Текст книги "Нити судеб человеческих. Часть 1. Голубые мустанги"

Автор книги: Айдын Шем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

Глава 3

Наступали сумерки. Вдали от городских кварталов несколько женщин неумело орудовали лопатами на черной после прошедшего недавно дождя земле. Здесь, в пригороде, желающим недавно выделили по небольшому участку земли под огороды. Две немолодые подруги-учительницы, позже многих других своих соседей по земельным наделам заканчивали подготовку грядок, которые они надеялись засадить картошкой и кукурузой.

– Таня, я больше не могу! Да и поздно...

– Тебе, Хатидже, хорошо, ты с дочками уже почти всю землю вскопала, – отвечала Таня, – а мой шестилетний внучек мне не помощник... А почему сегодня твоих девочек нет?

– Оставила их нынче похозяйничать дома, – вчера они натрудились на участке до кровавых мозолей. Завтра они докопают и твой огород, не беспокойся. А сейчас давай заканчивать.

Женщины обтерли лопаты травой, достав из корзинок бутылки прихлебнули воды, освежив ее остатками потные лица.

– Эй, подруги! Пора домой! – окликнула Татьяна Петровна все еще возящихся на своих участках соседок по огороду. Те на несколько секунд распрямились и, помахав рукой, опять продолжали выравнивать грядки на налипающем на башмаки черноземе.

Пошел моросящий теплый дождь. Подруги шагали по обочине дороги, по которой лишь изредка проезжали темные автомашины, – был май сорок четвертого, и в Крыму еще не отменили светомаскировку. Утомленные непривычным трудом женщины лишь изредка перекидывались короткими фразами. Идти до города надо было не менее часа, да и там по темным улицам до дому шагать им почти столько же. Хорошо хоть, что комендантский час был недавно отменен, и теперь поздним пешеходам не грозила встреча с патрулем, который неизвестно как мог себя повести – всяко бывало. Об одном таком случае, происшедшем с ее родственницей и рассказывала Татьяна Петровна, когда женщины подошли к перекрестку, на котором их пути расходились.

– Таня, приведи завтра внука ко мне, надо убрать зимние вещи и я буду дома, – сказала Хатидже прощаясь. – Пойдешь вместе с моими девочками, они тебе помогут докопать.

– Хорошо, Хатидже. Утром в восемь я с Володей буду у вас. Он любит у тебя гостить, двор у вас зеленый, детишек много. Ну, спокойной ночи!

К приходу матери девочки уже спали. Разогрев на керосинке лапшовый суп Хатидже поела и собиралась уже ложиться в постель, когда раздался громкий стук в дверь. В комнату ворвались вооруженные автоматами солдаты, и первой мыслью учительницы было, что кто-то уже донес, что во время немецкой оккупации она работала в школе. Вот и пришли за ней. Что станет с дочерьми, старшей из которых только исполнилось семнадцать, младшей же, приемной дочери, которая стала не менее дорогой, чем родная, было всего двенадцать лет. Позаботятся ли о них немногие оставшиеся в живых за годы большевизма родственники или же девочек заберут в колонию для детей “врагов народа”? Может быть, надо было поспешить с поисками оставшихся в живых родственников младшей?

Но вошедший вслед за солдатами офицер с погонами капитана сорвал одеяло с укрывшихся им по глаза девочек и велел всем собрать вещи и выходить на улицу. "Собрать вещи"... Значит не в тюрьму и тем более не на расстрел...

– Ну что же... Одевайтесь, доченьки...

– Чего еле двигаетесь? – капитан рассвирепел. – Пятнадцать минут на сборы! Через пятнадцать минут выведу всех хоть голыми!

Большие часы на стене как раз пробили полночь.

Испуганные женщины в возрасте от двенадцати до сорока пяти лет стали суетливо одеваться. Хатидже, не переставая повторять “быстрее, девочки, быстрее!”, металась по комнате, не зная за что схватиться. Ценностей дома не было, всё было снесено в скупку еще до войны, после того, как энкаведешники однажды ночью увели мужа.

Накануне она проветривала во дворе зимнюю одежду, которая сейчас кучей лежала на сундуке в углу. Несчастная учительница брала в руки то пальтишко, то платок, опять бросала в угол, подбегала к дочерям, от них к комоду... Капитан зло смотрел на беспомощных женщин, потом, смачно сплюнув, поглядел на часы и вышел в сени. В этот момент один из солдат, закинув автомат за плечо, подошел к Хатидже и шепотом произнес:

– Матрац распорите!

– Что? – Хатидже не поняла.

Солдат сдернул с постели матрац, снятым с пояса кинжалом распорол его край, оглядываясь на дверь, разорвал матрац по шву и вытряхнул овечью шерсть, которой наполняют одеяла и матрацы крымские татары. Он, все также оглядываясь на дверь, бросил матрац растерянно глядевшей на его действия женщине и шепнул:

– Держи, тетка, пошире!

Второй солдат подошел и, не снимая с груди автомат, двумя руками помог учительнице раскрыть зев матраца, а первый солдат схватил в охапку зимние вещи, и стал их заталкивать в получившийся из матраца большой мешок.

– Вот так! – с удовлетворением произнес первый солдат, второй тоже хмыкнул и оба они отошли как ни в чем ни бывало к дверям. На всю эту процедуру было затрачено не более полутора минут. Действия солдата вывели растерявшихся женщин из ступора. Айше, старшая девочка, схватила с этажерки ножницы, и по примеру доброго солдатика распорола другой матрац, вытряхнула его содержимое и подбежала к комоду.

– Мама, помоги!

Хатидже держала мешок, а Айше быстро перекладывала в него содержимое больших ящиков комода. Хатидже при этом крикнула младшей девочке:

– Сафие, собери еду!

Сафие, только закончившая шнуровать свои ботинки, бросилась в сени и столкнулась в дверях с капитаном, который, подняв глаза к часам на стене, входил в комнату.

– Куда ты, шустрая! – прикрикнул офицер на девочку, схватив ее за плечо.

– Пустите! Я вещи собираю! Отпустите, говорю!

– Ишь ты! – офицер недобро ощерился, вперив взгляд в девочку, которая тоже с нескрываемой злостью смотрела ему прямо в глаза, но потом отпустил ребенка, и только приказал солдату:

– Ефремов, присмотри за ней!

Увидев рядом с уже одетыми женщинами два огромных мешка, капитан удивленно поморщился, и опять взглянул на часы. Из отпущенных на сборы пятнадцати минут прошло только десять.

– Ну, все выходите! – скомандовал он.

– Сейчас, сейчас, – заторопилась Хатидже, – документы вот возьму!

И она подбежала к стоящей в углу тумбочке.

– Выходить, я сказал! – зычно крикнул капитан.

В это время в комнату вошла Сафие с заплечной сумкой.

– У нас еще пять минут времени, чего вы кричите! – девочка помнила, что часы били ровно двенадцать, когда прозвучал жесткий приказ офицера.

Бравый капитан взревел:

– Разговорчики! – и стал демонстративно расстегивать кобуру висящего на боку пистолета.

– Вай, аначыгым! Ой, мамочка! – вскрикнула Хатидже. – Выходим, доченьки, выходим!

Она пыталась поднять мешок с зимними вещами на плечи, но не смогла, и потащила его волоком к двери. За ней последовала Айше, тоже еле справляясь со вторым большим мешком. Сафие пропустила их мимо себя, и, окинув медленным взглядом бравого капитана, пошла не торопясь к дверям. По пути она увидела стоящие на этажерке книги и бросила, не разглядывая, несколько из них в свой рюкзак, который она волокла по полу за собой, и при этом, обернувшись, направила на капитана полный ненависти взгляд. Капитан был растерян явно вызывающим поведением этой двенадцатилетней девочки, но не стал все же вновь хвататься за пистолет. А девочка между тем неспешно проходила по длинным сеням, по пути находя взглядом разную посуду, какие-то другие предметы, и бросала их в свой заплечный мешок и в прихваченную в углу сумку. Со двора послышался тревожный голос Хатидже:

– Сафие, ты где?

– Здесь я, – спокойно ответила девочка, спускаясь по каменным ступенькам во двор. Она с трудом забросила рюкзак за плечи, взяла в руки сумку, и вслед за Хатидже и сестрой вышла на улицу. Там их ждал открытый грузовик, в котором уже сидело человек пятнадцать. Солдаты, увидев, как женщины тщетно пытаются поднять свои мешки в кузов, помогли им, и маленькая семья учительницы оказалась среди таких же растерянных женщин и детей. Одна из сидящих в кузове татарок узнала Хатидже и обратилась к ней:

– Недир бу, оджапчем? Не япалар бу хаинлер? (Что это твориться, учительница? Что задумали эти каины?)

– Не билеим, джаным! Алланын кулымыз, сонгу хайырлы олсун! (Что я могу знать, дорогая! Над нами Аллах, пусть минуют нас худшие из бед!)

– “ Красный совхозга” алыб бараджаклармы, ёксам? (Наверное, нас везут в “Красный совхоз”?) – продолжала причитать бедная женщина, но Хатидже резко прервала ее:

– Балаларны янында олмаджак шейлер айтма! Я Уралга, я Сибирьге алыб кетеджеклер. “Красный совхозга” алыб бараджак олсалар чувал алдыртмаз эдилер (Не болтай всякую чушь при детях! Или на Урал, или в Сибирь. Если бы в “Красный совхоз”, то не разрешили бы брать вещи.).....

Все знали, что в “Красном совхозе” до войны расстреливали людей...

 “ На Урал! В Сибирь!” – с надеждой думала, Хатидже, которая многих своих родственников и друзей числила среди раскулаченных и высланных в восточном направлении.

...На окраине городского вокзала, куда их доставили в тесно набитом людьми грузовике, Хатидже-оджапче опять повезло – прямо перед ней остановился вагон, и она, подсадив своих девочек в широкие двери, стала подавать им мешки и сумки. Они заняли один из углов вагона, который был, видимо, недавно не особенно тщательно отмыт от крошева сена и навоза, и оставшиеся ароматы однозначно указывали на прежних обитателей этого жилища. Такие вагоны почему-то называют «телячьими», хотя перевозят в них и взрослых представителей рогатого племени. По какому-то, часто свойственному даже вполне разумным людям неадекватному реагированию на нештатные ситуации, бедняжка учительница начала возмущаться:

– Какая здесь вонь! Как можно помещать людей в немытые телячьи вагоны! – и устыдилась, вдруг поняв нелепость своего возмущения: а в вымытые можно?

Вагон заполнялся. Люди без крика, без плача карабкались, подталкиваемые снизу, на мокрые скользкие доски. В полумраке старались забиться по углам, прибиться к стенам вагона. Тем, кого грузили в вагон последними, уже ничего другого не оставалось, как бросать свои баулы, если они имелись, на уже расположившихся ранее вынужденных пассажиров, – это вызывало злобную ругань, швыряние вещей, потасовки. Наконец конвойные задвинули и заперли снаружи двери, и в вагоне сгустилась влажная, остро пахнущая духота. Какая-то старая женщина призвала плачущих, причитающих, переругивающихся между собой людей осознать всеобщность катастрофы, понять, что по злой воле властей течение нормальной жизни прервано, и чтобы выжить, надо всем проявить терпимость. У несчастных моих крымчан сработал инстинкт коллективного самосохранения, и они перестали злобиться друг на друга, и очень скоро возникло единение этих обреченных на одинаковые мучения людей, и те, кто недавно еще пихались и ругались, теперь старались помочь друг другу как-то устроиться в нечеловеческих условиях. Когда поезд двинулся, духота постепенно рассеялась. Измученные люди впали в неустойчивую болезненную дрему.

Хатидже сохраняла остроту восприятия, ее память перебирала события последних восьми – десяти лет.

 После ареста мужа как-то жили, привыкли к нищете. Работала в школе, пожалели, не выгнали. В войну, после прихода немцев, стало совсем плохо. Собралась, было, учительница поехать в деревню, к родственникам, но пришла черная весть: в горную деревеньку нагрянул карательный отряд, жителей согнали в сарай для просушки табака и сожгли. За связь с партизанами. Сумели спастись только трое мальчишек лет по двенадцати, которые пролезли в нору, прорытую собственными руками под стеной сарая...

 Как жили, чем питались – один Аллах ведает. Хатидже взялась обучать грамоте двух-трех малышей – школ ведь не было. В оккупации все жили бедно, но получше было тем, у кого были родственники в деревне. Вот такие семьи и поддерживали Хатидже и ее дочерей в качестве платы за обучение.

 На второе лето Хатидже узнала, что с сентября открывается школа, в которой она работала до войны, преподавала русский язык и литературу. Она поспешила в школу, зашла в дирекцию, но там какие-то незнакомые ей работники ошарашили ее, сообщив, что школа будет теперь только для русских детей и не рекомендовано принимать в ученики татар. Что касается учителей, то и среди них не должно быть неправославных. Хатидже сначала даже не поверила в такой новый порядок, ведь татары являются коренным населением Крыма, и такие дискриминационные правила как-то не вязались с логикой. Но сидевший в директорском кабинете чиновник, присланный из городской Управы, терпеливо разъяснил, что дискриминации никакой в этом нет, а просто новая власть восстанавливает традиционные нормы российского государства, которые были порушены большевиками.

– Я до революции училась в гимназии, никакого запрета на прием татар не было! – воскликнула Хатидже. – Вы разрушаете национальный мир в Крыму...

– Гарантом, как вы изволили выразиться, национального мира, а точнее – порядка и цивилизованности, является великая германская армия! – высокопарно выговорил чиновник, поднявшись из-за стола. Он одернул полы узкого черного сюртука, в который был облачен. – Вы, выражая недовольство, выступаете вольно или невольно с большевистской агитацией. Прошу вас назвать вашу фамилию.

– Никак собираетесь сообщить обо мне в гестапо? – Хатидже тоже встала. – Успокойтесь, я не буду вам докучать.

Хатидже вышла из кабинета и поспешно покинула территорию школы. Она вся дрожала от возмущения и, надо признаться, страха. Хотя днем на улицах немцы вели себя мирно, как бы не замечая горожан, но ходили слухи об ужасных криках, слышащихся из дома, где находилось, опять же по слухам, гестапо. Достоверно было известно о проводимых немцами карательных акциях в горных деревнях. И никак нельзя было не помнить о массовом убийстве евреев. Хатидже шла по немноголюдной улице и плакала. Страх, всегда страх! Только лет до восемнадцати и прожила она без омерзительного страха. А потом... Бандиты с красными бантами, бандиты в хромовых сапогах и с нагайками, откровенные бандиты с гармошками и с черными знаменами. Потом голод, какие-то шумные "чоновцы", которым было все позволено, молчаливые чекисты, которые уводили людей навсегда, продразверстка, особо страшная для сельских жителей, у которых отбирали все, включая сушеные яблоки и груши. Потом преследование за социальное происхождение, всевозможные чистки, потом раскулачивание... Тридцать седьмой и все последующие годы... Не хватало ежедневного страха перед родным НКВД, а тут еще ужасное чужеземное гестапо!

Через несколько дней после этого к Хатидже зашла одна из ее коллег, энергичная толстушка.

– Хатидже, ты, что же, в нашу школу не идешь? Смотри, без работы останешься! Или не знаешь, что с сентября школы открываются?

Хатидже рассказала возбужденной своей приятельнице о своем визите в дирекцию. Приятельница ахнула:

– Господи, что же это такое? Может, ты не так поняла?

– Чего тут понимать, все предельно ясно. Новый порядок. А мы старым бывали недовольны...

Однако через день приятельница вновь прибежала к Хатидже.

– Директором школы назначили нашего учителя физики, я ему о тебе рассказала, и он хочет взять тебя к себе секретарем. Соглашайся! Все же какая-то зарплата будет.

Чего же тут не соглашаться, лишь бы приняли в эту школу "только для белых".

– А что же с нашей бывшей директрисой? – поинтересовалась Хатидже. Шустрая ее коллега всегда славилась тем, что все знала, во все вмешивалась, каждому старалась чем-нибудь помочь.

– Наша бывшая была членом партии, ей сейчас лучше не высовываться. Я слышала, что она уехала в Керчь к дочери, она же у нее врач. Ну, значит, беги утречком в школу.

 Наутро Хатидже пришла к новому директору в кабинет, где на стене над обтянутым зеленым сукном письменным столом, светлым прямоугольником выделялось место, где, как хорошо помнила Хатидже, в прежние времена висел портрет Сталина с монгольского типа девочкой на руках. Директор, встав, предложил посетительнице сесть. Затем бывший учитель физики стал извиняться перед коллегой, что не может принять ее на должность педагога.

– Так ваша ли в том вина, Сергей Сергеевич? Вы и так рискуете, что берете меня в секретари.

– Риска никакого нет, в ГПУ меня за это не заберут. А тот, который вас так напугал, он не злой человек. Просто он трус, всегда боялся НКВД, а теперь боится гестапо. Он до революции был школьным инспектором, при коммунистах работал где-то за Перекопом. Ему предложили быть директором, и он сперва согласился, а потом испугался – что будет, если советская власть вернется?

– Сергей Сергеевич, а вы того же не боитесь?

– Боюсь. Но все отказываются. Должен же быть у школы директор, ведь дети уже два года без школы. Я пошел на эту жертву. Ладно, бог милостив. Ведь школу не немцы открывают, и денег на нее Германия не дает. – Сергей Сергеевич поднялся из-за стола, высокий, худой, в сером обветшалом костюме. “Риск нешуточный”, подумала Хатидже, которая, как почти все наши люди, не верила, что немцы надолго останутся в Крыму.

– Итак, надеюсь увидеть вас завтра с утра на работе, – директор-камикадзе наклоном головы распрощался со своей будущей секретаршей.

Школу при содействии оккупационных властей собиралась субсидировать городская дума, состоявшая в основном из выживших при советской власти бывших чиновников Таврической губернии. Почти все они были русские шовинисты, привыкшие презирать нерусских, на земле которых нынче проживали. При всей мерзости коммунистической национальной политики, приведшей под лозунгом борьбы с буржуазным национализмом к почти полному уничтожению образованного слоя крымских татар, откровенного расизма и антитюркских лозунгов при советской власти не было. Теперь же под сенью германского “нового порядка” бывшие чиновники русского царя устанавливали своего рода режим апартеида для коренного населения. В частности, открывались школы “только для русских”, в которые принимали всех, кроме татар. Деньги на это мероприятие собирали в качестве налога у появившихся разного рода мелких предпринимателей, у сельских кооперативов. В числе налогоплательщиков немало было и татар, пытавшихся выживать в новых экономических условиях, несмотря на всяческую дискриминацию. Дискриминация была жестокая, и ее удавалось проводить в основном по той причине, что мало оставалось на полуострове мужчин-татар, были все они призваны в Красную Армию. А чиновники из дореволюционных губернских учреждений откуда-то нынче повылазили, как тараканы, – видно и спрятались от призыва в армию надежно, как эти самые насекомые. В городские учреждения, которые оказались необходимы немецким хозяевам, татар на службу не брали. Полицаи в городах были только из русских, хотя в татарских селах по необходимости на полицейскую службу брали иногда и представителей коренной нации. Все оставшиеся с довоенных времен вывески на татарском языке были сняты...

Так и стала педагог со стажем работать в своей же школе секретарем директора. Под свой страх и риск порядочный русский человек взял себе в секретари крымскую татарку. Хатидже была ему безмерно благодарна еще и за то, что удалось устроить в ученицы русской школы старшую дочь. Татарская школа была одна на весь город и ютилась в полуразвалившемся старом здании, к тому же почти всех татарских учителей расстреляли в тридцатых годах как буржуазных националистов.

Младшую дочь нельзя было выводить на люди...

И вот теперь, после возвращения советской власти, новая беда.

Весь крымско-татарский народ был лишен земли под ногами, был поднят над землей и брошен в темноту и тесноту грязных товарных вагонов. Не герой Геракл оторвал Антея от матери-земли, – большевистская власть предательски заключила под стражу женщин, детей и стариков в те дни, когда мужчины на фронтах жесточайшей из войн защищали эту власть! Захватила беспомощных людей под дулами автоматов, и, отлучив от домов, от нажитого годами какого-то имущества, лишила и почвы под подошвами ног...

Шли по степям кипчакским, всё удаляясь от Крыма, эшелоны. На голых досках, на клочке сена, на тонком одеяльце тряслись в гремящих старых телячьих вагонах несчастные люди, – не преступники, не враждебный класс, а целый народ!

...В каждом вагоне своя жизнь, свои страсти. Хатидже и ее дочерей соседки по вагону невзлюбили за то, что у них было много вещей. То и дело какая-нибудь сварливая тетка начинала попрекать учительницу, что та заняла много места, что едет с комфортом как ханша. Хатидже не знала, что ответить на эти грубые выпады и плакала. Наконец, всеми уважаемая старая Семадие-тизе потребовала прекратить придираться к учительнице:

– Эвингден шийлерингни алыб олмагъанынгны такдирингден корь! Биревни малына не ишинг бар? (На судьбу свою пеняй, если не удалось тебе взять из дому вещички. Какое тебе дело до чужих вещей?).

Разговоры приутихли, но непонятная неприязнь к семье учительницы не исчезла. Хатидже не общалась с соседками. Пока девочки читали в вагонном сумраке свои книжки, пока бабы вокруг судачили, бог знает о чем, она сидела в своем углу и переживала события последних лет. Она бросала взгляд на склонившуюся над книгой черноволосую головку Сафие, и слезы наворачивались ей на глаза.

...и слезы наворачивались ей на глаза. Хатидже вспоминала тот страшный день, когда под конвоем немецких автоматчиков по узкому тротуару под окнами ее квартиры шли женщины, дети, старики. Евреи. До этого дня городские жители были взбудоражены слухами о том, что немцы повсюду в занятых ими городах расстреливают евреев. Те из жителей, которые с вне логической патологией всю жизнь ненавидели евреев, услышав об этом сперва произносили с садистской жестокостью:

– Очень хорошо! Давно бы надо.

Но даже эти обыватели, вдруг поняв, что это не бессмысленная злобная болтовня, не пьяная ругань, а, похоже, правда – цепенели от ужаса и бежали закоулками к знакомому еврею предупредить его о грозящей беде.

Многие еврейские семьи эвакуировались, но еще большее их число осталось в городе: как бросить дом и нелегко нажитой скарб из-за, даст Бог, вздорных слухов. Немцы – цивилизованная европейская нация. Да и на дворе двадцатый век. Не может быть такого, чтобы людей расстреливали за принадлежность к еврейскому этносу! Много было в истории человечества зверств, но такого и в древности не было! Немцы, немцы... Нет, это цивилизованная европейская нация!

И вот их ведут. По два-три человека в ряду. Женщины и дети. Старенький дед еле ковыляет под руку с такой же старой женой. Они уже знают, что их ведут на смерть – куда же еще! Они идут молча, ни всхлипа, ни мольбы. Только детишки не знают, что их ждет, потому что взрослые не говорят между собой о конце пути, взрослые удивительно спокойны. Чем позже ужас придет в сердца детей, тем лучше. А там – покой...

Хатидже вспомнила, что ее хорошая приятельница Инна Моисеевна, преподававшая в школе немецкий язык, осталась в городе. Муж ее, врач, был на фронте. Родственники мужа все уехали, Уговорить Инну Моисеевну не оставаться на оккупированной фашистами территории, когда весь мир знает о событиях "хрустальной ночи", они не смогли. Муж ее был известный в городе доктор, у них была хорошо обставленная квартира, богатая библиотека. Инна Моисеевна была поклонницей немецкой культуры, читала наизусть из обеих частей "Фауста". Она не допускала мысли, что великий народ, носитель великой культуры, может опуститься до небывалого варварства. Увлеченность Германией прошлых веков заслонила в ее сознании события последнего десятилетия.

Хатидже накинула на себя кофту и побежала к углу дома, из-за которого тротуар сворачивал на эту последнюю прямую, ведущую к огороженной территории городской больницы, за воротами которой исчезали медленно бредущие люди. Там за углом Хатидже присела на каменную скамью, скрытую за редкими кустами, и молила Бога, чтобы Инны Моисеевны и ее дочери Сонечки не было среди тех, кто уже здесь прошел. В этом случае у нее имелся шанс спасти их. Дело было в том, что в каменном заборе с декоративной решеткой, который шел вдоль тротуара, был пролом. Этой весной на город обрушился ливень огромной силы. Ложбина за трехэтажным домом, так называемая "горка", любимое место игры детишек, заполнилась дождевой водой. Недавно выстроенный забор загородил ложбину как плотина, маленькое отверстие для стока воды, которое было предусмотрено строителями, не справлялось со своей задачей. Вода поднялась почти до окон стоявших по ту сторону лощинки старых одноэтажных домиков и угрожала подмыть их стены. Вызванные пожарные проломили внизу нового забора большое отверстие, и вода вскоре вытекла. Пролом же остался на радость ребятишкам, которые почему-то предпочитали выбираться на тротуар не через калитку, а через эту дыру в стене. Инна бывала в гостях у Хатидже, и они выходили на "горку", посидеть на траве. Не раз, глядя на пролом в стене, они обсуждали непредсказуемость крымской погоды. "А теперь пойдем на плотину", – говорила Инна, после того как они кончали чаевничать. И сейчас Хатидже надеялась, что у Инны есть шанс скрыться в проломе, в который ребенок проскакивал, чуть нагнувшись, а взрослый человек мог бы броситься в дыру головой вперед...

...Из-за поворота показалась очередная группа предназначенных для заклания несчастных людей. Впереди шла немолодая женщина, маленькую девочку она несла на руках, за подол держался мальчик лет пяти. И чуть не вскрикнула Хатидже, когда увидела в середине колонны Инну, ведущую за руку свою девочку. Наших людей было человек сорок, их сопровождали двое немцев с автоматами на груди. Вели людей неспешно: в группе было немало детей и немощных стариков, а подгонять их – себе дороже, еще упадут посреди дороги...

Хатидже вышла из-за кустов и быстро пошла навстречу идущим.

– Инна, плотина! Плотина! Слышишь, плотина!

Инна Моисеевна была в трех шагах и не могла не услышать громкий шепот своей подруги. Она кивком и движением глаз дала знать, что поняла. Девятилетняя Сонечка вскрикнула, было:

– Мама, вон тетя... – но Инна шикнула на нее:

– Тихо! – и послушная девочка, переставшая удивляться событиям этого странного дня, подавила свой возглас.

Немец увидел, что женщина со стороны близко подошла к конвоируемым и что-то, кажется, сказала.

– Vek! – крикнул он, в полуобороте погрозив автоматом ускорившей шаги женщине. Потом больше для собственного удовлетворения добавил: – Donner-wetter! Russische schwein!

Хатидже быстро обошла угол дома и поспешила на "горку" с другой стороны двора. Затаившись за углом, она ждала.

Инна нервно продумывала услышанное. Она вспомнила, что стена с дырой внизу, действительно, вплотную примыкала к тротуару, по которому их ведут. Только бы конвойный оказался бы подальше! Если же немцы увидят и выстрелят, так ведь исход один. Они уже приближались к пролому. Да, тротуар здесь узок. Вот, она идет, почти касаясь забора плечом. Немцы-конвойные вышли на дорогу и идут оба слева от группы. Боже милостивый, помоги...

– Соня, перейди на эту сторону. Слушай внимательно и не слова не произноси. Сейчас рядом с тобой будет дыра в заборе. Как только подойдем к ней, ты, нагнувшись, быстро беги за забор. Не произноси ни слова. Я буду за тобой. Только не издавай ни малейшего шума, поняла?

– Да, мамочка. И ты не задерживайся.

Надо было пройти еще шагов двадцать. Немец, шедший сзади, пропуская идущую по мостовой машину, быстро прошел вперед, и шел теперь почти рядом с Инной. Господи! Инна сообразила, что Соня в любом случае может незаметно исчезнуть, но она сама... Нет, ей незаметно не уйти.

– Соня, ты быстро прыгай в дыру, я приду чуть позже, жди меня у тети Хатидже. Все, беги... – от неимоверного напряжения голос ее стал жестким и бесцветным.

Девочка испуганно оглянулась на маму и быстро юркнула в дыру. Ее побег заметила только идущая за Инной пара стариков. Уходящая в смерть Инна отправила дочь в жизнь, даже не обняв ее на прощание...

... Стучат, стучат колеса на стыках стальных рельсов, то и дело с треском подпрыгивают шаткие вагоны на заезженных путях, пугая людей возможностью развалиться на части.

И однажды к вечеру кто-то, по всей видимости, непредумышленно, опрокинул принадлежащий учительнице Хатидже бидончик с водой, которой конвоиры снабдили их со строгим предупреждением на два дня. Семадие-тизе, которую, за отсутствием в вагоне взрослых мужчин, выбрали старостой, призвала соседок отлить понемногу воды для Хатидже с дочерьми, но сварливые бабы отказались делиться. И вот на очередной стоянке Хатидже, завидев из открытых дверей вагона протекающую среди камышовых зарослей речушку, – всего в каких-то пятнадцати шагах внизу, – спрыгнула с бидончиком и побежала к воде. Она бы и успела незамеченной вернуться – высокие заросли подходили к самому полотну, – но, неловко ступив, подвернула ногу и упала, пролилась вся вода из бидончика. Женщина побежала назад к речке, и в это время состав, быстро набирая скорость, двинулся с места. Бросив бидон она рванулась вверх к насыпи, закричала, люди из хвостовых вагонов увидели ее и тоже что-то крича махали ей руками. Но уже ничем помочь ей было нельзя. Хатидже остановилась в высокой траве и как во сне глядела, как мимо нее с грохотом промчался последний вагон поезда, увозившего в неизвестность ее дочерей. Когда поезд исчез за деревьями, несчастная женщина упала без чувств на болотистую землю...