Текст книги "Поселок Тополи"

Автор книги: Айвен Саутолл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Айвен Саутолл
Поселок Тополи

Много лет я жил в поселке на склоне горной гряды, у извилистой проселочной дороги.

Наш поселок назывался не Тополи, а по-другому. Или я ошибаюсь?

Как знать, может быть, когда-то его так и называли.

Всех, кто жил в этом поселке, я считал и до сих пор считаю своими друзьями. Но взрослые и дети, которыми я населил Тополи в этой книге, живут там только в моем воображении.

Они реальны в том смысле, что всякий литературный персонаж вырастает из человека, которого автор знал в жизни, либо из самого автора, но ни один из них не списан с кого-нибудь, реально существовавшего.

Даже Лорна, чьей памяти я с любовью посвящаю эту книгу, – даже она здесь другая, не та Лорна, которую я знал с детства и только недавно потерял. А вот событие, вокруг которого построена повесть, не выдумано.

Когда все началось, мы сразу об этом узнали, а когда кончилось, долго не могли в это поверить.

1. Северный ветер

Под вечер в пятницу, 12 января, мальчики остановились на ночлег в зарослях кустарника примерно в миле от Тинли. Место для привала было не самое лучшее, но тут хотя бы была вода и они очень устали.

Они вырвались из большого города, чтобы целую неделю наслаждаться вольной жизнью в лесу. Это был их первый самостоятельный поход. Обсуждали они его несколько месяцев. Сначала родители решительно воспротивились этой затее, но мальчики продолжали упорно к ним приставать. Они пошли на хитрость – уверяли, что родители Гарри согласятся, если согласятся родители Грэма, а те – если согласятся родители Уоллеса. И хитрость в конце концов удалась. Никому из родителей – а они встречались редко – не хотелось, чтобы другие считали, будто они слишком дрожат за своих сыновей. Как-никак мальчики перешли в последний класс школы, уж сумеют несколько дней сами о себе позаботиться и не попасть в беду. Еще не так давно мальчики в этом возрасте сами зарабатывали себе на жизнь.

Они поехали в горы утренним поездом, слезли на станции Баркли, надели рюкзаки и отправились дальше пешком. Настроение у всех троих было чудесное, они чувствовали себя свободными, как жеребята, впервые выпущенные из загона, за воротами которого раскинулись просторные зеленые пастбища.

Они были сами себе хозяева. Некому было им говорить: «Сделай то, сделай это». Некому приказывать: «Поди сюда, сбегай туда». Они улыбались друг другу, как заговорщики, в радостном возбуждении. Они даже говорить связно не могли – мысли обгоняли слова, и разговор получался бессмысленный. Гарри громко запел, а Уоллес издавал победные вопли – просто оттого, что очень уж было хорошо. Эту неделю в лесу они не променяли бы на две, даже на три недели на взморье, вместе с родителями, ничего другого они бы сейчас не хотели – только шагать и шагать вот так по дороге из Баркли в Тинли.

До Тинли ходил автобус, но они не стали в него садиться. Шофер попутной машины затормозил и предложил подвезти их, но они только махнули ему рукой. Им не нужно было ничего от мира взрослых, им нужно было чувствовать себя свободными от дома, от вечных напоминаний о школе и уроках, от вечной беготни с поручениями, от занятий музыкой, от сестер, стрижки газона и горячих душей. Не наряжаться в воскресенье или по случаю гостей. Не чистить ботинки, не полоскать зубы после каждой еды. Не идти спать, когда спать совсем не хочется. Не вставать, когда глаза еще слипаются от сна. Грэм, самый впечатлительный из них, сочинил об этом стихи. Они звучали в такт его шагам. На какое-то счастливое мгновение он услышал их с начала до конца, но, когда попробовал произнести вслух, чтобы поделиться с остальными, ничего не мог вспомнить. Это была одна из тех редкостных минут, когда все, что есть на земле и на небе, принадлежит лично тебе, минута до того редкостная, что, возможно, пережить ее снова предстоит еще только раз или два в жизни. Это была не столько мысль, сколько чувство, и стихам, вместившимся в эту минуту, не суждено было быть произнесенными или написанными: они принадлежали той минуте и останутся частью теплого, таинственного ощущения, что ты отличен от всех других людей на свете, ты существуешь отдельно от всех и от всего, что когда-либо существовало. Отдельно, но не в одиночестве. Отдельно, но как частичка целого.

Дул горячими порывами северный летний ветер, в небе не было ни облачка, и справа, в тумане, тянулись горы – не особенно величественные или суровые, просто очень древняя горная гряда, сглаженная временем, изрезанная глубокими ущельями, поросшая эвкалиптовыми лесами, среди которых кое-где виднелись крыши домов, белели, как шрамы, противопожарные просеки, а на одной из вершин торчали стальные вышки для телепередач на запад, в большой город на равнине. В предгорьях почва местами была совсем тонкая и желтая, и деревья там поднимались всего на двадцать-тридцать футов. Но дальше, в горах, росли такие великаны, что одного хватило бы построить целый дом, и папоротники в три человеческих роста, и дикие орхидеи, и всякие невиданные грибы, и там тысячи птиц и мелких тварей, а растительность такая густая, что сквозь нее ни взрослому, ни мальчику не продраться. Некоторые склоны между вершинами гор были мягкие, пологие, другие поднимались почти отвесно на тысячу футов. И были там нетронутые уголки, дикие, необитаемые, где можно чувствовать себя властителем всей земли.

Эта мысль никогда раньше не приходила Грэму в голову. Он до последней минуты не надеялся, что родители разрешат ему ехать. Родители его были люди строгих правил, в некоторых отношениях очень старомодные. Уоллесу могли разрешить отпустить волосы подлиннее, чем полагается, Гарри мог позволить себе какую-нибудь модную вольность в одежде, но Грэм ни под каким видом. От Грэма требовалось, чтобы ом всегда выглядел прилично, был аккуратным и чистеньким, служил примером для других. Его страшно утомляла эта обязанность быть примером, потому что сам-то он знал, что ничего примерного в нем нет. Никто не обращал на него внимания. И в собственном мнении он был ничто. Он нередко спрашивал себя, почему Гарри и Уоллес приняли его в компанию, но старался над этим не задумываться, а то еще вдруг они перестанут с ним дружить. С Уоллесом хорошо, потому что он большой, крепкий, почти как взрослый мужчина, Грэм считал, что у него сильный характер. А Гарри – тот способный, но в школе никто над ним за это не издевается, потому что он, кроме того, лучший в классе бегун. Грэм не отличался ни силой, ни способностями. У него только и было, что его впечатлительность, умение чувствовать за других, необычная в пятнадцать лет мягкость, которую он старательно скрывал. Он часто говорил грубым тоном и громко смеялся, чтобы показать, какой он мужественный. И люди если вообще о нем думали, то именно таким его и считали – считали его честным, надежным и разумным. Да отчасти оно так и было.

Мальчики шли в Тинли под жгучими лучами солнца, и рюкзаки их становились всё тяжелее, а шаги замедлялись. Время от времени они присаживались в тени, чтобы охладиться и дать отдохнуть плечам. Еще несколько раз им предлагали место в попутных машинах, но они всем махали рукой – не надо. Они сами, себе хозяева. Никто им не нужен.

Решив позавтракать, они вырыли в земле неглубокую ямку, набрали палочек и развели у дороги маленький костер, чтобы поджарить сосиски и вскипятить воду для кофе. Кофе, считали они, сладкий крепкий кофе – вот что нужно человеку, когда он ведет самостоятельную жизнь, когда он мужчина. Вода в котелке еще даже не закипела и сосиски не начали брызгать жиром, когда рядом остановилась машина и какая-то женщина крикнула:

– А ну гасите костер!

Мальчики удивленно посмотрели на нее. Она была похожа на рассерженную учительницу.

– Сколько раз повторять! – сказала она. – Гасите сейчас же!

– Мы просто завтракаем, – сказал Уоллес. – Что тут такого?

– Должны бы знать, не маленькие. Гасите костер, не то я сообщу в полицию. Жечь костры в такую погоду – за это полагается штраф двести фунтов и тюрьма.

– Да он совсем маленький! – взмолился Уоллес. – И яму мы вырыли. Мы ведь за ним следим.

– Гасите немедленно! Вылейте на него воду из котелка.

– Вот еще, – сказал Уоллес. – А что же нам пить? День-то жаркий.

Но пока он говорил, Гарри уже поддел котелок палкой и вылил воду в яму, потому что он как-то вдруг заметил, до чего жарко, и как сильно дует ветер, и как он раздувает пламя, и как мечется дым.

– Теперь затопчите! – кликнула женщина. – До последней искры. Чтобы ничего не осталось.

Она не сводила с них холодного взгляда, пока они всё не сделали, а тогда сказала:

– Если вам в такой день понадобился кипяток, зайдите в какой-нибудь дом и попросите вежливенько. А огонь в это время года – опасная игрушка. Запомните это.

Она уехала, а мальчики мрачно переглянулись.

– Игрушка, скажет тоже, – проворчал Уоллес.

– Черт знает что! – фыркнул Грэм.

– А в общем-то, она, наверно, права, – сказал Гарри.

– Мы же за ним следили. Ничего бы не случилось. – Уоллес был очень расстроен. – Если нельзя разводить костры, что же мы будем пить и есть? И к чему тогда сосиски?

– Я не знаю, – сказал Грэм.

– Идиотство! Ей-то хорошо. Приедет к себе домой и включит плиту. Эти мне взрослые… Никуда от них не денешься. Штраф в двести фунтов за то, что хотели позавтракать! Тюрьма за чашку кофе! Что ж нам, умирать с голоду?

– У нас есть булки, – сказал Гарри.

– Подумаешь, булки!

– А пить можно воду.

– И ты туда же? Я хочу сосисок и кофе.

Возле них снова остановилась машина. На этот раз встречный пикап, и за рулем сидел мужчина – видимо, фермер.

– Вы, мальчики, уж не костер ли разжигаете? – спросил он.

– Нет, – угрюмо ответил Уоллес.

– То-то же, смотрите.

Они поели булок и запили их водой. Радость этого волшебного дня уже сильно потускнела.

…Когда-то, и не так уж давно, люди ездили в Тинли проводить летний отдых, но с быстрым ростом большого города он лишился своего скромного очарования и уединенности. Из тихого поселка в западных предгорьях он превратился в расползшийся, грязный отдаленный пригород с немощеными улицами и дешевыми домами. Предприимчивые дельцы всюду понаставили рекламных щитов: «Отличные участки под застройку», «Лучшие строительные панели», «Вносите 5 фунтов – и земля ваша». Топографы разукрасили лес клеймами на деревьях и вбили в голодную, желтую землю белые колышки, чтобы наметить новые улицы и участки. Там и тут посреди этой пыльной пустыни уже возвышались готовые или недостроенные деревянные дома.

Почва здесь была каменистая, и деревья росли не высокие и прямые, а изогнутые, низкорослые, цепкие. Все тут было сухое, ломкое, трава – жесткая, с острыми концами, а густые заросли, вскормленные теплыми весенними дождями, к середине января стали особенно огнеопасны – фитиль, готовый загореться от малейшей искры или удара молнии. Весь лес позади Тинли до подножия основного хребта был как гигантская бомба замедленного действия.

Так почти всегда бывало близ Тинли в январе на памяти многих поколений, и много поколений людей относилось к здешней природе с почтением и с опаской. Только раз она вышла из повиновения. Случилось это в 1913 году. Леса тогда охватило пожаром. Огненные столбы и полотнища ринулись в горы, поднялись по ущельям, перемахнули через хребет и сверзлись вниз, на ту сторону. Сгорело дотла около сотни домов. Оголился лес на десятках тысяч акров. Четырнадцать человек погибло в огне.

И теперь ни один трактор не выходил в поле без искрогасителя, ни один хозяин не решался жечь мусор на улице, никто не бросал спичку, не убедившись, что она погасла, курильщики старательно затаптывали окурки в пыль, никто не оставлял на земле бутылку или осколки стекла, чтобы они не притянули солнечные лучи к чему-нибудь легко воспламеняющемуся. Днем ли, ночью ли, строгой проверке подвергался каждый замеченный огонек, каждая струйка дыма. Когда начинал дуть северный ветер, нельзя было терять ни секунды, потому что северный ветер в разгаре лета дул горячий, порывистый, немилосердно сухой. Там, откуда он налетал, простиралось две тысячи миль сплошной суши, дочерна пропеченной палящим солнцем. Северный ветер сам был как огонь, только без пламени.

Довольно скоро настроение у мальчиков поднялось. Слишком они были молоды и беззаботны, чтобы долго огорчаться. В карманах у них было по нескольку фунтов (скопленных за последние месяцы), и они чувствовали себя миллионерами.

Добравшись до Тинли, они досыта наелись пирожков и мороженого с кока-колой, купили в дорогу еще булок и сосисок и дешевенькую крошечную спиртовку, величиной с жестянку от гуталина, в которой метиловый спирт горел синим пламенем без дыма.

«Работает не хуже газовой плитки, – сказал им продавец. – Расчистите местечко, выроете ямку, от ветра загородите камнями – и никакого риска».

Они не прошли и полутора миль по дороге, ведущей из Тинли в горы, когда Уоллес сказал:

– Устал как собака. Давайте дойдем до какой-нибудь воды и остановимся на ночь.

– Это идея, – благодарно отозвался Грэм: сам он ни за что не решился бы это предложить.

Они нажарили сосисок, сварили кофе, и болтали, и отмахивались от комаров, и смотрели, как загораются звезды, и слушали, как скрипят и потрескивают деревья от сухого горячего ветра.

Потом стали шарить электрическими фонариками в подлеске и в листве над головой. В лучах фонариков, как блестки, мелькали насекомые.

– Нас учили, что лучи преломляются, – сказал Гарри, водя фонариком из стороны в сторону. – А у меня не хотят преломляться.

Палатку расставлять они поленились, просто залезли в спальные мешки.

– Дождя, надеюсь, не будет, – сказал Грэм.

Приятно было слышать в темноте голоса, даже свой собственный голос.

– Мой отец говорит, что дождя теперь не будет целый месяц. – Это голос Гарри.

– Жарко, а? – Это опять Грэм, хотя, кто именно что говорил, было неважно, лишь бы голоса не смолкали.

– Ужас, как жарко, – согласился Уоллес.

– В этих мешках скоро станет как в печке.

– Зато комары не сожрут.

– У меня есть мазь от комаров. Хочешь?

– А здорово вот так пожить одним, верно?

– Красота.

– И сам как-то лучше делаешься. Понимаешь, не пай-мальчиком, а просто лучше.

– Как будто все нипочем?

– Да, вроде того.

– Кинь-ка мне свою мазь.

– Такое чувство, будто хочется сделать что-то необыкновенное.

– Например, что?

– Да не знаю. Ну, чего раньше никогда не делал. Такое, за что в газетах печатают.

– Вроде как прыгнуть с парашютом?

– Вот-вот. Или вроде как вести машину, или срубить дерево, или, может, побриться.

– Я-то каждую неделю бреюсь. По средам.

– Честное слово?

– Ну да, папиной бритвой. Красота эти электрические бритвы. С лезвиями не сравнить.

– Да, здорово.

– А мой отец говорит, что они никуда не годятся. Он говорит, что такой бритвой и младенца не побреешь.

– Просто он неправильно ею пользуется. Меня она бреет прекрасно.

– Интересно, какое это ощущение, когда прыгаешь с парашютом?

Вдали на шоссе шумели машины, где-то залаяла собака.

– Завтра что будем делать?

– Найдем местечко получше и составим план.

– Слишком удаляться от Тинли не стоит.

– Ага. За едой-то придется ходить.

– Отойдем мили на две, на три. А то еще местные ребята пронюхают, что мы здесь.

– Еще вздумают на нас напасть.

– А когда мы двинемся к этим П инкардам?

– Не знаю. Мне не так уж и хочется к ним идти. Туда знаешь сколько шагать, а если приедут его родители, так и вовсе мало радости.

– Но мы же сказали, что пойдем к ним. И все-таки занятно посмотреть, какое у них там стадо и вообще.

– Да, если только это стадо существует. Джерри Пинкарду ни в чем нельзя верить. Вечно хвастается.

– Ну, уж тут Джерри Пинкард не соврет. Ты фотографии видел? Не мог он подделать фотографии.

– С него станется. Ты как думаешь, Гарри?

– По-моему, интересно там побывать. И подвоха, по-моему, никакого нет, раз он нас пригласил. А выступать надо, по-моему, в среду или в четверг. Раньше нет смысла: их самих там не будет.

– Ты нашел Тополи на карте?

– Нашел. Все в порядке. Доберемся туда, наверно, за один день.

Где-то треснула и упала на землю сухая ветка.

– Ну и ветер, черт его возьми, – сказал Уоллес.

– Хороши бы мы были, если бы такой сук свалился на нас.

– Что, испугался?

– Отвяжись!

Они прислушались к ночным звукам – лягушки, кузнечики, листья, сухие ветки, крылья большущих бабочек.

– Покурить кто хочет?

– Ты что?

– То, что ты слышал.

– Неужели тебя угораздило взять с собой сигареты? – сказал Гарри. – Это после всего, что нам говорили?

– Не выбрасывать же их было, – сказал Уоллес.

– Но мы обещали.

– Знаю, знаю… Так дать сигарету?

– Я обещал, что не буду курить, – сказал Гарри. – А они меня обязательно спросят.

Прокричала сова-сипуха. Крик был отчаянный, словно кого то сбросили с отвесной скалы.

– Надо бы нам фонарь захватить, – сказал Уоллес.

– У нас и так вещей невпроворот. Впору вьючную лошадь брать. Плечи до сих пор ноют. Да и вообще зачем тебе фонарь?

– Костер-то развести нельзя.

– А зачем тебе костер? Помолчи-ка ты, дай человеку поспать.

– Грэм, кажется, уже заснул.

– Будь покоен. Этот и стоя заснет.

– А лошади спят стоя.

– Будто?

– Ага. Я по телевизору видел.

Всё новые и новые звуки: шуршанье, шелест, еле слышное попискивание.

– Кофе хочешь?

– Еще кофе?

– Кофе – замечательная вещь, – сказал Уоллес. – Дома мне не дают.

– Брось, давай спать.

Долгое молчание.

– А здорово так жить, – сказал Уоллес. – Ни от кого не зависишь, верно?

Ответа не последовало.

Уоллес и спал и не спал. На какое-то время он заснул крепко, но теперь опять смутно ощущал и окружающий лес, и жару, и ветер. Он весь взмок от пота. Правду сказал Грэм насчет спальных мешков и печек. Уоллес чувствовал, что его посадили в духовку, к тому же правый бок болел, точно был весь в синяках. Он вырыл для правого бока ложбинку, но во сне, наверно, куда-то сдвинулся. А главное, он никак не мог до конца проснуться. Ему было очень скверно, очень неудобно, но туман в голове не давал встряхнуться и что-нибудь предпринять.

Наконец он с усилием открыл глаза и уловил какое-то слабое мерцание. Как будто пахло метиловым спиртом. Как будто он даже увидел Грэма.

– Это ты? – спросил он.

– Я, – сказал Грэм.

– Что ты там делаешь?

– Варю кофе.

Уоллес приподнялся и сел, тяжело отдуваясь. Голова у него кружилась.

– Зачем ты варишь кофе?

– Пить очень хочется. На тебя сварить?

– А который час?

– Двадцать минут второго.

– Пожалуй, выпью.

Уоллес стянул спальный мешок с плеч и почувствовал себя лучше.

– Двадцать минут второго?

– Да, примерно так.

– А Гарри спит.

– Будь покоен, – сказал Грэм. – Этот заснет где угодно.

Уоллесу послышалось в этих словах что-то знакомое, но, где он их слышал, он не мог припомнить.

– А странно ночью в лесу, правда? Темно ужасно.

– И шумно. Я слышал, как упало дерево. Совсем недалеко отсюда. От этого я и проснулся.

– Все ветер.

– Ну да.

– Жарко до черта, верно?

– Да уж, не холодно. А вода страшно долго не закипает.

– Тоже, наверно, ветер виноват.

– Я уже два раза подливал спирта, – сказал Грэм.

– А крышкой котелок закрыл?

– С крышкой не видно, когда закипит.

– Ты все-таки закрой, а то не закипит до скончания века.

– Куда-то крышка девалась, не найду.

– А ты нащупай. Где-то она там. Зажги фонарик.

– У меня батарейка села. Свинство! Я им почти и не пользовался. Наверно, подсунули неисправную. Ой, что я сделал! Опрокинул бутылку со спиртом!

– Идиот! – воскликнул Уоллес. – Скорей поднимай, а то весь вытечет.

– Ничего, там пробка. – Грэм пошарил в траве, чувствуя себя дураком, и вдруг сказал: – Черт!

– Ну, что там еще?

– Нету пробки, вот что. Наверно, выскочила.

– Как она могла выскочить? Нет, честное слово…

– Горит! – взвизгнул Грэм.

Синий огонек скользнул от спиртовки вверх между камнями прямо к бутылке, которую он держал в руке, или так, по крайней мере, ему показалось. Все произошло до того быстро, что это мог быть обман зрения. С испугу Грэм отшвырнул бутылку. Из горлышка ее, как из шланга, выплеснулся огонь.

– Ой, ой! – заорал Уоллес, срывая с себя спальный мешок. – Гарри, Гарри, проснись!

Они пытались затоптать огонь, но ноги были босые, а ботинки куда-то запропастились. Они пытались задушить его спальными мешками, но он, казалось, был повсюду. Гарри никак не мог выбраться из мешка, не мог найти молнию, и несколько страшных секунд между сном и явью ему казалось, что он дома, в своей постели, и дом вокруг него охвачен пламенем. Действительность ускользала от него, он только чувствовал безумную тревогу. Грэм и Уоллес в панике метались с места на место, чуть не плача, бессмысленно бросаясь на все расширяющуюся огненную дугу. Каждый взмах их руки, казалось, раздувал пламя, гнал его дальше, подкармливал.

– Гасите его! – кричал Грэм. – Гасите!..

Темноты уже не было. Был трепещущий мир из древесных стволов и изогнутых сучьев, из камней, кустов и побегов, из криков, ветра, дыма и безумного страха. Все случилось так быстро. Это было ужасно!

– Гасите его! – орал Грэм.

Гарри вырвался из спального мешка, уже понимая, что сколько ни сбивай огонь, его не погасишь, что нужно принести воды из ручья, но у них не было ничего, кроме котелка на четыре пинты [1]1
  Пинта – мера емкости, равная 0.56 л.


[Закрыть].

Огонь убегал от них во все стороны, трещал в кустарнике, подгоняемый ветром, свирепо бросался ветру навстречу. Даже под ногами горело – горела трава, корни и упавшие листья, горел перегной. Огонь взлетал на деревья – горела кора, листва вспыхивала со свистом, как удары хлыста. А жара была нестерпимая – не давала дышать.

– Ничего не выходит! – крикнул Уоллес. – Что же нам делать?

Они всё сбивали, и сбивали, и сбивали огонь…

– Ужас какой! – всхлипнул Грэм. Он плакал, а этого с ним не бывало уже года четыре. – Что я наделал! Надо его потушить, надо!..

Теперь Гарри в судорожной спешке собирал их вещи. Не то чтобы он был хладнокровнее остальных, просто он яснее их понимал, к чему идет дело, понимал безнадежность их усилий, и угрозу окружения, и возможность сгореть заживо. Он все это понимал, потому что пропустил самое начало. Он не нес за это ответственности, вина была не его, и теперь, окончательно проснувшись, он все видел ясно. Он крикнул во весь голос:

– Хватайте вещи, и бежим!

Но они не услышали или не захотели услышать. Они были все черные, с израненными ногами, даже волосы у них обгорели. Они всё махали и махали, а пламя взлетало к вершинам деревьев, и не осталось уже черных теней, а только яркий свет, красный и желтый, жестокий и страшный, и гудение, вой, взрывы, и дым, дым, как горячий красный туман.

– Нет! – кричал Грэм, – Нет, нет, нет!

Потом руки его упали, он весь трясся от рыданий, и Уоллес оттащил его в сторону.

– Уолли, – рыдал он, – что я наделал!..

– Надо отсюда уходить! – крикнул Гарри. – Хватайте вещи, и бежим!

– А башмаки? – вспомнил Уоллес. – Где башмаки?

– Не знаю, не знаю…

– Надо найти башмаки.

– Нас убьют… – рыдал Грэм. – Нас за это убьют. Это страшное, ужасное преступление…

– Куда мы девали башмаки? – Уоллес бегал кругами, как слепой, сам не зная, что делает.

Все случилось так быстро, так внезапно.

– Да бегите вы наконец! – заорал Гарри.

Голос его, видимо, дошел до сознания Грэма и Уоллеса, и все трое пустились бежать, как испуганные кролики. Они бросались из стороны в сторону, прижав к себе рюкзаки и обгоревшие спальные мешки, натыкаясь на кусты, на стволы деревьев. Всюду был огонь и хаос. Огненные мечи прорезали кустарник, огонь, как бесконечная цепь, словно нарочно окружал их и опутывал или, как стена, вырастал из земли, преграждая им путь, едва они успевали высмотреть лазейку. Даже ручей не мог им помочь. Они не знали, где он. Как будто никакого ручья и не было.

– Сюда! – крикнул Гарри, – Тут дорога.

Они помчались вниз по дороге в сторону Тинли, вернее, они думали, что бегут к Тинли, но наверняка не знали. Может быть, они просто спасали свою жизнь, убегали от страха, убегали от того, что натворили.

Когда им показалось, что опасность миновала, они спрятались в кустах возле какого-то недостроенного дома. Выли сирены, там и тут зажигались огни, автомобильные фары нашаривали дорогу. Ветер доносил до них громкие крики, истерический женский плач. Грэм неудержимо рыдал.

Над головой висело красное зарево.