Текст книги "Нити судеб человеческих. Часть 1. Голубые мустанги"

Автор книги: Айдын Шем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Рассадили людей по полуторкам и повезли по живописной Ферганской долине в разные колхозы. Группа, в которой оказались Камилл с родственниками, была направлена в колхоз имени Карла Маркса, куда они приехали часа через два. Выгрузили их на площади перед правлением колхоза. Сошли люди с машин покачиваясь, – водители гнали старенькие грузовички по проселочной дороге так, будто бы везли бездушные тюки с хлопком, а не людей. Если взрослые, оправляясь после поездки, думали о том, как будут дальше развиваться события, то Камилл был захвачен новизной ощущений. Ему казалось, что он попал в сказочную страну. Кругом абрикосовые и вишневые деревья обсыпанные плодами, на ветвях сидят удивительные птицы с чудным цветным оперением, и, распуская радужные хохолки на головке с длинным загнутым клювом, распевают:

 – Упу-пуп, упу-пуп, пыш-ш!

Это были удоды, которые не могут не поразить воображение тех, кто никогда их прежде не видел. В густых кронах деревьев гукали горлицы, в зарослях клевера у пруда жужжали огромные полосатые шмели.

Восприятие взрослых было иное. Красота незнакомой природы проходила мимо их сознания, хотя благодарить Аллаха было за что:

– Аллаха шюкюр! Уралны дагына алыб барыб тушюрген олсалар не япар эдик? (Слава Аллаху! Что бы мы делали, если бы нас завезли в горы Урала?)

Сыны ислама благодарны Аллаху за то, что и в несчастье Он не лишает их надежды и веры в Его благость...

Глава 7

...Обитал на лучшем из лучших полуостровов прекраснейшей из прекраснейших планет гордый народ, корнями уходящий к древним таврам, которые переплелись позднее с великой цивилизацией скифов. Гены и культурные яды Эллады, соединившись с тавро-скифской укорененностью, способствовали возникновению этноса, выдержавшего экспансию и гуннов, и римских легионеров, и печенегов. И когда половецко-кипчакский поток залил весь Крым, то и его, в конце концов, этот этнос впитал в себя и выплеснул в последующие генерации обогащенным тавро-скифской первородностью и греко-римской основательностью.

 
Здесь, в этих складках моря и земли,
Людских культур не просыхала плесень –
Простор столетий был для жизни тесен,
Покуда мы, Россия, не пришли.
За полтораста лет – с Екатерины -
Мы вытоптали мусульманский рай,
Сожгли леса, размыкали руины,
Расхитили и разорили край.
Осиротелые зияют сакли,
По склонам выкорчеваны сады.
Народ ушел, источники иссякли.
Нет в море рыб, в фонтанах нет воды...
 

Русский поэт Максимилиан Волошин написал эти скорбные строки в начале двадцатого века, когда, хотя и оттесненные с лучших земель имперскими вельможами, крымские татары жили худо-бедно на своей родине, ходили в свои мечети, обучали детей в своих школах.

 А нынче лишенные родной земли, жилищ и собственности мы ждали дальнейшего развития событий. Ждали безоружные, безлошадные, беспомощные, приведенные почти в небытие... А тот, кто изгнал нас из наших домов, торжествовал победу над нашей историей, над нашей слабой плотью, над нашими обманутыми душами.

Фашистская Германия перешла границы нашей страны, жгла наши города и деревни, убивала мирных жителей. Пусть когда-то будет доказано, что нападение Германии на СССР только на несколько недель опередило планировавшееся нападение СССР на Германию, – для меня первостепенным является то обстоятельство, что именно Германия вела военные действия на землях народов Советского Союза. Поэтому для всех моих сограждан война против немецких оккупантов всегда будет священной войной. Многие тысячи крымских татар сражались против немецких войск на фронтах Второй мировой войны. Но оказалось, что наши мужчины и женщины проявляли воинскую доблесть, спасая от фашизма семьи русских, англичан, французов, поляков – всех народов, кроме своего, ибо победившая фашистов сторона уничтожила половину семей нашего народа.

Половина крымско-татарского народа была уничтожена после выселения из Крыма – даже несчастный еврейский народ не потерял в войну половину своей численности! Каково это приносить на алтарь счастья других племен жизнь своего племени? Сражаться и умирать на той стороне, которая еще до окончания войны уничтожит твоих детей, твоих престарелых родителей – вот великое самопожертвование…

Мы геройски воевали с вторгшимися в пределы нашей Родины немецкими оккупантами! Но у вернувшихся с фронтов живыми крымских татар не может не возникать мысль, – за какую Родину мы сражались и умирали?

 За ту Родину, которую у нас отняли и которую заселили выходцами из псковщины и брянщины?

Или за ту Родину, в голодные степи которой высадили нас весной сорок четвертого?

Может быть, за ту Родину, в которой жировали, сладко ели и сладко пили вместе со своими отпрысками те, кто решал участь нашего народа, кто раздумывал, кому принести в дар землю наших предков?

 За что воевали? За выселение наших семей из Крыма, за смерть половины нашего народа на спецпоселении? За бесконечные унижения, за спецкомендатуры, за лишение элементарных прав, за двадцать лет каторги, присуждаемые сыну, выехавшему в соседний район на похороны матери? За дискриминацию на протяжении всех последующих лет, за досье, сопровождающее крымского татарина, куда бы он ни поехал? За то, что и по сей день народ еще не может вернуться в Крым? Велика обида наших доблестных солдат!

Это уже много позже я, кажется, осознал, что доблесть воинов-крымчан тем выше, что они в войне с фашизмом жертвовали собой как бы бескорыстно.

Глава 8

Тимофей Иванович расшевелил кочергой кизячные кирпичики в железной печурке, и в комнате стало светлей. Кончился керосин, и жена еще днем отправилась за ним в город и уже должна была вернуться, да что-то запаздывала. Тимофей Иванович беспокоился. Поселились они здесь недавно. Окраина города все же не деревня, люди могут жить на одной улице и не быть знакомыми. А домишко их нынешний располагался и вовсе на отшибе. Ходили супруги в город обычно вдвоем, но сегодня дядя Тима остался, чтобы на огороде поработать: вторая уж половина мая, а на грядках черным черно. Прибыли они сюда, в саратовские края, бежав из родного Мелитополя. При немцах завел Тимофей Иванович там у себя продовольственную лавку и стал частным торговцем. Теперь же большевики вернулись, и всех частников по их законам надлежало уничтожать. Тимофей Иванович еще полгода назад прикрыл свое дело, заколол кабанчика и купил лошадь с телегой. Как только фронт прошел на запад, супруги загрузили телегу домашним скарбом, и отправились на восток, в приволжские степи, где их никто не знал. Купили они в пригороде ветхий домик и надеялись уберечься от преследования властей. Лошадь с телегой продали задешево, лишь бы избавиться и не бросаться в глаза. Прожить можно было огородом, да вот запоздали.

Тимофей Иванович опять расшевелил кизяк и подбросил новых кирпичиков. На старости лет начинать новую жизнь не легко. Но хлебнув лиха в советской тюрьме он не хотел рисковать, – неровен час какой-нибудь доброхот донесет властям, что, мол, живет рядом с честными советскими людьми буржуй, который обирал при немцах несчастных граждан путем продажи им по спекулятивной цене молока и картошки, – нет чтобы бесплатно раздавать. Капиталист, одним словом, пособник немецких оккупантов и слуга всего мирового империализма. И если за бытовые разговоры с высланным ленинградцем его упекли в тюрьму, и только по счастливому случаю вышел он оттуда живым, то за то, что при немцах не голодал, а сумел даже денежки заработать – и вовсе на месте расстреляют. Вот и приходится ютиться в глуши, в хате-развалюхе. А в Мелитополе у них хороший дом оставлен...

Со скрипом отворилась калитка, и Тимофей Иванович с облегчением выпрямился – вернулась жена.

– Слышь, Тима? – поставив в сенях канистру с керосином, Антонина Васильевна вошла в комнату. – Слышь, все говорят, что татар из Крыма в товарных поездах везут.

– Что? Куда везут? – не понял Тимофей Иванович.

– Да уж не на экскурсию, на высылку везут. Всех, и женщин и детей.

– Господи, неужто весь народ высылают? Да врут люди, не может быть такого?

– Похоже, что правда. Повсюду говорят. Письма, говорят, из окон выбрасывают, кто Сталину пишет, а кто мужу на фронт.

– Сталину... Это поможет... Да, если такие подробные разговоры, то значит правда. Как же там наши?

– Вот и у меня душа не на месте.

– Напиши письмо, завтра же. Они, должно быть, из деревни уже вернулись.

– Вот теперь-то и не надо бы возвращаться. Но написать напишу. А может съездить?

– Подумать надо. Нынче же решим. Давай вечерять, что ли...

Залив в лампу керосин Тимофей Иванович поднес ее к печи и лучиной зажег подрезанный загодя фитиль. Затем он надел на лампу хорошо протертое стекло и повернул вороток фитиля. В комнате стало светло, и сразу сгустилась тьма за окном. "Надо бы собаку завести" – подумал Тимофей Иванович. С чего это вдруг стало еще тяжелее на сердце? Ах, да! Жена дурную весть принесла...

Антонина Васильевна между тем достала хлеб, домашней колбасы и поставила на печку медный чайник. И вспомнился ей маленький Диянчик, каждый вечер взволнованно ожидавший, достанет ли тетя Тина из мешка заветное "кильце ковбаски". Антонина Васильевна тихо улыбнулась, было, про себя, но горечью и тревогой обожгла ее вновь вернувшаяся мысль о выселении татар. Господи, как они там, бабушка и ее внучек?

...Очнувшись от обморока, Хатидже поднялась на ноги, оглянулась вокруг и вновь чуть не потеряла сознание. Она одна в степи, а дочерей страшный поезд унес неведомо куда! Закружилась голова и женщина опустилась на колени. Ей казалось, что все это происходит во сне. Она ущипнула себя, вскочила на ноги, осмотрелась, – сон был очень четким, никакой расплывчатости в окружающем мире. Неподалеку блестели под лучами солнца стальные рельсы, валялся в траве у ног бидончик. Хатидже взвыла и упала в конвульсиях на землю. Через некоторое время истерика прошла, и ощущение реальности постепенно возвращалось к бедной женщине. Прежде всего, она представила себе состояние оставленных ею в вагоне девочек. После пережитого шока старшая Айше задумается о дальнейших действиях. Они или сообщат об отставшей от состава матери конвою, что будет очень глупо, или же доедут до места назначения и вместе со всеми будут поселены в отведенных местах. Хатидже надеялась, что окружающие люди посочувствуют девочкам в их беде, и неприязнь сменится хоть какой-то заботой. И с вещами им теперь помогут, перенесут куда надо. А вещи можно продать, обменять на хлеб... Старшей семнадцать, это уже взрослость. И если будут рядом свои татары, то не обидят. А что будет с ней самой? В одном старом платьице, на ногах тряпичные тапочки. Вот бидончик еще... Ну что ж, руки-ноги целы... Хатидже сумела взять себя в руки. Саг кулны чареси тапылар! (Живой раб божий как-нибудь выкрутиться). И наполнив бидончик водой, женщина пошла в сторону от железной дороги.

В создавшемся положении, соображала Хатидже, разумнее всего пойти в милицию и заявить о случившемся. Конечно, могут судить как за побег и отправить в тюрьму, но могут и отправить туда, где поселят высланных крымчан. Со временем она найдет дочерей, и все как-то образуется. Конечно, надо явиться к властям, другого пути нет.

Близился вечер. Женщина медленно шла по нераспаханной степи, по высоким травам и цветам. На безветренном тихом закате остывающий воздух уже не поднимался вверх, туда, откуда степные орлы высматривают укрывающегося в зарослях зайца или выбежавшую на бугорок стайку куропаток. Жарким днем ароматы сырой земли и цветущих трав щекочут широкие ноздри парящих на неимоверной высоте орлов, зазывают их вниз, туда, где спрятаны в густом бурьяне их гнезда. Но охота есть охота, и орлы, стараясь не поддаваться зовущим испарениям земли, напрягают с высоты зрение и в долгом полете обозревают землю в поисках жертвы. А в час, когда солнце с все возрастающей скоростью приближается к далекому горизонту и вот-вот уже коснется его, в этот час всепокоряющие запахи полыни и шалфея с тонкой прослойкой из магического аромата маков и нездешнего когда-то, но становящегося привычным, стойкого запаха низкоцветущей ромашки, – эта хмельная смесь сгущается у поверхности земли, и пьянит, и врачует, и связывает сознание нитями, которые тянутся через всю жизнь, запутываются, но не рвутся и, не теряя своей упругости, удлиняются до самой смерти человека, зазывают его сюда, в половецкую степь, в мечту...

Оранжево-малиновый шар коснулся окоема земли, чуть заметно подпрыгнул и смялся, стал медленно, словно расплавляясь, растекаться. Но раскалившийся горизонт, будто в полынью, быстро увлекал сплющившееся светило, и вот от него остался только все уменьшающийся купол, который, исчезнув, испустил вдруг изумительной яркости зеленый луч, заставивший уже погружающуюся в сумерки степь вскрикнуть то ли в испуге, то ли в восторге.

Женщина ускорила шаги, встревоженная быстро наступающей ночью. Щедрый настой вечерних благоуханий, и вправду, действовал как лечебный бальзам, успокаивал нервы и упорядочивал мысли. На западе, где еще не остывшее небо пылало всеми оттенками красного, у самого горизонта завиднелись дымки, сливающиеся в сплющенное серое облачко, – там находилось селение. Там чужие люди с незнакомыми нравами, – женщине стало страшно. Но выбирать не приходилось, и она направилась к жилью.

Уже совсем стемнело и небо стало затягивать тучами, когда она подошла к поселку. Слышался лай собак, крики детей, кто-то неумело пытался играть на гармошке. Хатидже поостереглась явиться туда, где ее приход стал бы известен многим людям. В стороне от других стоял у самой границы с нетронутой степью невзрачный домишко, в окошке которого виднелся свет. Женщина осторожно подошла к дощатой изгороди и постаралась заглянуть в окна, но ничего не смогла углядеть. Собаки, по-видимому, во дворе не было, и Хатидже решилась постучать в ворота.

– Кого еще принесло об эту пору? – встревожено подошел к окну Тимофей Иванович. Ничего в воцарившемся за окном мраке увидеть было невозможно. Он прислушался. Антонина Васильевна, разрезавшая хлеб, тоже настороженно замерла. Взяв в руки лежавший в углу тяжелый отрезок стальной трубы, Тимофей Иванович вышел во двор. " Собаку надо завести", – опять подумал он сердито.

– Кто там! – он крикнул и остановился, не доходя до ворот.

– Я заблудилась. Приютите меня до утра, я могу переночевать хоть в сарае, – услышал Тимофей Иванович слабый женский голос. Он подошел к воротам и приоткрыл калитку. Перед ним стояла женщина в легком платьице и без всяких вещей в руках. Это было подозрительно, и он, не отпуская дверцу, прислушался, а потом спросил:

– Откуда вы?

– Я случайно отстала от поезда, – робея ответила Хатидже.

Тимофей Иванович помешкал несколько секунд, потом открыл калитку и пропустил женщину:

– Входите! – и быстро задвинул за вошедшей щеколду.

Хатидже вошла вслед за хозяином в дом и несмело остановилась у дверей.

– Здравствуйте, извините. Мне только переночевать где-нибудь, можно в вашем сарайчике, – быстро заговорила она. – Я отстала от поезда, вот какая смешная штука приключилась. Я утром пойду в город и дам телеграмму, мне деньги родственники пришлют.

То, что говорила эта женщина, очень походило на правду, откуда же иначе взяться здесь легко одетому человеку без всяких вещей. Антонина Васильевна сочувственно охнула, и подойдя к женщине взяла ее за плечи.

– Ой, миленькая, какая беда! Ну, ничего, переночуете у нас, а утром сообщите своим. Всяко бывает в жизни. В поезде-то кто из своих остался? О вещах-то есть кому позаботиться? Да вы идите, умойтесь. Мы как раз вечерять собирались.

– Нет, спасибо! Я есть не хочу! Спасибо, спасибо! – и упавшим голосом добавила: – Дочки у меня в поезде остались...

– Ну, значит, вещи не пропадут! А то ведь сейчас всякое старое барахло ценным для нас стало. Да вы не стесняйтесь, умывайтесь и за стол. Дочки взрослые, небось?

Антонина Васильевна подвела неожиданную гостью к умывальнику в сенях и та, не отвечая на ее вопрос, с удовольствием вымыла лицо и руки по локоть. Хозяйка дала ей свежее полотенце и усадила за стол. Хатидже пригубила чаю из стакана и ответила запоздало на заданный вопрос:

– Семнадцать старшей, а младшей двенадцать...

– О, старшая уж совсем взрослая, не растеряется! Да вы ешьте, ешьте!

Антонина Васильевна положила на ломоть хлеба кружочки колбасы и поставила перед гостьей. Та расстроено попивала чай.

– Куда ехали-то? – спросил, вступая в беседу, Тимофей Иванович.

– Не знаю, – упавшим голосом произнесла женщина, отставив чашку с чаем. – Не знаю, куда я ехала. Ничего не знаю. Не знаю, куда увезли моих детей! Ой, простите меня!

Хатидже выбежала в сени, задыхаясь от сдерживаемых рыданий.

Супруги переглянулись. Кажется, они все поняли. По крайней мере, они, кажется, знали, откуда ехала эта женщина со своими детьми. Хозяйка подошла к плачущей в сенях женщине и молча положила руку ей на плечо. Гостья подняла на нее глаза и с мольбой проговорила:

– Позвольте у вас остаться до утра.

Антонина Васильевна повела несчастную назад к столу. Какое-то время все молчали. Потом Тимофей Иванович спросил:

– Вы из Крыма? – и быстро добавил, увидев, как испуганно встрепенулась гостья: – У нас там друзья, мы слышали о выселении татар и очень переживаем.

Бедная учительница со страхом и надеждой переводила взгляд с одного из супругов на другого и молчала. Хозяйка ласково погладила ее по руке, мужчина смотрел с добрым сочувствием. И Хатидже спокойно, без слез, будто бы пересказывая прочитанное, поведала им о том, что произошло за последние четыре дня.

– Пойду завтра в милицию, что-нибудь они подскажут, – завершила учительница свое повествование.

– В милицию? Надо подумать, надо ли идти в милицию. Они, знаете ли, за побег, вас...того... Это им легче, чем отправлять вслед за эшелоном.

– Я и сама боюсь. А что они могут сделать?

– Проще всего для них заслать вас в лагеря куда-нибудь на Колыму. По законам военного времени это делается в административном порядке, без всякого суда. А может быть у них и специально для таких случаев закон уже есть. Дочерей уж точно вам никто искать не будет.

– Что же мне делать! У меня же девочки одни остались! – не удержавшись закричала Хатидже, и сразу же прикусив руку замолкла, глядя на мужчину.

– Вам надо остаться на свободе. И никакой милиции! Свободный человек и других может освободить, а что вы сможете сделать для дочерей, если окажетесь в тюрьме?

– Но может быть, меня отправят туда, куда повезли дочерей?

– Кто отправит, за чей счет? И куда? Кто и как будет искать ваших дочерей? Единственно правильное поведение – остаться на свободе и со временем найти своих родственников.

Правота замечаний Тимофея Ивановича была совершенно очевидна, но где и как остаться?

– Останетесь у нас. Выдадим вас за родственницу, получим какой-нибудь документ. Сейчас много беспаспортных.

Антонина Васильевна взглянула на мужа и вполголоса произнесла:

– Паспорт– то тети Вали...

Тимофей Иванович помолчал и потом пожал плечами – не знаю, мол.

 Хатидже чувствовала огромную благодарность к этим людям, появившимся неожиданно в самые кошмарные часы ее жизни и проявляющим родственную заботу о чужом для них человеке. Но внутренне она сопротивлялась. Этот день, за который она прожила целую жизнь, изменил ее мировосприятие, в ее болезненном, новом ощущении бытия возникли отныне две неравные части: в одной она и фантомы ее дочерей, в другой, враждебной, все остальные, которым нельзя верить. И сейчас этот мир, который она уже приняла, с которым убедила себя смириться, рушился, уступая место прежнему. Прежнему, желанному, но без детей, с которыми она никогда прежде не разлучалась. Значит он не прежний, значит это обман, видимость, которая рассеется.

Но голос мужчины был спокоен, он говорил убедительно, неопровержимо.

– Надо выждать и через какое-то время будет известно, куда отвезли крымчан, где их поселили. Тогда с паспортом русской или украинки вы сможете найти своих дочерей. Я думаю, что татар расселят где-нибудь на Урале или в Средней Азии, как многих раскулаченных.

Несмотря на всю разумность сказанного хозяином дома, его слова оставались только в голове бедной женщины, сердце же не принимало доводов и требовало немедленных действий. Как примириться с пассивным ожиданием, когда дочерей арестантский поезд увез неведомо куда? Как оставаться свободной и бездеятельной, если родные дети ее в руках безжалостных чекистов? Если сдаться властям, то неужели они не посодействуют в поисках дочерей? Возможна ли такая жестокость, ведь она не преступница! И в то же время из глубин сознания всплывало знание того, что никто из расстрелянных или высланных в прошлые годы не был преступником или заговорщиком.

Тимофей Иванович еще что-то говорил, но Хатидже уже плохо воспринимала слышимое. Хозяйка заметила состояние несчастной гостьи:

– Ну, все! Утро вечера мудренее. Спать пора, а утром договорим.

Антонина Васильевна занялась приготовлением постели для гостьи на кушетке в углу, сами же хозяева ушли спать в другую комнату.

Хатидже заснула сразу же. Снилось ей, что она в "родном" вагоне с детьми...

А Тимофей Иванович вышел в ночную прохладу, и стоя у сарая задумался над неуспокоенной изощренностью властей. Он смотрел в степь, туда, где густая чернота затянутого тучами неба не освещалась ни единой звездочкой, ни самой малой искоркой света. И вдруг в этой беспроглядности, где взгляду не на чем было остановиться, возникло движение, какое возникает в колдовской чаше гадалки, вызвавшей запредельного духа, или, чтобы всем было понятно, какое возникает в искривленном зеркале, которое еще и вращается вокруг накренившейся оси. И оказалось, что есть во Вселенной особая темнота, которая чернеет мрачной круговертью даже на абсолютно черном фоне.

Тимофей Иванович тряхнул головой, чтобы отогнать представшее перед ним наваждение. Но черный изгиб пространства уже скрылся, и нечаянный свидетель происшедшего облегченно рассмеялся.

– От свежего воздуха закружилась, видно, голова. Да и спать пора! – и он пошел в дом.

Утром Хатидже чувствовала себя очень стесненно. Еще до завтрака высказала робкое предположение, что, может быть, ей все же пойти и заявить, что она не преднамеренно отстала от эшелона. Антонина Васильевна, которая полночи обговаривала возможные варианты с мужем, без обиняков ответила на это, что большей глупости представить себе нельзя.

Когда попили чаю, Антонина Васильевна вышла в другую комнату и вернулась с чем-то, завернутым в голубую салфетку.

– Вот, – проговорила она, разворачивая салфетку. – Это паспорт моей покойницы тети, перед приходом немцев умерла. Поглядим, подойдет ли вам.

Тимофей Иванович тоже встал и заглянул в паспорт и потом поднял глаза на ночную гостью.

– Может сойти, если волосы обрезать и собрать пучком, – засмеялся он.

С фотографии на паспорте смотрела старая женщина лет шестидесяти, длиннолицая, худая.

– Форма глаз и бровей совпадают, – тоже весело рассмеялась Антонина Васильевна. – Тетя Валя постарше, но это ничего, состарить – не омолодить.

Хатидже тоже встала и заглянула в паспорт. Ей показалось, что они с тетей Валей совершенно не схожи и этот документ никак не может ей пригодиться. Огорченная она взяла протянутую ей книжицу. Валентина Степановна Иванько, украинка, год рождения 1885 – на пятнадцать лет старше. И, главное, не похожа, совсем не похожа!

– Все! Теперь вы тетя Валя – так и буду называть! А муж называл покойницу Степановной – так и будет величать!

– Но ведь непохожи мы! – с отчаянием воскликнула Хатидже. – Поймают меня на обмане!

– Да кому надо вас... ой!.. тебя, тетя Валя, ловить! Это на крайний случай, а на этот самый случай и платочек повязать можно по-старушечьи, посмурнее глядеть. Главное – глаза и брови одинаковые. Да и нос горбонос! – опять веселилась Антонина Васильевна.

– Похожа, похожа! Очень хорошо подошел документик! – Тимофей Иванович тоже был доволен.

Поддаваясь хорошему настроению хозяев, Хатидже-ханум опять внимательно изучила фотографию. Да и чего там было изучать, господи! Старый маленький фотоснимок, женщина на нем по типу лица и вправду была схожа с ней. Конечно, ежели подвергнуть фотографию экспертизе, то идентичность можно опровергнуть. А так, на быстрый взгляд, вполне сойдет Хатидже за Валентину...

Так и осталась Хатидже у добрых людей в ипостаси их тетки Вали. Порассказали они своей тетке об ее былой жизни, о родственниках, и вместо татарки Хатидже появилась украинка бабуся Валентина.