Текст книги "Подумай дважды (Think Twice)"

Автор книги: Айн Рэнд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

ВЕСТА ДАНИНГ

Снег лепил так сильно, что казалось, будто кто-то в небесах изо всех вытряхивал весь пух из подушек. Снежинки беспрестанно застилали ему взор, оседая на ресницы, и Рорк едва мог разглядеть входную дверь. Он стряхнул белую пыль с воротника изношенного пальто, того самого, которое верой и правдой прослужило ему все то время, что в Нью-Йорке бушевали февральские бураны. Он отыскал вход, прошел внутрь и оказался в темном зале, где горела одинокая лампа, своим мерцанием плетя на снегу у порога причудливую мозаику из вьющихся змеек, сотканных из светотени. Весь снег, который он стряхнул с шапки в подставленную ладонь, тут же превратился в талую воду. Он неспешно пошел дальше в непроглядный мрак, к лестнице, по которой ему предстояло преодолеть шесть этажей.

Обеденное время давно прошло, и лишь едва уловимый аромат сыра да лука, доходящий откуда-то из-за закрытых дверей, напоминал об этом. Ему пришлось работать допоздна. В офис внезапно поступило три новых указания, и к тому моменту Кэмерон исчерпал уже весь запас богохульств, действовавших не хуже живительного тоника.

– Прямо как в старые добрые дни, – усмехался Симпсон.

Так они и сидели весь вечер, при тусклом свете ламп, обдуваемые сквозняками, поглядывая на улицу и на засыпанные снегом подоконники в томительном ожидании хотя бы намека на скорую весну.

Рорк был просто измотан, перед глазами у него до сих пор бежали вереницами тонкие черные линии, которые ему приходилось безошибочно чертить весь день; поднимаясь по лестнице, он то и дело смыкал отяжелевшие веки, дабы хоть как-то избавиться от плывущих перед глазами белых паутинок на красном фоне. Но все же эта усталость его воодушевляла, требовала действовать, а не отдыхать, и он быстро продолжал подниматься наверх.

Он дошел до четвертого этажа и остановился. Высоко на темной стене, на грязном стекле окна, за которым беспрестанно порхали снежинки, плясал светло-красный отблеск света. И тут из-за двери его комнаты, находившейся двумя пролетами выше, до него донесся чей-то голос. Он в изумлении прислушался:

...но не задавай вопросов. На них не стану отвечать.

Есть выбор у тебя: принять меня

или пойти своей безмолвною, бесславною дорогой

и невоспетым пасть в безвестной битве.

Перед тобой стою я, безоружна – с одною лишь уверенностью

пламенною в сердце,

непоколебимой, неизменной и неразделенной.

В грядущей битве победу мы одержим хоть сейчас,

если пойдешь со мной ты. Мы переживем

осаду Орлеана, свободу защитим.

И выйдем победителями, верю!

Голос был напряжен до предела, почти срывался, едва справляясь с охватившими его обладателя эмоциями. Он фальшивил в самых неожиданных местах и произносил слова совсем не так, как следовало бы это делать на сцене, будто в исступлении, абсолютно не контролируя речь, лишь надсмехаясь над этим. Голос лунатика, не осознающего даже то, что осе происходящее с ним есть явь, пребывающего в диком экстазе от своего сна.

Затем он замолчал, и из комнаты уже не доносилось ни звука. Рорк быстро поднялся и распахнул дверь.

В центре комнаты, спиной к нему, стояла девушка. Услышав, как дверь стукнулась о стену, она мгновенно развернулась, да так, что он далее не успел уловить глазом это движение. Но вот она уже стояла к нему лицом, будто только что поднявшись с пола и на миг замерев. Кончики ее коротких каштановых волос еще покачивались от резкого движения. Тело ее застыло в каком-то странном, неестественном положении, за исключением длинных стройных ног, которые просто не могли так смотреться, даже нелепо расставленные на ширине плеч.

– Что вам здесь нужно? – резко и гневно бросила она.

– Вообще-то, – сказал Рорк, – я хотел вас спросить о том же.

Она посмотрела на него, затем быстро окинула взглядом комнату.

– О, полагаю, это ваша комната, – угасшим тоном сказала она. – Простите.

Она резко двинулась в сторону выхода, но он встал у нее на пути.

– Что вы тут делали? – спросил он.

– Вы сами виноваты. Надо закрывать комнату, когда уходите. Тогда вам не придется злиться на людей, которые к вам заходят.

– Я не злюсь. И я не храню тут ничего такого, из-за чего ее бы стоило закрывать.

– А вот я злюсь! Вы ведь меня слышали, не так ли? Так почему же не постучались?

Но она в упор смотрела на него, широко раскрыв глаза, и вскоре он уже наблюдал за тем, как ее лицо приобретает то же выражение, что было и у него. И вдруг она улыбнулась, широкой, непринужденной улыбкой, перед которой было невозможно устоять, и с ее лица исчезли и злость, и сомнение, и удивление. Он никак не мог понять, считать ли ее привлекательной: беспокойство могло вызвать не само личико девушки, а разве что выражения лица, сменяющиеся одно за другим, как в бесконечной кинопленке, вращающейся где-то у нее внутри, под этим самым миловидным лицом. Он подметил также и ее длинные губы, слегка вздернутый, аккуратный носик, темно-зеленые глаза. Однако в каждом ее выражении лица проскальзывала какая-то особенность, определенный набор качеств, который для нее был наиболее родным – целеустремленность, сила воли, внимательность. Во всех остальных выражениях лица, где не присутствовали именно такие черты, словно чего-то не хватало, и на них его сознание не могло даже сосредоточиться. Казалось, теперь он понимал, какое выражение лица этой девушке свойственнее всего – холодная отстраненность, граничащая с безразличием. По правде говоря, именно это его и привлекло, когда он услышал ее голос.

– Простите, что вам пришлось слышать все это, – она вырвала его из раздумий, нотка упрека по-прежнему звенела в ее голосе. – Я не хочу, чтобы кто-либо слышал такое... Но ведь это вы. Так что ничего страшного, верно?

– Почему? – спросил он. —Я не знаю. А вы?

– Думаю, да. Все в порядке. Что вы декламировали? —Жанну д’Арк. Это из старой немецкой пьесы. Ни вам, ни кому-либо другому не будет интересно.

– Где вы собираетесь выступать?

– Пока нигде. Здесь эта пьеса пока не нашла спонсора. Но я готовлюсь к роли, которую будет играть Полли Мэй, из той части, что называется «Ты говоришь мне», для театра «Маджестик». Первое выступление назначено девятнадцатого февраля. Только не приходите. Я вам билетов не достану, не хочу, чтобы вы это видели.

– Я и сам не хочу. Но мне интересно узнать, как вы попали в этот театр."

– А, ну тогда присядьте, – с неожиданной легкостью рассмеялась она. – Хотя ото вы должны были предложить мне присесть.

И, сказав это, девушка села на край его стала и стала качать ногами.

– Не волнуйтесь, – сказала она, – я здесь ни к чему не прикасалась. Это все из-за Хелен, моей сожительницы. Я против нее ничего не имею, кроме того, что у нее восьмичасовый рабочий день. Я имею в виду, что она возвращается домой к пяти вечера. Я все надеюсь па то, что кто-нибудь вынудит ее изменить свое расписание, но нет же, она каждый вечер проводит дома. Она секретарь местного склада. А у вас чудесная комната. Немного неряшливо тут, зато столько свободного места! Вы явно не можете оценить всю прелесть этого, не живя в заваленной вещами комнатушке. Да что там, вы в других комнатах этого дома, наверное, вообще не бывали. Как бы то ни было, моя комната прямо под вашей, на пятом этаже. И вот, когда я хочу порепетировать, а эта Хелен сидит там, не вылезая, мне приходится идти на лестницу. Понимаете, к чему я?

– Нет.

– Ну, вы выйдите тогда наружу – сразу почувствуете, как там холодно сегодня. А я увидела, что у вас дверь приоткрыта, и не смогла устоять. Слишком неразумно было бы упустить такой шанс. Вы когда-нибудь замечали, как окружающее пространство влияет на голос? Думаю, я просто успела позабыть о том, что сюда в конечном счете кто-нибудь может вернуться... Меня зовут Веста Данинг. А вас, судя по всему – Говард Рорк. Тут повсюду это имя – ну и забавный же у вас почерк! – и вы архитектор.

– Говорите, ни к чему даже не прикасались?

– Да я просто просмотрела ваши чертежи. Вот, например, этот – такой диковатый, но все же просто чудесный! – так она и металась по всей комнате от одного чертежа к другому, пока вдруг не остановилась, словно до предела нажав на тормоза, у шкафа, который Рорк специально построил для хранения чертежей. Она всегда останавливалась так резко, как будто иначе бы ее продолжало против воли нести вперед, а потому было просто необходимо сделать волевое усилие, чтобы оказаться в нужном месте. Она двигалась по инерции, и, наоборот, ей нужен был толчок силы, чтобы она могла задержать себя в покое.

– А вот этот, – сказала она, вытаскивая один из чертежей, – черт побери, что на всем белом свете могло вас натолкнуть на подобную фантазию? Вот стану я известной актрисой – обязательно найму вас, и вы построите для меня дом!

– Когда вы станете известной актрисой, – ответил он, – вам уже не захочется иметь такой дом.

– Почему это? – спросила она. – Вы что, имеете в виду, из-за Полли Мэй? – мрачно уточнила она. – Странный вы человек. Думаю, никто этого не поймет так же хорошо, как я... Но и другой вариант вы слышали.

– Да, – кратко сказал он и посмотрел на нее.

– Слышали. Знаете... Вот поймете и то, что для меня это будет значить, когда я стану известной актрисой.

– Думаете, зрителям понравится?

– Что?

– Жанна д’Арк

– А мне все равно, если им не понравится. Я заставлю их полюбить ее. Не собираюсь показывать им то, чего хотят они. Заставлю их просить меня показать то, чего хочу я. Над чем вы смеетесь?

– Ни над чем, я не смеюсь. Продолжайте же.

– Знаю, о чем вы думаете. Что в целом актерское мастерство и все такое – это так ничтожно и убого. Я тоже так считаю. Но про то, что я собираюсь сделать, этого сказать будет нельзя. Я не хочу вечно быть звездой. В конце концов, у меня и внешность не лучшая. Но я не за этим гонюсь. Я терпеть не могу ее, эту Полли Мэй. Но я ее не боюсь. Мне необходимо использовать ее,,чтобы дойти до того, до чего я хочу. А чего я в итоге хочу – так это убить ее. Чтобы это означало ее конец, в умах всех тех, кого заставляли любить ее. Просто ради того, чтобы раскрыть перед всеми иные варианты, показать, сколь велико их множество и как их прячут от народа. И они будут жить, раскрываться во мне, я буду оживлять их, когда сам Бог не сумел... Слушай, я никому такое никогда не рассказывала, почему же сейчас говорю это тебе?.. Ох, ладно, меня не заботит, слышишь ты это или нет, понимаешь или нет. хоть я и думаю, что понимаешь. Но чего я жажду, так это...

– «...одной лишь уверенности пламенной в сердце, непоколебимой, неизменной и неразделенной».

– Не смей! – яростно воскликнула она. – Ой, – мягко прибавила, – как вы смогли это запомнить? Вам что, понравилось? – Она встала к нему вплотную и тревожно смотрела на него. – Понравилось?

– Да, – сказал он, и она уже заулыбалась. – Только не радуйтесь, – добавил он, – скорее всего, это означает, что больше никому не понравится.

– Ну и черт с ними. – И пожала плечами.

– Сколько вам лет?

– Восемнадцать. А что?

– А вас люди не спрашивают об этом, когда вы говорите с ними о чем-то, что для вас важно? Со мной – так всегда.

– А вы заметили это? Что с ними происходит, когда они становятся старше?

– Не знаю.

– Может быть, мы и не узнаем, мы с вами.

– Может быть.

Она увидела пачку сигарет, торчавшую у него из кармана, протянула за ней руку, вытащила и спокойно предложила ему, взяв одну себе. Она стояла и курила, смотря на него сквозь облачка дыма.

– Вам известно, что вы очень красивый?

– Что? – рассмеялся он. – Впервые слышу о та ком.

– Ну, на самом деле не так чтобы уж... Вот только я люблю смотреть вам в лицо. Вы кажетесь таким., неприкасаемым. Интересно было бы взглянуть на вас, если бы эта маска как-нибудь не выдержала.

– Что ж, по крайней мере, вы честны.

– Как и вы. А еще вы самоуверенны.

– Возможно. Называйте это самоуверенностью, если вам угодно. Только с чего вдруг?

– Потому что вы будто не заметили, как я сделала вам комплимент.

Она открыто улыбалась ему, беззаботно и немного отчужденно. Не отражалось на ее лице никаких зазывающих жестов, не было никакого кокетства, только спокойный, слегка удивленный интерес. Но все же у нее сейчас было совсем не то лицо, как когда она говорила о Жанне д’Арк, и он нахмурил брови, вспомнив, что устал.

– Тогда не делайте мне комплиментов, – сказал он, – если хотите приходить сюда снова.

– А я могу? – воодушевленно спросила она.

– Так, смотрите, как мы сделаем. По утрам я буду передавать вам свой ключ – лучше мне все-таки держать комнату закрытой, потому что я не хочу, чтобы кто-то еще тут сидел и изучал мой почерк, – буду просовывать его вам под дверь. Можете репетировать хоть весь день, но старайтесь заканчивать часам к семи. Не хочу, чтобы у меня были посетители к тому времени, как я возвращаюсь домой. Когда уходите, ключ кидайте мне в почтовый ящик.

Она посмотрела на него круглыми глазами.

– Это самый гадкий способ оказать кому-либо столь щедрую услугу, о котором я только могла бы подумать, – наконец сказала она. – Ладно, я вас больше не побеспокою. Но ключ – оставляйте. Третья дверь направо, этажом вниз.

– Завтра вы его получите. Теперь ступайте, у меня еще есть дела.

–А можно мне, – попросила она, – иногда задерживаться по вечерам и отступать от четкого графика минут на десять хотя бы?

– Не знаю. Быть может.

– Доброй ночи. Говард, – она улыбнулась ему из-за порога. – И спасибо.

– Доброй ночи. Веста

Уже настала весна, и окна в комнате Рорка были постоянно раскрыты, а Веста Данинг долгими светлыми вечерами сидела на подоконнике, наблюдая за тем, как вдали длинные линии огоньков мерцают среди темных контуров города, а на уровне ее носа, еще дальше, возвышается сияющий шпиль небоскреба. Рорк с пола, лежа на животе, наблюдал за ней и за алеющим от заката небом. Обычно он не видел ни того ни другого, но она давно это поняла и стала относиться к этому, как к чему-то самому собой разумеющемуся, не удивляясь, но и не возмущаясь. Она вдыхала прохладный городской воздух и тайком улыбалась при мысли о том, что он позволял ей сидеть здесь подольше, а сам порой даже не замечал этого.

Она часто нарушала наказ и оставалась в комнате до его возвращения. Сперва, наверное, потому, что слишком увлекалась работой и забывала про время. А через некоторое время – уже потому, что забывала про работу и смотрела на часы, с беспокойством ожидая, когда же он придет. Иными вечерами он все же прогонял ее, так как ему нужно было заниматься делами, а иногда – позволял ей оставаться на час или два. Для него в этом практически не было разницы, и за это она уже была готова возненавидеть его. А потом и себя – за то, что наслаждается болью, которую он ей причиняет своим безразличием.

Они лениво перекидывались фразами, бесцельно разговаривали то об одном, то о другом. Обычно говорила она, а он лишь молчал. У нее было несколько друзей, у него их не было вовсе. Невозможно было предугадать, какую тему она поднимет следующей, со свойственным для нее внезапным воодушевлением; казалось, ее интересует все на свете, тогда как его почти ничего не заботило. Она разговаривала о пьесах, людях, книгах, задержках, духах, зданиях и порой внезапно добавляла что-нибудь вроде:

– А что ты думаешь о том убийстве, случившемся на бензоколонке?

– О каком убийстве? На какой бензоколонке?

– Ты новости не читаешь? Тебе стоит поглядеть, что из этого раздувает газета «Винанд».

Очаровательно, у них там прямо оргия, что ли.

– Никто, кроме домохозяек и проституток, не читает «Винанд».

– Но они же публикуют такие страшные фотографии!..

А потом еще вдруг:

– Говард, как ты думаешь, существует ли вообще бесконечность? Потому что, если ты над этим поразмыслить, так или иначе, то смысла в этом практически нет – и тут я решила, что...

А еще:

– Говард, Говард! Ты все еще думаешь, что когда-нибудь я стану великой актрисой? Однажды ты так сказал. – И после этого ее голос сразу станет мрачным, ровным и низким.

И Рорк стал замечать, что именно такое ее поведение заставляет его в чем-то сомневаться и даже уделять ей внимание. Когда она говорила о своем будущем, то всегда была напряжена, словно стрела, приложенная к тонкому древку, замершая, готовая, нацеленная на предстоящую борьбу и жаждущая, чтобы та наконец началась, до того, как порвется тетива. Она терпеть не могла разговоров об этом, но что-то в нем заставляло ее поднимать эту тему. А дальше она уже часами говорила об этом бесцветным, недружелюбным голосом, и губы ее дрожали. Она не заметит, что он ее внимательно слушает, а он будет слушать с широко раскрытыми глазами, как будто в нем щелкнул какой-то переключатель. И он будет обращать внимание на ее хрупкие, сутулые плечи, на изящную линию ее шеи на фоне неба, на ее странную, такую неправильную, но всегда грациозною позу.

Она не знала, есть ли в ней бесстрашие и стремление к чему-либо. Веста боролась со всем этим так, как привыкла, ибо родилась такой и не было у нее иного выбора, как не было и времени на него. Она не замечала, как давит на нее бедность, в которой она жила, или страха перед приходом арендатора, не придавала значения даже тем дням, когда оставалась без обеда. Ее постановка, та самая, которую она так не хотела показывать Рорку, закрылась спустя всего две недели показа. После этого она нарезала круги вокруг кабинетов самых разных театральных продюсеров и всегда оставалась мрачна и упряма, не жаловалась и не задавала вопросов. Работу она не нашла, но даже это ее не злило и не расстраивало.

Весте было восемнадцать, у нее не было ни родителей, ни цензоров, ни собственной морали. Она была невинна, во всем своем безразличии, не соответствующая законам этого мира.

И она была отчаянно влюблена в Рорка.

Она знала, что ему это известно, хоть сама никогда не заговаривала об этом. Казалось, это его не раздражало, но и не льстило. Порой она пыталась понять, почему же он так часто позволял ей оставаться у него и почему они дружили, если она для него ничего не значила. После этого она решала, что все же не полностью безразлична для него, но в какой именно степени и благодаря чему – так и не могла выяснить. Ему нравилось само ее присутствие в своей комнате, но в этом и заключалась вся странность. Веста сомневалась, что он хотя бы голову повернет, если вдруг она сорвется с подоконник и упадет. Порой она вся горела решимостью и хотела дотронуться до его руки, пробежаться пальцами по коже на том участке тела, который не был прикрыт рубашкой. Но она знала, что даже если ей это удастся, то он все равно останется для нее чужим. Были дни, когда она так ненавидела его что была рада понимать, что может прожить и без него. Но всегда возвращалась – за безразличным любопытством в его глазах. Пусть это было безразличие, но оно хотя бы было направлено на нее. И как вскоре стало понятно Весте, она удостоилась от него большего, чем кто бы то ни было другой

Порой, теплыми весенними вечерами, они выбирались покататься на пароме в Статен-Айленд. Ему безумно нравилась эта поездка, а он был от нее одновременно И в восторге, и в ужасе. Ей нравилось проводить с ним ночь на полупустой палубе, когда тьма подступала к ним со всех сторон, и даже светлые огоньки, горевшие на пароме, не могли ее разогнать. И в этой непроглядной темноте она любовалась упрямой линией его переносицы, подбородком, резко выделяющимся на фоне черной воды, и впалыми щеками. Он перегибался через перила и глядел на сонный город, и где-то там на большой высоте горели две красные точки. И в этот момент она осознавала, каково это, умирать, потому что сама она не существовала, как и все те здания вокруг, которых было не видно в сплошной черной мгле. Не существовало ни парома, ни воды, ничего – только мужчина у перил и те огни, которые видел он сам. Порой она вставала с ним рядом и как бы случайно задевала рукой его руку, плотно держащуюся за перила. Он не убирал руку, а поступал куда хуже – попросту не замечал произошедшего.

Летом она уезжала на три месяца в турне, вместе с участниками репертуарного театра. Она ему не писала, а он и не просил. Когда же она вернулась осенью, то он был рад этому, достаточно рад для того, чтобы проявить это. Но ей от этого легче не стало, ведь она понимала, что за его радостью скрывалась уверенность в том, что она вернется, и вернется прежней – неулыбчивой, мрачной и все так же жаждущей его общества; она все так же будет злиться, и ее будет переполнять счастье от одного того, что она знает о том, что у нее на душе.

Потеряв терпение и обозвав одного из продюсеров так, как ей всегда хотелось, она все же заполучила одну из ролей в новой постановке, которая должна была пойти той же осенью. Правда, непосредственное участие она принимала лишь в одной из частей пьесы. Она даже позволила Рорку прийти и посмотреть на нее. И за тем шесть минут, что были уделены ей на сцене, она увидел новую Весту Данинг, невероятное создание, полностью свободное от всех оков, естественное в своей фантастичности. Для нее не существовало декораций и зрителей, для нее не были писаны правила. Жесты ее были сумбурны, ударения она ставила невпопад, улыбалась в грусти, была мила в неумолимости – все шло не так. как должно было, но при этом выглядело просто безукоризненно. Неизбежное великолепие безумия. И на эти шесть минут для нее не существовало ни театра, ни сцены– лишь юный, излучающий свет голос, переполненный до краев силой и верой в себя. В одной из рецензий, появившихся на следующий день, отметили великолепной эпизод с участием Весты Данинг, начинающей актрисы, на которую непременно стоит посмотреть. Веста вырезала это интервью из газеты и неделями носила всюду с собой. Она приносила его и к Рорку, клала на пол и с горящим взглядом вновь и вновь перечитывала. Так продолжалось до тех пор, пока однажды он с размаху не проехался по этому листку ногой, прямо у нее под носом.

– Ты отвратительна, – холодно сказал он. – С чего тебя так сильно заботит, кто и что о тебе сказал?

– Но, Говард, я ему понравилась. А я хочу нравиться всем им.

Он пожал плечами. Она Осторожно подняла листок с рецензией и аккуратно положила его в папку, но к нему с ним больше не приходила.

Пьесу оставили в репертуаре театра на длительный срок. И когда уже наступила зима, она по-прежнему, месяц за месяцем, на каждом выступлении поглядывала в зал в надежде увидеть пустующие места, которые могли бы предвещать о скором закрытии постановки; так сильно она хотела снова быть свободной по вечерам, чтобы оставаться у Рорка в комнате, ожидая его возвращения, слышать его шаги на лестнице. Сейчас же она могла видеться с ним лишь поздним вечером, и, как только выступление заканчивалось, она сразу мчалась домой, забыв снять макияж, не замечая людей в метро, в изумлении смотрящих на ее загримированное лицо. Она вихрем взлетела по лестнице, врывалась в его комнату без стука, запыхавшаяся и не имеющая ни малейшего понятия о том, почему ей вообще стоило так спешить, или что ей делать дальше. Тушь ее размазывалась по щекам, а пуговицы пальто были застегнуты как придется. Иной раз он позволял ей задержаться. А иногда говорил:

– Ты выглядишь ужасно. Иди смой эту дрянь со своего лица.

Она твердо решала для себя не спешить к нему так часто, но каждый вечер не могла устоять, обещая, что в следующий раз уж точно все будет по-другому.

В те вечера, когда Рорк сам хотел с ней поговорить, она сама поскорее прерывала беседу и покидала его. Она смирилась с тем, что так часто была пустым местом для него, но вот перенести его саморазрушение не могла. Потому что порой, в перерывах между работой, он садился к ней, разговаривал, слушал и отвечал, вел себя так, как будто все целиком и полностью в порядке. А ее неожиданно охватывала паника, без всякой видимой причины. Словно они вдруг переставали существовать, а сам Рорк лежал на раскладушке, не в силах ощутить свои конечности или даже понять, есть ли они у него вовсе; он забывал все слова, кроме тех, что произносил в то мгновение, когда раскрывал рот. Он был рассеянным, тихим и уставшим. Веста могла бороться со вселенской ненавистью, направленной против себя и против этой комнаты. Но эта звенящая пустота, сотканная из безразличия, повергала ее в дрожь, напоминая о тех понятиях из физики, которые на Земле просто не могли существовать – абсолютный нуль, абсолютная пустота. Иногда Рорк останавливался на полуслове, но даже не отдавал себе в этом отчета. Он сидел и все так же смотрел в какую-то точку за ее спиной, но, обернувшись, она там ничего не находила. А затем она будто бы замечала тень улыбки в уголках его губ. Она видела, как ощутимо растет напряжение в его длинных пальцах, а руки плетьми свисают все ниже. Затем все вдруг прекратится, и он встрепенется и спросит:

– Я что-то говорил?

Веста заблаговременно попросила Рорка разрешить ей остаться с ним на Новый год, вдвоем, одним в его комнате. Он пообещал, что разрешит. А затем, как-то вечером, тихо сказал ей:

– Послушай, Веста, держись подальше от этой комнаты, хорошо? Я занят. Оставь меня одного на пару недель.

– Но, Говард, – прошептала она, почувствовав, как екнуло сердце, – а как же Новый год?..

– Всего на десять дней, все будет хорошо. Возвращайся в канун праздника. Я буду тебя ждать.

И она стала держаться подальше. И сквозь неугасаемое пламя ее чувств стали постепенно пробиваться ростки обиды. Она вдруг поняла, что находит облегчение в его отсутствии. Грустное облегчение, но все же так ей стало уютнее. Словно она вернулась обратно на зеленую лужайку из путешествия на Северный полюс. Она ходила на вечеринки с друзьями из театра, танцевала и веселилась, была такой беззаботной и спокойной. Облегчение это происходило не из самого его отсутствия, а скорее даже из отсутствия ощущения важности для него одним своим нахождением рядом. Без него ей не приходилось постоянно прислушиваться к этим внутренним ощущениям.

И она решила, что никогда вновь с ним не увидится. Борьбу за него она превратила в освободительную – от него. И символом своего отречения избрала ту самую ночь, которую так давно хотела с ним провести: она не придет к нему в канун Нового года. Она приняла приглашение на одну из вечеринок, которая должна была состояться тем же вечером, перед праздником. И в одиннадцать часов, высоко подняв голову, с накрашенными губами, наслаждаясь пыткой новоизбранного пути ненависти, она решительно вошла в его комнату, чтобы объявить о том, что она передумала.

Едва войдя, она уже знала, что он забыл и о дне, и о дате. Он сидел на небольшом ящике под окном, изогнувшись и положив один локоть на подоконник, откинув голову назад и прикрыв глаза. Она видела изогнутую кисть руки, длинные пальцы на которой свешивались к плечу, согнутую в колене ногу, пластом лежащую на полу. Еще никогда на ее памяти он не выглядел столь измученным. Он медленно поднял голову и обратил на нее свой взор. Глаза его совсем не выглядели усталыми, и он не отрывал взгляда от нее. В тот момент она была влюблена в него так, как никогда более в жизни.

– Привет, Веста, – сказал Рорк.

Казалось, он удивился, что увидел ее. На мгновение она вдруг поняла, как сильно боится его; даже не своей любви к нему, а чего-то более глубокого, важного, намертво спрятанного в глубинах его сознания. Она хотела сбежать. Хотела освободиться. Она почувствовала, как мышцы переполняются ненавистью к нему, за все те дни его отсутствия, сильнее, чем прежде. И она сказала, четко цедя слова, грубо и продуманно:

– Я пришла сообщить, что эту ночь с тобой проводить не стану.

– А что с этой ночью? – удивленно спросил он. – На кой черт уведомлять меня об этом?

– Потому что сегодня Новый год, что ты конечно же забыл.

– А, да, правда. Новый год.

– Можешь праздновать его в одиночестве, если вообще собираешься. Я не останусь.

– Не останешься? Почему?

– Потому что я иду на вечеринку. – Она и без его насмешливого взгляда знала, что это звучит глупо. И она сквозь зубы добавила: – Или, если тебе так хочется знать, потому что я не хочу тебя видеть.

Он посмотрел на нее, слегка сощурив глаза.

– Я не хочу тебя видеть, – повторила она. – Ни сегодня, ни вообще. И я пришла, чтобы сообщить это. И вот, я говорю тебе это прямо здесь. Что я не хочу тебя видеть.: Что ты мне не нужен. Знай это.

Ее излишние повторы не удивили его. И он понял то, о чем они никогда не говорили, что ей следовало сказать бы для того, чтобы эти ее решительные слова приобрели подлинный смысл. Он тихо сидел и смотрел на нее.

– Думаешь, ты знаешь, что думаю о тебе я? – сказала она, поднимая голос. – Нет, не знаешь. Все совсем не так. Я не могу выносить тебя. Ты не человек. Просто чудовище или что-то вроде того. Я бы хотела причинить; тебе боль. Ты ненормальный. Ты извращенный эгоист. Ты просто живое воплощение эгоцентризма. Тебя не должно существовать.

И вот это уже было не отчаяние из любви к нему, а самая настоящая ненависть. Ее голос был чист и звонок, она говорила с надрывом от переполнявшего ее чувства. Но сдвинуться с места она не могла. Его присутствие сковало ее по рукам и ногам. Она выпрямила плечи и напрягла руки, слегка согнув их в локтях за спиной. Сердце стучало у нее в запястьях, и она сказала сдавленным голосом:

– Я говорю это потому, что всегда хотела это сказать, и теперь могу. Просто хотела высказать это тебе в лицо. Чудесное ощущение. Просто сказать тебе, что ты не властен надо мной и никогда не будешь. Не ты. Кто угодно, только не ты. Сказать тебе, что ты ничтожество, ничтожество, над которым я смеюсь. Я ненавижу тебя всей душой. Слышишь? Ты...

И вдруг она поняла, что он смотрит на нее так, как не смотрел никогда прежде. Он наклонился вперед и опустил руку вдоль колена. Она словно держала весь его вес на себе. А в глазах его, впервые за все время, горел новый, неподдельный интерес, такое концентрированное внимание овладело им, что у нее захватило дух. Выражение его лица ужаснуло ее: холодное, пустое и жестокое. Она вдруг поняла, что это довлеющее над ней чувство является следствием того внимания, что направлено непосредственно на нее. И это внимание она никогда прежде не испытывала в его комнате, как не помнила и то, чтобы Рорк смотрел на нее по-настоящему.

Она не могла сдвинуться с места, лишь прошептала, закрыв глаза:

– Я не хочу тебя... Я не хочу тебя...

Он оказался рядом с ней, и через мгновение она уже была в его руках, плотно прижавшись к его телу и прильнув к его губам.

Она знала, что это не любовь и что любви ей и не стоило ждать. Знала и то, что не хотела того, что вот-вот произойдет, никогда не могла представить, чтобы это произошло в действительности. Но тогда ничто не имело значения, кроме его желания и кроме того, что она могла исполнить это желание. Когда он повалил ее на постель, то она поняла, что единственной сутью его естества было подавление и подчинение, а весь остальной мир нужен был только для того, чтобы исполнять то, чего он требовал.