казалось, будто вспышки молний и раскаты грома следуют непрерывно друг за другом, сливаясь в сплошной взрыв, и все раскаты грома покрывает вибрирующий рев и порывы ветра – словно пар под давлением спешит изничтожить все живое. Кусты и деревья гнутся то вправо, то влево, то вперед, то назад, словно задыхаются, словно мечутся в поисках прохладного свежего воздуха. Закручивались вихри, поднимая листья и пыль, хлопала распахнутая ветром калитка. Были и другие звуки – огромные деревья вдоль дороги громко стонали и вскрикивали какие-то не видимые Питеру живые твари.

Совсем не так он это воображал. В его воображении высокие деревья горели тихо, как свечи – целый лес прекрасных свечек, и люди бегают, воздев руки, словно в молитве. Немножко похоже на рождественскую службу в соборе – что-то красивое, величественное, внушающее благоговейный трепет. Без такой грубости, как сейчас.

И без такого одиночества.

Не с кем поговорить. Не на кого смотреть – никто не бегает с воздетыми к небу руками. И не с кем все это разделить – даже со Стеллой, нельзя, потому что Стелла перестала быть особенной.

Растерянный, разочарованный, с ощущением, что чего-то ему недостает, Питер, чтобы хоть чем-то себя занять, спустился в сад, в колючий водоворот из песка и пыли, листьев и пепла. Выпустил кур из курятника, потом стал затаптывать те костры, что были поменьше. Те, что были побольше, он не трогал.

Он переходил от костра к костру, глаза щипало, дышать было трудно. Одна-единственная искра, упавшая с неба, как клеймом прожгла ему рубашку на плече. Это было ужасно больно, пришлось рубашку разорвать.

После этого он вернулся на веранду, стоял, прижав рукой обожженное место и глядя, как множатся вокруг огни. Странная улыбка раздвинула его губы. Он видел все очень отчетливо, слишком отчетливо. Он не был ни оглушен, ни подавлен, но ему все еще чего-то недоставало, даже когда развеялась до конца картина того прекрасного пожара, который рисовало ему воображение.

Пожар, который горит там, где его еще нет, – этого никаким воображением не охватить. А Питер теперь был уверен, что горит и в таких местах, куда не падали искры, потому что уже загорелся и дом, изнутри.

…Дед Таннер положил трубку на пень, вылил на себя ведро воды и крикнул в колодец:

– Я тут, моя крошечка! Теперь дед устроит тебе темноту. И помни, что дед говорил. Как услышишь, что идут, кричи погромче: «Я здесь, люди добрые! Я в колодце, жива-здорова!»

С трудом, потому что очень мешал ветер, он закрыл отверстие колодца двумя листами рифленого железа, придавил их камнями и написал по железу черной краской: «Здесь дети».

Потом лег на землю с подветренной стороны от пня, закутался в мокрое шерстяное одеяло и крепко зажал в зубах чубук своей трубки.

…Когда мать Стеллы, задыхаясь, добежала до калитки деда Таннера, высокая трава возле дома горела в нескольких местах, а куча молодых эвкалиптов пылала так ярко, словно листья целиком состояли из горючего газа. Но ничего этого она не заметила – она видела только миссис Робертсон, которая уже успела побывать в доме и теперь не столько бежала ей навстречу, сколько неслась по воздуху, зигзагами, точно подхваченная изменчивым течением. Они сошлись и стали, держась друг за друга.

– В доме их нет.

– А записку он не оставил?

– Ничего нет.

Они всё стояли обнявшись, с трудом переводя дыхание, прерывая словами сплошной жалобный стон.

– Посмотрим у нас.

– Я больше не могу бежать.

– Иначе нельзя.

Они вернулись на дорогу.

– Не мог он уйти далеко. Он такой слабенький.

– Может быть, полиция?..

– Да, да.

– Детей спасли.

– Ну конечно.

– У нас безопаснее. Трава скошена. Сад расчищен.

Они попытались снова бежать. Воздух жег их, как огонь. Легкие жгло как огнем. Горло жгло как огнем. И Питер увидел, как они бегут, шатаясь, прижав руки к бокам, а не воздев их к небу. Они как будто не замечали его, пока чуть на него не налетели.

– Бабушкин дом горит, – сказал он.

– Питер!

– Бабушкин дом.

Мать Стеллы почти не могла говорить, была почти без сознания.

– Питер, Питер, что ты тут делаешь?

– Бабушкин дом горит.

– А дети? Почему ты не с ними? Разве ты с ними не уехал?

– Куда не уехал?

– Они разве не уехали?

– Куда? Стелла пошла домой. Где моя бабушка?

– Стелла пошла домой?

– Где моя бабушка? Ее дом горит.

– Ой, где же дети?!

– Где моя бабушка?

– Она идет, – миссис Бакингем махнула рукой в сторону длинного подъема дороги. – Ты оставайся с нами.

– Моя бабушка там?

Но женщины не ответили, они уже бежали прочь от него.

– Моя бабушка там?

Он ее не видел. Наверно, она совсем и не идет.

– Она там? – крикнул Питер. – Не может она быть там!

Женщины велели ему остаться с ними, но он сделал им вслед всего один шаг.

– Иду, бабушка! – сказал он и пошел.

Теперь он знал, что ему надо делать.