Текст книги "Время ангелов"
Автор книги: Айрис Мердок
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
Юджин молчал. Он не мог простить ей, что она услышала его разговор с Лео.
– Надеюсь, вы не будете возражать, – продолжала Мюриель. – Мистер Пешков… Юджин… Можно мне так вас называть? Надеюсь, вы не будете возражать…
Она снова опустила глаза и стала возиться с завернутым в коричневую бумагу свертком, который принесла.
– Что это? – спросил Юджин.
– Пожалуйста, простите меня, – сказала Мюриель. – Я принесла вам маленький подарок. Русский подарок. Я так жалела, когда пропала ваша икона. Я знаю, это не заменит ее. Но я сочла ее очень красивой и подумала, что она, может, немного вас развеселит. Я очень надеюсь, что она вам понравится.
Обертка упала на пол, и Мюриель протянула Юджину что-то маленькое, ярко раскрашенное. Он машинально взял и стая пристально рассматривать вещь. Это была расписная русская шкатулка. Глянцевые фигуры Руслана и Людмилы в ярко-красных и синих тонах выделялись на черном фоне.
Юджин смотрел на нее с болью и замешательством. Она напомнила ему о чем-то ужасном, и на минуту показалось, что какой-то печальный свет воспоминаний готов вот-вот открыться перед ним. Где он видел это прежде, очень-очень давно? Прикрытая завесой память заключала в себе невыразимую боль потери, но не обнаруживала себя полностью. Он продолжал смотреть на шкатулку. Слезы подступили к глазам и пролились. Он пытался сдержать их, прикрыть рукой. Плача, он склонил голову над шкатулкой. Он не мог остановить слезы, но и не мог все еще вспомнить.
Глава 12
«Тот, кто думает спасти идею Добра, привязывая ее к понятию волы, предполагает главным образом предотвратить искажение этой наивысшей ценности путем установления необходимой связи со специфическими и «слишком гуманитарными» факультетами и институтами. С тех пор как официальная идея Добра стала считаться оскорбительной для человеческой свободы, появились попытки разрешить ее с помощью определенных действий. Если добродетель будет проявляться в движении или «указующем персте, само ее величие сохранит ее от вырождения. Я уже доказывал, что такая теория ошибочна и вводит в заблуждение открыто проповедуемыми ложными выводами, чтобы завуалировать тайную похвалу определенной личности. Воля, выбор и действие – также понятия двусмысленные. Я подхожу теперь к более серьезным и наталкивающим на размышления возражениям. Если идею Добра отделить от идеи совершенства, она становится как бы выхолощенной, и любая теория, допускающая это разделение, какими бы возвышенными идеями ни прикрывалась, в конце концов оказывается вульгарным релятивизмом. Если идея Добра не отделена от идеи совершенства, невозможно избежать проблемы «трансцендентного». Таким образом, «авторитет» добродетели возвращается и должен утвердиться на сцене в более усложненной форме».
Маркус изучил последний абзац введения в пятую главу трезво и, как он полагал, объективно. В том, что он писал, присутствовал пророческий тон, которого он сначала пытался избежать. Маркус представлял себе книгу как очень спокойное и размеренное повествование, состоящее из ряда крайне простых утверждений. Но проза, по мере того как она впитывала мысль, становилась все более риторической и убедительной. Температура возрастала. Возможно, это было неизбежно. Сложность аргументации не могла не вызвать сильного жара, как при трении. Может ли философия действительности быть бесстрастной? Должна ли быть? Маркус с глубоким удовлетворением ответил нет. Но очень важно сохранить кристальную чистоту. Его книга адресована не только философам. Он чувствовал свою ответственность перед эпохой. Le Pascal de nos jours. Он улыбнулся.
Маркус вернулся к своей книге как к определенному утешению. С каждым днем она становилась все больше, и он как будто тоже рос вместе с нею. Это успокаивало его. Он поднимался, как корабль, на волнах прилива. Но в то же время был расстроен, напуган и ощущал некоторую неуверенность. Встреча с епископом потрясла его, хотя он и не мог полностью осознать, чем именно. Испытывая страдания из-за Карела, он смутно чего-то ждал от епископа. Ему бы хотелось иметь возможность поговорить о брате в простом, может быть даже нелестном, тоне. Он надеялся, что епископ проявит своего рода церковный вариант здравого смысла Норы, и рассчитывал на что-то бодрящее, живое и доверительное. Такими были епископы, именно для этого они и существовали. И епископ, казалось, понимал это тоже, поскольку выглядел он так, как от него ждали. Но то, что было сказано в действительности, отличалось от того, что должно было прозвучать, и внушало тревогу, как будто реплики в пьесе немного изменили. Никаких успокаивающих слов о Кареле и о положении в целом, чего так ждал Маркус, он не услышал. За легковесным психологическим разговором епископа, за его мирскими афоризмами открывалась темная сцепа, как будто стены раздвинулись и обнажили впадину в небесах, черную, бурлящую, непонятную. Маркус испытал удивительное облегчение, вернувшись к своей книге и обнаружив, что его доводы звучат так же обоснованно, как всегда.
Маркус сам не знал, какое мнение о Кареле он хотел услышать от епископа. Предательством казалось желание услышать враждебное мнение. И все же ему бы, несомненно, помогло, если бы прозвучало хотя бы элементарное осуждение. Конечно, епископу следовало проявлять осторожность, но есть же способы реально охарактеризовать людей и успокаивать других. Маркусу хотелось, чтобы они совместно приняли своего рода коллективное заключение и осуществили некий жест солидарности здравомыслящих людей. Он осознал, слегка огорченный и шокированный сам собой, что очень хотел услышать заверения, будто Карел – несчастный больной человек и это вполне типичный психологический случай. А если он не был таковым, то что же с ним?
Надежды Маркуса не оправдались, и то, чего он опасался, приближалось и становилось все больше и больше. Однако чего он боялся? Карел не угрожал ему лично и едва ли вспоминал о его существовании. Почему эта темная фигура, казалось, всегда маячила рядом с ним? Маркус знал, что должен снова пойти к своему брату, он пытался представить себе эту встречу как можно проще и рациональнее, но ощущал все то же дуновение страха. Он боялся, что произойдет нечто бессмысленное, боялся услышать смех Карела, увидеть, как тот входит, снова обнажая эту черную бурлящую вселенную, открывая ее внезапно так близко, как муравьиное гнездо, как яйца насекомых на кончике пальца.
Он послал цветы Элизабет, но она не ответила. Сначала это обидело его, потом напугало. Ему не хотелось, чтобы образ Элизабет тоже стал неузнаваемым, хотя уже ощущал, как он таинственно изменяется, словно некая злая сила действует против него и против нее. В его воображении Элизабет все время менялась, ее фигура под темным покрывалом превращалась в кокон, состоящий из тьмы. Он больше не мог отчетливо представить себе ее лицо. Ее образ застилало какое-то облако. Здесь таилась опасность. Но для него или для нее? Днем он решил, что должен рассеять эти нелепые фантазии, а для этого нужно пойти и навестить ее, пройдя прямо в ее комнату, если это окажется необходимым. Едва ли они смогут удержать его силой. Или смогут? Теперь все казалось возможным. Маркус размышлял, и причудливые, волнующие образы преследовали его в преддверии ночи, а затем в буйстве сна.
Был опять туманный день, и туман смешивался с ароматом табака. В комнате тепло, и даже запах тумана кажется знакомым и дружеским. Уже поздний вечер, после десяти, Маркус отложил в сторону свою рукопись. Прежде чем идти спать, ему следовало ответить на кипу писем, касающихся школьных дел. Оказалось невозможным держаться абсолютно в стороне от школы. Он должен решить вопрос о новом здании химического факультета. Это нельзя откладывать до лета. Он разложил письма по степени важности, придвинул чашку горячего молока и дрожжевой экстракт и прислушался к мурлыканью газового огня и приглушенному шуму транспорта на Эрлз-Корт Роуд. Занавески были задернуты, и единственная лампа освещала рабочий стол с разбросанными бумагами и большой застекленный книжный шкаф, принадлежавший когда-то отцу Маркуса. Гравюры с видами Рима и две шоколадно-коричневые вазы клуазоне[12] на каминной полке тоже принадлежали к семейным реликвиям. Отчасти из равнодушия к окружающей обстановке, а отчасти из-за неуверенности в своем вкусе Маркус приобрел очень мало вещей для себя. Хотя он жил здесь уже несколько лет во время школьных каникул, квартира по-прежнему сохраняла нежилой вид. Это устраивало Маркуса, которому нравилось считать себя аскетом. Он наслаждался простотой маленькой квартирки, ему нравился район и почти деревенская жизнь Эрлз-Корта. Он привык к ней. Какого черта он согласился переехать в квартиру наверху дома Норы, где будет бесконечная суета из-за подушечек и занавесок. А он, похоже, согласился.
Рядом раздался громкий гудящий звук, Маркус подскочил и схватился за сердце. Что с ним происходит? Его напугал собственный дверной замок. Но кто это мог прийти в столь поздний час? У Маркуса редко бывали такие посетители.
Его квартира находилась на первом этаже. Он открыл дверь, включил свет на лестничной площадке и сбежал по ступеням. Все еще волнуясь, он долго возился с замком и наконец открыл дверь.
Фигура, закутанная в пальто с поднятым воротником, стояла в вечерней дымке. На секунду Маркусу почему-то показалось, что это Карел. Затем он узнал Лео Пешкова.
– О! – ошеломленно пробормотал Маркус. Придя в себя, он сказал: – Добрый вечер, Лео. Чем могу быть полезен?
Вокруг головы Лео был обмотан шерстяной шарф. Он раздвинул воротник и сказал сквозь щель, держа руку под подбородком.
– Можно зайти и поговорить с вами одну минуту?
– Немного поздновато, не так ли?
– Хорошо. Я приду завтра.
– Заходи, заходи.
Ледяной, пропитанный туманом воздух поплыл вслед за ними вверх по ступеням. В комнате Маркуса стало заметно холоднее.
Маркус зажег еще несколько ламп. Он был взволнован и рад приходу Лео, но засомневался, стоит ли предлагать мальчику виски.
– Снимай пальто. Да, садись сюда.
Лео уже однажды был в этой комнате, однако с интересом оглядывался вокруг. По ряду причин Маркус предпочитал не вспоминать о том посещении. Обращение к мальчику оказалось безуспешным, более того, он почувствовал, что тот сам относится к нему покровительственно. Воспоминание принесло с собой чувство неловкости. Он решил продемонстрировать свою отчужденность и сел напротив Лео с другой стороны от камина. Теперь они оба сидели в низких кожаных креслах, вытянув ноги к золотистой стене огня. Лицо Лео, обычно такое бледное, сейчас порозовело от холода, нос покраснел, а глаза слезились. Под взглядом Маркуса его черты смягчились, и он вернулся к действительности.
Холодная ночь восстановила между ними связь.
– Холодно?
– Ужасно.
– Снег идет?
– Перестал. Здесь хорошо. Боюсь, я заболеваю. Вы не боитесь? Знаете, как это бывает, когда заходишь в теплое помещение.
– Выпьешь теплого молока?
– Нет, спасибо.
– Виски?
– Нет. Лучше подождать. Может, через минуту вы спустите меня с лестницы.
– Ну, ну, в чем же дело?
– Я должен говорить кратко и прямо?
Лео вытер лицо носовым платком, скомкал его и прижался к нему щекой, как к подушке. Поза выглядела неосознанно застенчивой. Он улыбнулся усталой умной улыбкой, которую Маркус так хорошо помнил. Лео был очень красивым мальчиком.
– Да, пожалуйста.
– Что ж, мне нужны деньги.
– Я думаю, нет необходимости быть настолько кратким, – сказал Маркус. – Тебе придется сказать мне зачем. И предупреждаю, что отвечу, скорее всего, отказом.
Он коротко улыбнулся:
– Ну, я так и знал, что придется пройти через это. С чего начать? Вы не одобрите.
– Неважно. Рассказывай.
– Но для меня это важно. Послушайте. Начать, наверное, нужно с того, что я помолвлен.
– В самом деле? – спросил Маркус. Он был неприятно удивлен.
– Да. Отец моей невесты помешался на том, чтобы мы купили квартиру, и именно ту, которую он присмотрел. Он был готов вложить какую-то сумму, чтобы внести залог. Я тоже должен был вложить часть денег.
– И ты хочешь, чтобы я одолжил тебе? – спросил Маркус.
– Нет, нет, не так быстро. Мы еще не подошли к сути. Около семидесяти пяти фунтов, сказал старик. Он рассматривал это как своего рода испытание. Я должен был их откуда-то достать.
– И ты достал?
– Да. Вы никогда не догадаетесь откуда.
– Откуда?
– Вам это совершенно не понравится.
– Продолжай, продолжай.
– Вы знаете нашу фамильную икону, эту религиозную картину с тремя ангелами, которую до безумия любит мой старик? Я взял ее и продал.
Маркус смутно припомнил икону.
– Твой отец позволил сделать это?
– Нет. Я просто взял ее, можно сказать украл.
Лео нагнулся вперед, выжидающе изучая лицо Маркуса. С неприятным чувством, будто над ним производят опыт, Маркус контролировал выражение своего лица. В ситуации было что-то знакомое и одновременно нечто невероятное. Лео знал его достаточно хорошо. Маркус не слишком беспокоился об иконе Юджина, его больше заботило, как произвести нужное впечатление на Лео. Он решил холодно сказать:
– Продолжай.
– Мой отец ужасно расстроился.
– Можно представить. Итак, ты добыл деньги.
– Итак, я добыл деньги. Я продал эту штуку за семьдесят пять фунтов. Но затем произошел глупейший случай. Вы подумаете, что я ужасный дурак.
– Не важно, что я подумаю. Что произошло?
– Видите ли, эта девушка… Ее зовут Салли. У нее есть брат, по имени Лен. А Лен знает очень много о скачках. И… Вы сочтете меня ужасным дураком…
– Заканчивай с этим.
– Ну, Лен уговорил меня поставить деньги на лошадь, которая, как он сказал, непременно победит, а лошадь проиграла.
– Скверно, – сказал Маркус. – А теперь, полагаю, ты хочешь, чтобы я одолжил тебе семьдесят пять фунтов, чтобы ты смог войти в пай с отцом Салли. Боюсь, тебе не повезет.
Маркус по-прежнему говорил холодно. Он ощущал, что Лео наблюдает за его лицом с вниманием притаившейся в засаде кошки. Маркус машинально поднял руку и прикрыл лицо, делая вид, будто закрывается от огня. В его разговорах с Лео всегда присутствовала почти механическая легкость и точность шаблона. И теперь в возникшем между ними напряжении, в явном предвкушении Лео он ощутил физическую силу знакомой системы. Но на этот раз все должно быть по-другому, необходимо сломать шаблон. Маркусу пришло в голову, что именно этот шаблон всегда мешал ему установить контакт с Лео, по-настоящему понять его. Маркус убрал руку и посмотрел на юношу холодно ж пытливо. Да, все должно быть по-другому. Лицо его стало непреклонным.
– О нет, нет, – сказал Лео после паузы. – Меня удивляет, что вы так подумали. Я готов нести ответственность за последствия моих действий. Я готов рискнуть отношениями с папашей Салли. Но я не вижу причин, почему мой отец должен страдать.
– Ты же умышленно заставил его страдать.
– Я знаю. Вы не допускаете такой мысли, что я, возможно, сожалею об этом и стыжусь?
– Стыдишься? – переспросил Маркус. – Ты? – Он внезапно рассмеялся, затем встал, подошел к столу, где лежала его рукопись, продолжая от души смеяться. Он внезапно почувствовал, что освободился, ощутил способность двигаться, размахивать руками, и предложил Лео.
– Выпей виски.
Маркус достал бутылку из буфета. Когда он протянул Лео стакан, тот все еще выглядел расстроенным. Маркус, напротив, был так рад, что почти забыл всю эту историю.
– Вы не очень-то высокого мнения обо мне, не так ли? – спросил Лео.
– Не очень, – согласился Маркус. – Но продолжай, чего же ты хочешь?
– Ну, я не стану настаивать, что испытываю стыд, – сказал Лео. Он вновь обрел самообладание и даже слегка улыбался. – Как можно знать, что ты чувствуешь? Все это субъективно. Не стоит обращать внимание на мои побуждения. Мне и самому они не всегда понятны. Я намерен вернуть икону.
– Итак, ты хочешь, чтобы я одолжил тебе семьдесят пять фунтов.
– Боюсь, все не так просто, – заметил Лео. Он встал, продолжая потягивать виски. Они смотрели друг на друга, прислонившись к противоположным: краям камина. – Это будет стоить вам немного дороже.
– Ты хочешь сказать…
– Да. Я вернулся в магазин посмотреть, там ли она все еще. Она была в витрине, оцененная в триста фунтов.
– Понимаю, – сказал Маркус. – Ты оказался! и дураком, и мошенником.
– Я оказался и дураком, и мошенником. Мне очень жаль.
– Чего я не понимаю, так это, почему ты прибежал ко мне с этой отвратительной историей?
Воцарилось молчание, во время которого Маркус пожалел о заданном вопросе. Лео опустил глаза, затем тихо сказал:
– Я уверен, вы знаете почему.
Веселость Маркуса мгновенно исчезла. Снова они играли в кошки-мышки. Маркус поспешно сказал:
– Я, безусловно, не собираюсь помогать тебе. – Но, произнося эти слова, он с волнением почувствовал, что, конечна же, поможет и что Лео это тоже знает.
Лео улыбнулся, глядя вниз на медную каминную решетку, затем снова» стал серьезным. Он продолжал, как будто не слышал последней реплики Маркуса:
– Мне жаль, что вы не допускаете возможности, будто я могу испытывать стыд. Я не такой скверный, как вы считаете. Но давайте; поговорим о поступках, а не о мотивах. Я не стал бы просить вас об этом одолжении только ради себя. Я просто должен вернуть икону. Мой старик убит горем.
Он снова улыбнулся.
– Твой отец действительно так любит эту вещь?
– Это его самое драгоценное достояние. Он совершенно уничтожен и состарился на десять лет.
– Перестань улыбаться, – сказал Маркус. Он почувствовал, как прежнее знакомое беспомощное раздражение овладевает им. Ему захотелось ударить Лео. – По правде говоря, я думаю, что ты самый эгоистичный и бесчувственный молодой человек, с которым я имел несчастье познакомиться.
– Мне очень жаль, – сказал Лео едва слышно.
Он осторожно поднял задумчивое лицо, затем опустил голову.
– Тебе действительно следует сожалеть о том, что ты сделал, и я надеюсь, ты сожалеешь. Ты всегда представлял, что можешь просто взять и отказаться от морали, но это не так просто. Ты не так свободен, как думаешь.
– Я начинаю это понимать, – пробормотал Лео все так же полушепотом.
– К черту! – воскликнул Маркус. Разговор закончился не так, как он предполагал. Все это происходило уже много раз прежде. И он продолжил: – Меня не интересует твоя неразбериха, и я не намерен помогать тебе. Вот и все.
Лео осторожно посмотрел на Маркуса, а тот повернулся к нему спиной и занялся письмами на столе. Стояла тишина. Затем Лео сказал:
– В таком случае мне лучше уйти. Извините, что побеспокоил вас.
Маркус обернулся, Лео поднимал свое пальто. Маркус забрал пальто из его рук. Лео пристально посмотрел на Маркуса, и его лицо прояснилось, засияло. Маркус бросил пальто на пол.
– Адрес магазина? – потребовал Маркус.
– Вот, на этой бумаге, я записал его.
– Пойду поговорю с продавцом, – сказал Маркус. – Я ничего не обещаю. А теперь уходи.
Лео взял пальто, шарф и надел их. Теперь он смотрел на Маркуса с безмятежной улыбкой, излучающей не столько благодарность, сколько легкую заботливую жалость. Затем, помедлив, протянул руку и коснулся плеча Маркуса. Это было, скорее, легкое похлопывание, а не ласка. Маркус поймал ускользающее запястье Лео, яростно сжал его и отбросил. Мгновение они пристально смотрели друг на друга. Затем Маркус отошел, воздвигнув между собой и Лео стол.
– Уходи.
Дверь закрылась. Маркус сел, тяжело дыша. Выпил немного виски. Он испытывал одновременно волнение и отвращение. Немного погодя он стал смеяться, а когда лег спать, ему приснился Карел.
Глава 13
– Мюриель.
– Да.
– Я могу поговорить с тобой минуту?
Мюриель медленно поднялась обратно по ступеням. Отец говорил с ней через полуоткрытую дверь, и в комнате, казалось, было темно. «Патетическая симфония», так громко звучавшая всего несколько минут назад, что была слышна в ее комнате, теперь превратилась в сиплый шепот.
Мюриель осторожно приоткрыла дверь, как будто ожидая за ней какую-то преграду, и бочком втиснулась в комнату. Хотя уже наступило утро и, к тому же чуть менее туманное, чем обычно, занавески у Карела все еще были задернуты. Воздух в комнате казался холодным и спертым, Мюриель предположила, что отец всю ночь не спал. Единственная, закрепленная под углом лампа освещала книгу, открытую на его столе. Карел, в первый момент невидимый, материализовался со Стороны софы из черного конского волоса. Он подошел к столу и сел, потянув лампу вверх, и комната немного осветилась.
– Закрой дверь. Сколько времени?
– Около десяти.
– Садись, пожалуйста.
Мюриель неловко села, посмотрев через стол ему в лицо.
– Ты уже нашла работу, Мюриель?
– Нет еще.
– Надеюсь, найдешь.
– Найду.
– Как себя чувствует сегодня Элизабет? Я слышал, как звенел ее колокольчик.
– Она выглядит как обычно.
– Я хочу поговорить с тобой об Элизабет.
Мюриель вглядывалась в красивое, удивительно напряженное лицо отца. Одна половина его была высвечена лампой, другая – скрывалась во тьме. Оно казалось слишком спокойным. Такое лицо могло принадлежать какому-то недоступному равнодушному отшельнику неизвестной веры, скрывающемуся в отдаленной горной пещере. Мюриель содрогнулась. Знакомое чувство уныния, страха и трепета струилось на нее от отца, как благоухание.
Мюриель проснулась этим утром в плохом настроении. Испытывая недобрые предчувствия, она припомнила свой разговор с Лео и ту нелепую сделку, которую с ним заключила. Мысль ввести это безответственное существо в упорядоченный и замкнутый мир Элизабет сейчас казалась ей не столько необдуманной, сколько бессмысленной. Теперь она более ясно поняла: то, что привлекало ее в Лео и заставило рассматривать его как «подходящего» для Элизабет и даже в какой-то мере «подходящего» для нее самой, заключалось в его моральной или, скорее, аморальной игривости, той жизнерадостной готовности поступать дурно, так безобразно вылившейся в отвратительную кражу и в ту сцену с Юджином, которую она невольно подслушала. Прежде она думала о Лео как о сильнодействующем средстве, о чистой стихийной силе. И действительно, было какое-то чувство чистоты в этой силе, что и заставило ее так охотно представить его себе как инструмент. Такое простодушно-эгоистичное создание не могло нести в себе угрозу. Подобных вещей Мюриель не боялась. Она льстила себя надеждой, что может их контролировать. Однако сейчас она была и потрясена, и сбита с толку, испытывала отвращение к Лео и в то же время не считала себя вправе решительно осудить его, как будто сама уже стала его соучастницей.
Мюриель находила утешение в огромной жалости к Юджину, жалости, особую силу которой придала ее неудачная попытка осудить его сына. В крайнем волнении она ушла из дома за покупками и, когда проходила через Ладгейт Хилл, остановилась потрясенная, увидев русскую шкатулку, выставленную на продажу. Она никогда прежде не замечала такого рода вещей, и то, как живо привлекла ее внимание эта шкатулка, не могло не показаться значительным. Она бежала всю дорогу домой. Мюриель надеялась, что Юджину понравится шкатулка и ему будет приятно, что она думала о нем, но такой реакции она не ожидала. Его слезы благодарности поразили Мюриель и мгновенно сделали ее очень счастливой. Она была права – его порадовала ее забота. Позже она сожалела, что пришла в замешательство и покинула его слишком быстро. Ей следовало остаться, она могла бы обнять его и даже, может, в тот момент поцеловать. Когда она металась этой ночью в своей постели, то представляла, как целует его, и стонала в подушку.
Сейчас, сидя перед отцом в полуосвещенной комнате, она чувствовала себя виноватой. Она всегда испытывала перед ним чувство вины. Теперь она ощущала ее из-за Лео, но особенно из-за Юджина. Она начинала любить Юджина. Мюриель удерживалась на краю пропасти.
– Что с тобой, Мюриель?
– Ничего. О чем ты хотел поговорить со мной?
– Об Элизабет. Я серьезно беспокоюсь за нее. Мюриель сосредоточилась. Лампа отбрасывала круг света – широкую дугу на стол, другая часть круга падала на пол и рассеивалась. Если бы только был свет за пределами этой комнаты, свет, который возможно было впустить! Мюриель ощущала взгляд отца. Он как будто давил на нее. Она пристально смотрела на ясно очерченную дугу света.
– Мне показалось, что с ней все в порядке. Она не жаловалась на новые боли.
– Я имею в виду не физическое состояние. Мюриель почувствовала, что ее, словно легкое облако, охватывает сонливость. Оно жужжало, как рой пчел, и приближалось все ближе, ближе… Она заерзала на стуле, потирая одну лодыжку о другую.
– С Элизабет все в порядке. Не понимаю, что тебя беспокоит.
– Разве ты не замечаешь некоторой апатии?
Мюриель замечала. Но это не имело значения. Она поспешно сказала:
– Нет… Да. Движения утомляют ее, вот и все. А еще эта ужасная погода.
– Думаю, это не все. Тебе следует быть более внимательной к своей кузине. Она перестала читать.
– Ну, читает она мало…
Это правда, Элизабет практически ничего не читала с тех пор, как они приехали в Лондон. Она проводила большую часть времени, разбираясь с головоломкой, или сидела, глядя на огонь. Но у Элизабет бывало подобное настроение и прежде. Это неизбежно для девушки, ведущей столь уединенную жизнь. Безусловно, это не имело большого значения.
– Она стала еще больше замыкаться в своем внутреннем мире. Повседневная жизнь ничего не значит для нее. Неужели ты не видишь этого?
– Нет, – с усилием сказала Мюриель. Она подняла глаза и встретила взгляд отца. Его взгляд, хотя и пристальный, казалось, слегка смягчился. Мюриель почудилось, будто ее глазное яблоко стало огромным пространством, по которому перемещался взгляд Карела. «Я должна все отрицать, – сказала себе Мюриель, едва ли осознавая, что имеет в виду. – Я должна все отрицать».
– Она пытается покинуть нас, – тихо сказал Карел. Он положил руки прямо перед собой на стол, сложив пальцы вместе.
– Я не понимаю, что ты имеешь в виду, – сказала Мюриель, – если ты предполагаешь, что Элизабет становится неуравновешенной или что-то в этом роде, то я просто не соглашусь. Она абсолютно в порядке. – Голос Мюриель прозвучал резко и хрипло, прорываясь сквозь сплетение каких-то шелестящих звуков. Позже она поняла, что это все еще журчит «Патетическая симфония».
– Она пытается покинуть нас, – повторил Карел. – Трудное время предстоит нам с тобой. Если не сумеем удержать ее здесь, нам придется последовать за ней. – Он говорил теперь еще тише, задумчиво прижав руки к столу и слегка наклонившись вперед.
– Я действительно не понимаю тебя, – сказала Мюриель. Она испытывала вялость, страх, чувствовала, что задыхается, и не могла понять почему. Возможно, ей недоставало мужества. В ее мыслях высветилось слово «мужество». Она должна все отрицать.
– Ты очень хорошо все понимаешь. Очень хорошо, Мюриель, – возразил Карел. – Ты всегда понимала Элизабет.
– Ты знаешь, я очень люблю Элизабет… – сказала Мюриель.
– Мы оба очень любим Элизабет. Мы всегда заботились о ней. Она – наше тайное сокровище, наше общее достояние.
Мюриель почувствовала, что должна устоять. Ее втягивали в какой-то заговор, вовлекали в какой-то отвратительный союз. Ей говорили, что она всегда была в таком заговоре, в таком союзе. Но это неправда. Или правда?
– Нет, нет, нет, – сказала она.
– Подожди, подожди, Мюриель, что ты отрицаешь? Мы всегда вместе заботились об Элизабет и будем заботиться впредь. Это так просто.
– Мне кажется, с ней все абсолютно в порядке, – сказала Мюриель. Она обнаружила, что ее руки все еще сжимают стол, а пальцы обращены к Карелу. Она убрала руки со стола и стиснула их.
– Конечно, с ней все в порядке, Мюриель, и с ней все будет хорошо. Только мы обязаны еще больше заботиться о ней и уберечь ее от потрясений. Ее нужно предоставить своим мыслям, своим мечтам. И чтобы не было никаких неожиданностей, никаких вторжений. Они могут привести к тяжелым последствиям.
Шепот «Патетической симфонии» достиг своей кульминации, и патефон отключился. В наступившей тревожной тишине Мюриель громко сказала:
– Я не согласна. Мне кажется, ей нужно видеть больше молодежи. Ей просто скучно, и было бы полезно увидеть новых людей. Это одиночество делает ее такой сонной.
– Сонной, – повторил Карел. – Точно. Наступила тишина. Мюриель показалось, что она снова слышит в тишине какое-то журчание. Возможно, это были ее мысли – мысли, которые Карел таинственным образом мог читать.
Карел продолжал:
– Опасно будить лунатика.
– Элизабет не лунатик, – возразила Мюриель. – Она просто девушка с больной спиной, которой немного одиноко, и она подавлена. – Однако образ лунатика очень подходил ей. «Мужество», – снова сказала себе Мюриель и подумала, не произнесла ли она это вслух.
– Тяжелейшие последствия, – снова повторил Карел. – Элизабет – фантазерка, которая плетет паутину в своих мечтах. Эта паутина – ее жизнь и ее счастье. И наша обязанность, твоя и моя, помочь ей, защитить ее, самим вжиться в эту паутину, быть с ней и терпеть ее общество, пока сможем. Это трудная задача, и она может быть решена только в атмосфере полной тишины и мира. – Его голос перешел в шепот.
– Естественно, я постараюсь…
– Не должно быть ничего, что напугало бы ее, никаких внезапных движений, никаких нарушений привычного порядка, который ты установила и так замечательно поддерживала вокруг нее. Ни она, ни я не могли бы желать более усердной няни. Ты все делала очень хорошо. Но сейчас необходимо усилить заботу и бдительность. Мы должны стать к ней еще добрее.
– Я все же считаю… – начала Мюриель.
– Элизабет теперь еще в большей степени, чем раньше, не может вынести какое-либо потрясение. Мне необходимо твое заверение, я хочу услышать твое обещание, что ты будешь защищать ее так же верно, как защищала всегда.
– Конечно… – сказала Мюриель.
– Ты проследишь, чтобы к ней никто не вторгся и не побеспокоил ее? Ты обещаешь это?
– Ладно, да…
– Вот и хорошо. Я буду полагаться на тебя. У нас есть бесценное сокровище, которое мы должны вместе охранять.
Мюриель молчала. Она чувствовала, что должна запротестовать, отказаться, закричать, выкрикнуть имя Элизабет, призвать далеких неистовых богов в это смертельно тихое место. Но она не могла говорить.
– Мы понимаем друг друга, – сказал Карел. Его тон дал понять, что она свободна.
Мюриель встала. Она попыталась что-то сказать, но теперь Карел тоже поднялся. Желание поскорее выбраться из комнаты перенесло ее к двери. Она оглянулась и посмотрела во тьму. Какой же он высокий. Она вышла, полуприкрыв за собой дверь.
Frere Jacques, frere Jacques, dormez-vous? «Патетическая симфония» зазвучала вновь.
Мюриель стояла у нижней ступени лестницы. Дом снова наполнился едва слышной музыкой. Ей нужен был воздух, движение, ей хотелось бежать, лететь, все, что угодно, только не это спокойствие. Она не могла думать о Кареле и о тех странных узах, которые он, казалось, установил между ними. Присутствие отца отягощало ее, угнетало не только морально, но и физически. Ей казалось, что под этим бременем она опустилась на колени перед Карелом. Если бы только она могла сбросить это бремя, если бы какая-то милосердная сила могла освободить ее. Но темный образ, отступая, уже принес в поле зрения своего лучезарного двойника. Юджин. Все время, пока была с отцом, она думала о Юджине. Только это обороняло ее от гнета его взгляда. Она произносила про себя имя Юджина, возможно даже промолвила его вслух. «Я положу голову ему на грудь. Все будет хорошо».