355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Айрис Мердок » Время ангелов » Текст книги (страница 11)
Время ангелов
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 20:46

Текст книги "Время ангелов"


Автор книги: Айрис Мердок



сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Возвращение иконы представляло собой уважительную причину для визита, – возможно, это даже поднимет его авторитет. Маркус вообще намеревался спросить сначала Юджина и заручиться поддержкой Пешковых, прежде чем действовать дальше. Однако он еще больше осмелел, когда дверь дома священника внезапно распахнулась перед ним, пропуская уходящего электрика. Как во сне, Маркус вошел. Поблизости никого не было. Он знал расположение комнаты Элизабет, или по крайней мере ему так казалось. Во время своих ночных вылазок к запретному дому он уже мысленно все представил. Тогда казалось вполне возможным стремительно подняться по ступеням и попытаться предстать перед лицом безобидного существа, которое стало теперь так нелепо пугать его.

– Ну, Маркус.

Появился Карел. Маркус смотрел на пуговицы черной сутаны, затем поднял глаза на лицо брата. Оно блестело, как эмаль, как фарфор, и Маркус впервые обнаружил, какими голубыми были глаза брата. Они смотрели на него, отливая голубизной небес или цветов. Темные волосы блестели, как перья птицы.

– Пойдем, Маркус.

Маркус последовал за братом, словно его влекло магнитом. Мюриель и Пэтти промелькнули, как случайные прохожие, попавшие в кадр, и исчезли из поля зрения. Маркус шел вплотную вслед за Карелом, чуть не наступая на колыхающийся край его сутаны, вниз по ступеням, затем вверх и через дверь. Свет занавешенной лампы освещал открытую книгу и стакан молока. Дверь за ними закрылась.

– Извини, – пробормотал Маркус.

Воцарилось молчание. Затем Карел издал приглушенный звук, напоминающий смешок.

– Все в порядке, брат. Садись, брат.

Маркус обнаружил, что машинально снова взял цветы с мраморного столика, вдыхая довольно удушливый аромат коричневых и желтых хризантем, он положил их вместе с завернутым в коричневую бумагу; пакетом на стол и сел на стул с прямой спинкой.

– Маркус, Маркус, Маркус. Я же сказал тебе, чтобы ты оставил нас в покое.

– Извини, видишь ли, я…

– Считай, что мы умерли.

– Но вы не умерли, – возразил Маркус. – Кроме того, Элизабет…

– У тебя нет никаких обязательств перед Элизабет.

– Не в этом дело, – сказал Маркус. Он чувствовал себя возбужденным и достаточно красноречивым, чтобы точно описать свое состояние. – Дело не в обязательствах. Просто я очень расстроен из-за Элизабет. Я все время думаю о ней, беспокоюсь, и мне приходят в голову странные мысли. Я должен непременно увидеть ее. Я не могу работать, не могу ничего делать.

– Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что тебе в голову приходят странные мысли?

– Сам не знаю. Это нелепо. Мне снятся кошмары, как будто она изменилась.

– М-м-м.

– Так что, ты видишь, я должен увидеть ее, хотя бы только для собственного успокоения.

– Может быть, позже. Посмотрим. Элизабет сейчас плохо себя чувствует.

– Я, кажется, больше не верю ни одному твоему слову, – сказал Маркус. Чувствуя себя странно взволнованным, он вгляделся в Карела, который стоял теперь прямо перед ним за пределами прямого света лампы.

– Не имеет значения. – Карел заключил слова протяжным вздохом, перешедшим в зевок.

– Не говори так, Карел. Я хочу поговорить с тобой серьезно, пожалуйста.

– О чем, мой дорогой Маркус? Ты хочешь предаться воспоминаниям о нашем детстве?

– Нет, конечно нет. Я хочу поговорить о тебе, как ты живешь, о чем думаешь.

– Трудный предмет, слишком трудный для тебя.

– Ты знаешь, что некоторые люди считают тебя безумным?

– А ты?

– Нет, конечно нет. Но ты ведешь себя странно, никого не видишь. А сколько ты мне наговорил прошлой ночью. Это правда, что ты потерял веру?

– У тебя такой старомодный язык. Ты хочешь спросить, считаю ли я, что Бога нет?

– Да.

– Что ж, тогда да. Я так думаю. Бога нет.

Маркус пристально всматривался в спокойную высокую фигуру в полумраке комнаты. Слова прозвучали необычайно весомо. Маркус всегда считал такие слова малозначащими, но сейчас они поразили его.

– Значит, ты не притворялся в прошлый раз, не подшучивал надо мной?

– Я бы не стал утруждать себя шутить с тобой, Маркус, а тем более – обманывать тебя.

– Но, Карел, если ты действительно больше не веришь, ты не должен оставаться священником. Твоя профессия…

– Моя профессия – священник. И если Бога нет, моя профессия быть священником без Бога. А теперь, мой дорогой Маркус…

– Пожалуйста, Карел, только минуточку, я так хочу, чтобы ты объяснил мне…

– Помолчи немного.

Карел развернулся и стал шагать взад и вперед. Маркус сидел сгорбившись и окаменев. Немного погодя Карел сказал:

– Что ж, пожалуй, я поговорю с тобой, почему бы и нет. В прошлый раз я представил тебе вульгарную доктрину. Рассказать, как на самом деле?

Хотя Маркус и отрицал это, он был сейчас почти уверен, что его брат безумен. Испытывая страх перед ним, он невольно тихо сказал:

– Я не очень уверен, что хочу это услышать сейчас.

– Никто не хочет слышать, Маркус, эту самую большую тайну в мире. И хотя я, может быть, и расскажу тебе, не старайся удержать ее в памяти, так как она не имеет права на существование.

Карел все еще ходил по комнате, но не размеренными большими шагами, а его как будто носило в пространстве взад-вперед. Сутана шелестела, развеваясь, замирала и снова развевалась.

Карел продолжал:

– Ты представить себе не можешь, как часто я испытывал соблазн объявить с кафедры, что Бога нет. И это стало бы самым религиозным утверждением, какое только можно себе представить. Если бы только был кто-то достойный произнести или воспринять его.

– Оно не слишком новое…

– О да, люди часто произносят подобные слова, но никто не верит им. Возможно, это удалось в какой-то мере Ницше. Но вскоре эгоизм художника замутил правду. Он не смог придерживаться ее. Возможно, это и довело его до безумия. Не сама правда, а неудачная попытка ее осмыслить.

– Не вижу в этом ничего ужасного, – сказал Маркус. – Атеизм может быть вполне гуманной доктриной.

– Все совсем не так, как представляют немецкие теологи и рационалисты с их наивным современным теизмом, а также те, кто называет себя атеистами, но не изменили ничего, кроме нескольких слов. Теология так долго была королевой и полагает, что до сих пор может править как замаскированная владычица. Но теперь все изменилось, toto caelo[14]. Люди скоро почувствуют последствия, хотя и не поймут их.

– А ты понимаешь? – пробормотал Маркус. Его рука коснулась и подняла что-то со стола. То была бумажная птичка.

Карел продолжал:

– Это не значит, что все дозволено. Сказанные слова – реакция лепечущего младенца. Ни один из тех, у кого хватило духа произнести их, никогда не верил в них по-настоящему. Они просто стремились к новой морали. Но сама правда, которой они не представляли себе, само понятие о ней убило бы их.

– Но все равно мораль остается…

– Представь, что правда ужасна, представь, что это всего лишь черная яма или груда птиц, набитых в пыльном темном шкафу? Представь, что только зло реально, но оно перестало быть злом, с тех пор как утратило свое имя. Кто сможет посмотреть этому в лицо? Философы никогда и не пытались. Вся философия учила облегченному оптимизму, даже Платон это делал. Философы всего лишь авангард теологии. Они не сомневаются, что Добро в центре всего излучает свой свет. Они уверены, что Добро едино и неделимо. Они уверены в этом, а иначе обожествили бы общество, что, по правде говоря, то же самое, только несколько иным образом. Думаю, немногие из них действительно страшатся Хаоса и древнего мрака, и еще меньшие увидели это мельком; и если им удалось через какую-то щель или трещину в поверхности мельком увидеть это – они побежали назад к своим столам и усердно трудились, чтобы объяснить, что все было не так, поскольку так не может быть. Они страдали, они даже погибали за свои убеждения и называли это правдой.

– Но ты сам действительно веришь…

– Любая интерпретация мира – ребячество. Разве это не очевидно? Вся философия напоминает детский лепет. Евреи это немного понимали. Это единственная достаточно суровая религия. Автор книги Иова осознал это. Иов искал смысла и правосудия. Иегова ответил, что их нет. Есть только власть и упоение властью, есть только случай и ужас случая. А если есть только это, то нет Бога, и единственное Благо философов – иллюзия и фальшь.

– Подожди минуту, – сказал Маркус. Его голос прозвучал неожиданно резко и грубо, как будто слова Карела не были произнесены вслух, но бесшумно проникли в его мозг посредством телепатии. – Подожди минуту. Может, я и соглашусь с этим. Но обычная мораль еще существует, обычное приличное поведение все еще имеет смысл. Ты говоришь так, как будто…

– Если существует добродетель, она должна быть одна, – сказал Карел. – Многобожие – не язычество, а триумф зла, или, скорее, то, что мы называли злом и что теперь безымянно.

– Я не понимаю тебя. У людей могут быть разногласия относительно морали, на это у каждого свои доводы.

– Исчезновение Бога не просто оставляет пустоту, в которую проникают человеческие доводы. Смерть Бога выпускает на свободу ангелов. И они ужасны.

– Ангелы?..

– Существуют ангельские чины и власть. Ангелы – это мысли Бога. Сейчас он растворился в своих мыслях, которые своей природой, своей многочисленностью и властью находятся за пределами нашего сознания. Бог, по крайней мере, был именем того, что мы считали добром. Теперь даже имя утрачено, а духовный мир потерпел крах. Больше не осталось ничего, что могло бы препятствовать магнетизму многих духов.

– Но, но… – залепетал Маркус, голос его, казалось, превратился в бессвязное хриплое бормотание, – но существует добродетель, что бы ты ни говорил, существует мораль, и это очень важно, наша забота о других…

Карел тихо засмеялся:

– А существуют ли другие? Только испытывая боль, обретаешь способность убедиться в существовании других. Весь этот альтруизм питает разжиревшее эго. Это очевидная вещь. Только огромное заблуждение скрывает это от наших глаз. Нет, нет, мы творения случая, приведенные в движение силами, которых не понимаем. Что самое важное во мне и тебе, Маркус? То, что мы были зачаты случайно, что мы можем выйти на улицу и нас задавит машина. Наша зависимость от случая в большей степени, чем нравственность, делает нас потенциально духовными. И в то же время из-за этого духовное начало недоступно нам. Мы прах, Маркус, и ничто не реально для нас, кроме жуткого чрева Бытия, куда нам суждено возвратиться.

– Хорошо, все это были иллюзии – но теперь, по крайней мере, мы знаем правду и можем начать отсюда…

– Мы не знаем правды, потому что, как я уже тебе сказал, ее невозможно вынести. Люди постоянно утаивают от себя, что добро только тогда добро, когда оно бескорыстно. Вся история философии, вся теология – это акт сокрытия. Старая иллюзия закончилась, но будут иные, другого рода – ангельские иллюзии, которых мы сейчас не можем вообразить. Необходимо быть добрым бескорыстно, не ожидая награды в мире Иеговы и Левиафана. Вот почему добродетель невозможна для нас, человеческих существ. Не только невозможна, даже невообразима, в нашем царстве ее не существует. Идея пуста. Это сказано о божественной идее, но еще в большей мере это можно отнести к идее Добродетели. Было бы утешением, блаженством думать, что со смертью Бога начинается эра истинного духа, в то время как все предыдущее – только подделка. Но это тоже ложь, ложь современной теологии. С иллюзией Бога или без нее добродетель неприемлема для нас. Мы стоим на слишком низкой ступени развития. Бог сделал невозможным появление истинных святых. И теперь, когда он исчез, мы не обрели свободы для святости. Мы – жертвы ангелов.

Дом чуть задрожал от приглушенного шума поезда. Маркус взглянул вниз на то, что сжимал в руке. Это была бумажная птичка, которую он смял в комок. Он обнаружил, что его рот широко открыт, как если бы он собирался закричать, как изгнанный Адам. Он поднял глаза на Карела, который теперь не двигался и смотрел на книжные полки. Глаза Карела были полуприкрыты, а на лице появилось сонное, мечтательное, почти сладострастное выражение.

«Я должен ответить ему, – подумал Маркус. – Я должен ответить». Ему казалось, что нечто ужасное, угрожающее материализуется перед ним. Он сказал, почти прокричал:

– Но ты не прав, существуют факты, реальные вещи, люди любят друг друга, это как раз так…

– Можно любить только ангела. А эта ужасная вещь – не любовь. А те, с кем общаются ангелы, потеряны.

– Я передумал, – заявил Маркус. – Теперь мне кажется, что ты сошел с ума.

– Тогда ступай, мой невинный братец. Возвращайся к своей наивной теологии. «Где ты был, Маркус, когда я закладывал основы земли, когда утренние звезды пели хором и все сыновья Бога взывали к радости?»

Маркус встал.

– Итак, ты намерен остаться священником, – сказал он. – Ты намерен продолжать фарс с такими мыслями?

– Это не имеет значения. Когда я провожу мессу, я – Бог. Nil inultum remanebit[15]. Хотя и нет судьи, я буду наказан совершенно автоматически из-за огромной власти Вселенной. Это будет ее последней милостью. А пока я останусь на своем месте. Останусь, мой Маркус. Я подожду, пока все это закончится.

Его имя, произнесенное Карелом, как в детстве, сильно подействовало на Маркуса, его внезапно охватило какое-то теплое чувство – жалость скорее к себе, чем к своему брату. Он всмотрелся в лицо Карела в поисках беспокойства, отчаяния, но тот, чуть заметно улыбаясь, с отсутствующим видом смотрел в сторону.

Маркус почувствовал, что его отпустили, может даже уже забыли о его присутствии. Но он не мог так уйти. Ему захотелось привлечь внимание Карела к себе, даже если тот разгневается. Маркус сказал:

– Я принес эти цветы Элизабет.

Карел медленно повернулся к нему, посмотрел все еще отсутствующим взглядом и подошел к окну. Он потрогал пушистые головки хризантем.

– А что в пакете? Что-нибудь для Элизабет?

Маркус вспомнил об иконе, но в первый момент не мог понять, почему она у него. Он смущенно сказал:

– Это икона, наверное, ты не знаешь о ней, она принадлежит Юджину Пешкову…

– А, этому поляку.

– Вообще-то он русский.

– Можно посмотреть?

В действительности Карел уже развертывал бумагу. Под прямым светом лампы рядом с унылой белизной цветов массивный деревянный прямоугольник переливался золотистым и голубым цветом. Три бронзовых ангела, печальные от испытанного поражения и унижения, грациозные и отдаленные, сидели, как на тайном совещании, держа свои посохи и склонив друг к другу небольшие головки, окруженные огромными кремовыми нимбами, парящими над их престолами.

Карел медленно отложил ее и что-то пробормотал.

– Что? – спросил Маркус.

– Я сказал «высокие».

– Высокие?

– Они были бы такими высокими.

Маркус посмотрел на Карела. Тот все еще сосредоточенно рассматривал икону, снова улыбаясь расслабленной счастливой улыбкой.

Маркус кашлянул.

– Она представляет Троицу, – сказал он.

– Как эти трое могут быть одним? Как я уже сказал тебе. А теперь, пожалуйста, уходи, Маркус.

Маркус заколебался. Он больше ничего не мог придумать, что бы сказать. Теплое, расслабляющее чувство вернулось к нему, он готов был заплакать и сказал:

– Я зайду к тебе снова.

Карел, смотревший на икону, не ответил.

– Я еще увижу тебя, Карел.

– Уходи.

Маркус сделал шаг-другой к двери. Он не мог взять икону из рук Карела. Снова ощутил боль и невозможность оставить его в столь мрачном состоянии один на один с такими мыслями. Напрасно все это было сказано. Может, какие-то чары вернут их назад, и все станет как прежде. Внезапно он ощутил настоятельную потребность прикоснуться к брату. Он вернулся и, наклонившись, сжал подол черной сутаны.

– Не прикасайся ко мне.

Карел быстро отодвинулся, выдернув материю из руки Маркуса. Когда Маркус выпрямился, Карел шагнул вперед, и на секунду Маркусу показалось, что брат собирается обнять его. Вместо этого Карел намеренно сильно ударил его по губам.

Маркус задохнулся, прижав руки к лицу. Он почувствовал, что его тело пылает от стыда и боли. Он отчетливо видел металлические черты Карела, его фарфорово-голубые глаза, задумчиво и напряженно устремленные на него.

Карел пробормотал:

– Ты существуешь, Маркус, хоть на секунду ты существуешь. А теперь убирайся.

Голубые глаза закрылись. Маркус, спотыкаясь, вышел за дверь.

Глава 18

– Забавно, – сказала Элизабет. – Я перестала слышать поезда. Никогда не думала, что привыкну к ним. А ты перестала обращать на них внимание?

– Да, – ответила Мюриель.

– Головоломка почти закончена.

– Ты много сделала.

– В конце концов это захватывает. Но я такая ленивая. Эта подходит, не правда ли?.

– Да, подходит.

– Что мы будем делать, когда закончим ее?

Они сидели на полу в комнате Элизабет, лампы были зажжены, занавески задернуты. Огонь трепетал, отбрасывая неровные золотистые отражения на коричневатые укромные уголки французского зеркала. Недокуренная сигара Элизабет тлела в пепельнице. Она сидела лениво, подогнув под себя стройную ногу, обтянутую черными брюками, прислонившись спиной к шезлонгу и обратив лицо к огню. Кончики ее рассыпавшихся волос упали на плечи. Полосатая рубашка небрежно распахивалась, когда она наклонялась за очередным фрагментом головоломки.

– Осталось только немного этого скучного моря.

– Ты много сделала, – сказала Мюриель и подумала: «Кажется, я уже только что сказала это».

– М-м-м. Снова туман, не так ли?

– Да.

– Я ощущаю здесь его запах, даже когда зажжен огонь. Снег еще шел?

– Нет.

– Он все еще лежит?

– Очень много. Сейчас не слишком приятно на улице.

Мюриель вошла в комнату Элизабет, испытывая дурноту от ожидания и страха, и едва смогла заставить себя прикрыть за собой дверь. Она ждала если не объяснений или приговора, то хотя бы того, что помогло бы ей сменить настроение. Оно было настолько ужасным, что любое изменение могло принести некоторое облегчение. Для нее особенно невыносимым было не то, что она увидела, хотя воспринятый ею образ производил ужасающее впечатление смертельной болезни, ждущей своего часа, но ее невероятно мучила мысль, что они знают о ее сопричастности и могут подумать, что она намеренно следила за ними. На нее легло бремя вины. И она нуждалась в помощи Элизабет, ей важно было услышать слова, может даже невнятные, но способные вернуть ее назад в обитаемый мир, возможно, тогда станет в человеческих силах иметь дело с тем, что она увидела, как бы все это ни было жутко. И любое движение, которое предприняла бы Элизабет, могло предоставить такую помощь. Но она не сделала никакого движения.

Когда Мюриель вошла, безмолвная и способная только встать на колени и склонить голову, Элизабет, казалось, ничего не заметила и вела себя как обычно – говорила банальности, немного жаловалась и с недовольным видом возилась с головоломкой. Мюриель медленно подняла голову и с усилием, почти заставившим ее задохнуться, стиснула зубы и стала отвечать с видимой беспечностью и спокойствием. Она не знала, что и подумать. Элизабет должна была услышать тот отчаянный крик «Карел! Карел!», должна была почувствовать присутствие Мюриель в соседней комнате. Если бы она не поняла, то, безусловно, спросила бы и удивилась. Само ее молчание подразумевало знание. И в то же время с такой странной девушкой разве можно быть в чем-то уверенной? Возможно, Элизабет не поняла и уже выбросила это из головы. Она, казалось, жила на разных уровнях и в различных измерениях. Возможно, какая-то трещина или дефект в структуре ее мозга просто и милосердно изолировал ее сознание от всех воспоминаний об инциденте, которые, безусловно, казались пугающими и ужасными. Но как то, что Мюриель видела своими глазами, отразилось в сознании ее кузины?

О Кареле Мюриель вообще не могла пока думать. В ее отношениях с отцом всегда существовала темная сторона, которая мешала разглядеть его как следует и не позволяла ей судить его. По ее мнению, он никогда не принадлежал к обычному человеческому роду. И хотя он был для нее незнакомцем и самым странным человеком, какого она когда-либо знала, он в то же время представлял собой неотъемлемую часть ее сознания, и она почти удивлялась тому, что другие люди его тоже видят. Теперь она не могла размышлять о нем и приписывать ему намеренные поступки, она не в состоянии была думать о нем как о благоразумном человеке, способном принимать решения и на что-то отваживаться. Он был слишком огромен для ее мыслей и возвышался рядом с ними, непостижимый и неотвратимый. Не то чтобы Мюриель все время думала о нем – она постоянно несла его в себе.

И не было никаких новых известий, которые могли бы нейтрализовать испытанное ею потрясение. Она по-прежнему испытывала шок, как человек, который держит головой электрический провод и не может отпустить его. Единственное, что изменилось с течением времени, – усилилось ее чувство вины. Она была виновна в том, что увидела и узнала, подсматривая. Что-то было уничтожено, разбито вдребезги, и это она совершила преступление, стала разрушительницей и богохульницей. Изо всех сил она старалась найти себе оправдание. Затем с сознанием вины пришла мысль о прощении, а вместе с нею возник образ Юджина. Мюриель с удивлением и облегчением обнаружила, что она все еще способна думать о Юджине, наверное, потому, что он был безобидным и добрым, оставался доступным и свободным, не замешанным в ее несчастье. Каким-то образом его присутствие стало необходимым, как весомый противовес Карелу, белая фигура против черной. Она снова подумала о том, чтобы прийти к нему, рассказать обо всем и даже несколько раз мысленно поговорила с ним, после чего немного успокоилась. Она подумала о русской шкатулке и о добрых слезах, которые он пролил из-за нее. Ей непременно следует пойти к Юджину, но не сейчас. Юджин всегда здесь. А пока она еще подождет, понаблюдает за Элизабет, может, та подаст какой-то знак.

– Все еще день?

– Думаю, да. Трудно отличить день от вечера в такую погоду.

– Или от утра! Так хочется, чтобы туман рассеялся. Мне только пару раз удалось выглянуть из окна с тех пор, как мы приехали.

– Он скоро рассеется. Должен рассеяться.

– Не вижу причины для этого. Погода может внезапно измениться. Возможно, это как-то связано с бомбой.

– Он скоро рассеется.

– Как ты думаешь, ядерные испытания действительно могут влиять на погоду?

– Думаю, да, но не так сильно.

– Что у нас на ужин?

– Не знаю, я еще не ходила в магазин.

– Наверное, как всегда яйца.

– Тебе, должно быть, надоели яйца?

– Я ничего не имею против. Вот еще фрагмент, который подходит. Знаешь, мне кажется, я справляюсь все лучше и лучше.

– Думаю, здесь нужно умение, как и в любом другом деле. Ты и должна была усовершенствоваться.

– Мы купим другую головоломку, когда закончим эту, или перемешаем ее и начнем сначала?

– Пожалуй, я не вынесу этого – делать то же самое снова.

– Я, наверное, тоже. Даже если знаешь картинку заранее, кажется, будто открываешь ее заново. Мы достанем новую. Можно?

– Конечно, если хочешь, мы достанем другую.

Мюриель закрыла глаза, пальцы ее вцепились в туго натянутую поверхность ковра. Не слезы, но что-то похожее на крик парило, как птица, в ее горле. «Смогу ли я вынести такую боль?» – спросила Мюриель себя, и ей показалось, что она произнесла эти слова вслух.

Она открыла глаза и увидела странное выражение на лице Элизабет. Девушка больше смотрела не на головоломку, а куда-то за нее с напряженным, настороженным выражением, которое почти тотчас же стало спокойным и безучастным. Движение в воздухе заставило Мюриель замереть.

Затем она полуобернулась и вскочила на ноги. В дверях стоял Карел.

Он проигнорировал Элизабет, которая не поднимала глаз, и тихим голосом сказал Мюриель:

– Могу я минуту поговорить с тобой?

Мюриель не помнила, как дошла до кабинета Карела. Сейчас она осознала, что находится в комнате, которая на этот раз была ярко освещена тремя лампами и светильником посередине. При ярком освещении комната казалась маленькой, заурядной, обставленной случайной мебелью. Она заметила, как потерт ковер. Услышав, как отец закрыл дверь, Мюриель с удивлением осознала, что стоит – не падает в обморок, не кричит.

– Пожалуйста, садись, Мюриель.

Она села у стола. Карел обошел вокруг него и сел напротив. Она чувствовала его взгляд, но не могла поднять на него глаз.

– Хотелось бы мне знать, Мюриель, нашла ли ты уже это место.

– Какое место? – спросила Мюриель хрипло, глядя в пол.

– Я хочу сказать, нашла ли ты работу, секретарскую должность?

– О нет, не нашла.

Голос Карела звучал как обычно, его вопросы казались такими простыми и знакомыми, что Мюриель на секунду показалось, что она совершила какую-то чудовищную ошибку. Возможно ли, чтобы ее отец тоже не слышал, как она прокричала его имя, или каким-то непостижимым образом забыл об этом? А может, она вообще не кричала? Возможно, ей показалось это? Может, она вообразила и то, что, как ей казалось, увидела собственными глазами?

– Было бы неплохо найти работу, не так ли? Это, наверное, нетрудно. И уже прошло какое-то время.

Она попыталась посмотреть на Карела, но смогла поднять глаза только на его руки, которые лежали перед ним скрещенными на столе. Затем она увидела рядом с его руками на столе что-то еще. Это была икона Юджина «Троица», картина, как бы сократившаяся в ракурсе под ее взглядом до золотисто-голубой полосы. В появлении иконы на столе Карела таилось что-то сверхъестественное и одновременно ужасное. Неужели для него не было ничего невозможного? Мюриель с изумлением смотрела на нее. Она сказала:

– Да, я скоро найду работу.

– Пришло время тебе самой зарабатывать деньги. Ты сможешь получать большое жалованье.

– В городе, да.

– Не обязательно в городе.

– Я хочу сказать, в городе легче, а так как я живу здесь…

– Это подводит меня к другому вопросу, – сказал Карел.

Что-то в его голосе заставило Мюриель поднять на него глаза.

– К какому?

– Я не хочу, чтобы ты продолжала жить здесь.

– Прости? – пробормотала Мюриель.

– Я хочу, чтобы ты выехала из дома как можно скорее. Мюриель с изумлением смотрела на отца. При ярком свете гладкая поверхность его лица, белого, будто присыпанного пудрой, казалось, распадалась на составные части. Только глаза блестели, как влажные синие камни, и гладкие темные волосы поблескивали, будто были влажными. Мюриель сказала:

– Я не понимаю тебя.

– Я хочу, чтобы ты выехала из этого дома как можно скорее. Карел произнес эти слова таким же точно тоном, как будто они не были повторением.

– Ты не можешь этого хотеть, – возразила Мюриель. Карел сидел, молча глядя на нее. Он немного подвинул руки, как будто хотел удостовериться, что они в удобном и расслабленном положении.

– Но почему?

Карел откашлялся и сказал:

– Знаешь ли, необычно в наше время, чтобы молодая особа твоего возраста жила с родителями. Ты ведешь ненормальную жизнь. Я думаю, пришло время тебе вести себя более естественно. Разве ты не согласна?

Мюриель всматривалась в глаза Карела, пытаясь увидеть какое-то движение, хотя бы малейший трепет расчетливого наблюдающего сознания. Но не видела ничего, кроме гладкой поверхности глазного яблока. Она моргнула, ощущая уголком глаза ровное свечение иконы.

– А как насчет Элизабет?

– Естественно, Элизабет останется здесь.

– Но кто будет присматривать за ней?

– Я буду присматривать за ней.

Мюриель глубоко дышала и пыталась думать. «Не может этого быть. Не может быть». В самых диких своих фантазиях ей никогда не приходило в голову, что отец может попытаться отделить ее от Элизабет.

Она сказала:

– Не думаю, что Элизабет сможет управиться без меня. В глубине души она добавила: жить без меня, дышать без меня.

– Не сомневаюсь, что она скоро привыкнет к твоему отсутствию.

Мюриель подыскивала верные слова, пытаясь устоять против него. Мог ли отец заставить ее безропотно выполнять свои желания? Она сказала:

– Если я оставлю этот дом, я возьму Элизабет с собой. Карел улыбнулся. Белые зубы блеснули на холодном лице.

– Едва ли это осуществимо, Мюриель. – Он говорил так, как будто это было самое обычное предложение.

Другая мысль пришла к Мюриель.

– Но Элизабет, безусловно… Знает ли Элизабет об этой идее? Одобряет ли ее?

– Естественно, я обсудил это с Элизабет, и, конечно, она одобряет.

Мюриель встала. Отец, оставаясь неподвижным, поднял на нее глаза. Ей хотелось бросить ему: «Я тебе не верю», но она сказала:

– Я тебя ненавижу.

Карел продолжал смотреть в ее сторону, но лицо его застыло, а глаза, казалось, остекленели. Мысленно он был уже один. Мюриель подняла руку, как будто хотела защитить лицо от слишком яркого света. Затем инстинктивным движением нагнулась, схватила икону со стола и прижала ее к груди. Она повернулась и выбежала из комнаты.

– Мюриель, Мюриель, Мюриель, не так быстро. Я хочу поговорить с тобой. Куда ты мчишься?

Она остановилась посередине холла и сказала Лео:

– Я иду повидать твоего отца.

– Его там нет. Он пошел за покупками. Послушай, я должен поговорить с тобой.

Мюриель положила икону на боковой столик лицом вниз. Она не хотела, чтобы Лео увидел ее. У передней двери зазвенел колокольчик, и минуту спустя послышался голос Пэтти, объясняющей Антее Барлоу, что, к сожалению, священник занят.

Первой мыслью Мюриель после того, как она покинула комнату отца, было побежать сразу же назад к Элизабет. Но следующая мысль ее остановила. Ей нужно время на раздумье, возможно помощь, прежде чем она увидит кузину. Решение отца отослать ее явилось для нее в первый момент категорической и безжалостной действительностью, как, впрочем, большинство решений Карела. Итак, теперь он хотел избавиться от нее. Постепенно она осознала, почему должна была уехать. Молчание кузины, ее привычная и знакомая раздражительность и беспокойство почти убедили Мюриель, что Элизабет ничего не знает, но теперь она поняла, как неразумно было так думать. Она была просто не в состоянии представить себе, что молчание Элизабет – намеренный маскарад, линия поведения, часть какой-то ужасной мести.

Теперь решение Карела заставило ее увидеть все в новом свете. Если Карел не лгал, он и Элизабет, должно быть, совещались, что предпринять. Действительно, вряд ли бы Карел велел Мюриель уйти, по крайней мере не предупредив Элизабет, и, безусловно, она могла бы остановить его, если бы захотела. Элизабет и Карел обсуждали ее, советовались, как с ней поступить, и холодно решили ее судьбу. Она оценила их действия при новых обстоятельствах. В своем состоянии шока ей не пришло голову спросить, как они поступят.

Этот их союз против нее даже в большей степени, чем то, что она увидела прежде, перевернул весь мир. Даже прошлое изменилось. Мюриель стала задавать себе вопросы с ужасающей четкостью. Как это началось? Долго ли продолжалось? Почему это произошло? И на что это похоже? Она чувствовала, что не сможет сейчас посмотреть в лицо Элизабет. Наверное, будут слезы, крики, стыд. А вдруг Элизабет останется холодной? Предположим, она поведет себя, как Карел? До чего же они похожи, подумала Мюриель впервые в жизни.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю